Глава 20
Сентябрь 1963 г. Симеиз, Ялта, санаторий «Имени XXII съезда КПСС»
Павел шагал по тенистой парковой дорожке, наслаждаясь запахом кипарисов, слушая, как похрустывают под ногами крошечные белые ракушки, коротая время до обеда: процедуры его недавно закончились, к морю идти уже не хотелось. Он брел среди пальм, азалий, кипарисов и еще каких-то незнакомых растений, то и дело поглядывая на раскинувшуюся над ним новенькую белоснежную громаду санатория. Вдыхая тягучий, наполненный ароматом хвои и моря воздух, радуясь еще одному чудесному дню и вспоминая с благодарностью Людмилу с Марусей, которые буквально насильно отправили его в санаторий.
— Пап, ну как так можно в наше время ни разу в жизни в санаторий не съездить? Поезжай, подлечишься, отдохнешь. Тебе понравится, — уговаривала младшая дочка Людмила. — Мы вот с Сережей в прошлом году в Анапу ездили по путевке. Это тоже как Крым. Ему как передовику производства от профкома бесплатно выдали. Так понравилось — слов нет! Трехразовое питание, лечение, море, экскурсии. Ты обязательно на экскурсии езди. Надо культурно отдыхать. А то у вас с мамой один огород да соленья — и все развлечения. Даже в кино не ходите.
— Некогда нам по кино вашим бегать, да и сил нет, — ворчливо заметил Павел. — Вон мать на пенсии уже, шестьдесят лет, а все еще работает, старшая сестра на отделении, это ж какая ответственность. А силы-то уже не те. А еще огород, куры. Санатории… Жизни вы не знаете. Пожили бы в наше время, так бы не рассуждали.
— Пап, так ведь я же и говорю. Такая у вас с мамой жизнь была трудная. Надо хоть на старости лет, как людям, отдохнуть. Поезжай! — не сдавалась Людмилка.
Бойкая она у них была, хоть и младшенькая, напористая. Хоть и девчонка еще совсем, тридцати нет, а уже старшим методистом в райкоме комсомола работает. Очень важная должность, и при власти. Павел дочерью очень гордился, но слушаться все равно не собирался.
Во-первых, не солидно, а во-вторых, побаивался. Как оно там в этом санатории? Да и ехать далеко. Еще бы с Марусей… А то одному.
— Пап, сперва вот ты съездишь, а потом мы маме путевку организуем. Я уже договорилась, — словно подслушав его мысли, убеждала Людмила. — И ехать не бойся. Там встретят, все устроят. Тебе понравится.
А тут еще и жена стала уговаривать. В общем, сдался Павел. Поехал. Купили ему белые летние брюки, расход опять же, панаму, халат зачем-то, собрали еды в дорогу и отправили. И хорошо, что отправили. А то бы, и правда, прожил жизнь и ничего хорошего так бы и не увидел. А тут вот пальмы, море, и питание, и суп тебе, и закуска, и компот. А комнаты какие? С балконами, и с балкона море видно. И душ на этаже весь в белом кафеле. И на экскурсию он ездил в царский дворец, в Ливадию. Красиво. Пока по залам ходил, Ивана Скороходова вспомнил, как тот про царские дворцы рассказывал. Сам-то он так в Ленинград и не выбрался. Но в книжке Эрмитаж этот самый видел. Специально для этого году в пятьдесят пятом в библиотеку записался, уж больно интересно было картинки посмотреть.
Уф, жара какая. И это в сентябре, а если бы летом поехал? Павел, дойдя до ближайшей скамейки, присел, с удовольствием откидываясь на спинку и обмахиваясь той самой белой панамой, которую ему жена с Людмилой еще дома купили.
— Извините, огоньку не найдется? — раздался над его ухом вежливый мужской голос.
— Не курю, извините. Сердце, — щурясь на незнакомца, проговорил Павел. Тот стоял против солнца, и Павлу было сложно разглядеть его. — Да вы присаживайтесь. Давно здесь?
