Глава шестнадцатая:
Раз пятнадцать он тонул…
Как уже было сказано, человеческое счастье – штука простая… Стоит только один раз это понять. Если не поймешь, то хоть убейся, стараясь делать лучше-больше-круче, а счастливым не станешь.
Что есть счастье именно для него, Механик понял уже давно.
Мужское счастье меряется разными способами. Лошадиными силами и литрами под капотом. Объемом и рельефом бицепсов с трицепсами. Количеством бумажных и электронных знаков на счетах. Настойкой «боярышника на спирту» с утра или бокалом вина за ужином. Параметрами части тела, которую в приличном обществе обсуждать не принято. Длиной и стройностью женских ног, которых в приличном обществе обсуждать как раз приветствуется.
Иногда настоящее счастье меряется редкими минутами из твоей жизни.
Не смогли они уехать в гости к маме, в Ахтырскую? Это плохо. Но мама поймет, она – мама. Зато у него есть целый день с сыном. Целый день, где они только вдвоем.
Купить по дороге на стадион корзину панированной курицы полковника Сандерса и сожрать ее, хрустя пластмассовой корочкой, счастливо и довольно размазывая на языке сырный соус? Десять минут удовольствия, разделенного с сыном, когда обоим наплевать на вредность, калории и прочее, о чем бесконечно предупреждают экранные диетологи. Разве кто-то из них положит в копилку его личного счастья целых десять минут общения с сыном, как это сделает вредный, но чертовски вкусный фастфуд?
Или удовольствие от похода в спорт-магазин в выходные, к которому заранее готовятся всю неделю, когда сын нарочито-равнодушным тоном спрашивает вечерами: «Ну что там у них с воскресными планами, не поменялись ли? И как с деньгами, получится?». А он успокаивающе хлопает пацана по плечу: «Порядок, сын. Договор дороже денег.».
А потом в воскресенье долго и с толком выбирать маленькую подвесную грушу с боксерками. И незаметно поддерживать ее за низ, шагая сзади, когда твой ребенок с гордым «Я сам!», пыхтя и шатаясь под весом, пытается затащить ее на третий этаж. Без лифта, разумеется. Это тоже надежно спрятано в личной копилке.
Механик почесал бороду и улыбнулся.
Их ждет отличное холостяцкое утро, когда все происходит так, как нравится им с сыном. Вдвоем. Сварганить с утра нормальную мужскую яичницу, нарубив туда кусок холодной курицы, немного грудинки и пару ломтиков колбасы. И, включив на ноуте «Clutch», вкусно чавкать и хрустеть, разглядывая бородачей, сурово перебирающих струны и горланящих техасский рок-н-ролл. Это тоже счастье.
А еще понять простую вещь – сын-то уже вырос.
– Пап… а можно мне с вами на «План Ломоносова», когда вы снова поедете? Ну, в Москву?!
И слушать, как он, думая, что никто не слышит, мурлыкает под нос «Киберпанк», рубясь с артой где-то в пиксельно-сетевой Северной Африке.
Мужское счастье – очень простое. Механик это знал.
А счастьем, чтобы не расплескать его просто так, надо делиться. Особенно, если кто-то нуждается в помощи.
– Пап?!
– Чево?
– Ты футболки сам погладишь или мне?
Сам. Он сам погладит, матч сегодня важный. Их холостяцкий вечер закончится на стадионе. А что, если руководишь фанами, так теперь с сыном на футбол не ходить?!
– Ты поиграй, я в одно место схожу…
– Куда?
– Надо. Все, ушел.
Механик любил свой город. Небольшой, солнечный, морской, зеленый, пахнущий ветром, югом и солью. И менять его на какой другой не захотел бы. Не родной? Был не родной, стал свой. Давно уже стал. А сейчас и еще один повод есть его любить, хотя еще полгода назад и мечтать о таком даже в голову не приходило.
Приятно думать, что сейчас, когда уезжает клуб, а вместе с ним и они, теперь просто болельщики, на гостевые игры, «Барабулька» всегда полная. Народ ходит, смотрит, болеет. Да везде и все вдруг заинтересовались своими городскими футболистами.
Казалось бы – кому какое дело? Забот других нет, что ли? Пенсии, зарплата, цены на продукты, ЖКХ, одеться-обуться, в отпуск, как все нормальные люди два раза в год, да не у нас, на Черной балке, а хотя бы в Тай, чтоб все включено… Да?
Счастье, оно такое. Дает о себе знать там, где ты и не ждешь. Что тебе за дело до двадцати дураков, гоняющих мячик по полю, и еще двух, пытающихся его поймать? А вот ведь, как вышло… За полтора месяца город вдруг зажил футболом. Бело-голубое повсюду. Даже там, где раньше не было никогда… Например, от флажка «Метеора» на киоске с газетами, вывешенного неделю назад, даже настроение становится еще лучше.
Любое утро неповторимо. И прекрасно само по себе. Даже страшное, просто сразу этого никогда не понять.
