Джулия

Камал и Джулия видятся теперь каждый день. У них вошло в привычку встречаться в библиотеке в обеденное время. Часто они ходят гулять на море. Джулию очень интересует этот человек, так непохожий на тех, кого она знала прежде. В его повадках, его манерах нет ничего от сицилийцев, и, возможно, именно это ее в нем и привлекает. Мужчины из ее семьи властны, многословны, раздражительны и упрямы. Камал совершенно другой.

У нее никогда нет уверенности, что она снова увидит его. Каждый день в полдень, входя в читальный зал, она ищет его глазами. Иногда она его находит. Но бывают дни, когда он не приходит. И эта дивная неопределенность лишь разжигает любопытство Джулии. Где-то в животе у нее что-то трепещет, от этого она просыпается ночью, – странное, чудесное ощущение. Она снова и снова перечитывает стихи Павезе – единственное лекарство от ломки, которую она уже испытывает в разлуке с ним.

Все произошло однажды в полдень, когда они гуляли. Джулия повела его дальше, чем обычно, на пляж, куда не заглядывают туристы. Ей захотелось показать ему это место, куда она иногда приходит почитать. Эту пещеру никто не знает, говорит она; во всяком случае, ей нравится так думать.

В этот час бухта совершенно пустынна. В пещере тихо, влажно и темно, здесь чувствуешь себя в безопасности. Не говоря ни слова, Джулия раздевается. Летнее платье соскальзывает к ее ногам. Камал стоит неподвижно, застыв, словно перед цветком, который боишься сорвать, чтобы не повредить его лепестков. Джулия протягивает ему руку, в ее движении кроется нечто большее, чем желание ободрить его: это приглашение к действию. Он медленно разматывает чалму, вынимает гребенку из спрятанных под ней волос. Те рассыпаются, словно моток шерсти, доходя ему до пояса. Джулию бьет озноб. Она никогда не видела мужчину с такими длинными волосами – здесь такие бывают только у женщин. Однако в Камале нет ничего от женщины. Он кажется невероятно мужественным со своими черными как смоль волосами. Он целует ее, нежно, едва касаясь губами: так целуют ноги у идола.

Джулия не знала ничего подобного. Камал ласкает ее, словно молится, с закрытыми глазами, как будто от этого зависит его жизнь. Руки у него огрубели от ночной работы, но тело мягкое, нежное, будто огромная кисть, одно прикосновение которой вызывает дрожь.

Они долго не могут расплести объятия. Женщины в мастерской любят посмеяться над мужчинами, которые сразу засыпают после этого, но Камал не из таких. Он прижимает Джулию к себе, словно сокровище, с которым не может расстаться. Она могла бы часами лежать вот так, прижавшись к его нежной коже своим пылающим телом – светлое на темном.

Теперь они встречаются там, в пещере, у моря. Камал работает ночами в своем кооперативе, Джулия днем в мастерской, так что они могут видеться только в обеденное время. Они любят друг друга в полдень, и поэтому в их свиданиях есть привкус запретности. Вся Сицилия в это время трудится, суетится в офисах, банках или на рынках. Они – нет. Эти часы принадлежат им, и они пользуются, наслаждаются ими сполна, пересчитывая родинки, рассматривая шрамики друг у друга на коже, смакуя каждый сантиметр любимого тела. Любить днем – это совсем не то же, что любить ночью: обнаженное тело при свете дня выглядит более дерзко, более откровенно.

Джулия находит, что их встречи напоминают па тарантеллы. В детстве во время летних праздников она любила смотреть, как танцоры сходятся, касаются друг друга, снова расходятся… Так и их взаимоотношения с Камалом подчиняются рабочему ритму: она занята днем, он – ночью. Досадное несовпадение, но такое романтичное.

Камал – человек-загадка. Джулия ничего не знает о нем, вернее, знает очень мало. Он никогда не говорит о своей прежней жизни, той, которую он оставил, приехав сюда. Иногда, когда он смотрит на море, взгляд его теряется где-то вдали. И тогда снова появляется вуаль печали, окутывая его с ног до головы. Для Джулии вода – это жизнь, постоянно обновляющийся источник удовольствия, одна из форм чувственности. Она любит плавать, ощущать, как вода скользит по телу. Как-то она попыталась заманить в море и его, но он отказался купаться. Море – это кладбище, сказал он ей, и Джулия не стала его расспрашивать. Она ничего не знает о том, что пришлось ему пережить, что отняла у него вода. Может быть, настанет день, когда он сам все расскажет. А может, и нет.

