Много лет утекло с той поры, когда молодой подпоручик лейб-гвардии Егерского полка Яков Ростовцев известил Государя Николая Павловича о замысленном против него бунте. После этого карьера его неуклонно шла вверх, хотя и без рывков, своим ходом — в соответствии с заслугами и летами офицера.

После декабрьского мятежа Яков Иванович участвовал в Русско-турецкой войне, где был при осаде Браилова, Шумлы и Варны, затем — в Польской войне, включая штурм Варшавы… В 1835 году он был назначен Начальником Штаба Его Императорского Высочества Главного Начальника Кадетских Корпусов. Воспитание военного юношества оказалось призванием Ростовцева. При нем и под его руководством стал выходить «Журнал для чтения воспитанникам старшего и среднего возрастов Военно-Учебных Заведений». Штабом Его Высочества был разработан проект «систематического уложения по управлению и устройству военно-учебных заведений» и составлено, по поручению Великобританского правительства, на французском языке, «подробное обозрение наших военно-учебных заведений, дворянских, кантонистских и морских». На Якова Ивановича была возложена обязанность инспектирования всех военно-учебных заведений, для чего была составлена подробная инструкция. Им были составлены «Положение о кадетских корпусах» и «Наставление для образования воспитанников военно-учебных заведений», где даны были указания: преподавателям — как и чему учить, а директорам — чего требовать от преподавателей и как проверять их деятельность. Кроме того, Ростовцев стал членом Главного Совета женских учебных заведений и членом Комиссии по сокращению переписки в войсках.

Ныне, уже не юный подпоручик, но поседевший и раздобревший генерал-майор восседал на судейском месте рядом с Дубельтом, Гагариным и другими, а перед ним стоял худой, бедно одетый, но гордый и с виду невозмутимый обвиняемый.

— А, любезный Федор Михайлович! — обратился к нему Ростовцев. — В добром ли здравии вы нынче? Не хвораете-с?

— Я вполне здоров, Ваше превосходительство.

— Рад, рад слышать это. О нас довольно, знаете ли, слухов распускают. Не хочется, чтобы злые языки утверждали, что мы погубили талантливого писателя, можно сказать, будущее нашей литературы… Мы ведь не кровопийцы какие-нибудь. Встречаются, конечно, и среди нашего брата скверные люди, но нельзя же по ним всех мерить… Ведь таковые примеры в каждой среде есть. Вы согласны со мною, Федор Михайлович?

— Вполне.

— И отлично-с! Я вижу, мы понимаем с вами друг друга. Я ведь, как не покажется вам странным, весьма уважительно отношусь к вашему брату литератору. К вам, в частности. Ведь я ваших «Бедных людей» имел удовольствие читать. Умно пишете, должен вам сказать! Прямо пронизываете! Да-с… На меня ваш роман произвел отменнейшее впечатление-с…

— Весьма польщен, — отозвался Достоевский.

— Вы, однако же, неразговорчивы, дорогой Федор Михайлович.

— Я с юности угрюм и необщителен.

— Понимаю-с. Вы человек умный и к праздным разговорам несклонны. И правильно-с! Пустая болтовня удел людей недалеких и недаровитых. Вы им не чета. Уж я-то этой братии повидал… Нет, как угодно-с, но не могу я поверить, чтобы человек, написавший «Бедных людей», был заодно с этими порочными людьми. Нет, нет, это невозможно. Вы мало замешаны, и я уполномочен от имени самого Государя объявить вам прощение, если вы захотите рассказать все дело! Расскажите все, как было, любезный Федор Михайлович! Ведь мы не враги друг другу, мы общее дело делаем, одному горячо любимому Отечеству служим-с! Неужели же не найдем общего языка? На вас имеются, не скрою, существенные улики, но ваша помощь все может переменить в вашу пользу. Государь милостив. Он не желает лишних страданий никому и готов с христианской добротой простить каждого, кто по каким-то причинам заплутал, сбился с пути, но имеет желание вернуться на него… Вы свершили ошибку, это с каждым случается. Так не упорствуйте же в ней. У вас же нет ничего общего с этими окончательно погубившими свои души людьми. Вы искренний и честный человек! Россию-матушку любите, в Бога веруете, а они? Не по пути вам с ними! Исправьте ошибку, пока не поздно, не доставляйте горя ни себе, ни своим близким! Ну-с, что же вы молчите-с?

