Глава 11

Лютеранская церковь стояла у дороги, ведущей в аэропорт, на северо-запад от города. Она возвышалась на плато, покрытом редкой побуревшей травой, – крохотное беленое здание под высокой крышей и с двумя одинаковыми кипарисами, охраняющими вход. Под одним из кипарисов, прислоненный к нему, сиял винтажный мотоцикл.

Оставив «Селику» на обочине, я поспешила по траве к маленькому кладбищу, спрятавшемуся позади церкви. Я миновала несколько современных участков – плоские мраморные плиты, утопленные в сухую землю, невидимые, если только не стоять над ними. Более старые участки занимали самый дальний угол владения, за проволочным забором и под сенью красных камедных деревьев. По другую сторону находился загон с высохшей люцерной, населенный призрачно-белыми коровами брахманской породы. Позади них, вдалеке, сгрудились лилово-синие вулканические горы.

Я не спеша пробиралась между могилами, иногда останавливаясь, присаживаясь на корточки и дотрагиваясь до истертых имен, дат, эпитафий. Я захватила с собой старенькую «минолту», но теперь съемка здесь показалась мне непрошеным вмешательством – даже едва слышное жужжание затвора фотообъектива прозвучало бы неуместно. Утро было чересчур безмятежным, могилы – слишком мирными. Глубокий покой окутывал кладбище, нарушаемый изредка отзвуком проносившихся мимо одиноких автомобилей. Я все равно что перенеслась в другой мир сквозь трещину во времени.

В этой части кладбища могилы были в основном довоенные; многие из надписей – на немецком языке, как напоминание об иммигрантах, обосновавшихся в этом районе в 1870-х годах.

Один памятный камень привлек мое пристальное внимание. Я опустилась рядом с ним на колени и принялась отряхивать шелушащуюся надпись, пока не появились слова: «С любовью в память о Мэри-Айрин, одиннадцати лет». Одного возраста с Бронвен. Почерневший могильный камень показался мне слишком мрачным последним пристанищем для души одиннадцатилетней девочки, и я поспешила прочь, но тут же наткнулась на другие детские могилы. Одна из них, окруженная повалившейся чугунной оградкой, заставила вернуться к ней. На ее простом камне значились… единственная дата – «21 апреля 1907 года», – и два имени: «Эдит, семь лет, и Вильма, два дня. Любимые дочери Наполеона и Изабеллы».

У меня перехватило дыхание. Как она выжила, мать этих двух умерших девочек? Стояла ли она, где стояла сейчас я, лишившаяся детей молодая женщина? Стояла, обхватив себя руками в попытке держаться, ведя безнадежную битву с горем, разрывавшим ее душу? Как она смогла жить дальше, как шагнула назад к жизни, которая так жестоко предала ее?

Из задумчивости меня вывел резкий крик, заставив поднять глаза к небу, как раз чтобы увидеть пару изумрудно-зеленых широкоротов, взлетевших с веток кривого, старого красного камедного дерева в самом дальнем конце кладбища. Птицы кувыркались и крутились вокруг друг друга, отметины с изнанки крыльев, похожие на монеты, вспыхивали белыми пятнами, когда широкороты хватали бабочек. Они пролетели над загоном, ныряя над коровами, прежде чем, пользуясь восходящим потоком воздуха, вернуться на свое дерево. Я невольно следила за ними, из любопытства желая разглядеть поближе. Солнце согрело мои руки, меня охватила истома. Здесь было спокойно, уже более пяти минут не проехало ни одной машины. Слышались только рявкающий крик широкоротов, негромкое мычание скота и неизменный шелест волнуемых ветром листьев.

Я мешкала под деревом широкоротов, глядя вверх. День был ясный, небо – кобальтовый купол, солнце – восхитительно жаркое. Все казалось таким живым – необычное наблюдение для кладбища. Но я ощущала энергичное гудение и трепет в воздухе вокруг меня, словно от тысяч невидимых насекомых. Я чувствовал себя бодрой, охваченной чем-то вроде головокружения, словно стояла, занеся одну ногу над пропастью, чтобы шагнуть с обрыва…

Я рефлекторно взглянула вниз.

Могила у моих ног была заброшенной. Сквозь трещины каменной плиты проросли сорняки, а могильный камень – массивный гранитный крест с выгравированным на нем кельтским узлом – был изрыт ямками, похожими на следы от пуль. Как будто кто-то использовал его в качестве мишени.

