Глава 12
Вернувшись в Торнвуд, я оставила машину на подсобной дороге и посмотрела на холм, на котором стоял дом. За два дня братья Миллеры превратили заросший двор в величественный, хотя до некоторой степени и одичавший ботанический сад.
Исчезли цепкие лианы, завалы валежника и переросшие ветки деревьев. Чистые дорожки вились теперь по коридорам из зелени. Из тени выступали изумрудные листья гортензии, а на месте зарослей бурьяна возникли новые объекты восхищения: огромный папоротник асплениум, молодые, еще не развернувшиеся побеги которого были размером с мой кулак, и группки розовых тропических орхидей, покачивавшихся в теплом воздухе.
От удовольствия по коже даже бежали мурашки, пока я упивалась запахом скошенной травы и цветущих деревьев. Несколько месяцев назад я жила в тесном, холодном, наспех подремонтированном доме из базальта в мрачном старом Альберт-Парке, с трудом оплачивая счета за отопление и откладывая каждый лишний цент. В жестких рамках расписаний, договоренностей, списков суетных дел.
Но здесь жизнь казалась чем-то величественным. Здесь были мир и покой, аромат полевых цветов и прохладная вкусная дождевая вода для питья. А самое главное – я знала, что у моей дочери теперь есть то, чего никогда не имела я: надежный, постоянный дом.
Уверенной походкой я шла по дорожке, а потом вокруг дома, направляясь вверх по холму в заднюю часть сада на звук одиноко завывавшего триммера. Раздвигая переплетенные ветки деревьев, я наступала на лопнувшие гранаты и опавшие авокадо, которые гнили на дорожке. На полпути вверх по холму я остановилась в тени, чтобы вытереть стекающий по лицу пот. Жужжание ручной газонокосилки оборвалось, и сад погрузился в тишину.
Небо сияло, но в тени под деревьями было сыро и темно, гудели насекомые. Я продолжила свое восхождение, ковер из листьев и хвои заглушал мои шаги. Вскоре кирпичная дорожка закончилась, сменившись обычной тропинкой. Несколько минут спустя я отодвинула в сторону занавес из плоских листьев тропических лиан-монстер и очутилась на краю подстриженной травянистой поляны.
В центре ее рос могучий бук, тянувшийся своими изящными ветками в небо. Крохотные бело-голубые цветки, торчавшие над прицветниками листьев, распространяли в воздухе сладкий запах. Ствол был широким, его бледно-серая кора – гладкой, если не считать почерневшего, похожего на пещеру отверстия у основания дерева. Наверное, когда-то в бук ударила молния; образовавшаяся расщелина была полой и достаточно большой, чтобы в нее мог забраться человек. На поврежденном участке ствола выросло несколько ветвей, получилось нечто вроде лестницы, и я узнала дерево, в котором Бронвен нашла старую жестяную коробку из-под печенья. Самая нижняя ветка качалась, листья на ней трепались, как в бурю, хотя ни малейшего дуновения ветра не было. Подходя ближе, я увидела, что я здесь не одна.
На эту ветку забрался мужчина, чтобы подняться по стволу дерева. Он дотянулся до соединения двух суков и по локоть засунул руку в глубокое дупло на месте отвалившегося сука.
– Хоб?..
Воздух, казалось, застыл в мгновении безмятежного покоя перед бурей. Хоб молниеносно вытащил руку из дупла и спрыгнул с ветки, ударившись при этом головой и сдвинув очки. Круто повернувшись ко мне, он что-то удивленно пробурчал. Сапфирово-синий глаз старика расширился.
– Что-то потеряли? – осведомилась я.
Хоб отошел от дерева, отряхивая руки, поправляя очки.
– Э-э-э, нет, деточка. Просто проверял, нет ли какого ущерба от поссумов… К счастью, все под контролем, волноваться не о чем. Очаровательный старый белый бук, редко увидишь его окультуренным, как здесь, такая жалость, как подумаешь, что он отдан на милость сил природы. Ну что ж…
Он похлопал себя по карманам, нащупал блокнот и устроил целое представление, вычеркивая что-то из списка. Подняв триммер, он бодро мне улыбнулся, затем пошел по дорожке под горку – по направлению к дому.
– Все остальное в основном сделано, – сказал он, когда я его догнала. – Деревья подрезаны так, чтобы не упирались в карниз, а сливы почищены… Это тоже хорошо, может зайти гроза…
Он продолжал разглагольствовать, пока мы спускались с холма, в мельчайших подробностях отчитываясь передо мной о проделанной за день работе. Груда сухих обрубленных сучьев, которые он сложил под домом, послужит отличной растопкой, когда придет зима. Через несколько недель он пришлет Герни, чтобы тот еще раз подстриг лужайку – после стольких лет засухи, объяснил он, если дождь все же пойдет, я смогу стоять у окна и наблюдать, как растет трава. И если я не против, он замульчирует огород обрезками, чтобы подбодрить земляных червей.
Я слушала вполуха.
Ущерб от поссумов? Нахмурившись, я оглянулась через плечо. Пока мы спускались по заросшей дорожке, верхние ветки бука были видны над более густой, блестящей листвой деревьев манго и диких фиг. Кончики ветвей упирались в небо, под россыпью восковых цветков мерцали серо-зеленые листья. Бук, без сомнения, счастливо сосуществовал с поссумами сотню лет или больше.
Я сердито посмотрела на Хоба. Его морщинистое лицо порозовело, а лицо блестело от пота. Он как раз был на середине рассказа о процедуре очищения водостоков – нужно подобрать правильный инструмент, должным образом поставить лестницу – и о том, что из лиственного мусора получается великолепный компост.
А я мысленно видела только громадный бук с его бледной чешуйчатой корой и обожженным стволом и причудливую, похожую на лестницу поросль из бока дерева. Я так и видела Хоба, тянущегося к развилке, рука по локоть в дупле – шарит в поисках чего-то.