Когда они вместе, то не говорят ни о будущем, ни о прошлом. Джулии ничего от него не надо, ничего, кроме этих украденных у солнечного дня часов. Значение имеет только настоящий момент, этот миг, когда их тела сплетаются воедино, соединяются, как два элемента одного пазла, идеально совпадая друг с другом.

О себе Камал никогда не говорит, но о своей стране рассказывает охотно. Джулия могла бы слушать его часами. Он – словно раскрытая книга о таком дивно чужом для нее крае. Она закрывает глаза и словно отправляется в путешествие на корабле, где, кроме нее, нет ни одного пассажира. Камал рассказывает о горах Кашмира, о берегах реки Джелам, об озере Дал и о его плавучих отелях, о красной листве на деревьях осенью, о пышных садах, о бескрайних полях тюльпанов у подножия Гималаев. Джулия просит его рассказывать еще и еще, она хочет узнать как можно больше. «Рассказывай, – говорит она, – рассказывай дальше». Камал говорит о своей религии, о своих верованиях, о рахате – своде правил поведения сикха, запрещающем им стричь волосы и бороду, а также пить, курить, есть мясо, играть в азартные игры. Он говорит о своем боге, который проповедует честную, чистую жизнь, едином боге, боге-создателе – не христианском, не индуистском, не принадлежащем никакой конфессии, просто единственном, и все. Сикхи думают, что любая религия может привести человека к нему, и поэтому все они достойны уважения. Джулии нравится эта вера – без первородного греха, без рая, без ада, которые, как считает Камал, существуют только в этом мире. И Джулия думает, что он прав.

Сикхи, поясняет Камал, считают, что женщины наделены такой же душой, как и мужчины. Поэтому к обоим полам у сикхов одинаковое отношение. Женщины могут читать в храме божественные гимны, совершать любые обряды, например крещение. Их следует уважать, почитать за ту роль, которую они играют в семье и обществе. Чужую жену сикх должен воспринимать как сестру или как мать, чужую дочь – как собственную. Показательным знаком этого равенства является то, что сикхи используют одни и те же имена и для мужчин, и для женщин. Они отличаются только второй частью: у мужчин это «Сингх», что означает «лев», а у женщин – «Каур», «принцесса».

Principessa.

Джулии нравится, когда Камал ее так называет. Ей становится все тяжелее и тяжелее расставаться с ним и возвращаться на работу. Как чудесно было бы целыми днями оставаться вместе, думает она. Ей кажется, что она могла бы всю жизнь провести вот так: любя его и слушая его рассказы.

Однако она знает, что не имеет права быть здесь. У Камала и кожа не та, что у Ланфреди, и бог другой. Она представляет себе, что сказала бы мамма: темнокожий мужчина, да еще и нехристь! Она пришла бы в ужас. А потом новость облетела бы всех соседей.

Так что Джулия любит Камала тайно. У них нелегальная любовь, беспаспортная.

В мастерскую после обеда она возвращается все позже и позже. Нонна начинает кое-что подозревать. Старая работница уже заметила, как она улыбается, как по-новому блестят ее глаза. Джулия говорит, что каждый день ходит в библиотеку, однако возвращается запыхавшаяся, с пылающими щеками. Однажды Нонне даже показалось, что она заметила у нее на косынке и в волосах песок… Работницы начинают судачить: уж не любовник ли у нее завелся? И кто же это? Парень из местных? Моложе ее? Старше? Джулия так упорно все отрицает, что это само по себе выглядит уже признанием.

Бедный Джино, вздыхает Альда, это разобьет ему сердце! Здесь всем известно, что Джино Баттальола, хозяин соседней парикмахерской, без ума от нее. Вот уже несколько лет, как он ее обхаживает. Каждую неделю он приносит в мастерскую состриженные волосы, но иногда заходит и без повода – просто чтобы поздороваться с ней. Всех здесь это забавляет, особенно подарки, которые он ей дарит, и все без толку. Джулия остается холодной, как камень, но Джино не теряет надежды и без устали таскает ей булочки с фигами, которые с аппетитом съедают работницы.

