Глава 15
Когда они уехали, я быстренько прибралась и перемыла посуду. Фоном служило тихое проникновенное пение Ника Кейва, его замечательная Nocturama настраивала меня на задумчивый лад. Затем, все еще находясь под впечатлением о приятном вечере, налила в кастрюлю воды и поставила ее на огонь.
Скоро заклубился, увлажняя воздух, пар. Последние страницы дневника Гленды пришлось разлеплять дольше, чем первые. Начав с конца, я пробиралась к середине книжки. К моему разочарованию, большинство оставшихся страниц оказались пусты. Большинство, но не все. Если повезет, я прочту запись, рассказывающую, чем закончилось жестокое нападение Клива на Хоба Миллера.
Крадучись идя по коридору мимо комнаты Бронвен, я остановилась и прислушалась. Тишина. Я знала, что дочь не спит, и, услышав шелест страницы, догадалась, что Бронвен погружена в чтение.
Бесшумно, как кошка, я поспешила по коридору к себе, горя нетерпением наверстать упущенное.
* * *
Суббота, 11 октября 1986 года
Неделя со дня папиного нападения на мистера Миллера. На папу подали в суд по обвинению в нападении. Слушания в суде состоятся через три недели. Он не устает заверять нас, что всего лишь заплатит штраф, но я не понимаю, как можно напасть на человека, ранить его ножом и не сесть в тюрьму. Я боюсь. Боюсь за папу… И, стыдно сказать, теперь я немного боюсь его. С того дня он изменился. Отдалился как-то. Мне кажется, ему тоже страшно.
Почти пять недель со дня нашей ссоры с Кори. Она все еще со мной не разговаривает. То, что началось как дурацкое недоразумение, разрослось до нелепой ситуации, мы обе слишком горды, чтобы признать свою неправоту. Думаю, поцелуй был не так уж и плох. Если бы я знала, что из-за него потеряю подругу, да я бы поцеловала ее в ответ.
В следующую субботу у нее день рождения. Я купила ей книгу, которую мы обе любили в детстве. «Волшебный пудинг» Нормана Линдси. Немодно, я знаю, и, вероятно, у меня не будет возможности подарить ее Кори… но мне так хочется увидеть, как засветится ее лицо, и снова услышать ее смех, и я так скучаю по ее глупому фырканью, которое всегда меня смешит. Я красиво упаковала книгу и подписала открытку, но, думаю, она навсегда заваляется в нижнем ящике моего стола. Ох.
* * *
Воскресенье, 12 октября 1986 года
Сегодня утром я пошла в дедушкино поместье, сама не знаю зачем, просто двинула по дорожке в том направлении, обдумывая разные вещи, стараясь не плакать из-за тревоги за папу и из-за того, что он сделал мистеру Миллеру.
Начинают цвести полевые цветы. Скоро здесь будет сидеть Тони, рисуя карандашами и акварелью, хотя он мало занимался рисованием после того, как папа свозил нас к Миллерам. Он чаще обычного убегает из дома, но я знаю, что не ради рисунков. Он дружил с Миллерами, и, думаю, он никогда не простит папе его поступок.
День был знойный, поэтому в овраге я остановилась попить воды из ручья. К тому времени как я добралась до дерева с дуплом на краю дедушкиного сада, солнце палило нещадно, и я начала жалеть, что не осталась дома. От слез разболелась голова, и меня угнетало, что дедушкин сад такой заброшенный и заросший.
Я раздумывала, повернуть назад или нет, когда увидела кого-то впереди. Мужчину. Он держал в руке что-то, похожее на сложенный листок. Я слишком поздно его узнала. У меня засосало под ложечкой, но времени сбежать в буш и спрятаться не было. Я застыла на месте.
Он меня увидел.