И отнюдь не ущерба от поссумов.
Другая картинка: Бронвен сидит на садовой скамейке перед занятиями, ее волосы, словно занавес, скрывают раскрасневшееся лицо, пока она пытается взломать помятую жестянку из-под печенья.
«Красивая, правда, мам?»
Она нашла ее в старом холщовом рюкзаке, по ее словам. Кроме коробки, там была одежда, косметика, щетка для волос. Все сгнившее она выбросила, оставив только жестянку. В жестянке лежал дневник девушки.
Хоб поймал мой пристальный взгляд и улыбнулся.
– Не забудьте про щенка, – приветливо сказал он. – Скажите юной Бронвен, пусть придет и выберет в любое время, когда захочет.
– Обязательно, – с деланой радостью сказала я, избегая взгляда Хоба.
Что-то исчезло, и я не могла сказать, что именно. Возможно, пропали непринужденные товарищеские отношения, возникшие вчера между мной и Хобом Миллером.
Я бросилась в дом за чековой книжкой, проклиная пыль, посыпавшуюся с джинсов и сандалий и осевшую на полу. Проходя мимо дальней комнаты, я сообразила, что забыла спросить у Хоба про могилу Айлиш и не знает ли он кого-нибудь, кроме Луэллы, кто мог бы приносить розы. Это показалось неуместным; сейчас я хотела только одного – как можно скорее спровадить Хоба и ухватиться за ниточку этой самой последней загадки.
Бегом сбежав вниз по лестнице и промчавшись по двору перед домом, я нагнала Хоба на подсобной дороге. Герни закончил погрузку газонокосилки, граблей и пил в кузов пикапа и закрепил, обвязав веревкой. Он обернулся, когда подошли мы с Хобом, и радостно улыбнулся в ответ на мою повторную благодарность за проделанную работу, пот каплями стекал по его редким волосам. Хоб увязал ручную газонокосилку в кузове вместе с остальными инструментами. Невежливо с моей стороны, но его с таким же энтузиазмом я поблагодарить не сумела.
Я выписала чек, вырвала его из книжки и отдала. Попрощалась, наблюдая, как Хоб неуклюже прошаркал вокруг машины к дверце водителя и сел за руль. Он помахал мне, но я сделала вид, что разглядываю что-то на соседнем дереве. Затем, когда ржавый грузовичок еще не успел исчезнуть в облаке пыли, я рванула к дому по свежеподстриженной лужайке.
* * *
Как в большинстве домов Квинсленда, стоящих на высоком фундаменте, прачечная находилась в подвальном этаже. Это было простое помещение, отделенное от остального пространства под домом решетчатыми стенами. Каменный пол знавал лучшие дни, и я все еще ждала приезда сантехника, чтобы он подключил стиральную машину. В прачечной было чисто и прохладно – тенистое убежище, когда совсем уж одолевает дневной зной. Самое приятное – вручную выстиранная одежда сохла в рекордные сроки на ветру, порывами задувающем из долины.
Я подошла к раковине. Там, на краю бетонной ванны, лежал пострадавший дневник, который нашла Бронвен. Вид у него был не ахти: попорченная водой пачка бумаги, застежки сломаны, обложка покоробилась и утратила цвет из-за ржавчины, грязи и плесени. Я положила его на раковину на днях, когда мыла руки, и собиралась заняться его спасением сразу, как отвезу Бронвен в школу. Потом, после неожиданной встречи с Кори и последовавшей поездки к Миллерам, я о нем забыла.
Взяв дневник, я снова вспомнила, как Хоб засунул руку в дупло и шарил там, будто что-то искал. Рюкзак, возможно. Набитый женскими вещами – щеткой для волос, косметикой, одеждой… и старой жестяной коробкой, оберегающей дневник. Его пропажа, похоже, не слишком огорчила Хоба; пожалуй, больше его потрясло то, что я застала его за поисками.
«Ущерб от поссумов», скажет тоже.
* * *
Только позднее тем вечером, когда посуда была перемыта после ужина, а Бронвен скрылась в своей комнате, я догадалась, как разлепить хрупкие страницы дневника, не уничтожив их. Я налила воды в кастрюлю и поставила на газ. Когда вода закипела, я сняла крышку, выпуская на волю пар. Затем взяла дневник щипцами для барбекю и стала держать над паром.
Кухню наполнил запах плесени. Сморщенный бумажный конгломерат начал реагировать. Обложка размягчилась. Внутренние страницы стали влажными и начали разлипаться. Когда пачка показалась мне достаточно податливой, я перенесла дневник на стол и села над ним, отделяя хрупкие верхние страницы с помощью ножа для сливочного масла.
Первые несколько страниц сморщились, были покрыты желтоватыми пятнами от воды, сделались ломкими, как кора. Плотные строчки аккуратного наклонного почерка заполняли каждый дюйм пространства; некоторые слова исчезли под плесенью или выцвели, но большинство можно было прочитать. Я наклонилась ближе, влекомая силой тяготения моего любопытства.
НЕ ТРОГАТЬ! Частная собственность Гленды Джермен
Понедельник, 8 сентября 1986 года
Весь мир спятил или что? Я надеялась начать этот новый дневник празднованием своих успехов на романтическом фронте. Произошел же вот такой досадный инцидент.
Сегодня днем я повела Кори к ручью, чтобы рассказать ей о последних новостях про нас с Россом. Или – об отсутствии новостей, что само по себе достойная обсуждения тема. В любом случае Кори в последнее время какая-то мрачная, совсем несчастная – я только хотела ее подбодрить. Мы сидели на берегу, жевали конфеты и пили колу. Я кайфовала от дозы углеводов, Кори выглядела рассеянной и грустной. Отставив бутылку с колой, я обняла ее за плечи, чтобы спросить – в миллионный раз, – в чем дело, но не успела.
Она меня поцеловала.