Каждый вечер после закрытия мастерской Джулия идет в больницу к отцу, чтобы почитать ему. Иногда она злится на себя, за то что в таких трагических обстоятельствах чувствует себя такой живой. Ее тело ликует, дрожит от возбуждения, она наслаждается жизнью, как никогда до этого не наслаждалась, а в это самое время ее отец борется со смертью. И все же ей это очень нужно, и она будет продолжать держаться за это, чтобы не поддаваться горю и унынию. Кожа Камала – вот бальзам, целебная мазь, лучшее средство от горестей этого мира. Ей хотелось бы стать просто телом, одним лишь наслаждающимся телом, ибо наслаждение не дает ей согнуться под бременем невзгод, позволяет ощущать себя живой. Ее раздирают противоречивые чувства: она ощущает себя то совершенно раздавленной, то впадает в сильнейшее возбуждение. Словно канатоходец, она балансирует, клонясь в сторону при малейшем дуновении. Странно, думает она, как близко в жизни расположены самые мрачные и самые светлые моменты. В одно и то же время она и дарит, и отнимает.

Сегодня мамма попросила ее поискать в папином кабинете в мастерской одну бумагу. Больница затребовала документ, которого она никак не может найти: «О боже, как все это сложно», – сетует мамма. Отказаться Джулия не смогла, хотя у нее нет никакого желания переступать порог этой комнаты. Она не входила туда с самой аварии. Ей не хочется, чтобы кто-то прикасался к вещам отца. Пусть он, когда выйдет из комы, найдет свой кабинет в том же виде, в каком оставил его. Так ему будет понятно, что все его ждали.

Она толкает дверь переоборудованной в кабинет кинопроекционной. Медлит какое-то время, прежде чем войти. На стене в рамке – фотография Пьетро, рядом – его отец и дед: три поколения Ланфреди руководили мастерской. Чуть дальше приколоты кнопками к стене другие снимки: Франческа в младенческом возрасте, Джулия на «веспе», Адела в день первого причастия, мама в свадебном платье с чуть застывшей улыбкой на лице. А еще Папа Римский, не Франциск, а Иоанн-Павел II, которого он почитал больше других.

Комната осталась такой, какой отец оставил ее утром, перед аварией. Джулия обводит взглядом его кресло, картотеку, глиняную пепельницу, в которую он бросает окурки: она сама вылепила ее в детстве ему в подарок. Теперь его мир кажется опустевшим, но в то же время на удивление обитаемым. Ежедневник на столе раскрыт на страшной дате – 14 июля. Джулия не в силах перевернуть эту страницу. Словно отец вдруг весь, целиком, вместился в эту записную книжку фирмы «Молескин» с обложкой черной кожи, словно частичка его самого скрывается между этими строчками, в этих чернильных буквах, даже в этом пятнышке, застывшем внизу страницы. Джулии кажется, что он здесь – в каждой молекуле воздуха, в каждом атоме обстановки.

Какой-то миг она боролась с искушением повернуться, закрыть за собой дверь и уйти. Но не сдвинулась с места. Она обещала маме принести эту бумагу. Медленно открыла первый ящик, потом второй. Третий, самый нижний, оказался закрыт на ключ. Джулию это удивило. Ее охватило какое-то предчувствие. У папы нет секретов, Ланфреди вообще нечего скрывать. Тогда почему закрыт этот ящик?

В голове у нее вихрем кружатся вопросы. Воображение пускается вскачь, как безумная лошадь, почуявшая свободу. А что, если у отца есть любовница? Какая-то тайная жизнь? А может, это «Спрут», мафия дотянулась до него своими щупальцами? Хотя Ланфреди в такие игры не играют. Тогда почему Джулию одолевают сомнения – словно тяжелое предчувствие, словно черная туча, затянувшая горизонт?

После недолгих поисков она наконец находит ключ в ящичке для сигар – мамином подарке. Джулию бьет озноб: имеет ли она право на это? Еще есть время передумать.

Дрожащей рукой поворачивает она ключ. Ящик открывается, внутри лежит стопка бумаг. Джулия берет ее, и земля уходит у нее из-под ног.