– Гленда?.. – Голос у мистера Миллера был хриплый, как у вороны. – Мне жаль, девочка, так ужасно жаль. Брат сказал, что ты и Тони видели, что произошло…
Он бормотал как помешанный, но не это напугало меня. Голова у него была забинтована, на глазу кривая марлевая повязка – в пятнах засохшей крови, местами розовая, со впадиной на месте глазницы. Лицо было бледным и блестело от пота, ослепительно белели бакенбарды. Руки у него дрожали. Он выглядел опустошенным, мало похожим на человека, скорее на зомби, чем на живое существо.
– Передай это своей матери, ладно?.. – Он взмахнул листком бумаги, побуждая меня взять его. – Это всего лишь записка, чтобы она знала, что со мной все в порядке. Передашь ей, девочка?
Я отпрянула. Он выглядел не совсем нормальным. Голос у него дрожал даже сильнее, чем руки, и от него пахло «Деттолом» и копотью, может, немного по́том. Он казался хилым и немощным, безусловно из-за своей раны.
Раны, нанесенной моим отцом.
Еле поднимая ноги, я сделала шаг назад, а когда поняла, что мистер Миллер не собирается меня преследовать, повернулась и побежала. Всю дорогу домой я хватала воздух так, будто легкие у меня сузились до размера ореха. Я не могла дышать, не могла позволить себе думать. Только когда достигла безопасного пространства загона рядом с нашим домом, я позволила двум жгучим слезинкам повиснуть на ресницах и скатиться по щекам.
Спотыкаясь, я ввалилась в дом. По счастью, там никого не было – папа ушел на рыбалку, мама дежурила в больнице, Тони… бог знает где. Я швырнула свою одежду в бельевую корзину, хотя она не была грязной, и надела пижаму, забралась в кровать и натянула на себя одеяло. Жара была удушающая, но мне было наплевать. Лучше потеть в постели, пряча слезы в подушку и притворяясь, что подцепила какую-то заразу, – только бы не думать.
Однако он все стоял у меня перед глазами: нездоровое бледное лицо, трясущиеся руки. Волосы у него торчали в разные стороны, как у сумасшедшего. Один глаз синий, как осколок неба, другой спрятан под повязкой в розовых пятнах.
Накрыв голову подушкой, я зажмурила глаза. Случилось что-то очень неприятное. Мистер Миллер всегда хорошо относился ко мне и к Тони, раньше, когда мы постоянно носили ему чатни. Что он сделал, что папа его возненавидел? Почему он так расстроен из-за того, что мы видели нападение, и почему он написал маме записку, что с ним все в порядке?
Записка.
Я села. Поискала глазами носовой платок, затем утерла нос рукавом. Перебирая день нападения, я вспомнила, как папа кричал на маму, размахивая листком бумаги. Затем во дворе он показал тот листок Тони: «Ты носил это по просьбе твоей матери?»
За всеми этими переживаниями я забыла – но теперь вдруг разом вспомнила: мама дала Тони конверт в тот день, когда я шпионила за братом с веранды. Конверт и – я совершенно уверена – немного денег. В конверте было письмо, которое каким-то образом попало к папе.
У меня возникло сильное внутреннее чувство. Если я найду письмо, которое так расстроило папу, оно наверняка объяснит, почему папа взбеленился и напал на мистера Миллера.
Разумеется, папа мог сжечь письмо или выбросить, но я так не думала. Он все хранит, настоящая белка в том, что касается памятных вещиц или подарков, маленьких свидетельств его прошлого. Куча коробок, банок и жестянок с разными вещами рассована у него по всему сараю. Он хранит ржавые болты, сломанные детали от механизмов, которые все еще собирается починить, старые велосипедные колеса, коллекцию старинных бутылок из-под колы. Заплесневевшие альбомы с марками, которые принадлежали дедушке Клаусу, пакетики с семенами, монеты и банкноты с довоенного времени.
Если папа спрятал письмо, тогда я точно знаю, где его искать.
* * *
– Ма-ам?
Я рывком села. Дневник свалился с колен и упал на пол. Бронвен, приоткрыв дверь, заглядывала в щелочку, в пижаме, взъерошенная и заспанная. Однако взгляд ее прояснился, когда она увидела, что я уронила.