Федор Михайлович помолчал, посмотрел на следователя исподлобья и ответил негромко, но твердо:

— Я не боюсь улики, ибо никакой донос на свете не отнимет и не прибавит мне ничего; никакой донос не заставит меня быть другим, чем я есть на самом деле. В том ли проявилось мое вольнодумство, что я говорил вслух о таких предметах, о которых другие считают долгом молчать? Но меня всегда оскорбляла эта боязнь слова, скорее способная быть обидой правительству, чем ему приятною…

Если желать лучшего Отечеству — вольнодумство, то в этом смысле, может быть, я вольнодумец, в этом же смысле, в котором может быть назван вольнодумцем и каждый человек, который в глубине сердца своего чувствует себя вправе быть гражданином… Все, чего хотел я, это чтоб не был заглушен ничей голос, и чтобы выслушана была, по возможности, всякая нужда…

«Умный, хитрый, независимый, упрямый…», — таков был вердикт Ростовцева…

Об этой сцене и о мнении раздраженного Якова Ивановича, коего более всего огорчало, что среди заговорщиков оказались бывшие питомцы инспектируемых им военно-учебных заведений, Андрей Никольский узнал от отца, давно и близко дружившего с Ростовцевым.

Новости о деле «петрашевцев» Андрей ловил с великой жадностью и нарастающей тревогой. Он восхищался самообладанием своего друга и яростно негодовал на него за его глупую неосторожность, ругал его последними словами, что не послушал доброго совета и угодил в каземат Алексеевского равелина, и готов был втайне рыдать над его участью.

А, между тем, стоило бы побеспокоиться о своей… Однажды отец возвратился домой бледный и взволнованный и так, чтобы мать не услышала, сказал:

— Завтра сам Государь желает говорить с тобой. Поклянись мне сейчас, что ты не замешан в этом деле!

— Бог с вами, отец! Вам ли не знать моих мыслей?

— После замужества твоей сестрицы я уже ничего не знаю! Клянись мне, Андрей!

— Клянусь, коли вам угодно. Вся моя вина состоит лишь в том, что я один раз случайно оказался на одном из вечеров у Петрашевского.

— Представляю, чего ты там наслушался! И молчал, конечно же!

— Я наслушался глупых криков не способных ни к какому делу людей.

— Это ты завтра объяснишь Государю. Твое имя есть в списках заговорщиков! Государь не пожелал поверить, что ты можешь быть замешан всерьез, и решил не давать хода твоему делу, не поговорив с тобой лично.

— Без сомнения он решил так из дружбы к вам.

— Он решил так, — жестко ответил отец, — единственно по благородству своей души, страшащейся покарать невиновного, но не смеющей миловать тех, кто виновен в действительности. Мальчишки! Думаете, можно все просто взять и перевернуть?! Сломать через колено и враз построить рай на земле?! Во Франции уже были такие крикуны. Они построили кровавый «рай» с гильотиной на площади… Променяли Христа на демона Молоха… И до сих пор несчастный этот народ не может выйти из заколдованного круга революций! И никогда не выйдет! Потому что не дурные порядки сломали, а хребет становой, душу саму. И этого твои приятели хотят для России?

— Они не приятели мне. И я в тот же день высказал свое отношение к их идеям… Но поверьте, отец, среди них нет ни Маратов, ни Робеспьеров. Это праздные болтуны и только!

— Откуда ты можешь знать, чем эти сегодняшние болтуны, кажущиеся смешными, могут оказаться завтра? Конечно, их способностей не хватит на то, чтобы устроить даже отдельно взятую деревню, не то что государство! Но для того, чтобы столкнуть государство с его исторического пути в кровавое безумие, какому не будет конца, крикунов как раз и достанет, если не остановить их вовремя. Они бы и столкнули уже, если бы не мудрость и воля нашего Императора…

— Мне кажется, вы преувеличиваете опасность.