Я отряхнула сор с камня, а когда это не помогло прочесть испорченную надпись, села на корточки и стала над ней размышлять. Прищурившись, я разглядела «С» в начале надписи и «Рио», первые три буквы фамилии Риордан, предположила я. Остальное было сбито: даты, эпитафия, любовные слова памяти – словно силы природы вознамерились стереть с лика земли все следы его существования.

Я встала на колени и присмотрелась. Не силы природы, моя первоначальная мысль оказалась верной. Кто-то действительно расстрелял камень, вероятно, из мелкокалиберной винтовки и с близкого расстояния. Недостаточно, чтобы расколоть надгробный камень, но вполне достаточно, чтобы выщербить гранитную поверхность и испортить ее кругами неглубоких сколов. Я в недоумении огляделась и не заметила, чтобы какая-то другая могила подверглась акту вандализма. Только эта.

Кто взял на себя труд повредить могильный камень – скучающие юнцы, местные хулиганы, не нашедшие себе лучшей мишени? И почему выбрали эту могилу? Было это случайностью или презрение и недоверие преследовали Сэмюэла после смерти?

«Такова природа тесных сообществ вроде Мэгпай-Крика, – сказала мне Кори. – Люди знают о делах друг друга, и у них долгая память».

Гравий впился в колени. От солнца появилась сыпь на плечах, а где-то в голове начала собираться боль. Живость утра испарялась. Я снова прихрамывала от сильной усталости, а может, во мне говорило чувство поражения. Я забавлялась мыслью о том, как растянусь на прогретом солнцем камне среди каменной крошки и сорняков, положив голову на то место, где – шестью футами ниже – покоились в темной земле кости Сэмюэла.

Глупые мысли.

Я встала, отряхивая джинсы. Широкороты улетели, предоставив коровам мирно дремать. Над всем царила тишина, только поскрипывали под ветром ветки эвкалипта, да в отдалении тарахтел самолет.

Не знаю, что я надеялась здесь найти – возможно, ощущение единения или прикосновение духов, которое могло бы подкрепить мою веру в Сэмюэла, – но это от меня ускользнуло. Мой поиск доказательств невиновности Сэмюэла мало что дал в смысле абсолютной правды. По крайней мере, не той правды, какой мне хотелось. Сплетни, намеки, предрассудки, бездоказательные обвинения, а теперь еще и бессмысленное разрушение могильного камня. Фрагменты более серьезной истории, окончание которой начинало меня пугать.

Поскольку на самом деле я ее не искала, то нашла легко. Ее похоронили на краю старого участка, который дремал в непосредственной близости к церкви – поближе к Богу, возможно.

Я остановилась, мое сердце забилось чуть чаще от удивительного сюрприза. Место последнего упокоения Айлиш невозможно было пропустить. Оно было скромным, элегантным в своей простоте, не перегруженным сантиментами. Саму могилу защищала каменная плита, потрескавшаяся и выщербленная за прошедшие годы, не слишком отличавшаяся от других могил по соседству, если не считать бросающегося в глаза отсутствия сорняков и мелких камешков. И вазы со свежими розами.

Могильный камень был традиционным – простая арка с кругом, выгравированным в центре. Внутри круга – рельефно вырезанный полевой цветок – тонко стилизованная телопея. Я наклонилась, чтобы прочесть надпись:

И снова на меня накатило головокружительное чувство падения вперед. «Отошла ко Господу». Это были всего лишь слова, но они пугающим шепотом говорили о той далекой ночи. Я так ясно видела Айлиш мысленным взором. Она лежала, свернувшись в комочек, в тени высокого валуна, руки и ноги подвернуты, черные ручейки крови сочатся из ее ран, лицо спрятано от лунного света. Она ждала.

Ждала смерти. Или Сэмюэла. Кто придет первым.

Я оказалась на коленях, хотя не помню, как это получилось. Дотянувшись до роз, я размяла пальцами лепесток, высвобождая его темно-красный аромат. Значит, не сон. Реальность. Крупные, лохматые розы были пышными и незавядшими, вода в вазе – чистой. Их поставили сюда вчера поздно вечером или сегодня рано утром.

Ползли минуты.

В тайнике своих мыслей я начинала чувствовать, что близко знала Айлиш. Здесь же – в пыли, на солнце и под палящим зноем реальности – у меня не было на нее никаких прав. Она была для меня чужим человеком, молодой женщиной без лица, которая умерла шестьдесят лет назад.

