Глава одиннадцатая:
Мы верим мужеству отчаянных парней…
Столешников стоял у выхода, прислонившись к стене спиной. Слушал, как на галерею стадиона не торопясь поднимается любимая команда. Надо же, все-таки решили выйти на поле и потренироваться. Или что там в последнее время они изображают. Идут? Идут, красавцы…
О чем речь? Столешников прислушался. Вроде как про ребенка, что ли? Ну да, про Ярослава, сына вратаря. Вон он, Марокканец, почему-то оправдывается:
– …а куда я его дену?
Да, действительно, куда деть ребенка мужику с такими деньгами? Расскажи это Галине, через день сидящей на въезде в будке, та бы даже не посмеялась, надавала бы со злости ему по морде, не иначе.
А Раф, видно, жизнью особо не интересуется. Несет, как обычно, ерунду какую-то:
– Ну на продленку какую-нибудь можно один день оставить?
О чем они толкуют, вообще?
Ладно… Столешников дожидаться их выхода не стал. Выбрался из своего укрытия, оценив недоброе выражение на лице у каждого. Команда смотрела на тренера настороженно, с неприязнью, какая бывает от острого чувства собственной вины. Ну что, пацаны, подлянки ждете? Ну, это вы зря, Столешников – человек не самый хороший, но подлость не любит. Все только по-взрослому, все честно. Ладно… поговорим с говнюками? Поговорим, будем из них начинать людей делать:
– Здорово, Вить! Здорово, парни… знаете, что… Я где-то неправ был. Давайте забудем все и начнем заново. Вы же команда. Да, не простая, да, со своим характером, но… Вы все можете, все умеете. Я даже не знаю, чему я вас могу еще научить. Что я вам могу дать? – Столешников прошелся взглядом, как катком, хотя и прятал под безразличием все эмоции… Не, не заметили. – Но практику тренерскую получать мне надо, сами понимаете, люди взрослые. Давайте так, я буду приходить на тренировки, посижу, посмотрю. А вы спокойно работайте в свое удовольствие. Вообще расслабьтесь.
Кто-то из-за спины громко удивился, Муха, что ли, все забывает, как его зовут… беда, беда для тренера:
– В смысле? Вообще не будете тренировать?!
Какое потрясение в голосе парня. Правильно ли он все понял? И, если правильно, то как на это реагировать? Страшновато, видать, без тренера оказаться на стадионе, где, как на ладони, все видно, все и все знают, а тут такое предложение, да, Муха? Ну уйдет Столешников и уйдет, отступные заплатит, хватит аванса с первой зарплатой… а вот каждому из вас за результат, если что, самим ответ держать придется.
Вот и подумайте, как вам такой расклад, прикиньте.
– Ну а зачем вас тренировать? Вы ж не дети. Все можете… сами можете. Раф, дай-ка мяч, дай-дай, он вам, один черт, не нужен.
Он забрал хорошо накаченный, согретый руками Рафа, мяч. Тот его проводил тоскливым взглядом. Ну, что стоим, чего ждем, ребятки? На поле страшно без мячика выходить?
Столешников понимающе закивал:
– Если какие-то вопросы возникнут, ссылайтесь на меня. Скажите, мол, тренер велел силы экономить перед игрой. Штраф ввел: кто тронет мяч – тысяча рублей штраф. Любое касание мяча – штраф тысяча.
Раф недоверчиво покосился на него:
– Серьезно?
Вот Фома неверующий…
– Ну а почему нет? Вить, проследи. В остальном… Главное, на базе не бухайте, чтоб не спалили…
И пошел себе вниз, с мячом. А в спину тихо:
– Подстава какая-то…
Столешников оборачиваться не хотел, и так услышат:
– Доверять надо друг другу, пацаны, доверять!
Ну… он же их не обманул, даже сделал, как лучше. Просто они этого пока не поняли. Ничего, поймут.
На поле они вышли явно не понимая: а что теперь делать-то? Тренировка без мячей? Футболистам? Как бы оно мягче сказать, ведь…
– Вот, сука… – Раф вздохнул. Никто и не ответил.
А что тут можно ответить, когда это все же подстава. Но такая, мать его, тонкая, не придерешься.
