Глава 8

На следующее утро, когда мы с Гарольдом приехали в школу, рядом с моим парковочным местом стояла Дейзи. В Индианаполисе лето не задерживается, и хотя сентябрь еще не кончился, моя подруга уже была одета не по погоде – в рубашку с коротким рукавом и юбку.

– У меня кризис, – объявила она, как только я вылезла из машины. Пока мы шли через парковку, Дейзи пояснила: – Вчера вечером Майкл позвонил, чтобы пригласить меня на свидание. Если бы он написал эсэмэску, я бы справилась, но по телефону страшно нервничаю. К тому же, я сомневаюсь, сможет ли он совладать со всем… этим. – Она повела рукой, указывая на себя. – Я дам гигантскому пупсику шанс. Однако в момент растерянности, не желая соглашаться на полноценное свидание, по-моему, я предложила, чтобы мы пошли на двойную встречу: я – с ним, а ты – с Дэвисом.

– Только не это.

– И он говорит, типа: «Аза сказала, что не хочет ни с кем встречаться», а я говорю: «Ну, она уже влюблена в того парня, который учится в «Аспен-Холле». А он такой: «Сынок миллиардера?», и я: «Да». И он: «Даже не верится, что она меня, типа, отшила, да еще и причину выдумала». Словом, в пятницу вечером мы с тобой, Дэвис и огромный пупс отправимся на пикник.

– Пикник?

– Ага. Будет здорово.

– Не люблю есть на природе. Почему бы не пойти в «Эплби» и не потратить два купона вместо одного?

Она обернулась. Мы стояли на ступенях школы, вокруг было полно народа, и я боялась, как бы нас не затоптали, но моя подруга обладала даром разверзать моря: люди обходили ее.

– Давай перечислю, что для меня важно. Во-первых, я не хочу оставаться один на один с Майклом на нашем первом и, возможно, единственном свидании. Во-вторых, я сказала ему, что ты влюбилась в парня из «Аспен-Холла», и взять слова обратно не могу. В-третьих, у меня уже очень давно не было романа с человеческим существом. В-четвертых, по этой причине я нервничаю и хочу, чтобы рядом была лучшая подруга. Как видишь, в этом списке из четырех важнейших вещей нет никакого пикника, так что если ты предлагаешь устроить это безобразие в «Эплби», я не возражаю.

Я немного подумала и ответила:

– Ладно.

И я написала Дэвису, пока ждала, когда начнется биология.

Он ответил тут же.

В тот день после школы мне нужно было ехать к доктору Сингх, в ее кабинет без окон в огромном медицинском центре при Индианском университете в городе Кармел. Мама предложила меня отвезти, но я хотела побыть наедине с Гарольдом.

Всю дорогу я представляла, что скажу доктору Сингх. Я не умею одновременно обдумывать что-то и слушать радио, поэтому в машине было тихо, лишь сердце Гарольда тихо отстукивало механический ритм. Я хотела сказать доктору, что мне уже лучше, как и полагается по сюжету: болезнь – препятствие, через которое ты перепрыгнул, битва, которую ты выиграл. Болезнь – история, рассказанная в прошедшем времени.

– И как у тебя дела? – спросила доктор Сингх, когда я зашла к ней и села.

Стены в ее кабинете были голыми, если не считать одной маленькой картинки: у моря стоит рыбак с сетью, перекинутой через плечо. Похоже на бесплатную фотографию, с которыми продаются рамки. Доктор Сингх даже не повесила здесь ни одного диплома.

– Я, пожалуй, не управляю автобусом своего сознания, – ответила я.

– Не можешь его контролировать.

– Наверное, да.

Она сидела, скрестив ноги, и постукивала по полу левой ступней, точно пыталась послать сигнал SOS с помощью азбуки Морзе. Доктор Карен Сингх постоянно двигалась, как плохо нарисованная мультяшка, зато у нее было уникальное, самое бесстрастное лицо на свете. Она ни разу не выдала отвращения, не показала, что удивлена. Помню, однажды я призналась, что иногда мне хочется оторвать средний палец и растоптать его. И она сказала: «Так происходит, потому что в нем находится локус твоей боли». «Может быть», – ответила я. Доктор Сингх пожала плечами: «В этом нет ничего необычного».