Дочь вопросительно на меня посмотрела, затем сказала:
– Уже поздно. Я увидела свет, и мне стало интересно, чем ты занимаешься.
– Просматриваю уроки языка жестов. – Подняв с пола дневник Гленды, я бросила его на постель в кучу учебников. – Ну теперь в постель, да?
Она сердито посмотрела на меня и метнула взгляд на стопку книг.
– Ты, кажется, говорила, что он скучный?
– Что? А, ты об этом? – Я положила ладонь на вздыбившуюся обложку дневника, стыдясь, что первым пришедшим на ум ответом была новая ложь. Я отбросила эту мысль, ухватившись хотя бы за частицу правды. – Ну, наверное, я в итоге увлеклась.
– Тебе удалось выяснить, кому он принадлежал?
Втянув воздух, я посмотрела дочери в глаза и сказала:
– Все еще работаю над этим. – Зевая, я засунула ноги под одеяло, расправила вокруг себя простыню и переложила стопку книг на прикроватный столик. – Что ж, тогда спокойной ночи. – Дотянувшись до лампы, я выключила ее, погрузив комнату в темноту.
Едва щелкнула, закрывшись, дверь, как я опять свесила ноги с кровати и, навострив уши, стала ждать. Голые ступни зашлепали по коридору, скрипнула дверь Бронвен. Я досчитала до двадцати. Затем, взяв со столика дневник, в темноте пересекла комнату, тихонечко выскользнула за дверь, прошла по коридору и очутилась в уединении своей студии.
* * *
4 часа дня. Пятница, 17 октября 1986 года
Боже, о боже, и зачем только я стала его искать!
Во время перерыва на ланч я сказала мистеру Эбботу, что плохо чувствую себя из-за менструации, и он отпустил меня домой. Я знала, что там никого не будет. Папа в Брисбене на работе, у мамы допоздна смена в больнице, Тони где-то болтается. Идеально, подумала я. Взяв с подоконника запасной папин ключ, я пошла в сарай. Письмо я нашла очень скоро. Оно лежало в большой старой жестяной коробке, смятое и порванное на кусочки, но я даже не потрудилась его прочесть.
Потому что увидела кое-что другое.
Это была пухлая пачка конвертов с марками старого образца, перевязанная лентой. Я унесла письма к себе в комнату и часа два читала и перечитывала. И теперь я не знаю, что делать.
Мне нужно с кем-то поговорить. Может, с Кори. Мы вроде как в ссоре, но она нужна мне прямо сейчас. Это важнее, чем глупая ссора между подругами. Выше гордости. Мне нужно только сказать: «Прости, я тебя люблю и хочу снова быть твоей подругой». Она поймет, она хорошая. Я сейчас ей позвоню, как только сердце перестанет биться в горле и я сумею собрать мозги в кучу и говорить…
А может, следует поговорить с кем-то постарше, например, с учителем? Может, с Россом? Да, Росс подскажет, что делать. Потом я пойду к Кори и узнаю, нельзя ли немного у них пожить. Хотя бы на выходных. Я никого здесь не могу сейчас видеть.
По крайней мере, папу. И особенно маму.
Боже, боже! И зачем только я стала искать письмо.
* * *
6 часов вечера. Пятница, 17 октября 1986 года
Я тряслась как лист, когда звонила Россу. Сказала ему, что это срочно, и он ответил, что приедет и заберет меня. Вдалеке загрохотал гром, и первые брызги дождя смочили крышу. Мне хотелось только одного: забраться в большой теплый универсал Росса и попытаться снова почувствовать себя в безопасности. Мы еще не закончили разговор, когда я услышала, что на подъездной дорожке остановилась машина.
Поскольку у мамы вечерняя смена и дома она будет не раньше одиннадцати, я поняла, что это, должно быть, папа. Его взбесит, если здесь появится Росс, и я знала, что он никогда не позволит мне сесть с Россом в машину, пусть даже он мой учитель. Поэтому я сказала Россу, что встречусь с ним в дедушкином доме, где мы сможем поговорить наедине. Росс сказал, что будет там через полтора часа, и это все равно показалось вечностью, но затем он настоял, что отвезет меня к Кори, и я почувствовала себя лучше.