Сам Павел пребывал в этом раю только пятый день, широких знакомств среди отдыхающих завести не успел, а сосед его по комнате Петро Ганин вчера вечером закончил свой отдых и отбыл домой в Воронеж. Нового соседа ему пока не подселили, вот и скучал он в одиночестве.
— Да нет. Позавчера только, — ответил, присаживаясь, отдыхающий, поддергивая такие же, как у Павла, белые брюки. Был он худощавым, невысоким и каким-то даже заморенным, что ли.
— На лечение направили? — с сочувствием поинтересовался Павел. — Меня вот тоже. Сперва ехать не хотел, а теперь вот нравится. Море-то первый раз в жизни увидел. А вы в Ялту ездили? — обмахиваясь панамой, неспешно вел беседу Павел. Отдыхающий ему нравился. Не болтун, сразу видно — человек солидный и в возрасте уже. — Ох, я же представиться забыл. Лушин, Павел Терентьевич. А вас как прикажете величать?
— Василий Петрович. Курносов моя фамилия. — И отдыхающий повернулся к Павлу всем корпусом, сдвигая на затылок легкую соломенную шляпу. — Ну, здравствуй, Павел Лушин.
— Василий? — Павел был безгранично, прямо-таки фантастически удивлен. — Как же ты тут? Какими судьбами?
— Да вот, на отдых прибыл, так же как и ты, — с кривой усмешкой проговорил Василий. — Ну что, как тебе живется, Павел Лушин, больше на фронте после того ранения не был?
— Нет. А ты неужели до Берлина дошел? — с ноткой легкой зависти спросил Павел.
— Нет. До Берлина не дошел, но воевал до последнего дня. Меня летом сорок четвертого ранило, зубы осколком нижние выбило, челюсть сломало и язык чуть не напополам разорвало, — со вздохом рассказывал Василий. — И знаешь, что самое хреновое было? Говорить не мог, ну и есть, конечно. Сестрица меня то бульончиком, то кашицей, как грудного, кормила. А еще глюкозу кололи. Ну, да ничего, оклемался. Госпиталь находился в лесу в палатках, благодать, птички поют, а в конце лета меня снова на фронт послали, на Карельский. Я там даже награду первую свою получил. В бою за станцию Массельскую я ротой командовал. Станция много раз переходила из рук в руки, но осталась за нами. Сколько мы там немцев положили! Но и наших ребят немало полегло. А движение поездов по железной дороге не прекращалось. Так-то вот. — Курносов взглянул на Павла и чуть смущенно пояснил: — Это я не хвастаюсь, просто так вспомнилось. А в августе 1944 года нашу часть перевели в четырнадцатую армию в Заполярье, на левый берег Кольского залива. — Курносов смотрел затуманенными глазами куда-то вдаль, так далеко, что, наверное, и впрямь Заполярье видел. — Заполярье. Вот ведь побросало за время войны! Сильные бои там были в районе долины Титовка у реки Западная Лица. Позднее это место назвали Долина Смерти. Здорово мы там немцам наподдали, — с веселой мальчишеской усмешкой проговорил Василий, будто про драку с соседскими пацанами рассказывал. — Здесь-то в рукопашном бою я и получил ножевое-штыковое ранение в грудь. И опять в госпиталь. Хорошо хоть повезло. Нож ударился в медальон на груди, соскользнул и на уровне пятого ребра прямо над сердцем вошел в мягкие ткани, всего одного сантиметра до сердца не дошел. — Василий снова усмехнулся, стрельнув в Павла глазами. — Так что пригодился мне твой медальон, Пашка, ох, пригодился. Если бы не он, точно бы помер.
Павел от такого признания встрепенулся. Это надо же, как у людей совести хватает вот так вот легко про чужое украденное добро рассуждать? Ну да ничего, теперь времена другие, если что, можно ведь и в милицию заявить, так вот, мол, и так. В годы войны гражданином Курносовым была похищена у меня ценная вещь. Пусть вернет. А Курносов словно бы и не замечал перемены его настроения и внезапной мрачности, знай себе дальше балаболит.