Открывая глаза под будильник, дверной звонок или орущий телефон, ты еще не знаешь… Ты никогда не знаешь, что ждет тебя сегодня.
Иногда это почтальон с телеграммой. Такое утро не вычеркнешь из памяти. Оно сидит гвоздем в твоей голове, хотя прошло двадцать лет. И он жил без отца куда больше, чем с ним. Только два с лишним десятка лет, один черт, не вычеркнули из памяти отцовского запаха сигарет и машинного масла с соляркой. Два с лишним десятка лет он помнит его волосы, торчавшие одуванчиком после душа.
Наверное, еще и поэтому он так любил проведенное с сыном время, словно наверстывал, проживал все украденное судьбой у него самого. Сколько светлых утренних часов судьба задолжала ему за двадцать лет? Сколько суровых мужских разговоров (только мальчики!), походов на футбол, ночных молчаливых рыбалок? Он часто думал об этом. И еще чаще – о том, что постарается сделать все, чтобы его пацану думать о таком не пришлось никогда.
Именно поэтому он не лез в бессмысленные фанатские разборки, ограничиваясь разминкой голосовых связок на трибуне и литрболом в родном баре. Когда на чашах весов чья-то разбитая, раскрашенная не в твои цвета рожа, или сын, до последнего ждущий тебя на кухне с остывшим чаем, выбор очевиден.
Утро всегда разное.
Иногда проснувшись, он вдруг чувствовал себя ребенком. Вспоминал, как каждый день рождения, едва открыв глаза, сразу засовывал руку под подушку, в поисках подарка. Тогда самые простые вещи легко превращали жизнь в сказку. Простенький серый дисковый плейер открывал дверь в целый мир, поющий в унисон твоим шагам и мыслям.
А когда просыпался у мамы, надолго замирал и старался не открывать глаза. Так легче было представлять, что тебе тринадцать, и на кухне шипит, позвякивает и до одури пахнет приготовленный мамой завтрак. И ее необыкновенно красивые руки мягким касанием пройдутся по его щеке, взлохматят вихры, скользнут на шею, легко подтолкнув к столу. «Ешь давай!». Он и до сих пор не знал рук, красивее маминых, уже в мелких насечках морщин, по-прежнему мягких, пахнущих тестом и молоком. И до сих пор они лохматили ему вихры и ласкали заросшую щеку. И это наивысшее в мире счастье.
Каждое утро доброе. Есть горячая вода, теплая постель и чертовы тапки? Вы самая счастливая частичка Вселенной. Вставайте, радуйтесь жизни вокруг и берите все, что это утро для вас приготовило. Ведь его больше не будет.
Этого самого утра.
А если у кого-то вдруг оно такое же, как у него двадцать лет назад?
То он просто постарается сделать хорошим хотя бы вечер. Вечер их полуфинала.
Его ждут, в него верят, и полуфинал должен стать праздником для всех. Даже если кому-то сейчас очень и очень больно в душе.
К обеду все было организовано, включая доставку. Механик, довольный, как слон, перед домом зашел на базу.
База ходила ходуном, тренировалась петь новую песню а капелла и немножко выпивала. Ну, как идти на «мяч», без дозаправки? Для бодрости и куража, само собой. Даже менты в последнее время особо не цеплялись к фанатам, а фанаты старательно не давали повода это делать.
Жизнь вокруг можно менять… как в старом-добром «Человеке с бульвара Капуцинов». Механик фильм ценил, любил и выводы из него делал правильные. Если уж у них градус пошел с минуса на плюс, надо поддерживать это начинание, но осторожно. Чтобы палку не перегнуть, и она, распрямившись, в лоб не дала.
Футбол не поможет тебе зарабатывать больше, если ты таксуешь.
Не вылечит артрит родной тете, уже три года сидящей дома.
Не решит твоих проблем с ремонтом в старенькой однушке.
И даже никак не отразится на твоих отношениях со своей девушкой.
Но если ты сам вдруг становишься лучше, пусть и не до состояния готовности осчастливить всех вокруг – почему нет? Да и парни, собравшиеся в «Барабульке», стоили того, чтобы постараться ради них, подарив повод спустить пар на трибунах. И если надо помочь одному несчастному человеку, считающему, что он никому на хер не нужен, то Механик не против. И все, кто сейчас толпился в «Барабульке», против не были, их вывернутые бумажники тому свидетели. Никто не повелся, отдавали сколько могли.
Сегодня полуфинал. Все ждут чуда. Один Столешников ничего не ждет, ему ничего не нужно. Только ошибается этот, ставший своим, черноморским, москвич. От людей ничего не скроешь, как не старайся. И не нужно, люди любого по делам оценивают, а не по словам. Много сделал Столешников? Сегодняшний вечер вам в ответ. Сегодня полуфинал Кубка России.
– Ну че, пацаны, – Механик взял колу, открыл, – готовы?
