Бывшее имение своей матери Петр не видел никогда в жизни. Да и саму мать помнил смутно — сколь ни силился вспомнить, а вставал перед глазами лишь силуэт размытый. Да и зачем помнить ту, что бросила, предала и ни разу не вспомнила за все эти годы… Теперь ее нет. Эта весть, пришедшая из Италии от дяди Сандро, отозвалась в сердце Петра лишь пробуждением старой боли — боли от обиды на мать. Из-за нее и отец все детство смотрел на него, как на чужого, избегал, чтобы лишний раз не вспоминать женщину, столь жестоко оскорбившую его. Чем был виновен сам Петр? Ничем. А, вот, вырос сиротой при живых родителях. Отец лишь на войне, наконец, стал ближе, понятнее. Впервые не исчезал, но, наоборот, как будто искал общества сына, сам заводил с ним беседы. Этих бесед Петру не хватало всю жизнь, но он не спешил откликнуться всем сердцем на вдруг проснувшиеся отцовские чувства. Он пытался понять, отчего явилась столь разительная перемена, и смотрел на родителя с некоторым недоверием.

Однажды отец подошел к нему на бивуаке после очередной стычки с горцами. Была уже ночь, но Петру не спалось. Он любил ночное время: его тишину, нарушаемую лишь треском костров и храпом лошадей, осиянные лунным светом горы, такие таинственные и величественные в ее мерцающих лучах, прочистившийся от дневного зноя воздух… Отцу, как оказалось, не спалось также.

— Я хотел сказать вам, поручик, чтобы вы не рисковали впредь собой так безрассудно, как делали это сегодня, — сказал он.

— Разве в сражениях должно прятаться за спины товарищей, Ваше превосходительство?

— Нет. Но не должно использовать сражения для сведения счетов с неурядицами собственной жизни.

— С чего вы решили, что я свожу какие-то счеты?

— Я наблюдал за вами в боях. И я был бы слеп, если бы не понял этого.

— Прошу простить, Ваше превосходительство, вы отдаете мне приказ, как командир, или делаете отеческое внушение?

— И то, и другое, — отозвался отец. — Вероятно, последнее вы считаете неуместным? Могу вас понять. Родителем для вас я был никаким, за что ныне горько каюсь и не пытаюсь оправдать себя. Ваша мать причинила мне некогда слишком большую боль, и она все эти годы застила мне глаза и леденила сердце, отдаляя от вас. Однако, эта боль как раз дает мне теперь право на внушение вам. Я прожил свою жизнь весьма глупо, если не считать военной карьеры, которая, впрочем, также могла быть более блестящей. И мне бы не хотелось, чтобы вы превзошли меня в этой глупости. Жизнь подчас бывает безумно жестокой насмешницей, с которой трудно примириться. И тогда в пороховом дыму мы ищем Белую даму, чтобы она остудила наши сердца…

— Вы тоже искали ее, не так ли?

— Искал, и не раз, — признался отец. — Представьте себе, в жизни я любил двух женщин. Одна сделала несчастным меня…

— …Моя мать!..

— Другой я изломал жизнь, менее всего желая того. Но… В моем подчинении были люди, за жизни которых я отвечал и которым не смел быть дурным примером. Я служил моему Государю, и службу эту почитал и почитаю выше всего на свете.

— Я понял вас, отец. Вы последовали долгу, который не велел вам искать Белой дамы…

— Да. И мне бы очень хотелось, чтобы вы также следовали ему.

— А счастье? Как быть с ним?

— Счастье — птица, дающаяся не каждому в руки. Но вам в ваши юные лета еще рано полагать себя обойденным им. Посмотрите на вашего дядю! Ему пришлось очень многое вынести, чтобы заслужить свое. Не ищите Белой дамы, любезный сын. Она всегда рядом с нами и знает свой срок. Не искушайте ее без нужды.

Через считанные дни после этого разговора Петр был тяжело ранен в спину пулей навылет при штурме аула Салты. Вот, когда пала стена недоверия к отцу! Достаточно было увидеть глаза, полные страдания и страха, столь несвойственного этому закаленному в боях человеку, когда он ожидал пробуждения сына от эфира, коим усыпил его доктор Пирогов на время операции. Эти глаза было первым, что различил Петр, придя в себя…

Рана была тяжелой и легко могла стоить поручику жизни, но искусство Пирогова оказалось сильнее Белой дамы. Этот чудесный врач специально прибыл на Кавказ, дабы испытать новую методику операций — с применений эфира. Впервые лазарет во время операций не оглашали вопли несчастных больных. Все они погружались в спасительный сон и не чувствовали боли. Солдаты поначалу боялись усыпления, и доктор продемонстрировал действие эфира на себе.