Однако кто-то ее помнил. Кому-то она была небезразлична настолько, что он убирал с могилы следы времени, пропалывал сорняки. Приносил розы. Я снова коснулась черноты красных лепестков, вдохнула их запах. На этой жаре к ночи они погибнут.

Это могла быть только Луэлла Джермен. Но после всего, что я узнала о Луэлле – скрытной отшельнице, которая едет полтора часа до Брисбена, чтобы ее не увидели в местных магазинах, и не открывает дверь даже старым друзьям, – сложновато было представить ее ухаживающей за могилой матери.

Я оглянулась через плечо на церковь.

Вход отсюда не просматривался, только стена и окна в свинцовом переплете. Дверь была распахнута, когда я приехала, и я не слышала, чтобы подъезжала другая машина или старый мотоцикл ожил и с ревом укатил прочь. Это место казалось пустынным, но сохранялась незначительная вероятность того, что внутри церкви скрывался пастор или церковный служитель.

Это было смелое предположение, рискованная ставка, пари, заключенное мозгом, находящимся в плену одержимости. Конечно, в течение следующей недели я могла бы караулить на кладбище, не зная наверняка, вернется ли посетитель могилы Айлиш, но это казалось безумием. Не проще ли спросить?

Прежде чем я успела отговорить себя от этой затеи, я уже пробиралась между могильными камнями к маленькой церкви, решительно настроившись на победу.

Полумрак был прохладным, приносящим облегчение после палящего солнца. Приглушенный свет просачивался сквозь витражные окна, пропитывая мрачноватый интерьер малиновым и зеленым, золотым и темно-синим. В сухом воздухе пахло мебельной политурой, скипидаром, свечным воском, книжной плесенью и, любопытно, шоколадом.

Я все еще слышала лающую перекличку широкоротов, но их призывы теперь отдалились, приглушенные и какие-то потусторонние. Когда глаза привыкли к полумраку, я начала разбираться в беспорядочных тенях. Ряды скамеек, укрытые белой тканью, каменная купель на возвышении, книжная полка, набитая сборниками церковных гимнов.

Под ногами скрипели песок и пыль. Я обратила внимание, что укрывавшая ряды ткань была заляпана краской, как будто полным ходом шел ремонт. Мое предположение оказалось верным: чуть дальше я заметила жестяные банки с краской, запыленную старую стремянку и коробки с чистящими средствами.

В дальнем конце центрального прохода было высокое окно с розовым стеклом, частично заслоненное какой-то неуместной тенью. Я несколько секунд рассматривала тень, пока не поняла, что это мужчина.

– Здравствуйте! – сказала я. – Дверь была открыта. Ничего, что я вошла?

Не получив никакого ответа, я решила: «Должно быть, молится. Что ж, подожду».

Моя обувь скрипела на пыльном полу. Оглядываясь вокруг, я прикинула, куда можно присесть. Поближе, в первых рядах, чтобы знакомство прошло без затруднений, или уйти назад, дабы показать уважение? В результате своей нерешительности я наткнулась на угол скамьи, сильно ушибла колено и вполголоса ругнулась.

Мужчина изменил позу, полуобернулся, словно прислушиваясь. Свет из розового окна упал на его профиль.

У меня на мгновение остановилось сердце, когда я подумала, что вижу привидение. Черты лица, вырисовывавшиеся на фоне розового окна, могли быть высечены из густой тени. Нависшие брови и прямой нос, крепкий подбородок и чувственный рот… Я поймала себя на мысли, что вспоминаю фото Сэмюэла в увитой розами беседке, но затем тут же ее отбросила. Гладкие волосы Сэмюэла были коротко подстрижены, а у этого мужчины была копна непослушных кудрей.

Он снова изменил позу и полнее вошел в рубиновый свет окна. Иллюзия исчезла. Он больше не был пришельцем из загробного мира, просто мужчиной из плоти и крови в выцветших «ливайсах» и коричневой футболке. Он оглянулся и увидел меня. Не удивился, на его лице отразилось только любопытство. Стоял молча, словно дожидаясь, пока я заговорю первая. Что, разумеется, было неизбежно. Дэнни Уэйнгартен обычно отказывался произнести хоть слово.

– О-о-о, – протянула я. – Это вы.