— Рана у меня зажила быстро, но крови потерял много, переливание даже делали. А в феврале сорок пятого меня в должности замкомбатальона на третий Белорусский перекинули, под Кенигсберг, вот там войну и закончил. А уж после официального окончания войны наш отдельный батальон перевезли в Литву, в предместье Каунаса, для борьбы с литовскими бандами. Места там красивые, сосны, песчаные косы. Море я там впервые увидел. Балтийское. — Василий повернулся в сторону моря и сквозь заросли цветущего кустарника уставился вдаль на сверкающую на солнце гладь. — Такой красоты, как здесь, конечно, нет, север, но знаешь, все равно красота. Простор. Мы несколько раз с местными моряками в море ходили, даже в шторм один раз попал. Да-а. Стихия, я тебе скажу. А потом демобилизация войск началась.
— Повезло, значит, — сухо прервал его затянувшийся рассказ Павел. — Засиделись, обедать надо идти. Ты на каком этаже живешь?
— На втором, окнами на море, вон в том корпусе, — махнул рукой в противоположную сторону Василий.
— Ну, увидимся еще. А то мне еще в номер надо зайти. — И Павел, поднявшись со скамьи, заспешил по дорожке к корпусу.
Нет, ну до чего наглость у человека, рассказывает ему о медальоне, да еще и с насмешечкой, мол, спасибо, помог. Это ж надо?! Нет. Павел это так не оставит! Не оставит, и все тут! Он в милицию пойдет! Или нет! Павел даже остановился посреди дорожки, он его украдет, отнимет! И даже не украдет, а заберет то, что ему принадлежит!
— Вот именно! — рубанув рукой воздух, воскликнул Павел. — Возьму, и дело с концом. — И он поспешил в корпус с то ли злорадной, то ли игривой улыбкой на устах.
В столовой, огромном, просторном, светлом зале, Павел, сколько головой ни крутил, но Василия так и не увидел. «Ладно, сейчас быстренько поем и покараулю его на выходе», — работая энергично ложкой, размышлял Павел Терентьевич.
Но Василия он так и не увидел. То ли пропустил, то ли тот вовсе на обед не приходил.
— Вам возвращая ваш портрет… — проникновенно выводила ярко накрашенная певица с пышными белыми волосами, в длинном цветастом платье под аккомпанемент аккордеона.
Молодежи на танцплощадке почти не было, не сезон, а может, заезд такой случился, специально для ветеранов войны и труда. Так что кружились в вальсе или неспешном фокстроте в основном люди солидные, пожилые, потому и музыка была соответствующая, никаких вам там буги-вуги.
— Павел Терентьевич, не сопротивляйтесь, не сопротивляйтесь. Раз пришли на танцы, должны танцевать, — грудным бархатистым басом председателя профкома ворковала ему на ухо соседка по столовой, Варвара Григорьевна. Крупная, с крепкими коричневыми рогульками на голове и большим искусственным цветком в вырезе платья.
— Да не умею я, — сопротивлялся изо всех сил Павел Терентьевич, проклиная себя за то, что от скуки пришел на танцплощадку.
Признаться откровенно, танцевал Павел неплохо и даже любил иногда с Марусей повальсировать, скажем, на Первое мая, или на Девятое, когда у них в парке культуры после демонстрации оркестр играл, или, скажем, на вечере в клубе, но уж больно ему не нравилась Варвара Григорьевна, громогласная, настырная. Говорит, как будто в трубу трубит или на целину ехать агитирует. Вот Альбина Сергеевна, другая его соседка по столовой, та совсем другое дело. Ладненькая, улыбчивая, голос мягкий, уютный, и манеры как у настоящей дамы. Ходит всегда на каблучках, осанка, как у балерины, в общем, не женщина — картинка, хоть и немолодая уже. Но Альбины Сергеевны видно не было, а отбиться от Варвары Григорьевны никак не получалось. Пришлось танцевать. Танцевала она плохо, все время пыталась вести, наступала на ноги, да еще и поучала его.