Петр также не чувствовал боли во время операции, но зато потом… Прежестокая горячка и сильнейшие боли измучили его. Но как же утешительно было услышать сказанные взволнованным голосом слова:

— Я люблю тебя, мой милый мальчик, и горжусь тобой! Ты должен жить, должен! Ты все, что у меня есть…

В этих словах впервые звучал голос не командира, но страдающего и любящего отца…

Через некоторое время отец распорядился перевезти Петра в Клюквинку, бывшее имение Апраксиных, ныне принадлежавшее помещице Софье Мурановой, доброй приятельнице отца, дяди Сандро и семейства Никольских.

Софью Алексеевну Петр видел еще ребенком. Отец был тогда тяжело ранен, а она гостила у Варвары Григорьевны и помогала ухаживать за больным. Теперь это была уже немолодая женщина с мягкими, печальными глазами. В ее внешности ничего не выдавало «барина в юбке», как ее называли в этих краях. Трудно было поверить, что эта мягкая, хрупкая с виду женщина с вкрадчивым голосом и неспешной речью обладает непреклонной волей и практическим умом, что она может быть жесткой и суровой, когда того требовало дело.

Всю жизнь она прожила в этой глуши, хлопоча о своих крестьянах, о хозяйстве. Ее семьей стали старуха-няня и приемная дочь Татьяна, покойные родители которой были крепостными. Ни детей, ни мужа… Отчего она не вышла замуж? Этот вопрос явился у Петра после первого же визита Мурановой. Но не тотчас сложилось элементарное уравнение после нескольких недель горячки. А ведь оно и впрямь элементарным было. Вспомнилось отчетливо, как хлопотала Софья Алексеевна у одра отца. И оброненное отцом недавно «другой я изломал жизнь»…

Муранова навещала Петра часто. С нею приезжала и Таня, пригожая девица семнадцати лет. Когда Софья Алексеевна бывала занята, последняя приезжала одна и подолгу просиживала у постели поручика, развлекая его скуку беседой или чтением вслух книг из мурановской библиотеки.

Образованием воспитанницы Софья Алексеевна занималась лично. Девушка в совершенстве знала французский, недурно разбиралась в литературе, играла на фортепиано… Она умела все, что положено уметь воспитанной барышне, а к тому знала толк в делах хозяйственных. Муранова не хотела, чтобы приемная дочь росла белоручкой. «Барышня-крестьянка» — окрестил ее Петр. Ему было легко с этим беззаботным юным созданием. В ее обществе забывались тяжелые мысли, и жизнь поворачивалась приветливой стороной.

Наконец, настал день, когда поручик смог самостоятельно подняться со своего одра. Опираясь на трость, он вышел на балкон и с упоением вдохнул насыщенный ароматом терпких весенних цветов воздух. Голова немного закружилась, но Петр не вернулся в постель. Ему больше не хотелось лежать, но как можно скорее восстановить силы, вскочить верхом на коня и… В этот момент на всхолмье, с которого спускалась дорога к бывшему дому Апраксиных, показался конь… Таня! В коляску она садилась лишь, когда сопровождала Муранову, а без нее предпочитала ездить верхом. Впервые Петр видел, как прекрасно она держится в седле. И захотелось мчаться рядом с ней… Но проклятая рана… Проклятый костыль…

А она уже к дому подъехала и, не дожидаясь конюха, сама на землю спрыгнула, бросила поводья лодырю запоздавшему… А в руках у нее что? Первые полевые цветы! Целая охапка! И вот, она уже на пороге комнаты. Веселая, возбужденная от быстрой скачки… Еще совсем ребенок, но уже и женщина — невысокая, стройная, с густыми пшеничными волосами и глазами — синими-синими, как васильки.

— Вы уже на ногах! Как это прекрасно! Значит, скоро вы будете нашим гостем!

— Я и без того ваш гость, Таня, — засмеялся Петр. — Вы очень быстро гоните свою лошадь. Я теперь буду тревожиться за вас!

— Неужели в самом деле будете?

— Конечно!

— И зря! Сирена — самая умная лошадь. Она никогда меня не сбросит.

— Сирена? Какое странное имя для лошади!

— Это я ее так назвала. Мне нравилось это имя, и когда родился жеребенок, и тетушка сказала, что он мой, я дала ей его.

Охапка цветов заняла свое место в большой вазе, водруженной на стол.

— Спасибо вам, Таня, они чудесные.

— Лето близится, а вы все еще заперты в этой комнате. Мне очень хотелось, чтобы вам досталась хоть частичка его.

— Я постараюсь как можно скорее покинуть мою «тюрьму». Верите ли, я никогда доселе не жил в деревне. А ведь, пожалуй, здесь много замечательного?