Он пошел ко мне, медленно, словно эта пыльная капсула-церковь с ее светом, как в калейдоскопе, и мрачной тишиной была неуязвима для течения времени. Он обладал телосложением одновременно мускулистым и плотным, которое могло отклониться в любую сторону: при небрежности мог сделаться толстым или, приложив усилия, превратиться в мужчину со стальными мускулами. Однако его лицо – совсем другая история. Как бы ни повело себя тело, черты его лица останутся такими же близкими к совершенству.

Он шевельнул руками. Я это поняла, как «Вы думали…», затем вынуждена были домысливать остальное.

– Я… э-э-э, нет. Ну вообще-то, да…

Я умолкла, осознав, что если бы говорила с кем-то другим, то вывернулась бы таким способом. Наклон головы Дэнни и его прищуренные глаза дали понять, что я провалила экзамен по чтению по губам и не поняла сказанного.

– Что вы здесь делаете?

Его губы двигались, пока он наблюдал за моими, затем он сделал несколько жестов, которых я не поняла. Когда же я в смущении безмолвно вытаращилась на Дэнни, он достал блокнот и карандаш и написал: «Наслаждаюсь тишиной. А вы?»

Я пожала плечами:

– Осматриваю достопримечательности.

Приводило в замешательство, что мужчина так внимательно следит за моей артикуляцией.

Он снова что-то написал и подал мне листок: «Лютеранская церковь вызывает большой интерес?»

– Она неплоха, хотя я предпочитаю пресвитерианскую. Разве вам недостаточно тишины? – добавила я, затем поморщилась, когда слова уже сорвались. Наверное, бестактно говорить такое глухому человеку?

Дэнни поднял бровь и написал: «Не вся тишина одинаковая».

Я моргнула.

– Мне казалось, вся тишина… ну, тихая?

«Зависит от душевного состояния. Отсутствие звуков необязательно сопровождается тишиной».

Я улыбнулась. Какой бы путаной ни была эта логика, некий причудливый смысл в ней имелся.

– Вы всегда говорите так поэтично?

Он написал очередную записку: «Дайте мне больше времени, много листков, и я смогу написать роман».

– Вы не устаете писать эти записки?

Он сунул блокнот под мышку и лениво шевельнул руками.

– Петь… легче, – старательно перевела я, и он улыбнулся. Медленно, понимающе. Затем появилась ослепительная улыбка. Теперь он не следил за моими губами, смотрел мне прямо в глаза.

За мной уже так давно никто не ухаживал – открыто или подсознательно, – что сначала я не отметила очевидного: длительный визуальный контакт, широкую теплую улыбку. Любой подумал бы, что я польщена, рада росту своей самооценки. В конце концов, Дэнни был красивым мужчиной. И однако же когда до меня наконец дошло, я не испытала ничего, кроме паники.

Я отступила на шаг. Подумала, что бы такое сказать, как-то разрядить внезапно возникшую напряженность: небрежное замечание, остроумную фразу или, возможно, вежливый вопрос о Джейд. В груди началась цепная реакция и стала перемещаться вниз, наполняя меня жаром. Потрясенная этим, я потеряла дар речи.

Пальцы Дэнни изобразили новое предложение, но мой взгляд был прикован к его лицу, и я пропустила, что он говорил руками.

Я откашлялась.

– Не совсем уловила, что вы сказали.

Вернулся блокнот.

«Простите, я не хотел вас напугать».

По удовольствию, читавшемуся в его взгляде, я поняла, что он ничуть не сожалеет. Я пожала плечами, оглядываясь на дверь и прикидывая, насколько внезапно могу удалиться, не обидев его, затем решила, что, может, и стоит его обидеть. Я была приятельницей его сестры, между прочим; разве не существует неписаный закон против флирта с друзьями семьи?

Что-то коснулось моих пальцев. Новая записка.

«Вы приняли меня за кого-то другого. За кого?»

Я попыталась изобразить, что отвлеклась, разглядывая свое запястье, но меня предательски выдал жар, который, я чувствовала.

– Вообще-то, – небрежно заявила я, – мне показалось, что вы молились.

Кривая улыбка, не более чем отблеск смеха. Он стремительно зажестикулировал, объясняя, но бо́льшую часть я не поняла, кроме одного слова в самом конце «шоколад». Видя мою растерянность, он знаком предложил последовать за ним и, не давая мне возможности отказаться, зашагал по узкому проходу в дальний конец церкви.

Я колебалась, затем напомнила себе, что, если Дэнни находился здесь какое-то время – наслаждаясь, по его словам, тишиной, – тогда он мог видеть человека, который принес цветы на могилу Айлиш.