Отец горько усмехнулся:

— Андрей, ты большой знаток всевозможных машин и конструкций, в которых я решительно ничего не смыслю. Но законов истории и политики ты пока не знаешь. Ты можешь оценить опасность новейших пушек для укреплений крепости, но опасность праздных крикунов для государства ты пока не можешь оценить. Со временем, надеюсь, это придет к тебе. А пока поверь моему слову.

Андрей всегда уважал отца, но даже его слова было недостаточно, чтобы просто принять его на веру. Обдумать, рассмотреть всесторонне — непременно. Но принять на веру… Инженер-поручик Никольский ничего не принимал на веру, ища непременно вложить персты в раны. Он не сочувствовал идеям петрашевцев, но ему казалось несоразмерной та важность, какая была придана их делу. Все одно, что стрелять из пушек по ветхим хижинам…

На другой день его принимал Император. Принимал наедине, как делал всегда, когда желал сам разобраться в виновности того или иного обвиняемого.

— Граф Орлов представил мне списки заговорщиков. В нем есть твое имя, — Государь испытующе посмотрел на Андрея.

— Если в этом списке есть все, кто хоть раз в жизни посещал пятницы Петрашевского, то он, вероятно, необъятен. Иные ходили туда даже ради бесплатного ужина…

— И ты в их числе? — в голосе Николая прозвучала ирония.

— Никак нет, Ваше Величество. Я был там лишь однажды. Зашел за компанию с отставным инженер-поручиком Достоевским.

— Один из самых яростных бунтовщиков, если верить донесениям. Он твой друг?

— Да, Ваше Величество.

— И поэтому ты сокрыл то, что услышал на том вечере?

— Ваше Величество, я обычно не пересказываю глупых речей экзальтированных или же попросту ограниченных лиц, относясь к ним не с большим вниманием, чем к базарной брани.

— А надо бы с большим, — заметил Государь. — Единомышленники твоих приятелей уже перевернули с ног на голову всю Европу. А этим господам невтерпеж было повторить их опыт у нас! Ввергнуть Россию в хаос…

— У меня нет приятелей среди заговорщиков, Ваше Величество. Готов поклясться в этом на Библии.

— Кроме одного? — уточнил Николай.

— Кроме одного. Которому я в тот же вечер высказал свое несогласие с услышанным, и с которым с той поры практически не общался.

— Рад это слышать. Было бы куда как скверно, если бы сын Никиты Васильевича оказался среди этой публики! Я люблю твоего отца, всю вашу семью. И не поверил глазам, когда увидел твое имя в списке Орлова.

— Как и мой отец, и вся моя семья, я верен Престолу и почел бы для себя высшим бесчестием нарушить присягу, — твердо сказал Андрей, прямо глядя в глаза Императору.

Этот взгляд и уверенный тон произвели на того благожелательное впечатление.

— Верю тебе, Никольский, — кивнул Государь. — Рад, что не ошибся в тебе, а того пуще, что ты не опозорил имени своего отца. Что ж, служи и впредь честно и избегай сомнительных собраний. Ступай же теперь.

— Ваше Величество, могу ли я спросить, какова будет участь виновных? — осмелился осведомиться Андрей, прежде чем уйти.

— Беспокоишься за своего друга?

— Так точно. Мы учились вместе, и я хорошо знаю его. Это чистейшая и благороднейшая душа. Вина его лишь в том, что он слишком поверил недостойным людям, увлекся их идеями.

— Я читал донесения о том, что он говорил на собраниях и как ведет себя на следствии. И то, и другое представляется мне возмутительным и заслуживающим самого строгого взыскания. То, что он бросил службу, также не подтверждает твоей характеристики.

— Это человек огромного таланта! Уверен, он еще прославит нашу литературу!

— Ну-ну, не решил ли ты пополнить число литературных критиков? Ступай, Никольский, и предоставь дела правосудия правосудию.

Андрей понял, что ходатайствовать за друга в его положении бесполезно. Тревога его не уменьшалась, и совершенно не к кому было обратиться за помощью. Отец, поборник безопасности государства и непримиримый враг революционных идей, наотрез отказался вмешиваться в дело «петрашевцев», даже с Яковом Ивановичем говорить не пожелал. Хотя Ростовцев все равно отказал бы… И по убеждениям, и по досаде на строптивого арестанта.