— Вы, Павел Терентьевич, музыку не слушаете, потому мы и сбиваемся, — с улыбкой, напоминающей оскал голодной акулы, говорила Варвара Григорьевна. — Плавнее надо двигаться, тогда я и на ноги вам наступать не буду. Ах, какой вы неловкий! Ха-ха-ха. Ну ничего, я вас научу до отъезда!
От такого заявления Павел едва не сбежал прямо посредине танца.
А тут еще он поблизости заметил Альбину Сергеевну, да не с кем-нибудь, а с Васькой Курносовым. Ишь, тоже ловелас нашелся. Альбина Сергеевна в скромном голубом платье в тоненькую белую полосочку и в белых босоножках смотрелась совсем девочкой, больше сорока и не дашь, а Василий рядом с ней — как дед столетний, как это еще танцевать сил хватает, того и гляди развалится.
Но Василий Курносов, несмотря на всю язвительность приятеля своего давнего Павла Терентьевича, танцевал хорошо. Виртуозно, можно сказать, танцевал, порхал по площадке, у его дамы только глаза посверкивали от удовольствия, пока Павел рядом со своей тумбой топтался. «Ну, Василий, бывший непреклонный борец с классовыми врагами, изменился ты за эти годы, — размышлял Павел, — вместо митингов да партсобраний на танцплощадках ошиваешься. И вообще, неизвестно, кем он теперь трудится, Васька Курносов, и где проживает, а неплохо бы узнать. И ведь говорил, — не обращая внимания на свою партнершу и ее грубоватые заигрывания, размышлял Павел, — что заместителем командира батальона в конце войны был, ранения имеет, награды, значит, смыл кровью свою пятьдесят восьмую, очистился перед народом. Может, еще и в начальники какие выбился, с его-то прытью да с моим медальоном. А вот пойду-ка я прямо сейчас к нему в номер да и пошарю там, вдруг найду медальон-то. Рубашечка у него тонкая надета, а цепочки под ней и уж тем более самого медальона не видно. Значит, прячет где-то», — посетила вдруг Павла простая и очевидная мысль, и так он ею загорелся, что тут же без всяких объяснений бросил Варвару Григорьевну и припустил с площадки. Да не тут-то было.
— Куда это вы, Павел Терентьевич, танец еще не кончился?
— Ох, — спохватился ветреный кавалер и недолго думая ляпнул первое, что в голову пришло, хоть и вышло не очень культурно.
— Извиняйте. Живот прихватило, до уборной надо.
Лицо Варвары Григорьевны недовольно вытянулось, но тут же опять посветлело.
— Это рыба, — безапелляционно заявила она. — Точно, рыба на ужине. Я тогда еще заметила. С душком. Надо немедленно к заведующей санаторием идти. Я с вами пойду!
— Ничего подобного, — тут же решительно воспротивился Павел. — И не рыба, а квас, я сегодня в городе пил. И не к заведующей мне надо, а в уборную. В мужскую. Так что извините. — И он припустил с площадки в ближайшие кусты, опасаясь погони. «Вот ведь жаба приставучая!» — ворчал он, выбираясь из зарослей на дорожку, Маруси на нее нет.
— Доченька, Курносов, не подскажешь, в какой комнате проживает? Шашки я у него свои забыл, — ласково спросил у молоденькой дежурной Павел.
— В тридцать пятой на втором этаже. Только его, кажется, нет сейчас. Вон ключи висят.