В губы, с языком – я говорила ей, что именно такого поцелуя хотела от Росса. Черт возьми, о чем она думала? Мы с Кори лучшие подруги, как она могла так со мной поступить? Хуже того, она же знает, что я люблю Росса, зачем ей нужно было взять и все испортить?
Ох. Кори мне нравится, думаю, я ее люблю, но не так. Не так, как она хочет.
С тех пор мы не разговариваем. Признаю, что повела себя с ней ужасно, оттолкнула, накричала на нее. Шоковая реакция, полагаю. Обычно, когда мы ссоримся, она звонит мне, только теперь уже почти 11 вечера, а звонка от нее все еще нет. Я чувствую себя дерьмово.
* * *
Четверг, 11 сентября 1986 года
В ответ на вопрос понедельника: да, весь мир точно спятил. А я? Я самая ненормальная из всех.
Проклятый Тони.
Только что узнала, что это из-за него мы не поедем в школьный лагерь на следующей неделе. Он признался, что случайно (или намеренно?) проболтался маме, будто я влюблена в кого-то в школе, – придурок! Они с мамой – водой не разольешь, я же знала, что ему нельзя доверять. Он действительно сожалел, испугался, что я разозлюсь и выкину какой-нибудь дикий номер – что я почти и сделала, но потом он дал мне забавный маленький рисунок. На нем была изображена птица с лицом Росса и с крылышками в виде сердечек, и это было так старомодно и надоедливо с его стороны, но что поделаешь? Иногда он такая сволочь, но такая симпатичная сволочь.
Ох. Я скрючилась в кровати, натянув одеяло на голову, и пишу при свете фонарика, потея, как свинья. В груди болит, вероятно, выходит из строя мое дурацкое сердце. Невыносимо знать, что после следующей пятницы мне придется ждать очередного семестра, чтобы снова увидеть Росса, две мерзких недели! И все это время знать, что в лагере он во власти этих отвратительных сестер Гордон, они будут смеяться и заигрывать с ним, сучки, а Росс, кто бы сомневался, будет замечательно проводить время. Предательницы. Это будет пытка.
* * *
Пятница, 19 сентября 1986 года
Хорошие новости на романтическом фронте, хотя и печальный день, потому что он последний перед каникулами, и мне придется ждать вечность, чтобы снова увидеть Росса. Ради такого случая я накрасила ногти розовым лаком, хотя это против школьных правил. Просто на счастье, вы понимаете.
Слушайте, я знаю, что он счастлив в браке, и знаю, что у него двое маленьких мальчиков, которых он обожает (отчего я лишь больше его люблю), и жена у него вроде бы милая – но что я могу поделать? Все знают, что сердцу не прикажешь.
Итак, хорошая новость такова: Росс говорит мне:
– Эй, Гленда, раз уж в лагерь ты не едешь, я нашел тебе на каникулы одно полезное занятие.
Я закатила глаза, как бы говоря: отлично, дополнительное задание, и это его насмешило. Он протянул мне вырванную из газеты страницу.
– Я читал воскресный номер «Курьер мейл» и нашел вот это. Конкурс на лучший рассказ, денежный приз очень приличный. Мне кажется, тебе следует поучаствовать.
Я взяла страницу. Там была фотография прошлогодней победительницы, коренастой тетки в слаксах, и объяснение, какого рода истории им нужны. Семейная драма, полная нудятина. Однако бланк заявления на участие, напечатанный внизу страницы, привлек мое внимание. В особенности знак доллара рядом с выигрышем.
– Ничего себе, – ахнула я, – это же больше, чем я заработаю за месяц, сидя с детьми. Но… семейная драма. – Я наморщила нос. – У меня скучная семья. О чем я напишу?
Росс пожал плечами.
– Вспомни, что я сказал на уроке английского: скучных людей нет, надо только немного поскрести внешнюю оболочку. Некоторых людей нужно поскрести побольше, но там всегда скрывается некая история. Поэтому подумай. Уверен, ты что-нибудь найдешь.
Он широко, волнующе улыбнулся и посмотрел мне прямо в глаза. Конечно, я растаяла. У меня немного дрожали руки, когда я уходила, сворачивая бланк заявления и засовывая его в лифчик, поближе к телу. Было приятно, что Росс думал обо мне в выходные, приятно, что он считает мои сочинения достаточно хорошими, чтобы я могла победить в конкурсе. И я одержу победу. Подумаешь, розовый лак для ногтей! Можете его забрать. Выиграть невероятно большой приз за рассказ – гораздо лучший способ произвести впечатление на учителя.
* * *
Четверг, 25 сентября 1986 года
Каникулы – скучнее некуда, но я решила провести время, работая над своим призовым рассказом.
Поэтому я сидела днем на задней веранде, пытаясь родить какую-нибудь идею. Бэзил свалился в тени рядом со мной, храпит во сне, сомнений нет, ему снится охота на кроликов, так как кролики – любовь всей жизни Бэзила. Размышляя, я лущила горох для мамы, периодически бросая горошину-другую в рот – они вкуснющие. Если у мамы и есть какой талант, то к выращиванию овощей. Морозилка у нас забита ранним горохом, который она вырастила в парнике, он мелкий, но по вкусу превосходит размокший магазинный горох в пачках. Мама велит размораживать его перед тем, как лущить, но я никогда так не делаю. Прямиком из холодильника «Келвинейтор», ледяной и сладкий.
Жара нарастает день ото дня, скоро будет ужасно жарко. Раз уж папа отсталый и не позволяет мне и Тони покупать фруктовый лед (под предлогом, что от него портятся зубы), хотя это делают все остальные жители планеты, приходится довольствоваться замороженным горохом.