Трибуны, обычно просто обдуваемые ветром и обсиженные воронами, когда нет игры, не пустовали. Полностью, само собой, не забиты, только от того не лучше.
– Сколько их? – Зуев, стараясь зайти за громаду Балкона, пытался подсчитать.
– Да человек сто… – Раф помотал головой. И повторил: – Вот, сука!
Столешников постарался, надо думать. Откуда еще на трибунах могли оказаться болельщики, когда нет игры? Их, «Метеора», болельщики. Механик со своей толпой – понятно, но откуда столько детских лиц, довольных и нетерпеливых. Ждут, когда команда начнет класс футбольных тренировок показывать? Без мяча? Можно, конечно, повести себя как хоккеисты на недавнем чемпионате, тупо развернуться и уйти. Можно, наверное…
– Разминаемся, – буркнул Раф, – стыдно уходить.
– Ну, разомнемся… – Петровский покачал головой. – А дальше?
– По ситуации, разминаемся, чего встали!
И Витя, сволочь, все же знал и молчал. Теперь вот усмехается стоит, свисток взял… Ладно-ладно, поняла команда, начала двигаться…
Столешников, сидя на скамейке, кивнул Рафу, показал большой палец: работайте, девочки, работайте…
Люди на трибунах смотрели. Молча, сосредоточенно, чего-то ожидая. Хмуро и недоверчиво глядя на два десятка дураков, которых кормили за свой счет и за которых «болели», как умели. И сейчас терпеливо сидят и смотрят на странную аэробику в исполнении профессиональной футбольной команды.
Раф не выдержал первым, пробежавшись, растянувшись, согревшись, смахнув первый пот, он стал искать глазами мяч. Нашел, уцепился в него, прижатого Витей к газону.
– Тысяча – Раф! – Витя подтолкнул мяч, хитро прищурился, ожидая, кто победит: жадность или гордость.
Тысяча? Крутовато! Ее еще заработать надо. Вон тому дядьке с двумя пацанами на трибуне, сколько смен в порту отпахать надо, растаскивая контейнеры с сухогрузов, чтобы заработать тридцать, сорок, ну, пятьдесят таких бумажек? А ему, полузащитнику клуба, сколько игр надо слить?…
– Да в жопу… – Раф подкинул мяч, подбил коленом, подбил еще, повернувшись к команде: – Кто со мной, ребят?
«С ним» решила половина команды…
Столешников кивнул своим мыслям, глядя на трибуну, где несколько человек болельщиков подбадривали проштрафившуюся команду. Ну, хоть кто-то человеком оказался, молодцы…
Госпожу президента он даже не увидел, а скорее почувствовал. Лариса шагала по дорожке, на ходу радостно улыбнувшись и приветствуя трибуну. Ей помахали уже активнее, кто-то из ребят Механика даже привстал, здороваясь с Ларой.
– А что тут происходит? – она протянула ему несколько папок с данными футболистов.
– Тренируемся.
– Со Смолиным я поговорю, – Лариса не присела, стояла, прямая и напряженная, как рапира перед боем. – Варенникова, Масикова, Додина – в корзину. Вылетят с волчьим билетом за слив с «Шинником».
– Нет, – буркнул Столешников, не отрываясь от начавшейся распасовки и приемов.
– Надо решать. У тебя трансферное окно через три дня закрывается. Если сейчас новых не возьмем, потом поздно будет.
Правильно все она говорит. Он и сам знает. Но…
– Усиливаться надо, но из старых никого не отдам.
Юре удалось ее удивить. Лариса недоверчиво уставилась на него. Ну, да-да, Лариса Владимировна, не стоит думать, что Столешников вдруг свихнулся. Просто…
– Почему?!
Лучший ответ на этот вопрос: потому что. Или: по кочану с капустой. Но вряд ли стоило именно так отвечать своему непосредственному начальству. Столешников усмехнулся, все еще глядя на поле:
– Нравятся они мне. Приятные ребята…
А на поле… а на поле дело пошло.
Парни потихоньку сдавали позиции. Пусть играют пока не все. Зато, сволочи, как играют! Витя, бедный, записывать не успевает:
– Марокканец, с тебя два рубля… Раф… Раф! Понял, да? Раф, семь тысяч… Зорик, три… Зяба, пять… Нет, семь… Три…Марокканец! Я… две!