— Да? — Разочарованно протянул Павел. — Ну, завтрева тогда заберу. А сейчас спать уж пора. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Девушка снова уткнулась носом в книжку, а Павел поспешил на второй этаж. Отсутствие ключа его не смущало. Замки в санатории самые простейшие, от одного чиха открываются, а у него фокус один есть. Как-то, году в пятидесятом, он после фронта снова в тюрьму вернулся и, как фронтовик, уже сменой командовал, так вот. Ожидали они прибытия начальства с проверкой, а он возьми да как на грех ключи от рабочего стола дома забудь. Первый раз в жизни с ним такая оказия. И что делать? Тут ему паренек один из караульных и говорит: а вы, Павел Терентьевич, прикажите Величко из шестьдесят третьей привести. Говорят, он на все руки мастер, любой замок на раз открывает.
А Павлу куда деваться? Привели. Так он и впрямь чуть не ногтем да в пару секунд замок открыл. Вот уж золотые руки, да не на то заточены. Павел потом, когда уже проверка закончилась, велел этого Величко к нему привести, и так просто забавы ради попросил научить фокусу, вдруг еще когда пригодится. Тот ничего, научил. Да и то, ему что в камере скучать, что с Павлом забавляться.
В комнату Павел проник без проблем, в коридоре никого не встретил, из соседних номеров никто не выглянул, да и зачем бы? Войдя в комнату, Павел несколько опешил. Кроватей здесь стояло три, следовательно, и тумбочек три. С какой же начать?
Он как раз за второй чемодан принялся, когда его парализовал чей-то чужой оклик из-за спины.
«Вот ведь идиотство, еще посадят за воровство!» — в панике думал Павел, стоя на коленях посреди номера над чужим раскрытым чемоданом.
— Я, это… ошибся… комнатой… — проблеял он что-то невразумительное, боясь обернуться. А может, еще удрать удастся? Лицо-то его пока еще не видели. Вот хоть через балкон? И ведь не за чужим полез, за своим, да ведь разве ж теперь объяснишь?
Скрипнули пружины кровати. Павел напрягся.
— До чего же это тебя, Павел, жизнь довела? А ведь был честным человеком, — раздался над самым его ухом насмешливый голос Василия Курносова.
— Тьфу ты, напугал, — с облегчением проговорил Павел, поднимаясь с коленок. Ваську он не боялся. — Следил за мной, что ли?
— Да уж, когда твой взгляд на танцплощадке поймал, так и подумал, что не удержишься ты, полезешь мои чемоданы обшаривать. Это, кстати, соседский.
— Так, может, сам отдашь, чтобы мне по чужим чемоданам не шарить? — присаживаясь напротив Василия на соседскую кровать, спросил Павел.
— Не дослушал ты меня тогда на лавочке, а зря, — доставая папиросы, проговорил Курносов. — Сейчас бы здесь не лазал.
— И что же ты хотел мне поведать? Как тебя за героические подвиги к звезде героя представили, а ты в благодарность за это сдал медальон в пользу государства? Долго ты с этим тянул, однако мог бы и в восемнадцатом народу пожертвовать, — с презрительной насмешкой заметил Павел.
— Ты прав. Я, собственно, и хотел это сделать. Да только когда прибежал назад в Ипатьевский дом, пришлось сразу тела грузить. Юровский очень торопился. Потом захоронением до самого утра занимались, потом так устали, что я про медальон забыл совсем, а когда вспомнил, Юровский как раз одного из мужиков расстрелял за мародерство и сокрытие народной собственности. Я, признаться, и струхнул. Сунул медальон в сапог, потом уж в уборную зашел и на шею повесил. Думал, пережду чуток и пойду сдам, как будто бы нашел где. Да пока собирался, белые к городу подступились, не до того было, в обороне пришлось участвовать. А потом и вовсе удивительная вещь случилась. Привык я к нему. И даже не просто привык, а стал замечать, что… ну, в общем, он как бы беду от меня отводит. И когда на мне он, спокойно как-то и тепло на душе. Я его с тех пор пуще зеницы берег. — Василий усмехнулся, затушил в пепельнице окурок. — Пока вот с тобой не повстречался.
— А потом, значит, опять подфартило в сорок третьем? — Нелюбезно осведомился Павел.