– Чего не пивка-то, брат?
– Не могу. Да не могу, говорю, пацана с собой возьму сегодня. Какое пиво?
– Ой, блин, а я чет не подумал.
– А ты подумай, – каркнул Механик, – время есть. В голове моей опилки, не беда?
– Не зарывайся.
– Да я пошутил…Эй, Кир, Седому больше не наливать. Лимонад только.
А Седой спорить не стал. А раньше смолчал бы? Всех поменял этот самый чертов москвич, месяц назад пьяно и зло смотревший на полный бар фанатов. И не испугавшийся.
Так что… так что они ему должны.
На полуфинале был другой Столешников. Сидящий на трибуне, ровный, ни слова, ни взгляда в сторону. И на поле он смотрел без интереса. Но смотрел.
Его не трогали, не подходили. Да и черт с ними. Все знают? Что они все знают? Что поймут?
Он остался совсем один. Один. Совсем.
«Метеор» играл, играл так, как хотелось Юре в самом начале, так, что не стыдно выставлять команду в любой чемпионат. Распасовка, проход, атака, тут же в защиту, но огрызаясь, тормозя «Факел» на средней линии, не давая даже добраться до штрафной. Бело-голубые играли как заведенные, отбивались, и контратака, еще одна… еще…
Столешников сидел неподвижно. На застывшем лице жили только глаза, и еще изредка он вроде бы шептал… что, о ком, кому? Непонятно. Гранитный памятник, не человек, темнел на трибуне.
Атака сорвалась почти у штрафной «Факела». Гости перехватили мяч, отсекли Петровского, быстро перевели атаку на левый фланг, рванули разом, как второе дыхание включилось.
Бежал с середины Масиков, несся, стараясь успеть там, где Зуев снова испугался, испугался сделать подкат, просто разрыхлил газон, дав перепрыгнуть через ногу.
Двое с «Факела» выходили на одиноко застывшего Марокканца, успевавшего следить глазами за обоими.
Замерли, вскинувшись, черноморцы на трибунах, в рабочий день плюнувшие на все ради матча еще недавно похороненной команды.
Хрустнул пальцами Механик, стоящий рядом со своими, замолкнувшими и ждущими удара.
Лариса, сидя в ложе, сломала ручку, забытую на перерыве Бергером, разъяснявшим действия команды.
Столешников смотрел на середину поля.
– Да-а-а-а-а-а!!!
Тысячи глоток, тысячи вскинутых рук, тысячи блеснувших безумной радостью глаз.
Марокканец, дотерпев до последнего, с места, невозможно, фантастически, распластавшись и растянувшись, казалось, в два своих роста, взял его… Взял мяч, упал, обхватив и не отпуская. Не пересек линию, лежал за ней.
– Да-а-а-а!!!
Столешников моргнул, следя за мячом. Кивнул, когда Брагин сделал сейв, нисколько не поменявшись в лице, застывший, замороженный…
Свисток.
Удар.
Розыгрыш.
Бело-голубые парни, злые, осатаневшие после прохода «Факела», ушли в атаку все. Не торопясь, как курицу разделывая, только короткими передачами, одному-второму-третьему, отсекая чужих, все ближе и ближе к воротам напротив Марокканца, выдыхающего потихоньку воздух и приходящего в себя.
Масяня не Роналду, финты у него не такие интересные. Масяня просто умеет играть в футбол. Три, пять, семь раз выйдет на защитника, уйдет в обыгрыш, ошибется, вернется, пойдет снова… вода камень точит, Масяня защитника разводит.
– Г-о-о-о-о-л!!!
Столешников вздрогнул, вставая. Надо встать, надо показать парням, что он с ними. Встряхнись, Юра, ты все же их тренер, ты… Что за?!
Масиков бежал к его трибуне. Масиков, чуть недавно не прописавший ему со злости, сдирал мокрую футболку, блестя пропотевшей второй. Что там написано? Да… Да ладно?! Масяня все бежал, растянув ее, чтобы ему лучше читалось, выставив большой палец вверх и улыбаясь.
Петровский, Додин, Раф, Зуев, Зяба, Балкон… ему-то где нашли с его ростом… Звенигородский… Столешников неуверенно, даже недоверчиво, улыбнулся, глядя на них, своих суровых мужиков. Всех, как один, одетых в майки с…
– Стола! – гаркнул Механик снизу, показал на трибуну напротив.
Столешников посмотрел. Потер глаз, попало что-то, наверное…
Синее огромное полотнище накрыло трибуну наполовину.
Отец смотрел с него, как и всегда, спокойным умным взглядом.
Белым по синему: Юра, мы с тобой!
И синие с белым майки, прятавшиеся под куртками, свитшотами, олимпийками, расцветали одна за другой, как цветы утром.
Гуще и гуще, и уже повсюду.
Юра, мы с тобой!
Столешников потер глаз еще раз… Только другой. В него, наверное, тоже что-то попало.