Я чистила горох и шпионила за Тони. С моего места на заднем крыльце открывался вид, как с высоты птичьего полета. Он сидел на большом старом пне в загоне в буше, склонившись над своим альбомом – зарисовывал кору, стручки или крылья стрекоз. Бог знает, где он добывает этот мусор. Глядя на него, не скажешь, но он по-настоящему умный. Мама вставила его маленькие рисунки в рамки и развесила по всему дому, а папа постоянно распространяется на почте о своих талантливых детях. Я всегда закатываю глаза, когда он это говорит, но, конечно, в душе мне приятно.
Так вот, я размышляла над идеями для рассказа, когда увидела, что мама крадучись идет вдоль забора. «Интересно, – подумала я, – что она затеяла?» Обычно она в загон не ходит. Лицо у нее порозовело от жары, и она надела нарядный фартук. Тони, должно быть, услышал ее шаги, потому что оглянулся. Они минуту поговорили, а потом мама вытащила что-то из кармана фартука – по виду конверт. Тони взял его, а потом мама сунула что-то ему в руку, пятидолларовую бумажку? Мой ябедник братец заначил денежки и вскочил с пня, убирая карандаши и альбом для рисования в сумку. Затем рысцой побежал по тропинке в сторону дедушкиного поместья.
Мама смотрела, пока Тони не скрылся из виду, потом вернулась к дому. Мгновение спустя она исчезла внутри.
Отставив горох в сторону, я сбежала с крыльца и, вылетев за ворота, помчалась по дорожке за Тони.
Черт. Мама зовет, обед готов.
Придется идти.
* * *
Пятница, 26 сентября 1986 года
Ну так вот, про вчера. Тони нигде нет. Исчез. Скрылся. Вы можете поверить? Словно пропал в Бермудском треугольнике. Нигде нет.
Поэтому я просто шла дальше по дорожке. «Пойду к дереву с дуплом», – решила я. Это гигантский белый бук, почерневший от давнего удара молнии, очень старый. Он растет в дедушкином поместье, пешком идти туда сорок пять минут.
До оврага я добралась запыхавшаяся. Всего тридцать минут, пока шла до дерева, а жара уже вышла из-под контроля. Моя футболка пропиталась потом, а сама я словно высохла. Только спустившись по тропинке в овраг, я вздохнула с облегчением. Он был тенистый и прохладный, заросший папоротником, темный. Здесь внизу пахло водой из ручья – мутной, но вкуснющей. Как другой мир. На деревьях обитают миллионы птиц-звонарей. Их не видно, но слышно. Словно находишься в огромной банке, в которой этот звонкий щебет эхом сыплется на тебя со всех сторон. Они поют и поют. Иногда в их песне возникает перерыв, и тогда наступает мертвая тишина. Зловещая. Потом они опять начинают, потрясающе красиво. Люди говорят, что они звенят, как колокольчики, поэтому их обычно и называют звонарями, но для меня они больше похоже на тысячи девичьих голосов, поющих одну и ту же звенящую ноту снова, и снова, и снова.
Я дошла до ручья и немного поплескалась в воде. Сидя на берегу, поставив ноги на большой замшелый камень, наслаждаясь прохладой воды, хватающей за ступни. Вдоль берега росли, кивая в тишине, кружевные папоротники. Это место походило на сказочную поляну, зеленую, в пятнах солнечного света, веселую от птичьего пения.
Я задумалась о дедушке. Сначала – как классно, что он завещал это поместье нам с Тони и мы можем приходить сюда, когда захотим. Больше двух тысяч акров буша – все наше. Потом я вспомнила, как сильно по нему скучаю. Он был таким клевым стариком. Он и мама никогда лично не встречались, но не из-за того, что случилось в военное время. Если бы мама хоть на минуту считала правдой слухи о дедушке, она никогда не позволила бы нам, ее детям, даже подходить к нему.
Убийство. Боже, какой ужас.
Не представляю, как мама живет, зная, что ее мать убили. Если бы это случилось со мной, я бы сломалась. Не могу вообразить, чтобы я росла, как она, – мирясь со всеми этими сплетнями и стыдом. Думаю, поэтому они с дедушкой не ладили – он не общался с ней, когда она была маленькой, мама говорит, потому что не мог видеть ее после смерти ее мамы, потому что ему просто было очень грустно. Но, думаю, дело не только в этом… Возможно, например, дедушка хотел избавить мою маму от лишней сердечной боли, не напоминать о ее потере.
Это случилось давным-давно, в сороковых годах. Мама была совсем малышкой, трех или четырех лет. Дедушка был молодым мужчиной. Иногда мы с Тони разговаривали об этом, но только шепотом. Знали мы немного и никогда не задавали вопросов. Понятно, что маме слишком больно об этом говорить. Папа из уважения тоже хранит молчание. Но даже при этом мы кое-что слышали. Шепотки, обрывки сплетен.
Иногда какая-нибудь старуха в церкви раскудахтается и упомянет дедушку, но другие мало что помнят. Однажды я пришла на почту, принесла папе ланч, который он забыл, и услышала, как один старый тип прошептал другому: «Она внучка той девушки, которую убил доктор…»
«Вороны, перебирающие старые кости» – вот как называет их папа.
Значит, сидела я в овраге в прохладной тени и думала о моей бедной старой бабушке, когда вдруг по всему телу у меня побежали мурашки. Я огляделась. Моя бабушка умерла как раз здесь, в овраге. Может, на этом самом месте.
Я задрожала, словно в овраге повеяло холодом. Вода в ручье казалась темной, тенистые папоротники больше не выглядели такими уж приветливыми. Высоко в кронах деревьев звенели звонари, но теперь они звучали пронзительно, почти тревожно, как будто их песня была предостережением.
Я знаю, это безумие, но я все дрожала и не могла перестать.
«Росс прав, – подумала я. – Нужно только поскрести оболочку».
И вот тогда у меня и родилась моя блестящая идея.
* * *
Суббота, 27 сентября 1986 года
– Мам, у меня появилась идея для того конкурса на лучший рассказ, о котором я тебе говорила, – начала я, бросая пробный шар. – Но мне понадобится твоя помощь.