Мы вошли в крохотный кабинет в заднем помещении церкви. В большое окно потоком лился солнечный свет, наполняя комнату приятным теплом. К дальней стене был придвинут обшарпанный старый письменный стол. Рядом с ним висела книжная полка с запылившимися Библиями и атласами, разрозненными сборниками церковных гимнов. На шатком столе-козлах помещались принадлежности для чая: электрический чайник, стопки чашек и блюдец, банки с чаем и кофе. В углу пристроился самый маленький из когда-либо виденных мной холодильников.

Толкнув мой локоть, Дэнни сунул мне в руку очередную записку, затем прошел к холодильнику и открыл его. Звякали бутылки и шуршала фольга, пока я читала: «В суб. утром здесь будет праздник, чтобы собрать деньги на реставрацию. Мама в комитете, приходите, если хотите».

Я посмотрела на Дэнни, на языке у меня уже вертелась отговорка: «Простите, у нас не получится, в субботу мы навещаем бабушку Бронвен».

Но когда я увидела огромное блюдо, которое он держал, слова застыли у меня на языке. Изящным жестом он снял фольгу и протянул мне блюдо, неуклюже жестикулируя одной рукой:

«Их приготовил я, попробуйте».

Я не могла оторвать глаз. Сначала от блюда, потом от лица Дэнни. Затем снова от блюда. На тонкой бумажной салфетке были разложены трюфели в малюсеньких формочках. Они словно сошли с картинки из книги изысканных рецептов – из тех угощений, для приготовления которых, кажется, не нужно никаких усилий, но которые на самом деле до смешного мудреные.

– Их приготовили вы?

Он кивнул, снова жестом предлагая взять один.

– О, я не могу… Ведь они для субботы, для праздника…

Опять неуклюжий жест:

«Пожалуйста».

– Что ж, – промолвила я, разглядывая конфеты, а в голове уже неслись мысли, оценивая мои предпочтения, – если вы настаиваете…

Я собиралась просто положить трюфель в рот, прожевать и быстро проглотить, просто ради вежливости. Но едва мой язык коснулся шоколада, я почувствовала, как вся размякла, и если бы мой рот не был полон, я вздохнула бы в порыве чистой радости. Шоколад был превосходный, сливочный, чуточку горьковатый, гладкий и пластичный, как мед. Затем я откусила и практически потеряла голову. Внутри шоколадной оболочки оказалась сладкая вишня в ликере, крепком и пьянящем. Такого исключительного, бодрящего наслаждения я давно не испытывала, но мне не хотелось бы этого признавать.

Тихий намек на смех, и я открыла глаза – когда это я их закрыла?

Дэнни поднял большой палец:

«Хорошо?»

Я рассеянно кивнула, потом изобразила внезапный интерес к виду за окном. Подошла к нему и невольно ухватилась за подоконник, обрадованная увиденным и тем, что получила возможность не выдумывать больше фальшивых предлогов для смены темы разговора.

Было в точности как я надеялась: прямой вид поверх пожухлой травы на соседние могилы. Хотя с моего наблюдательного пункта внутри церкви я не видела могильного камня Айлиш, любой идущий туда оказался бы как на ладони.

За спиной у меня с чмоканьем открылась дверь холодильника, прошуршала, закрываясь. Вкус вишни до сих пор чувствовался во рту, а мягкий, темный аромат шоколада порадовал мое обоняние. Я поймала себя на том, что торопливо перебираю субботнее утро, прикидывая, смогу ли втиснуть поездку на праздник в лютеранскую церковь между нашим запланированным визитом к Луэлле и необходимым походом по магазинам. Возможно, несколько конфет Дэнни послужат лекарством против неизбежного разочарования Бронвен, если Луэлла не откроет нам дверь?

Листок бумаги скользнул вдоль моего запястья.

Я отвернулась от окна, хватая записку. Дэнни украдкой подошел ко мне сзади. Идеальная возможность спросить его о могиле Айлиш, выяснить, не видел ли он случайно – по какому-то невероятному совпадению, – того, кто находился сегодня утром на кладбище. Он смотрел на меня с надеждой, ждал, чтобы я прочла написанное: «Кори сказала, что вы фотограф. Вы фотографировали могилы?»