— Подфартило, но ненадолго, — снова закуривая, проговорил Василий. — Когда война закончилась, я все еще в Литве служил. И вот когда мирная жизнь установилась, снова активизировался НКВД. И давай из местного населения всех подозрительных, кулаков, буржуев, особенно тех, кто немцам сочувствовал, и прочую публику вывозить в Россию. Мне ведь, Павел, повезло, можно сказать. Карьера военная началась удачно. Ранения полученные были не смертельны. Я остался жив. Получил награды. Мне присвоили офицерское звание, должность. Ничего не предвещало угрозу и беду, я уж думал — все, здравствуй, мирная счастливая жизнь, даже подумывал в Литве осесть, очень уж мне там понравилось, а дома у меня все одно не было и семьи тоже. Но человек предполагает, а НКВД располагает и никого не выпускает из зоны своего внимания. — Запавшие, еле тлеющие глаза Василия вдруг вспыхнули тем почти забытым молодым блеском, который когда-то запомнился Павлу еще в восемнадцатом. — Неустанное, бдительное око всегда над нами. Черные тучи уже вовсю сгущались надо мной, и гром, что называется, грянул.
Я ведь, Павел, смерти не страшился, в бою бесшабашно бросался вперед, не прикрывался другими и не прятался, разумеется, специально не искал смерти, не совал голову по-пустому в пекло и не подставлял под пулю. Вместе с солдатами ел, спал, случалось, и гулял. Я вообще-то человек не мрачный, просто мы с тобой встречались в слишком уж горячее время, а я ведь и на гитаре играю, и петь люблю, — улыбнулся Василий. — Как-нибудь покажу, если, конечно, захочешь. И друзья у меня всегда были. Однако были и враги, тайные, скрытые. И один из них — мой политрук. Била меня жизнь, била, да, как видно, ничему не научила, — с горечью проговорил Василий, и Павел отчего-то вдруг подумал о том, что совершенно его не знает.
Кроме тех двух коротких встреч, в первую из которых тот его едва не убил, а во вторую жизнь спас, Павел Курносова и не знал совсем. Во время службы они не общались, даже дежурства их не часто совпадали, да и не до Курносова ему тогда было, а потом, после пропажи медальона, Павел к нему ничего, кроме глухой ненависти, не испытывал. И думал о нем только в связи с медальоном или не думал вовсе. А может, зря? Может, и неплохой человек Курносов, и не враги они вовсе? Запутался он совсем, а Василий тем временем все говорил…
— Я по природе слишком доверчив. Прежде всего в человеке вижу хорошее, уж сколько раз меня это подводило. Политруком мне земляка назначили, знакомца давнего. Вот я обрадовался! Ну, думаю, повезло. Дурак был. — И снова в словах его послышалась горечь. — Мне тогда предписывалось всемерно содействовать проводимой в республике коллективизации, всех подозрительных, мешающих коллективизации, затаившихся врагов и прочие элементы подвергать аресту, не считаясь ни с возрастом, ни с полом. Практически началось планомерное посягательство на свободную жизнь, да что я тебе рассказываю, сам небось знаешь, как это бывает. Мы тогда несли охрану объектов, вели работу по изоляции вооруженных банд, изъятию оружия, патрулированию и так далее, но от карательных операций и участия в арестах, репрессиях я отказался. Слишком хорошо помню, каково это было.
В Литве тогда много банд скрывалось, советскую власть не все приняли, так что дел хватало — некоторые из бандитов очень успешно под мирных жителей маскировались, мы склады их оружия разыскивали. Были неоднократные стычки и убитые с обеих сторон, война для нас словно бы и не кончалась. Вооруженные нападения не способствовали мирной жизни, резко осложняли обстановку.