– Да? – Мама подняла взгляд от гладильной доски, которую всегда непременно тащила на кухню, чтобы гладить и смотреть на улицу. Она ободряюще улыбнулась. – Какая, милая?
– Я собираюсь написать о своей бабушке. Только у меня мало сведений о ней.
Мама казалась сбитой с толку.
– Но, Гленни, у тебя же целый альбом с фотографиями бабушки Эллен, и папа много тебе рассказывал.
– Я не имела в виду папину маму.
– О-о-о.
– Ничего, а? В смысле, это было давно. И мы обе знаем, что дедушка ее не убивал, не мог. Значит, это тайна… и что-то вроде любовной истории, все перемешано.
Мама поставила утюг и прошла к раковине, открыла кран на полную мощность и стала мыть руки. Она схватила мыло и все терла и терла их, словно мой вопрос каким-то образом заставил ее почувствовать себя грязной.
– Мам?..
Она поплескала на лицо и хорошенько потерла его ладонями, потом достала из ящика чистое кухонное полотенце.
– Мне кажется, тебе не следует, детка.
– Почему нет?
Она оглянулась на меня через плечо. Ее лицо покрылось пятнами, как будто на него выдавили лимон. Глаза расширились, и в них стояла тревога.
– Просто не следует. Прости.
Я вздохнула, осознавая свою ошибку. Можно бы поспорить с ней, указать, что имею полное право знать о своей бабушке, но я понимала, что слишком ее обижу. Мама наверняка пережила жуткое время после смерти своей матери, она была совсем маленькой девочкой. Не ее вина, что она не может об этом говорить.
– Ладно, мама, – сказала я. – Придумаю что-нибудь другое.
И я попыталась. По-настоящему попыталась. В итоге история моей бабушки начала меня изводить. Словно ее призрак не имел покоя теперь, когда я подняла эту тему, поговорив с мамой. Словно у истории моей бабушки выросли крылья, и она выпорхнула из коробки, и ее невозможно запихнуть обратно, убрать с глаз долой. Так или иначе, но история моей бабушки будет рассказана… И расскажу ее я.
* * *
Воскресенье, 28 сентября 1986 года
Мама была в церкви, подошла ее очередь отвечать за организацию чаепития. Папа возился в огороде, сажал весенний лук. Черенком метлы он прочертил в земле аккуратные рядки и теперь отмерял расстояние между семенами с помощью старой деревянной линейки.
– Папа, – начала я, осторожничая после маминой реакции, – я хочу кое о чем тебя спросить, но боюсь, что ты рассердишься.
Это была, конечно, шутка. Папа никогда не сердится. Натуральный Телец: упрямый и надежный, медленно теряющий свою невозмутимость. Когда в редких случаях Телец все же слетает с катушек, говорят астрологи, тогда следует соблюдать осторожность. Наверное, это правда, потому что я никогда не слышала, чтобы папа повысил голос, ни разу. Мне нравится считать его тихим – обычный такой Кларк Кент, только вот под накрахмаленной белой сорочкой и скучными коричневыми рабочими брюками не прячется Супермен. Разумеется, сегодня папа не надел хорошую одежду, так, старые штаны от «Кинг джиз» и рубашка-хаки с закатанными рукавами, но суть вы уловили.
Папа посмотрел на меня и улыбнулся, уши у него немного обгорели на солнце. Прядь волос упала на глаза, и он сдул ее в сторону.
– Что такое, Гленни?
– Ну…
Я посмотрела на небо, потом стала изучать свои ногти. Розовый лак, которым я их накрасила на прошлой неделе в школу, чтобы произвести впечатление на Росса, почти облупился. За ногти храбро цеплялись остатки лака, но у меня не хватило духу их стереть. В итоге они все же принесли удачу.
Папа фыркнул и вернулся к луку.
– Выкладывай тогда.
Я вздохнула.
– Я пишу рассказ, он должен получиться очень хорошим, может, я даже приму участие в конкурсе.
Папа хмыкнул, прочерчивая ручкой метлы следующую бороздку.
– О чем же он?
– О моей бабушке.
Видимо, мой голос прозвучал напряженно при этих словах, поэтому, вероятно, папа и посмотрел на меня. На его лице отразилось любопытство.
– О маминой маме, – пояснила я, потом поспешно продолжила: – Я напишу классную историю – знаешь, тайна о том, как она умерла, и все такое. Проблема в том, что я практически ничего о ней не знаю. Мама о ней говорить не любит, и все, что у меня есть, – это сплетни и старые газетные вырезки, из которых много не почерпнешь, и… это, пожалуй, и все.
Папа отложил метлу и выпрямился. Взявшись за поясницу, он потянулся. Я услышала, как щелкнул позвонок, и папа вздохнул.
– Ты хочешь услышать, что я о ней знаю.
– Да.
– Боюсь, не много.
– Ты когда-нибудь ее видел?
Подобрав линейку, папа перешел к следующему рядку и высыпал на ладонь из пакетика несколько черных семян. Он долго молчал, словно забыл о моем присутствии. Потом пошел вдоль бороздки, отмеряя расстояния и делая большим пальцем углубления в земле, затем опуская туда семена.
Я ждала. Папа не любит, когда лезут в его частную жизнь, в этом они с мамой одинаковы. Он редко говорит о прошлом, а когда делает это, создается впечатление, что половину он придумывает на ходу, приукрашивает факты для большей забавности, а может, просто для того, чтобы замаскировать события, о которых говорить не хочет. Полагаю, вот откуда моя любовь к сочинительству.
Папа откашлялся.
– Я знал твою бабушку с военных времен. Я был всего лишь пареньком лет восьми или девяти. Она была… – Он помолчал, улыбнувшись в нависшие над нами деревья. – Она была красавицей. Длинные темные волосы и карие глаза. Стройная и изящная, как птичка.
– Откуда ты ее знал?
