Глава 10

Аромат свежеиспеченного хлеба подманил меня к окну пекарни. Сегодня там продавали сконы и даже маленькие, с хрустящей корочкой, кексы с изюмом, и я мгновение постояла, мысленно пересчитывая монеты в кошельке.

Для среды главная улица Мэгпай-Крика была оживленной. Молодые матери тащили сумки с продуктами или вели за руку малышей. Женщины постарше собирались у обочины поболтать. Многие умудрялись выглядеть красиво, несмотря на затянувшийся дефицит, и я по собственному опыту знала, каких усилий это стоило. Подобно мне, они собирали драгоценные порции выдаваемого по карточкам сахара, чтобы сварить сироп-лосьон для укладки волос, и румянились свекольным соком. Те, что посообразительнее, кромсали старые шторы и шили из них платья по выкройкам из «Вименз викли», тогда как мы, остальные, все еще латали, штопали и чинили одежду, купленную до войны.

Мужчины, на контрасте, выглядели какими-то истощенными, более обносившимися: брюки на них лоснились, у башмаков стоптались каблуки и протерлись подошвы. Радостный свет победы ярко сиял в большинстве сердец, но газеты и радио были полны плохих новостей. Военнопленные, концентрационные лагеря в Европе, суды над военными преступниками и опустошение, принесенное сброшенными на Японию двумя атомными бомбами. Горе, страх и боль разлуки изменили всех нас, это коснулось каждого.

Вокруг было много военных, одни на костылях и с повязками, другие – худые, с запавшими глазами, смотревшие на все с любопытством и увлечением, словно впервые видели родной город. Я перестала вглядываться в их лица. Перестала надеяться. Привыкла направлять свои мысли на простые, не требующие усилия вещи.

Как хлеб и кекс. Которые, несмотря на их соблазнительные запахи, проиграли схватку с моей бережливостью. Я прошла еще немного по улице, но снова остановилась уже перед витриной аптеки. Что со мной? Обычно я быстро покупала продукты и торопилась домой к Лулу и папе, но сегодня по какой-то причине медлила, как будто ничего лучше хождения по магазинам в моей жизни не было.

Множество баночек и бутылочек с разноцветными порошками было привлекательно расставлено в витрине аптеки. Куски ровно отлитого мыла, латунные весы, медная ступка с пестиком. Я вспомнила грубое мыло, которое делала всю войну: готовила по старинке варево из козьего жира и воды, фильтровала сквозь древесную золу, с отдушкой из жасмина, который собирала в овраге. Затем оно затвердевало на решетке в прачечной. Работу свою оно делало, но руки у меня стали красными и шершавыми. Я рассматривала красивые, завернутые в бумагу куски мыла на витрине, прикидывая, могу ли ужать свой бюджет ради такой блажи.

– Здравствуй, Айлиш.

Я застыла. Этот голос. Круто повернувшись, я посмотрела на мужчину, который заговорил со мной, затем сникла. Не он, не тот, кого я надеялась, благодаря какому-то невозможному чуду, увидеть перед собой. Незнакомец, костлявый мужчина с запавшими глазами и неопрятной щетиной. Форма поношенная, сам худой, изнуренный. Острые кости торчат под желтоватой кожей, будто хотят прорваться наружу.

– Айлиш, это я.

– Простите, я не…

Слова, которые я собиралась произнести, замерли у меня на губах. Его голос. Я узнала его голос. Затем, пока я вглядывалась в измученные черты, с них слетела маска незнакомости, и они сложились в лицо, которое я когда-то знала так же хорошо, как свое собственное. У меня чуть не остановилось сердце, воздух не проходил в легкие.

– Сэмюэл?..

Он смотрел на меня, не потрудившись кивнуть или обрадоваться тому, что я его узнала. Просто смотрел, словно захваченный сменой эмоций на моем лице: недоверие, неуверенность, а затем… надежда.

Я позволила себе редкую роскошь – улыбку. Когда он улыбнулся в ответ – получился призрак чарующей полуулыбки, некогда пленившей мое сердце, – исхудалость, шрамы и выпирающие кости отступили на второй план, и я впервые ясно увидела своего любимого Сэмюэла.