— Для того, кто приехал впервые, несомненно! О, я вам все-все покажу! Наши луга, нашу реку, наш лес… Наш лес — настоящее чудо! Самое прекрасное воспоминание моего детства! Меня брал с собой Порфирий, и мы иной раз по целому дню бродили… А потом нянечка хлопотала с нашей «добычей». Солила и сушила на зиму грибы, варила варенье малиновое и черничное… Весело было в детстве!

— Отчего же теперь невесело?

— Тетушка говорит, что, если ребенку можно с крестьянской детворой на речку бегать да в игры разные играть, то взрослой барышне должно вести себя, как подобает, быть серьезной. А серьезной быть скучно…

— Что поделаешь, всему свое время.

— Вот, и осталась мне теперь одна забава дозволенная — прогулки верхом. А когда урожай соберут, будет праздник. На него и сама тетушка всегда приезжает, одаривает всех. На празднике у нас весело всегда. Песни, танцы… Вы, конечно, в столице совсем к другим привыкли, вам, должно быть, наше веселье скучным покажется…

— Мне столичное веселье скучным кажется. А потому я постараюсь непременно выздороветь, чтобы посмотреть здешнее.

— Постарайтесь, Петр Юрьевич! А когда вы нас навестите, я вам тетушкин зимний сад покажу!

— Зимний сад?

— Да, она несколько лет назад завела его. У нас там абрикосы да персики южные растут, лимоны. Это тетушкино увлечение. Она за этим садом сама ухаживает. И я тоже, конечно.

— Ваша тетушка — удивительный человек. Чем больше я узнаю о ней, тем больше ею восхищаюсь.

— Жаль, что здешнее общество не разделяет вашего восхищения. Тетушку здесь никто не понимает, судачат о нас разное… Поэтому мы уединенно живем. К нам гости редко бывают, и мы почти не выезжаем.

— Значит, общество состоит из неумных и завистливых людей, не находящих себе иного развлечения, нежели сплетни. Увы, в столице таких не меньше. Не обращайте на них внимания, Таня.

— То же и тетушка говорит. Но мне все же обидно. За нее — обидно…

Неделю спустя, Петр нанес первый визит Мурановой. Конечно, он еще не мог держаться в седле, и пришлось ехать в коляске, но какое же счастье было после стольких недель затвора вновь созерцать красоту и простор Божьего мира! Прав был отец, когда говорил, что не стоит искать Белую даму! Жизнь не исчерпывается одной, пусть и очень горькой неудачей. Она прекрасна, несмотря ни на что! Прекрасно это небо, эти распаханные поля и нежно-зеленые заливные луга, чудо-лес, сады в бело-розовой дымке благоухающих цветов! И скромный одноэтажный мурановский дом с пристроенным к нему недавно зимним садом… И его хозяйка, строгая и ласковая одновременно… И «барышня-крестьянка», чье лицо никак не может утаить счастья от того, что он, наконец, сам, на своих ногах входит в их дом…

Обедали по-домашнему, не чинясь, вчетвером: Софья Алексеевна, Таня, Петр и старуха-няня, полуглухая, а потому едва обращавшая внимание на беседу. Петр получил письмо от отца, в котором тот сообщал о своем скором приезде. Эта новость обрадовала и Муранову, и Таню.

— Для нас большая радость принимать и вашего отца, и вас, — сказала Софья Алексеевна.

Ее тон не выдал особенного волнения, но глаза потеплели и точно разом помолодели.

— А знаете, тетушка когда-то написала портрет вашего батюшки, — поведала Таня, ведя гостя в зимний сад. — И он до сих пор висит в нашем доме. Однажды я видела генерала, когда он был здесь проездом. Но я еще была мала. Чудесно, что он приедет вновь!

— Да, чудесно, — согласился Петр, любуясь девушкой.

А та уже начала деловито показывать ему выращенные Софьей Алексеевной диковинки. Поручик ровным счетом ничего не понимал в сортах редких фруктов и искусстве их разведения в чужом для них климате, но разве это было важно? Этот грациозный «садовник» с васильковыми глазами был чудеснее всех сладчайших плодов!

— Отчего вы так смотрите на меня, Петр Юрьевич? — Таня немного смутилась от взгляда поручика.

А он не находился, что ответить ей. Лишь взял руку ее и почтительно поднес к губам, а затем, вспомнив строфу из «Онегина», прошептал:

— И сердца первая любовь… — докончила Таня, не отнимая руки. — Тетушка часто читает… Я наизусть выучила…

— Вы чудо, Таня… Меня привезли сюда почти мертвого, и, хуже того, не желающего жить. А вы воскресили меня. И, если я теперь стою перед вами, то это заслуга ваша. И если еще через неделю я смогу верхом сопровождать вас во время вашей прогулки — то только благодаря вам, — с этими словами Петр вновь склонился к руке девушки.

— Через неделю я буду ждать вас у старых вязов… Я буду счастлива, если вы сможете меня сопровождать… — прозвучал едва слышно взволнованный ответ…