– Она была совсем одна, поэтому жила с нами.
– Она жила с вами? Я никогда не знала.
– Да.
– Почему она была одна?
Идя вдоль рядка и притрамбовывая землю над семенами лука, папа следил глазами за своей ногой.
– Ее мать умерла, а отца интернировали, потому что он был немецкий иммигрант. В войну так было, правительство переживало из-за безопасности… хотя трудно было встретить большего патриота, чем Якоб Лутц, твой прадед. Он любил Австралию, всегда говорил, что эта страна его спасла… Якоб много лет был лютеранским пастором в Мэгпай-Крике, но из-за того, что родился он в Германии, Разведывательное бюро Содружества выдвинуло смехотворные обвинения и отправило его в Татуру, в лагерь для интернированных лиц в штате Виктория. Он находился там почти три года.
Папа замолчал. Я подождала. Затем вздохнула. Папе сорок четыре года, ему уже прилично лет – но иногда он ведет себя как настоящий старик, если вы понимаете, что я имею в виду. Уставится в пространство, размышляет. Забывает вещи, путает события. Он любит рассказывать разные байки о прежних временах, но они практически никогда не совпадают от повествования к повествованию.
Но я надеялась, что уж эту историю он расскажет правильно.
– Пап…
Он рассеянно улыбнулся. Подобрал метлу, начал заново прочерчивать рядок, который уже разметил.
– Твоя бабушка была счастлива, живя с нами. Она стала членом семьи: помогала моей маме по хозяйству, сбивала масло, кормила кур, ухаживала за маленьким кукурузным полем у нас за домом, поддерживала красоту в доме. А твоя мама… она была совсем малышка, голосистая девчушка с большими зелеными глазами и улыбкой, от которой сердце таяло, как мороженое на солнце. Моя мама, то есть твоя бабушка Эллен, обожала свою маленькую Лулу и ужасно ее баловала. Мы все ее баловали.
– Поверить не могу, что мама никогда мне об этом не рассказывала.
– Ну, Гленни, тогда были не одни забавы. Шла война, и жизнь была трудной… но и волнующей тоже. У нас на постое было двое военных. В большинстве семей Мэгпай-Крика жили по двое или трое парней. Пехота или военные летчики. Несколько моряков. Твоя бабушка обычно готовила большую кастрюлю рагу из говядины и кукурузы с нашего огорода, мятый горох. У нас были сливки, и пахта, и куриные яйца. Свежие овощи и фрукты. Семьям в городе – или, еще хуже, в больших городах – приходилось туго, они вынуждены были перебиваться кое-как, раз в две недели меняя свои купоны на жалкий фунт сливочного масла или на два фунта сахара. Интересные были времена. Полезные, если ты понимал, что к чему.
Взяв шланг, папа повернул распылитель на конце и направил рассеянную струю на лук. В легкой водяной пыли, высвобождающей густой, отдающий шоколадом запах старого навоза и компоста и создающей встречный поток воздуха над голой землей, возникли радуги.
– Пап?
– Что такое, Гленни?
– Почему дедушку обвиняли… ты знаешь, в том, что случилось с моей бабушкой?
Папа вечность смотрел на радуги как завороженный. Когда я уже отчаялась получить ответ, он тихо проговорил:
– Твоему деду лихо пришлось на войне. Он попал в плен, ты все это знаешь. Потом он сильно болел, и, думаю, люди посчитали, что он способен причинить вред другому человеку.
– Но это же был не он, да?
Долгая пауза.
– Нет, Гленни. Нет, не он.
В тишину ворвался шум автомобиля. Папа выключил воду, свернул шланг и повесил на кран.
– Это мама, – сказал он и взъерошил мои волосы, идя мимо меня к дому. – Поставлю-ка я чайник.
* * *
Суббота, 4 октября 1986 года
Всю неделю работаю как сумасшедшая над своим письменным проектом. Задуманное как уловка, чтобы произвести впечатление на Росса, выросло в нечто грандиозное. В манию. Одержимость. Я просто должна рассказать историю своей бабушки. Она словно стоит у меня за спиной и говорит: «Гленда, все остальные просто хотят скрыть меня, забыть. Словно хотят, чтобы я никогда не существовала. Ты другая. Ты понимаешь. Я хочу, чтобы мой голос услышали, и ты мне поможешь».
Я действительно понимала. На мою красавицу бабушку напали и оставили умирать в овраге, и она лежала там всю ночь на влажных листьях, мучаясь от боли, истекая кровью. Кто-то сделал это с ней, и я просто никак не могла поверить, что это был дедушка.
Папа всегда говорил, чтобы я отстаивала то, во что верю. Проблема в том, что я никогда ни во что по-настоящему не верила. Спасение китов – это прекрасно, ведь очень жестоко, когда их гарпунят и разделывают, чтобы произвести косметику и другие вещи… Но как, скажите на милость, мне воспылать любовью к китам, если я никогда ни одного не видела?
Бабушка же моя кровная родственница. Фотографий ее нет – во всяком случае, они не сохранились, – и, если честно, я никогда толком о ней и не думала до сего дня. Но кровь есть кровь. И моя бабушка заслуживает, чтобы ее голос услышали.
И вот я сидела, напряженно работала, пытаясь до обеда написать концовку. Я пришла к выводу, что мою бабушку убил бродяга, проходивший через Мэгпай-Крик по пути на север, на золотые прииски в Рейвенсвуде, в поисках работы. В школьной библиотеке я нашла книгу о послевоенном времени. Тогда множество людей переезжало из города в город в поисках работы… Конечно, я никогда не узнаю, так ли все было, но это хорошо подходило к моей истории.
Я как раз подбиралась к сцене, в которой они встречаются, она тоже хорошо складывалась, – когда услышала крики. Мужской голос, похожий на папин. У меня сердце перевернулось. Папа никогда не кричит. Сначала я подумала, что он тяпкой поранил ногу или что-то другое. Я выскочила посмотреть, в чем дело, но остановилась на полдороге в коридоре. Почувствовала запах жарящихся котлет и картошки.
