Сара

Бомба разорвалась. Это произошло только что, там, в кабинете чуть нескладного врача, который не знает, как сообщить эту новость. А ведь у него богатый опыт, на его счету годы практики, но вот никак не привыкнуть… Слишком уж он сочувствует своим пациенткам, этим молодым и не очень молодым женщинам, чья жизнь рушится у него на глазах – стоит только ему произнести это, такое страшное для них слово.

РМЖ – рак молочной железы. Позже Сара узнает и название мутировавшего гена – BRCA2. Проклятие женщин-ашкенази. Как будто и без этого мало всего было, подумает она. Погромы, холокост. Почему опять она и ее соплеменницы? Она прочтет это в одной медицинской статье, черным по белому: опасность заболеть раком молочной железы у евреек-ашкенази составляет один к сорока против одного к пятистам у остальных женщин планеты. Это – научно установленный факт. Есть еще и дополнительные факторы риска: случаи заболевания раком у родственников по восходящей линии, двуплодная беременность. Все знаки налицо, подумает Сара, ясные, очевидные. А она их не увидела. Или не захотела увидеть.

У сидящего напротив нее врача кустистые черные брови. Сара не может оторвать от них глаз. Странно, этот незнакомый человек рассказывает, что рентгенография показала у нее опухоль – размером с мандарин, уточнил он, – а ей никак не сосредоточиться на его словах. Все, что она видит, – это его брови, темные, всклокоченные, словно стая диких зверей. И из ушей у него тоже растут волосы. Через несколько месяцев, когда Сара будет вспоминать этот день, первыми в ее памяти возникнут эти брови – брови врача, объявившего ей, что у нее рак.

Он, конечно, не говорит этого слова, это слово никто не произносит, его угадывают за перифразами, за медицинскими словечками, в которые его упрятывают. Можно подумать, что это не просто слово, а ругательство, нечто табуированное, несущее на себе проклятие. Но речь-то идет именно об этом – о раке.

Размером с мандарин, сказал он. Так. Именно так. А ведь чего только Сара не делала, чтобы оттянуть момент расплаты, не желая признаваться себе ни в пронизывающих болях, ни в страшной утомляемости. Каждый раз, когда у нее возникала подобная мысль, когда она могла бы – или должна была бы? – ее сформулировать, она гнала ее. Но сегодня пора взглянуть правде в лицо. Вот она, расплата, и это на самом деле.

Мандарин – это же что-то огромное и в то же время смешное, думает Сара. Она не может отделаться от мысли, что болезнь подкралась к ней, когда она меньше всего могла этого ожидать. Опухоль коварна и хитра, она действовала исподтишка, готовила свой удар незаметно.

Сара слушает врача, наблюдает, как шевелятся у него губы, но его слова не трогают ее, она будто слышит их через толстый слой ваты, они ее совершенно не касаются. Если бы речь шла о ком-нибудь из ее близких, она перепугалась бы, потеряла голову, была бы раздавлена такой новостью. Странно, но сейчас, когда дело коснулось ее самой, ничего подобного нет. Она слушает врача, не веря тому, что он говорит, словно он рассказывает ей о каком-то другом, совершенно чужом ей человеке.

В конце беседы он спрашивает, нет ли у нее вопросов. Сара качает головой и улыбается, улыбается той самой привычной улыбкой, которой она пользуется в любых ситуациях, улыбкой, которая означает: «Не беспокойтесь, все в порядке». Она, конечно, лукавит, и это всего лишь маска, за которой она прячет свои горести, сомнения и страхи: там их накопилась уже приличная куча, если честно. Но снаружи ничего не видать. Улыбка у Сары замечательная, прекрасно отработанная, обаятельная – само совершенство.

Она не спрашивает у врача о своих шансах, не желает сводить свое будущее к статистическим данным. Кому-то, может, и хочется знать, ей – нет. Никаких цифр, она не хочет, чтобы они втерлись к ней в сознание, в воображение, чтобы они разрастались там, как сама опухоль, подрывая ее моральный дух, ее веру, лишая надежды на выздоровление.

В такси на обратном пути в офис она «определяется на местности». Она – воительница, и она будет бороться. Сара Коэн поведет это дело, как вела другие. Она, не проигравшая практически ни одного процесса, не позволит мандарину, каким бы злокачественным он ни был, запугать себя. В процессе «Сара Коэн против М.» (таким отныне будет его кодовое название) будут атаки и контратаки и, конечно же, удары ниже пояса. Сара знает, противник так просто не сдастся, этот мандарин хитер, это будет самый изворотливый оппонент, с которым ей приходилось сталкиваться. Процесс обещает быть затяжным, это будет война нервов, чередование надежд, сомнений и моментов, когда она будет считать себя побежденной. Надо выстоять – во что бы то ни стало. Такие битвы выигрывают только стойкостью, Саре это хорошо известно.

Как при изучении нового дела, она набрасывает общую стратегию борьбы с болезнью. Она ничего не скажет. Никому. Никто на работе не должен знать. Такая новость произвела бы эффект разорвавшейся бомбы и в ее команде, и, что еще хуже, среди клиентов. Зачем их зря волновать. Сара – опора всей фирмы, один из столпов, ей надо держаться, иначе все здание даст крен. И потом, она не хочет, чтобы ее жалели, не нужно ей ничье сострадание. Да, конечно, она больна, но это не причина для того, чтобы менять свою жизнь. Надо будет вести себя очень четко, стараясь не возбудить подозрений, выдумать специальные секретные коды, чтобы записывать в ежедневник походы в клинику, найти причины для оправдания своего отсутствия на работе. Придется проявить изобретательность, методичность, хитрость. Придется уйти в подполье, стать бойцом невидимого фронта. Она будет скрывать свою болезнь примерно так же, как скрывают внебрачную связь. Это она умеет – разбивать свою жизнь на сектора, научилась за долгие годы практики. Она будет дальше возводить стену, все выше и выше. В конце концов, она с успехом скрывала обе свои беременности, скроет и рак. Он будет ее тайным ребенком, незаконнорожденным сыном, о существовании которого никто не будет даже подозревать. Чем-то, в чем нельзя признаться, чего нельзя показать.

Вернувшись в офис, Сара включается в повседневную работу. Незаметно наблюдая за коллегами, она пытается уловить их реакцию – взгляды, интонации. И с облегчением убеждается в том, что никто ничего не заметил. Не написано же у нее на лбу это страшное слово – «рак». Никто не видит, что она больна.

И того, что душа у нее изодрана в клочья, тоже никто не знает.