– Это ты.

Он кивнул.

Не в силах сдержать радость, я бросилась к нему, собираясь обнять его за шею и, не обращая внимания на посторонних, со всей любовью приветствовать его возвращение домой, о котором я так долго мечтала.

Сэмюэл вздрогнул и отступил.

– Значит, у тебя все хорошо? – напряженно спросил он.

Я застыла на месте. Мимо нас шли люди. Пророкотал легковой автомобиль, оставляя за собой пыльный шлейф.

– Да, – выдавила я, преодолевая шок, – довольно хорошо.

У меня вдруг зачесалась шея, потребовалось поправить юбку, я ощутила, что в туфлю попал камешек. Я заставляла себя смотреть куда угодно, только не на Сэмюэла, чтобы скрыть потрясение и замешательство. И однако я не могла оторвать от него взгляда.

Сэмюэл рассматривал меня своими запавшими глазами.

– Как Якоб? – равнодушно спросил он. – Все еще откалывает свои штучки?

– Он болел, – с таким же равнодушием ответила я, – но сейчас поправляется.

Это было смехотворно. Лучше бы Сэмюэл погиб, чем такое. Лучше бы я умерла, чем выносить этот холодный прием. Лучше было бы, в конце концов, потерять его. По крайней мере, тогда мои воспоминания о нем оставались бы сладкими. Мне вспомнилась та давнишняя ночь в хижине, когда он любил меня так горячо и был полон такой решимости защитить. Наши ласковые слова, наша страсть, кровать в лунном свете и теплая, пахнущая розами тьма. Не лучше ли помнить мужчину, которого я когда-то любила и считала пропавшим, чем видеть этого чужака с холодными глазами?

– Ты ни разу не приехала повидать меня, – проворчал он.

Я захлопала ресницами, не понимая.

– В больнице «Гринслопс», – пояснил он. – Я писал тебе, сообщил, что лежу в госпитале, но ты не ответила ни на одно мое письмо. Я даже звонил в феврале на почту, но ты не откликнулась. – Он поджал губы, словно ничего больше не желая говорить.

– О чем ты, Сэмюэл? О каких письмах?

Он покачнулся.

– Ты же обещала, Айлиш. Ты обещала писать, но ни разу не написала. Как ты могла так меня игнорировать после… после… – Он прочистил горло. – Мы говорили о свадьбе, о совместном будущем. А потом ты не обращала внимания на мои письма, не отвечала. Как будто все, что было у нас с тобой, вдруг потеряло для тебя значение. Как будто я потерял для тебя значение.

Прохожие теперь уже уставились на нас, открыто проявляя любопытство. Досадная слеза налилась в уголке глаза, и пока я смахивала ее, смысл слов Сэмюэла наконец-то проник в мой взбудораженный мозг.

– Ты писал?

Он кивнул, наклоняясь ближе:

– При каждом удобном случае, иногда каждый день. Порой ни разу за несколько недель. Потом, в сорок втором, когда пал Сингапур… – Он вытер рот и бросил взгляд вдоль улицы. – После этого писем не было. Думаю, ты слышала о японских лагерях? Как невыносимо было застрять там, пока остальная Австралия побеждала в войне. От этого я чувствовал себя хуже чем просто бесполезным.

– Я не получила ни одного твоего письма.

Он посмотрел на меня равнодушными, пустыми глазами и продолжал, словно я и не говорила.

– Меня репатриировали в декабре. Из «Гринслопса» я написал тебе, сообщил, что вернулся. – Он поднял трость, которую я не заметила. – Я бы приехал к тебе раньше, но был немного не в форме. Подумал, что, если пошлю письмо, ты и навестишь меня.

– Сэмюэл…

Он моргнул.

– Что?

– Я не получила ни одного твоего письма. Ни единого. Ничего не приходило из Малайи, и из лагеря никаких открыток от Красного Креста. И ничего из госпиталя. – Страшная мысль пронзила мой мозг. – Я отправила тебе кучу писем. Ты хоть одно получил?

Он покачал головой.

– А посылки или открытки?

– Нет.

– Тогда где… – Вопрос замер у меня на губах.