Папе точно было больно, но кричал он не в телефон, вызывая «Скорую». Когда путаница слов начала обретать для меня смысл, я прислонилась к стене, у меня заболело сердце.
– Ты же обещала, Лу, – сказала папа. – Давным-давно ты обещала…
– Клив, это не то, что ты думаешь.
– Все эти годы, все эти проклятые годы ты…
Папа поперхнулся следующими словами, которые я не сумела разобрать, потому что что-то загремело и упало на пол, разбилось.
Я вбежала на кухню. Мама сметала в совок разбитый стакан. Папа стоял, опираясь руками на стол, поникнув, словно потерял равновесие.
Мама завернула куски стекла в газету и положила в мусорное ведро.
– Пожалуйста, Клив, успокойся. Нам нужно обсудить это спокойно. И, – добавила она, взглянув на меня, – наедине.
Папа резко обернулся. Увидел меня, и его губы задрожали. Его лицо было в красных пятнах, шрамы сильно побелели. Снова повернувшись к маме, он потряс в воздухе кулаком с зажатым в нем клочком бумаги.
– Как давно?
Мама словно сжалась.
– Всего раз.
– Я тебе не верю.
– Клив, ты заходишь слишком далеко, это было просто…
Папа буквально зарычал, резко выпрямился и, весь дрожа, пересек кухню и навис над мамой.
– Захожу слишком далеко? – переспросил он, приблизив к ней свое лицо. – О Лу, ты не имеешь ни малейшего понятия…
Отстранив ее, он вышел из кухни и спустился с заднего крыльца.
– Мама, – спросила я, – что случилось?
Она закрыла глаза, открыла их не скоро.
– Гленда, будет лучше, если ты некоторое время постараешься не попадаться ему на глаза, милая. Твой папа очень расстроен.
Я уставилась на маму:
– Что ты сделала?
Мама просто смотрела на меня. Она родила нас поздно – ей было почти тридцать, когда она родила меня, но люди всегда говорили, что ей не дашь и половины ее возраста. Сейчас она казалась маленькой, хрупкой и старой.
Со двора донеслись громкие голоса. Я выбежала и увидела Тони, сидящего под сосной. Он писал акварелью желтого зяблика, присевшего на зеленую ветку персика, – удивительно, как я это помню. Папина тень упала на страницу, и Тони поднял голову.
– Ты относил это по просьбе твоей матери? – требовательно спросил отец, тыча клочком бумаги в лицо Тони.
Тони не сводил с отца глаз. Промолчал, только кивнул. Я внутренне застонала. Он собирается общаться с папой молча, он научился этому у Дэнни Уэйнгартена. Очень жаль, что так случилось.
– Как давно это продолжается? – заорал папа.
Тони пожал плечами.
Папа затрясся. Я заволновалась, что у него начинается приступ, может, инфаркт, или удар, или что другое. Но что бы то ни было, оно превратило моего папу в незнакомого мне человека.
Он приблизил лицо к самому лицу Тони.
– Мне следовало бы преподать тебе урок, который ты не скоро забудешь, мой сынок. Ты слышишь меня, мальчик? Как давно?
Я не расслышала, что сказал Тони.
– Может, какое-то время, да? – Папин голос дрогнул. – Может, какое-то время, черт побери! Что это, по-твоему, значит, ты, идиот? Недели? Месяцы? Чертовы годы?
Когда Тони не ответил, папа схватил его и потащил через двор к сараю. Я побежала за ними, перепуганная, как никогда в жизни.
– Папа, – взмолилась я, повиснув на его руке, чтобы он отпустил Тони, – что происходит? Что Тони сделал?
Папа отпихнул меня и потащил Тони за собой в сарай. Отцепил там свой охотничий нож от сумки со снаряжением, которая висела тогда рядом с дверью, засунул нож за пояс, протащил Тони через сарай во двор перед домом, к «Холдену».
Хлопнула сетчатая входная дверь. Мама стояла на верхней ступеньке крыльца.
– Бога ради, Клив! Отпусти его! Зайди в дом и обсудим это, как взрослые люди.
Папа проигнорировал ее. Толкнул Тони.
– Забирайся. А ты оставайся здесь, – сказал он, оглядываясь на меня, но я быстро залезла в машину рядом с братом.
Папа даже не потрудился напомнить нам о ремнях безопасности. Он просто прыгнул за руль и дал полный газ, со скрежетом переключился на задний ход и выехал на дорогу. Мгновение спустя мы неслись на юг в сторону города.
Последняя картина моей прежней жизни предстала передо мной, когда я посмотрела в заднее окно: мама стоит на травянистой обочине и смотрит нам вслед, схватившись за голову, как безумная.
* * *
Следующие страницы слиплись. Мне хотелось узнать, что было дальше, продолжить чтение, но в глаза словно золы насыпали. На периферии зрения мелькали какие-то тени; мне нужно было поспать.
Прижав дневник к груди, я прошла через гостиную и по коридору. У двери Бронвен я не остановилась послушать, как обычно делала, просто проследовала дальше в свою комнату. Повалилась на кровать и лежала неподвижно.
Мой мозг анализировал прочитанное.
Во время войны, когда ее отца интернировали, Айлиш жила у родителей Клива. Она была счастлива у них, и все обожали маленькую Луэллу – или Лулу, как они называли ее тогда. Все это было достаточно неожиданно и требовало тщательного обдумывания – но, прочитав об эмоциональном взрыве Клива, я оказалась в тупике. Он, очевидно, обнаружил письмо, которое доставил Тони, но почему так разъярился?
Голова у меня распухла, наводненная умершими людьми, переполненная чужими воспоминаниями. Мне хотелось встать и отпарить остальные страницы дневника, прочитать, что Клив собирался сделать с Тони. «Преподать тебе урок…» – сказал он. Но охотничий нож… Господи боже, какого рода урок он планировал?