Поэтому я собрала сумку, удачно вспомнив в последнюю минуту про подарок для Кори, и оставила на подушке записку для мамы, что позвоню ей, как только попаду к Уэйнгартенам. Затем я вылезла в окно своей спальни и побежала вверх по холму в дедушкино поместье.
В настоящий момент я сижу, скрючившись, в полом дереве. Дождь начался через двадцать минут после моего ухода из дома, черт бы его побрал. Сначала он накрапывал, но к тому моменту, как я добралась до края дедушкиного сада, он поливал вовсю, и мне пришлось искать убежища внутри выгоревшего бука. Я промокла насквозь, и дерево воняет старой обугленной древесиной и мочой поссумов, но это лучше, чем сгинуть в потопе снаружи или съехать вниз головой по грязному склону.
Теперь я сижу здесь в темноте, только с маленьким фонариком, чтобы писать. Пачка писем лежит во внутреннем, с «молнией», кармане моей ветровки. Весит она немного, но ощущение такое, будто это кирпич. Мои мысли об этих письмах – полная путаница, я даже не могу о них писать. Каждый раз, когда я дохожу до них, мой разум отказывается функционировать. «Неправда, – говорит он. – Просто неправда».
Ветер свищет в деревьях, листья шелестят, а ветки стонут. Прошло полчаса, но дождь не унимается. У меня еще есть время до встречи с Россом. Пять минут у меня ушло на то, чтобы собраться, сорок – дойти сюда… Поэтому, думаю, он появится минут через пятнадцать, если, конечно, приедет вовремя. Сейчас мне нужно просто наплевать на дождь и побежать с холма к дедушкиному дому, но здесь нет электричества, и место жуткое, когда темнеет. Я достаточно напугана, после того как прочитала письма.
Глупо, но я постоянно вспоминаю то, о чем мне рассказала Кори, – про старую хижину на холмах, на границе с парком. Жуткая старая развалюха, я была неподалеку всего несколько раз, потому что меня от нее в дрожь бросает. Тони и Дэнни клянутся, что в ней водятся привидения. Правда, их это вроде не особо беспокоит, они постоянно там пропадают в сухую погоду, играя во что там играют в буше мальчишки – строят из себя беглых преступников или кого-то еще.
Ну, в общем, однажды Кори сказала мне, что видела старую хижину во сне. «Я стояла в дверях, – шепотом говорила она, – заглядывая внутрь. Было темно, и там кто-то находился. Я хотела убежать, но от страха не могла шевельнуться. В хижине было темно, но у окна стояла женщина. На нее падал лунный свет, и я увидела, что она вся в крови, и поняла, что она мертвая. Но вот что еще страшнее. Она, наверное, почувствовала, что я там, потому что оглянулась через плечо и уставилась на меня. Я с криком проснулась».
«Бедняжечка», – сказала я ей и потерла свои руки, чтобы прогнать мурашки.
«Но, Гленни, – прошептала она. – У этой женщины… у нее было твое лицо».
Черт, что за дура. Я до сих пор страшно боюсь. Не следовало такое писать. Одна вещь тревожит меня в связи с придумыванием разных историй: все эти повороты сюжета в повествовании, некоторые из них пугающие, некоторые грустные – каким образом писателю удается не пускать все это в свою жизнь? Росс говорит, что писателей – художников и музыкантов тоже – защищают их музы, но я что-то не уверена. Как-то раз я написала рассказ о девочке, у которой умерла мать, и вскоре после этого мама на неделю слегла в постель и отказывалась вставать. Я так перепугалась, думала, что она умрет. Хуже того, убедила себя, что это я убила ее своим рассказом. А потом в один прекрасный день она просто взяла и поднялась с постели, приняла ванну и вымыла голову, затем стала жить, как будто ничего не случилось. Но это заставило меня задуматься: какой же силой обладают слова?