Осень минула, потекли мрачные зимние дни. Андрей нередко прогуливался по набережной Невы, вглядываясь в мрачный силуэт Петропавловской крепости. Он просил о свидании с Достоевским, но ему было отказано. Брат Федора, также посещавший несколько раз пятницы, был арестован следом за ним, но вскоре отпущен — его невиновность, к счастью, была доказана. Но над Федором и еще несколькими петрашевцами, признанными главными заговорщиками, тучи становились все гуще…

Приговор прозвучал подобно залпу пушки у самого уха. Рас-стрел… Бросилась кровь в голову, затмевая очи. Быть не может! За глупые речи — расстрел?! Ведь они же и сделать ничего не успели в отличие от тех же декабристов! Они только говорили, мечтали, шумели по своим квартирам… И за эту глупость детскую жизни лишить?.. Впервые в жизни поколебалась в душе Андрея верность Престолу, и он решил твердо: если приговор приведут в исполнение, то он тотчас подаст в отставку и уедет вон из России. Нельзя служить Государю, если видишь в нем не Самодержца, а… палача…

Отцу он не сказал ни слова. Впервые не было сил — говорить… Андрей привык таить свои чувства, но сейчас всякое слово выдало бы их. И он молчал. На службе он взял отпуск, сказавшись больным, и теперь почти не покидал своей комнаты. Его затвору никто не мешал. Все в доме понимали, чем вызвана его «болезнь»…

22 декабря Андрей ушел из дома на рассвете. Он знал, что зевак на место казни не пустят, и все же хотел быть там, рядом. Несколько часов он бродил по набережной на ледяном ветру, не чувствуя ни его порывов, ни двадцатиградусного мороза. Он, как исступленный, пытался представить себе драму, происходившую на Семеновском плацу: арестантов, солдат, выстрел… Одевают ли теперь на головы мешки? Завязывают ли глаза? Приковывают ли цепями к столбам или расстреливают просто так?.. Тех, пятерых, вешали… Трое сорвались и их пришлось вешать заново… А партию в двадцать три человека, памятуя неудачный опыт, вешать не решились. Пуля надежнее веревки… Ах, лучше бы самому теперь в арестантской шеренге стоять, той пули дожидаясь, чем гадать так… И жить потом, утратив веру во все то, что еще вчера было свято: в Государя, в Отечество, в собственного отца.

— Андрюша! Андрюша!

Андрей обернулся на зов. По заснеженной мостовой неслись к нему легкие сани, а в них братец младший — Мишель. Соскочил на ходу еще, побежал навстречу, крикнул срывающимся голосом:

— Казнь отменили!

— Отменили? — всколыхнулся Андрей навстречу. — Да верно ли?

— Вернее некуда! Отец теперь от Государя вернулся. Никого казнить не станут. На каторгу сошлют. Государь последние исправления в приговор лично внес. Достоевскому восемь лет каторги заменил четырьмя. А потом — в солдаты с сохранением гражданских прав!

— Каторжным сохранят гражданские права? — удивился Андрей. — Отродясь такого не бывало!

— Так отец сказал. А он только что от Государя! — повторил Мишель, широко улыбаясь.

Андрей перекрестился и глубоко вздохнул. Теперь он всем продрогшим телом ощутил и двадцатиградусный мороз и пронизывающий ветер.

— Ну, и славно, что все так кончилось, — сказал, напуская на себя вид обычной невозмутимости. — Поехали домой. Я что-то чертовски проголодался от этой прогулки!

Он уже зол был на себя за то, что усомнился в Императоре, что позволил себе так непростительно расчувствоваться. Вот еще дурень! Раскис хуже всякой бабы! Отцу и на глаза попадаться совестно. Теперь еще не доставало простуду или того хуже чахотку с этой прогулки получить! Понесла нелегкая… Сидел бы теперь в тепле да чай прихлебывал. Как, однако же, надоели эти распроклятые петербургские холода… Попроситься ли, чтобы перевели на юг? В Крым, к сестрице любимой поближе — чем худо? Вот, пожалуй, первая светлая мысль за последние недели. Пора, ей-Богу, постранствовать. А то недолго и состариться в унылости столичной…