Голова у меня шла кругом.
Мне нужно было поспать. Я жаждала сна. Зависела от него. Без него завтра случится катастрофа. Я буду взволнованна, измучена и закончу тем, что весь день полетит кувырком.
Проблема заключалась в том, что мое любопытство было обострено до предела. Даже сейчас, в половине третьего ночи, глаза уже не закрывались от изнурения – я не могла думать ни о чем другом, кроме как бегом вернуться на кухню, снова нагреть кастрюлю с водой, отпарить новые страницы. И узнать, для чего Кливу понадобился охотничий нож…
* * *
2 часа ночи. Воскресенье, 5 октября 1986 года
О боже, как же мне трудно писать об этом! Но приходится. Росс говорит, что если я собираюсь стать писателем, то должна смотреть фактам в лицо, даже неприятным. Вот так поступают писатели. Сталкиваются с пугающими вещами, затем пишут о них.
Папа мчался к городу, мимо аэродрома и по кольцевой развязке, потом направился на юг по Брайарфилд-роуд. Мы миновали поворот в дедушкино поместье и поехали дальше. Потребовалось время, чтобы сообразить, куда он нас везет, но потом мы увидели большие ворота и крутой подъем, который привел нас к владениям Миллера. Я очень хорошо знала это место, потому что мы с Тони часто бывали здесь несколько лет назад, когда были детьми. Мама посылала нас сюда по воскресеньям с банкой джема или пикулей – ну, то есть пока папа не узнал и не положил этому конец. «Ни на что не годные лентяи, – называл он Миллеров. – Я не потерплю, чтобы они учили моих детей, как погубить свою жизнь».
Еще на подъезде к дому папа начал сигналить. Рев клаксона разорвал тишину дня, и мистер Миллер и его брат появились на веранде.
Папа остановил «Холден» и выскочил из него, мистер Миллер в это время спускался по ступенькам. Они встретились на середине двора, и папа толкнул мистера Миллера. Затем он начал кричать: «Держись подальше от моей семьи! Ты слышишь меня, Миллер? Держись подальше, или, клянусь, я тебя убью».
Мы с Тони скорчились в машине, прижались друг к другу, держась за руки. «Не смотри, Гленни. Не смотри». – Думаю, это Тони говорил, но я не уверена. Я знала, что он прав, да и не хотела смотреть – но глаза отказывались подчиняться. Я смотрела, смотрела прямо на папу и мистера Миллера.
Папа кричал, его слова сливались в какую-то бессмыслицу. Он ткнул мистера Миллера в грудь. Мистер Миллер покачнулся, но устоял на ногах. Ему потребовалась секунда, чтобы собраться, но потом он бросился на папу, как злобный вол, выставив вперед кулаки, нанеся один удар папе прямо в лицо, затем второй в живот.
Папа согнулся пополам. Показалось, что он задохнулся, он стоял, опираясь руками о колени, хватая ртом воздух. Мистер Миллер моложе папы на добрых десять лет, может, больше. Я видела, что папино лицо пошло пятнами и вспотело, грудь вздымалась. Я была уверена, что у него сердечный приступ. Затем он с диким воплем бросился на мистера Миллера. Мне показалось, что-то в его руке сверкнуло на солнце.
Раздался страшный крик. Затем я увидела кровь.
Мистер Миллер упал на колени, схватившись руками за лицо, закрывая глаз, кровь текла у него между пальцами. Он производил страшный шум, что-то среднее между скрежетом и ревом, снова и снова, словно сошел с ума. Он кричал что-то папе, но руки заглушали его слова.
Папа отступил, дрожа всем телом.
– Держись подальше, ты, коварный ублюдок, – сказал он странным голосом, пристально глядя на мистера Миллера. – Держись подальше…
Грянул винтовочный выстрел, оборвав папины слова. Из-под папиных ног взметнулся фонтанчик земли. Папа подпрыгнул. Спотыкаясь, сделал пару шагов к дому Миллеров, и я увидела, что на веранде стоит брат мистера Миллера с винтовкой в руках. Папа побежал к дому, но брат мистера Миллера опять поднял оружие и прицелился.
Вот тогда я и заверещала.
Винтовка выстрелила снова. Папа споткнулся и упал на колени, и на один ужасающий момент я подумала, что его ранило. Но он встал и побежал к машине. Когда он приблизился, я увидела брызги крови на его рубашке, лице и руках. Меня тошнило от страха. Он вытерся, и я поняла, что он порезал руку. Забравшись в машину, он сидел, уставившись в лобовое стекло, трясясь так сильно, что я подумала, он сейчас потеряет сознание.
На обратном пути папа не сказал ни слова. Когда мы свернули на Уильям-роуд, я отважилась посмотреть на него. Дрожать он перестал, но лицо было в пятнах. Он казался другим. Каким-то опустошенным. Словно папа, которого я знала, исчез, а вместо себя оставил эту пустую оболочку.
* * *
4 часа утра. Воскресенье, 5 октября 1986 года
Не могу уснуть, постоянно слышу скрип половиц и стук дверей, продолжаю тревожиться, что папа рыщет вокруг. Никогда раньше я не испытывала страха, лежа в своей постели, и чувство это мне не понравилось.
Папина драка с мистером Миллером против воли прокручивалась у меня в голове. Чем старательнее я пыталась ее прогнать, тем крупнее и ярче она, похоже, становилась.
Боже! Такое ощущение, что мой настоящий папа умер, а человек, который вез нас домой от Миллеров, – это кто-то другой. Чужой. Кто-то плохой. Кто-то, явившийся прямиком из фильма про кровавые преступления или из ночного кошмара. Может, так и есть? Может, я вижу кошмар, может, весь этот ужас – всего лишь дурацкий сон?
Я только жалею, что не могу проснуться.