Жаль, у меня нет этой силы сейчас, я бы заставила этот мерзкий дождь перестать сию же минуту. Я только высунула наружу голову. Пейзаж скрылся за пеленой дождя, деревья стоят темными пятнами, смутные, как привидения…
Черт. Опять привидения. Я забыла, каким зловещим может быть дедушкино поместье ночью. Сюда никто не приходит, кроме меня и Тони… И в тот раз, однажды, приходил мистер Миллер. В тот день он был немного похож на привидение – с этими всклокоченными белыми волосами и с повязкой на глазу, в пятнах крови, как персонаж из фильма ужасов…
Черт. Надо перестать пугать себя. Мне опять нужно попи́сать, я вся на нервах и вздрагиваю от каждой тени. Эй, дождь перестал грохотать по листьям, должно быть, он стихает. Я только что посмотрела на часы, у меня еще пара минут, чтобы сбежать вниз по холму и встретиться с Россом.
Боже, кто это? Кто-то зовет меня по имени.
Наверное, Росс приехал рано и пошел меня искать.
Постойте, я пойду посмотрю.
* * *
Это была последняя запись в дневнике. Я перелистала его, порвав по неосторожности несколько страниц в горячем стремлении найти хоть одну строку, одно предложение – что угодно. Но остальные страницы были пусты.
Я очень долго сидела в неудобной позе в свете настольной лампы, окруженная темнотой. Мысли метались, как мотыльки в бурю, швыряемые туда-сюда штормовым ветром моей нарастающей тревоги.
Я осознала, что только что прочла дневниковую запись, которую Гленда сделала в ночь своей смерти. Октябрь 1986 года, непосредственно перед шестнадцатилетием Кори. Я вспомнила кое-что еще из рассказанного мне Кори – о том, что Гленда ушла из дома из-за ссоры родителей. Только ссоры-то и не было. В тот день Гленда пришла домой из школы рано и нашла связку писем со старыми марками, перевязанную лентой, в сарае отца. Писем, содержание которых взволновало ее.
Возможно, речь шла о любовных письмах. От Хоба Миллера к ее матери?
По записям в дневнике я сделала вывод, что Гленда была ближе к отцу. Я могла понять, что найденные свидетельства предательства матери заставили Гленду искать поддержки у человека, заслуживающего доверия. Она позвонила Россу, оставила записку матери и сбежала через окно спальни.
А потом гроза. Дождь.
Полое дерево.
«Боже, кто это?»
На следующий день Луэлла обнаружила тело своей дочери в овраге, почти в миле от этого дерева. Гленда, по-видимому, погибла, разбившись о камни на дне оврага в результате падения с крутого склона при оползне.
Несчастный случай. Трагедия. Дело закрыто.
И однако…
Менее недели назад Бронвен нашла в дереве, в котором Гленда укрылась в ту ночь, ее спрятанный рюкзак. Разрешила ли встреча с Россом страхи Гленды, связанные с найденными письмами? Передумала ли она ехать к Кори и вместо этого направилась домой? Если так, почему тогда оставила свои вещи в дереве: одежду, косметику, щетку для волос, жестяную коробку с драгоценным дневником?
Я грызла обломанный ноготь на большом пальце. И снова у меня возникло чувство, что существует брешь, разрыв между фактами и моим пониманием их. Чего-то я не замечала, упускала важную связь… В какую бы сторону я ни обращалась, правда смещалась, меняла форму, превращалась в нечто темное и тревожащее.
Складывалась картина, которая совсем мне не нравилась.
Несчастный случай, который мог быть не случайным.
Смерть, которая не была тем, чем казалась.
Затем перед моим мысленным взором встал другой образ. Высокий нелепый человек балансирует на схожих с лестницей ветках полого бука на поляне. Его рука по локоть засунута в отверстие у развилки ствола, ищет то, что двадцать лет пролежало в темном дупле.