Ай, умница Петровский, не выдержал все-таки! Игрока в себе не спрячешь, он даже жадность победит! Врубился все-таки! Подхватил, подработал, подбил и вперед, да прямо с радостным криком:
– Депозитом двадцаточку запиши, Вить!
Витя сбился, шевелил губами, вслух повторяя суммы, игроков… Ох, Витя-Витя, забил бы ты на это дело, пусть ребята играют! Взгляни лучше, как Петровский разошелся, в обводку, вышел на удар, красота!
Марокканец взвился с места пружиной, резко и красиво… в левый угол, встречая закрученный мяч… отбил! На угловой, почти не берущийся отбил, зараза такая! И куда только делись его обычная лень и медлительность?
– Видели! – Столешников вскочил, обернулся к трибуне. – Видели!
Конечно, все видели, половина на ногах стоит, кричат, что-то спорят друг с другом, завелись, радуются. Пацаны, что с дедом пришли, вообще чуть на поле не выбежали…Это же другое дело совсем.
Витя, наконец разобравшись, свистнул:
– Марокканец – четыре!
Четыре? Четыре?! Да хоть пять, так и говорило раскрасневшееся лицо вратаря, хоть шесть!
И…
Столешников незаметно и тихо ударил кулаком по ноге. Да, да, пошли остальные в игру, все пошли. До последнего!
А трибуна, как один, стояла на ногах, снимая на мобильники, радостно объясняя что-то друг другу… Хорошо.
Лариса покачала головой, наблюдая за полем. Вроде радоваться должна, а она – темнее тучи. Молча повернулась к Столешникову, а вопросов в глазах – вагон и маленькая тележка. Хотя бы один озвучила, что ли?
В «гляделки» госпожа Вольская проиграла первая:
– Ты ничего рассказать мне не хочешь?
Конкретнее бы спросила, может, и рассказал бы. Столешников пожал плечами.
– Да нет, наверное.
Лариса забрала папки-досье, скрутила в тугую трубку, кусая губы. Плохо, не заслуживает она такого, молодчина же… Но вот что ей сказать? Что он, Юрий Столешников, прикатив в Новоросс на удачу подзаработать, вдруг неожиданно понял что-то важное? И важное это, как пазл, сложилось из многих деталей? Что маленькая девчонка показала ему, что нужно больше доверять своему таланту?
Что команда, все эти парни, на самом-то деле просто потеряли веру в себя?
Что футбол всегда был больше, чем просто игра?
Что за последние два дня Столешников получил от жизни больше, чем за предыдущую пару лет?
Надо сказать, надо… Но не сейчас. Все футболисты суеверные, да и люди тоже. А он только-только нащупал важное, нужное, всем нужное, людям на трибуне, его балбесам на поле, так долго самих себя обманывающих, ему, Юре Столешникову, и тебе, Лара Вольская, тебе, возможно, больше, чем другим.
Он пока помолчит, если она не спросит напрямую. Не надо пока, Лариса Владимировна.
Лариса злилась. Хотя и пыталась держаться.
– Юр… Знаешь… Я почему-то очень не люблю, когда меня за дуру держат. Странно, да? Я прихожу тебя поддержать, а ты тут заднюю включаешь. Что происходит?!
Он посмотрел на нее с сожалением. Всегда неприятно снимать с кого-то розовые очки.
– Ну как тебе сказать… Даже не знаю, с чего начать, – Столешников вспомнил заискивающую рожу Семена, сдержался, чтобы не вспылить. Спокойнее, Юра, говори спокойнее. – Ну, например, с того, что у тебя под носом инкубатор построили. Заводят за копейки слабых пацанов с других клубов, ставят в основной состав и держат год-полтора, не снимая. А потом продают уже, как ценное мясо. Как же, целый год в основном составе человек торчал! Схема отработанная.
Она совершенно точно не знала. Столешников наблюдал, как потрясение стирает краски с ее лица. Вот, Юрий Валерьевич, довелось вам увидеть со стороны: как рушатся в человеке представления о собственной роли в этом мире. Раньше только на собственной шкуре ощущал. Невеселое зрелище, надо сказать. Но лучше уж так… наверное.