Оставшиеся в Литве фашиствующие, запятнанные в крови, озлобившиеся элементы никак не хотели успокоиться и сдаться, а может, боялись. И ведь сами, дураки, не понимали, что своими действиями вредят своему же народу. Мы их вылавливали и передавали судебным органам. И местное население нам в этом охотно помогало, надоели им угрозы и вымогательства бандитов этих, недобитков. И политрук с нами был повсюду. Хороший мужик, не из трусливых. Жили в одной хате, выпивали иногда, о мирной жизни мечтали, планы строили, в гости он меня к себе приглашал после войны, о семье рассказывал. Дружили мы с ним, одним словом. Я так, во всяком случае, думал, доверял ему. Вскоре с бандами мы покончили, наступило мирное время, восстановление разрушенного. Народ устал от войны, от насилия немцев, а затем и наших войск и органов. Прекратились враждебные действия, началось взаимопонимание, сотрудничество, мирная жизнь, мирное сосуществование, я даже за женщиной одной ухаживать начал, Бируте звали, учительницей работала. Курносенькая такая. — Василий тепло улыбнулся. — Но органы НКВД не только не дремали. Покончили с бандами — началось просеивание в войсках. Вспомнили все прежние «грехи», у кого они были в биографии. Вот дружок мой замполит и написал на меня донос. Кто хотя бы раз был в лапах НКВД, он навечно остается в черном списке, несмотря ни на что. Надобность во мне как живой силе на фронте отпала, а от карательных операций я отказался, следовательно, я не исправившийся, затаившийся враг. Так он написал, Иван Сидорович.
— Что? — Павел впервые встрепенулся и с волнением взглянул на Курносова.
— Меня вызвали в штаб дивизии и прямо в кабинете схватили сзади за руки, обрезали ремни, даже не сняли, так спешили, отобрали пистолет, сняли погоны, ордена, медали. Я оказался арестованным. Вот так подставил меня мерзавец, которого я другом считал, с которым хлеб делил. А только прежде чем меня совсем увести, зашел он в кабинет и сорвал с меня медальон. А через пару дней вместе с группой бывших пленных без суда и следствия, без всякого обвинения повезли меня домой, в Россию-матушку. Так я оказался в фильтрационном пересыльном лагере. Все возвратилось на круги своя. Командировка на фронт завершилась. Догадался, кто был у меня замполитом? — Взглянул на Павла исподлобья Василий. — Да. Дружок наш общий, Иван Скороходов.
Павел потянулся к пачке папирос, что лежала на тумбочке перед Курносовым.
— Вот только одного я не пойму, как он про медальон догадался? Его у меня на груди многие видели, да я всем говорил — память о покойной жене. А он и не спросил ни разу. Хотя и поглядывал на него, я этот странный взгляд не раз ловил. Ты когда медальон на память получил, дружок твой Иван вроде уже в тюрьме сидел?
Павел кивнул, все еще крутя в руках папиросу и не решаясь закурить.
— Откуда ж он узнал?
— Я это виноват, — тихо проговорил Павел. — Я.
— Тогда еще, в восемнадцатом?
— Нет. В сорок третьем, в госпитале, — не глядя Курносову в глаза, ответил Павел.
— Вот оно как. Значит, не случайно он к нам попал. И демобилизоваться не торопился. Хотя и говорил, что по семье скучает, — потер ладонью свои впалые щеки Курносов.
— А ты-то как вывернулся? С тобой что после ареста было?
— Со мной? — Словно вынырнул из своих мыслей Василий. — Приговор был: отбытие оставшегося срока моей довоенной судимости с включением времени нахождения на фронте. Вышел в пятидесятом, в пятьдесят шестом реабилитация, получение нового паспорта. В пятьдесят седьмом вступил в КПСС. Назначили заместителем начальника Управления одного из подразделений Оленегорского горно-обогатительного комбината. А в этом году уволился по состоянию здоровья. Легкие у меня. Вот подлечусь — и в Клайпеду. Куплю себе домишко, на работу устроюсь, знакомцы у меня там остались. Бируте меня, конечно, не дождалась, замуж вышла, ну да ничего, и один как-нибудь бобылем проживу.
— Значит, медальон у Ваньки сейчас, — угрюмо проговорил Павел.
— Да.