– Тревожные размышления или обсессивные мысли не приходят к тебе чаще обычного?

– Не знаю. Но они по-прежнему лезут в голову.

– Когда ты наклеила этот пластырь?

– Не знаю, – соврала я. Она смотрела на меня, не моргая. – После обеда.

– А как с боязнью клостридий?

– Не знаю. Иногда случается.

– Ты чувствуешь, что можешь сопротивляться…

– Нет. Я все еще чокнутая, если вы об этом. На фронте безумия – никаких перемен.

– Ты очень часто употребляешь слово «чокнутая». И злишься, когда его произносишь, почти что обзываешь себя.

– Ну, в наше время все сумасшедшие, доктор Сингх. Психически здоровые подростки – прошлый век.

– Мне кажется, ты к себе жестока.

Я ответила, помолчав секунду:

– А как можно быть каким-то с собой? Если ты можешь быть чем-то для себя, значит, «Я» – не что-то единственное.

– Ты увиливаешь. – Я смотрела на нее и ждала. – Да, ты права, Аза. «Я» – непростая штука. Может, даже не что-то единственное. Это множество, но множества можно объединять, верно? Подумай о радуге. Одна арка из света, но в то же время и семь разноцветных арок.

– Ммм, да, – согласилась я.

– Можешь объяснить на примере?

– Не знаю. Ну вот, я сижу в столовой и начинаю думать о том, как во мне живут все эти штуки, они едят для меня еду, и я, типа, ими всеми являюсь, будто бы я не столько человек, сколько отвратительный пузырь, кишащий бактериями. И я не могу очиститься, понимаете? Потому что грязь пронизывает меня. То есть я не могу найти в глубине себя чистую, незапятнанную часть – ту часть, где должна находиться моя душа. Выходит, что души у меня, наверное, не больше, чем у бактерий.

– Ничего необычного, – повторила она свою любимую фразу.

Потом доктор Сингх спросила, не хочу ли я снова попробовать экспозиционную терапию, которую проходила в самом начале. Если вкратце, надо, к примеру, трогать грязь пальцем, на котором есть болячка, а потом не мыть его и не приклеивать пластырь. Тогда это помогло на какое-то время, однако сейчас я помнила только свой ужас и боялась даже представить, что еще раз придется через все пройти. Поэтому я покачала головой.

– Ты принимаешь «Лексапро»? – спросила доктор Сингх.

– Да. – Она молчала, глядя на меня. – Мне страшно его пить, поэтому принимаю не каждый день.

– Страшно?

– Не знаю. – Она продолжала смотреть, постукивая ногой. В комнате стояла гробовая тишина. – Если таблетка меняет тебя, твою самую глубокую сущность… это же ненормально, правда? Кто решает, что я такое, – я сама или работники фабрики, выпускающей «Лексапро»? Во мне как будто живет демон, и я хочу его изгнать, однако сама идея сделать это посредством таблеток… Не знаю… Она странная. Но я справляюсь и не раз пила лекарство, потому что ненавижу демона.

– Ты часто пытаешься осмыслить свой опыт через метафоры, Аза. Демон внутри. Сознание ты называешь автобусом, тюрьмой, спиралью, водоворотом, или петлей, или даже… По-моему, ты однажды сравнила его с кругом, намалеванным от руки. Сравнение показалось мне интересным.

– Да.

– Одна из трудностей, связанных с болью – физической или психологической, – заключается в том, что мы можем приблизиться к ней только с помощью метафор. Ее нельзя представить, как мы представляем стол или тело. В каком-то смысле, боль – противоположность языка.

Она повернулась к компьютеру, пошевелила мышкой, чтобы вывести его из спящего режима, и щелкнула по файлу.