Выход ищет, уже ищет выход. Такие, как Лариса, не сдаются, никогда и нигде. А что ты предложишь, госпожа президент, в такой ситуации? Ну на этот вопрос он ответ знает.
– Так убери их…
Убрать? Да убрать – не вопрос… а толку?
– Вон туда посмотри. Что ты видишь? Что они делают?
Лариса замерла, глядя на игроков, настоящих, раскрывшихся на обычной тренировке, нарезающих уже не первый километр по газону и… счастливых.
– Они играют в футбол.
Умница.
– А почему?
Не ответила… плечами пожала. Сказать бы, да вдруг обидится? Они играют не потому, что больше ничего не умеют, госпожа президент. Обезьяну можно научить двор подметать… в идеале.
Они играют по другой причине. Они ее любят, эту игру. Да… как и он.
Только вот ей такую сентиментальность показывать не к чему!
– Потому что хотят. Хотят играть, Лар. Выгнать – проще всего. Интереснее – заставить вот таких вот… во что-то поверить. Чтоб поняли, что они тоже что-то могут. Ты же чуда хотела? Вот и не хрен мешать мне колдовать!
Лариса вздохнула. Тихонько, но он услышал. Села рядом наконец-то, покосилась затравленно, не до конца еще ему веря.
– Великолепно… да что там… блестяще. Просто блестяще!
Сложно ждать другого в такой ситуации. С ее-то командой и местом в таблице.
Ну… придется поверить. Тем более, что…
– А это и не моя идея.
Столешников улыбнулся, кивком показал на кого-то.
«Кем-то» оказался Бергер.
Лариса кашлянула. Выразительно, всем видом показав свое удивление. Вот так-то, госпожа президент.
Столешникову вдруг стало весело. Бергеру костюм, немало провисевший в шкафу, шел как корове седло. Не говоря про галстук. В этом галстуке, возможно, папа Бергера женился на его маме. Хотя рисунок ничего… креативный.
Побрился, непривычно ему, наверное. Порезы заметные, но все равно, куда представительнее. Причесался как аккуратно, не иначе, занял у кого фиксатор для непослушных волос вокруг макушки, все еще торчавших в разные стороны. Ну никакого немецкого педантизма и аккуратности. Совсем.
Зато душа есть.
Бергер, чуть запыхавшись, поздоровался. Мотнул головой куда-то назад:
– Ну… я для своих мальков нашел там одного на испытательный срок.
Лариса вздохнула еще раз. Но ничего не сказала. Хороший у него, все-таки президент. Хоть здесь повезло.
Столешников довольно улыбнулся, вставая:
– Пойдем, команде представлю.
Витя свистнул, созывая команду. Те, уставшие, потные, довольные, собирались под одобрительный гомон на трибуне.
«Метеор» не «Барса», верно. Только ребят в форме «Метеора», многих из них, тренировал этот смешной несуразный тренер, стоящий рядом со Столешниковым. Удивляются? Да пусть себе удивляются, это нормально. Удивления им всем хватит на ближайшее время. Всем.
– В нашем штабе пополнение. Хочу представить вам моего помощника – Бергера Адольфа Алексеевича.
А пацаны – молодцы все-таки: обрадовались, детской памятью своей, первыми забитыми мячами, победой, добытой лет в тринадцать над теми, кого победить не могли, обрадовались, кивая друг другу и улыбаясь.
Бергер крепился, глядя на них сурово и недовольно… но не выдержал и улыбнулся в ответ. Неловко, но от души:
– Ну… Хорош тут фигней страдать, короче! Чего встали, мандалаи? В аквариум бегом!
И команда побежала. Не пошла, растянувшись лентой, а побежала.
Столешников отвернулся, пряча от всех довольное лицо. Этот день совершенно точно остался за ним!
И легонько насвистывая что-то себе под нос, Юра подумал о том, каким был папа Бергера, рискнувший назвать сына, родившегося всего через двадцать с небольшим лет после победы над фашизмом, в честь деда, поволжского немца, Адольфом?
Оттуда, видно, и характер у его нового помощника. Кремень, а не мужик.