В конце войны Красный Крест обнаружил тысячи писем и посылок, гнивших на складе в одном из японских лагерей. А ведь они могли утешить бесчисленных пленных и дать им надежду. Содержимое посылок растащили, охрана съела еду, выкурила сигареты, выбросила фотографии и записки со словами поддержки от любимых людей, не отдав предполагаемым получателям даже открыток.

Могло ли это объяснить, почему Сэмюэл ничего от меня не получал? Возможно. Но куда же делись письма, которые я написала до того, как он попал в плен? Бесконечные сообщения о жизни в доме и о том, как я по нему тоскую? Фотографии Лулу, кексы, носки ручной вязки, маленькие кусочки мыла? И почему письма, которые писал он – иногда каждый день, по его словам, – так и не дошли до меня?

– Ты сказал, что звонил на почту. С кем ты разговаривал?

– С младшим сыном Клауса Джермена, Кливом. Он сказал, что, как только отработает смену, съездит на Стамп-Хилл-роуд и передаст тебе мое сообщение. – Сэмюэл испытующе посмотрел на меня. – Ты не получила этого сообщения?

– Должно быть, он забыл. Сэмюэл, да если бы я знала, что ты в госпитале, меня ничто не остановило бы.

Сэмюэл сглотнул. Лед в его глазах подал признаки таяния. Из голоса, когда он заговорил, исчез оттенок злости.

– Сейчас, минуту назад, ты меня не узнала, да?

– Да.

– Я настолько изменился?

Прошло мгновение, прежде чем я смогла заговорить.

– Это правда, – сказала я наконец, – ты изменился. Последние несколько лет на всех наложили отпечаток. Но, Сэмюэл, пришло время оставить войну позади и жить дальше. – Я осмелилась взять его за руку, быстро пожать его пальцы, поразилась, какими они были холодными. Я отпустила его руку. – У меня теперь маленькая девочка. Ее зовут Луэлла… Я называю ее Лулу. Я ей все о тебе рассказала.

– Обо мне?

– Конечно, Сэмюэл. Всякий раз, когда я смотрю в ее красивое личико, я вижу тебя. У нее твои глаза и улыбка, и она очень умненькая. Щекастая тоже, совсем, как ты… – «Был», – чуть не сказала я, словно Сэмюэл остался в прошедшем времени. Но так я привыкла о нем думать: мужчина, которого я потеряла на войне. Мужчина, который оживал в моих мечтах, но обитал лишь в серой стране теней прошлого.

Сэмюэл, видимо, не заметил моей оплошности. Медленная улыбка преобразила его изнуренное лицо. Отстраненность в его глазах исчезла, и там появилось что-то другое: искра почти радости, смешанной с изумлением. Он кашлянул.

– Луэлла, Лулу. Я всегда любил это имя. Можно мне, если ты не против… О черт, Айлиш. Я так хочу ее увидеть. Как думаешь, я могу вас навестить? Сегодня днем не слишком скоро?

Наконец-то надежда. Проблеск моего прежнего Сэмюэла, того, кто обнимал меня всю ночь в хижине поселенцев и отгонял моих призраков. Мой любимый, которого я оплакивала и за которого молилась каждую минуту с тех пор, как он забрался в тот старый красный драндулет четыре с половиной года назад и исчез из моей жизни. Во мне стала расцветать улыбка, огненный шар любви, который прокладывал себе путь наружу, заставляя светиться все мое тело.

– Разумеется, ты должен прийти…

Тут как раз мимо прогрохотал грузовик, из его изношенной выхлопной трубы с громким хлопком вылетело черное облачко. При этом звуке Сэмюэл отшатнулся, схватил меня за руку и потащил к дверям аптеки, оглядываясь в поисках источника внезапного шума. Грузовик, громыхая, уехал, и Сэмюэл повернулся ко мне. Его и без того серое лицо сделалось белым как бумага и покрылось испариной.

– Сэмюэл?..

– Все нормально, – быстро сказал он, выпуская мою руку, провел по своей груди дрожащими пальцами, закивал, как будто успокаивая меня. – Просто стал немного… – Он вытер рот. – Немного пуглив.