– Вот послушай, что писала Вирджиния Вулф: «В английском языке, который способен выразить мысли Гамлета и трагедию Лира, нет слов для озноба и головной боли. Когда самая обычная школьница влюбляется, к ее услугам Шекспир и Китс – они говорят за нее о чувствах; но попросите пациента описать головную боль, и слова тут будут бессильны». Мы настолько зависим от языка, что в каком-то смысле не можем и осознать того, для чего у нас нет названия. И тогда мы решаем, что оно не настоящее. Мы ссылаемся на него такими пространными терминами, как безумие или хроническая боль, – терминами, которые одновременно отвергают это явление и преуменьшают его. Хроническая боль никак не отражает мучительное, постоянное, неослабевающее и неизбежное страдание. А слово безумие даже отдаленно не передает того ужаса и тревоги, с которыми ты живешь. И точно так же эти термины не говорят об отваге, пример которой подают нам страдающие люди. Вот почему мне хотелось бы, чтобы ты описывала свое психическое состояние не словом чокнутая, а каким-то другим выражением.

– Да.

– Ты можешь назвать себя отважной?

Я поморщилась.

– Не заставляйте меня проходить эту терапию.

– Она тебе помогает.

– Я смелый воин в моей внутренней битве за Вальхаллу, – ответила я с каменным лицом.

Доктор Сингх почти улыбнулась.

– Давай обсудим вот какой план: ты будешь принимать лекарство каждый день.

Она заговорила о том, когда мне пить таблетки, утром или вечером, и как мы попробуем прекратить их прием и начать другие, но сделать это нужно в менее напряженный период, например, на летних каникулах, и так далее.

Тем временем у меня кольнуло в животе. Наверное, просто разыгрались нервы. Однако и заражение клостридиями выглядит точно так же – у тебя болит живот, потому что в нем поселилось несколько вредных бактерий, а потом кишечник разрушается, и через семьдесят два часа ты погибаешь.

Нужно почитать про тот случай с женщиной, страдавшей от боли. Но достать телефон нельзя, доктор Сингх рассердится. И все-таки имелись у той пациентки хоть какие-то другие симптомы или все, как у меня? Снова колет. У нее повышалась температура? Черт. Началось. Ты потеешь. Доктор все видит. Может, признаться? Она ведь врач. Наверное, лучше рассказать.

– Живот побаливает.

– Клостридий у тебя нет.

Я кивнула, сглотнув, и тихо добавила:

– Но вы же этого не знаете.

– Аза, у тебя диарея?

– Нет.

– Ты в последнее время принимала антибиотики?

– Нет.

– Недавно лежала в больнице?

– Нет.

– Клостридий у тебя нет.

Я кивнула, но она не была гастроэнтерологом. В любом случае, о клостридиях я знала больше. Почти тридцать процентов погибших заразились ими не в больницах, и более чем у двадцати процентов не было диареи. Доктор Сингх продолжила говорить о лекарствах, но пока я вполуха слушала ее, меня начало тошнить. Кишечник заболел уже по-настоящему, его крутило, будто бы триллионы бактерий освобождали место для новых гостей, которые разорвут меня изнутри.

Пот лился градом. Ну почему нельзя почитать о той женщине? Доктор Сингх заметила, что со мной происходит.

– Сделаем наше упражнение?

И мы начали его делать – глубокий вдох и медленный выдох, чтобы пламя свечи дрожало, но не гасло.

Доктор велела приехать через десять дней. По времени следующего визита к врачу можно определить степень моего сумасшествия. В прошлом году, бывало, меня отпускали на восемь недель. Теперь не получается и двух.

Пока я шла к Гарольду, прочитала отчет. У женщины действительно была температура. Я приказала себе расслабиться и, наверное, даже успокоилась, только ненадолго. Дома я снова услышала внутренний шепоток, что с животом, определенно, не все в порядке, ведь грызущая боль не утихла.

Тебе от этого не спастись, думаю я.

Твои мысли от тебя не зависят, думаю я.

Ты умираешь, в тебе жуки, они прогрызут твою кожу, думаю я.

Я думаю, думаю, думаю.