Мне пришлось дважды перечитать записку. Сначала я подумала, что он имеет в виду впечатляющий кельтский памятник, изрытый пулями. Ощущение головокружения вернулось; внезапно я снова очутилась на обрыве, срываясь в пропасть…

Затем я поняла:

– Нет. Сегодня никаких фотографий. Просто смотрела.

Дэнни оторвал новый листок: «Увидели, что хотели?»

Приятное ощущение удовольствия. Эта улыбка. Он опять со мной заигрывает? Я решила это проигнорировать и перейти к делу.

– Мое внимание привлекла одна могила.

Я замолчала. Несмотря на необходимость узнать ответы, мне до странности не хотелось вытаскивать имя Айлиш на яркий свет действительности. Для меня она была существом из снов, хрупким, как лунный луч, бесплотным, как облако, и, однако, настолько реальным, что мне казалось, будто я… нет, не знаю ее, конечно… но понимаю, каково это – быть ею. Это было притягательное ощущение, которое я считала необходимым оберегать.

Дэнни нацарапал новую записку: «Бабушки Тони».

Я кивнула, обескураженная, что он угадал.

– Кто-то за ней ухаживает, – сказала я. – Пропалывает, убирает мусор. Ставит свежие цветы.

Дэнни подошел ближе к окну и посмотрел на улицу.

В свете, льющемся снаружи, я заметила, что его лицо не настолько безупречно совершенное, как мне показалось поначалу. Его глаза были скорее серыми, чем зелеными, а нос и щеки усыпаны веснушками. Щетина на подбородке и шрам в форме полумесяца рядом с верхней губой.

«Кто?» – медленно спросил он жестом, не отрывая взгляда от кладбища.

Мне пришлось коснуться его руки, чтобы привлечь внимание к моим губам.

– Луэлла?

Он показался озадаченным, поэтому я повторила имя. Опять он едва уловимо качнул головой, затем передал мне свой блокнот и карандаш. Пока я писала, он смотрел через мое плечо. Хотя прямого контакта не было, я чувствовала его тепло на своей руке.

«Нет. – Он резко вздохнул, прочитав имя. – Не она».

Должно быть, он прочел вопрос по моему лицу, потому что взял карандаш и подписал под моей строчкой: «Луэлла избегает выходить в город. Если бы она приходила сюда регулярно, мама или Кори увидели бы ее».

Он меня не убедил.

– Вы уверены?

Короткий вздох и кивок. Потом другая запись: «Кроме того, она ни за что не придет на кладбище. Тони как-то сказал мне, она считает это плохой приметой».

Это я понять могла. Луэлла потеряла мать, потом свою дочь и мужа, а теперь и сына. С ее точки зрения, кладбища были очень плохой приметой.

– Тогда кто?

Дэнни пожал плечами и покачал головой, не сводя с меня взгляда.

Может, виной тому шоколад или угнетающая утренняя жара – возможно, сочетание того и другого, – но я больше не впадала в панику от его внимания и близости. И даже поймала себя на том, что надеюсь: а вдруг он снова начнет со мной флиртовать?

Еще одна записка. Эта застала меня врасплох.

Я посмотрела на Дэнни, мысленно возвращаясь в тот день, пытаясь вспомнить.

– Вы там были?

«Я и Кори», – написал он.

– Тони было бы приятно.

Дэнни пожал плечами. Сделал неопределенный знак, смысл которого от меня ускользнул.

Я опять тронула его за руку.

– Вы с Тони были друзьями… в детстве, я имею в виду?

Кивок.

– Каким он был мальчиком?

Рассеянно поднял вверх большой палец, что означало – хорошим.

У меня сложилось впечатление, что он потерял интерес к беседе, – мое же любопытство тем временем разгорелось, и я не могла не спросить:

– Почему, по-вашему, он сбежал из дому много лет назад?

Дэнни едва взглянул на мои губы и тут же посмотрел мне прямо в глаза.

Мне не нужна была записка, чтобы разъяснить, что же он подразумевал. Случилось нечто плохое, и хотя Дэнни Уэйнгартен мог – или не мог – знать, что же это такое, было ясно, что он не собирается ничего больше об этом говорить.

Дэнни подошел к холодильнику, проверил, плотно ли он закрыт, затем звякнул вытаскиваемыми из кармана ключами и встал в дверном проеме, глядя на меня. Он улыбался, но смотрел настороженно.

Этим утром у меня была богатая практика по языку жестов. Жестов рук, языку тела, намеков. Этот последний прозвучал ясно и недвусмысленно. Мне велено было уходить.