Он устремил взгляд вдоль улицы. Все больше и больше людей с любопытством смотрели на нас, некоторые оборачивались на ходу, одобрительно кивая при виде формы Сэмюэла. Раз или два кто-то из мужчин похлопал его по спине, несколько голосов обратились к нему:

– Добро пожаловать домой, приятель.

– Молодчина.

– Твой отец гордился бы тобой, Сэмюэл…

Я расхрабрилась и снова взяла его за руку. На этот раз я сжала его пальцы и не выпускала.

– Разумеется, ты должен нас навестить, – продолжала я. – Сегодня днем я везу папу в Ипсвич к врачу, но завтра день его рождения, мы планировали маленькую веселую вечеринку, ничего особенного, только мы втроем. Хочешь прийти? Пожалуйста, соглашайся, папе будет так приятно тебя увидеть, а Лулу… ну она будет на седьмом небе.

Сэмюэл ответил на мое пожатие. Крохотное, почти незаметное проявление душевного тепла, но мое сердце раскрылось, как лепестки большого мягкого цветка. Все будет хорошо. Сэмюэл жив, он дома. И по-прежнему меня любит, я знала, что любит, я поняла это по нежному пожатию, а во взгляде его темных глаз, устремленных на мое лицо, ясно читалось страстное желание. Я не собиралась забегать вперед, но сладостные слова уже складывались у меня в голове. «Мы будем одной семьей, – стремилась сказать я. – Наконец-то мы будем настоящей семьей. Ты, я и Лулу вместе, как я мечтала. Мы поженимся и оставим весь этот печальный период военного времени в прошлом».

Сэмюэл прищурился.

– А ты, Айлиш? Ты рада меня видеть?

Я уставилась в дорогое мне лицо. Рада? Разве он не догадался, как я по нему скучала, как болела от тоски, которая терзала меня, пока его не было рядом? Как я волновалась, печалилась, как мне было одиноко? Конечно, нет, как он мог? Письма, которые я ему написала, вероятно, до сих пор плесневели на каком-то забытом лагерном складе.

Я улыбнулась.

– Ты даже не представляешь, как я рада.

Но на сей раз Сэмюэл не улыбнулся в ответ. В нем произошла перемена. Знакомый мне Сэмюэл исчез, вернулся холодный чужак. Его глаза снова стали пустыми, складка рта мрачной. Высвободив из моей руки свои пальцы, он крепко схватил меня за запястье.

– Ты меня даже не узнала.

Я напряглась.

– Сэмюэл, отпусти. Мне больно.

– Ты встретила кого-то другого, Айлиш? Сознайся, да?

– Нет! Не говори глупостей, Сэмюэл.

– Настоящая причина в этом, верно? – Он дернул меня за руку. – Поэтому ты не писала мне, поэтому так и не приехала повидаться в «Гринслопс».

– Прекрати, Сэмюэл, ты делаешь мне больно!

Я попыталась вырваться, но он держал крепко.

– И эта девочка, она же не моя, так? Не может быть моей, я отсутствовал четыре года… За кого ты меня принимаешь, Айлиш, за дурака?

– Ты ошибаешься! – воскликнула я, чувствуя любопытные взгляды вокруг нас, понимая, что мы устраиваем сцену, но слишком расстроенная, чтобы обращать на это внимание. – Я писала. Не знаю, почему ты не получил ни одного моего письма! Никого другого нет, Сэмюэл. Как ты можешь так говорить? Всегда был только ты. А Лулу… Конечно, она твоя дочь, ей почти четыре года, зачем мне вообще говорить тебе о ней, если она не твоя дочь? Пожалуйста, Сэмюэл, ты не очень хорошо себя…

– Достаточно хорошо, чтобы отличить ложь от правды. – Он выпустил мое запястье, будто прикосновение ко мне было ему противно. Затем добавил спокойно, пугающе: – Ты об этом пожалеешь. Видит бог, Айлиш, ты пожалеешь.

Его губы шевелились, словно он хотел сказать что-то еще, но вместо этого издал какой-то звериный, утробный звук. Рык, всхлип. Повернувшись, он захромал прочь по улице, тыча тростью в тротуар, ссутулившись, – высокий истощенный медведь в человеческом обличье, не обращающий внимания на прохожих, освобождавших ему путь.