8

Зима 1991 года сочилась тревогой. Даже тем, кто вовсе не думал о политике, было ясно, что СССР не оправится после августа. На полках все еще было пусто, но кооперативные рестораны и магазины работали вовсю. К этой зиме все давно научились использовать слова «коммерсант», «рэкетир» и «путана», но самые продвинутые уже догадались, что пора учить слова «брокер», «дилер» и «дистрибьютор».

Морозный воздух веял предчувствием небывалого и страшного: голода, погромов, гражданской войны. Время располагало к решительным действиям, завтрашний день был скрыт в тумане. Проще было считать, что он вообще не наступит, и потому никто не загадывал наперед: все, что должно было случиться, должно было случиться сегодня – или никогда.

Но этой зыбкой тревожной зимой, пропитанной холодом и страхом, Андрей и Аня приближались друг к другу медленно и бережно. Дождавшись Андрея у выхода из крематория, Аня дала ему свой номер, но Андрей позвонил только через неделю. Месяц они перезванивались, аккуратно, словно прощупывая почву, рассказывали друг другу о себе. Аня в конце концов пошла не в мед, а на биофак, поступила со второго раза и сейчас училась на втором курсе. Андрей окончил школу и уже год подрабатывал переводами – за быстро переведенный макулатурный американский роман очень даже неплохо платили.

Они не сразу заметили, что разговаривают по телефону часами и никак не могут повесить трубку. Каждый разговор заканчивался бесконечным «ты клади!» – «нет, ты клади!», пока однажды они не придумали считать: «раз, два, три!» – и бросать трубку одновременно.

В начале декабря они наконец решились встретиться. Два часа гуляли по заснеженным бульварам, сначала выдерживая дистанцию в метр, постепенно сближаясь так, что их руки то и дело случайно соприкасались, хотя сквозь шерстяные варежки можно было только догадываться об этом легком и эфемерном контакте.

В тот день Андрей проводил Аню до дома и, расставаясь, неловко ткнулся побелевшими от мороза губами в ее щеку. В следующий раз Аня в ответ чмокнула воздух у самого его лица, но только через месяц их губы соприкоснулись в слабом подобии прощального поцелуя.

Все эти недели и месяцы оба они знали, что медленными, осторожными шажками движутся к неизбежному достижению последней близости, близости ненасытных поцелуев и бесстыдной наготы, прикосновений и проникновений; знали с того момента, как снова встретились в Донском крематории. Достаточно было малейшего знака, легкого признака нетерпения, прямого вопроса или предложения – и они бросились бы друг другу в объятия. Оба это знали, но продолжали свой бережный, неспешный танец – возможно, потому, что хотели сберечь, сохранить, пусть ненадолго, ту трепетную, непрочную связь, которую впервые почувствовали три года назад и не забывали, даже когда не знали, встретят ли друг друга снова. За прошедшие годы оба сроднились с этой легкой вибрацией невидимой нити и теперь не хотели разменять тайную дрожь на то, что могло оказаться заурядным романом, банальным сексуальным приключением.

Все случилось только весной. Андрей еще в январе переехал в дедушкину квартиру, где развесил по стенам плакаты Pink Floyd и The Doors, перевез с собой один из отцовских двухкассетников, но, как он ни пытался обжиться в новом доме, одинокими ночами ветхое постельное белье и поблекшие обои неуловимо пахли смертью и тленом. Андрей воевал два месяца, однако призраки печали и безнадеги были изгнаны, лишь когда властно заявил свои права запах Аниной наготы.

Андрей не мог определить этот запах: иногда ему чудилась смесь мускуса, яблока и корицы; иногда главенствовала одинокая и резкая нота имбиря; временами Аня, как ни странно, пахла молоком и медом. В очередной раз уловив этот запах, Андрей сказал ей об этом, и она рассмеялась:

– Это потому, что я как бы твоя персональная обетованная земля.

В тот год ко всем словам стали добавлять «как бы»: мир вокруг был зябким, неустойчивым, ненадежным; казалось, все явления и предметы потеряли смысл и суть, и потому «как бы» можно было безошибочно ставить перед любым словом: «я как бы люблю тебя», «мы будем вместе как бы всегда», «как бы мы как бы будем как бы вместе».

Весной они виделись почти каждый день, иногда встречались на несколько часов днем, иногда Аня оставалась ночевать на «Коломенской», хотя оттуда и было далеко ехать до университета. Они сделали паузу на время сессии: оба понимали, что иначе Аня не сдаст ни одного экзамена, да и Андрея поджимали сроки очередного перевода. Получив шесть троек, Аня вздохнула с облегчением и фактически переехала к Андрею.

В начале следующего тысячелетия они попытаются вспомнить это лето, но, соглашаясь друг с другом в том, что это было самое счастливое лето их жизни, не вспомнят ни одной подробности. Что они делали тогда? Гуляли по новой Москве, по этому городу недолговечных ларьков, фальшивых попрошаек и напуганных до полубезумия старух, продающих в переходах хлеб и молоко? Ездили за город, где оставались старые дачи, еще не выкупленные и не перестроенные? Сутками не выходили из дома, неутомимо и ненасытно исследуя экстатический потенциал человеческого тела? Оба ничего не могли вспомнить, но оба помнили день, когда резкая вспышка боли чудовищным цветком раскрылась в сердцевине их удвоенного счастья.

Они лежали на полу, и Аня, за провод подтянув к себе телефон, сказала:

– Я позвоню маме, мы уже, кажется, неделю не говорили.

Андрей уткнулся лицом чуть ниже Аниного пупка – отец как-то сказал ему, что именно там и находится душа, или центр силы, или просто какая-то важная чакра, – и так увлеченно впитывал запах Аниной кожи, что не сразу заметил, как остановилась перебиравшая его волосы рука, прохладная, как всегда. Он поднял голову, точно котенок, требующий ласки, – мол, что это ты прекратила, давай гладь дальше! – но так и застыл, нелепо вывернув шею: Аня молча прижимала к уху трубку, лицо ее было неподвижно как маска, а по щекам катились неестественно крупные слезы. Наконец она очень тихо прошептала:

– Да, мама, я поняла. Конечно. Я тебе перезвоню, – и выронила трубку на ковер.

– Что случилось? – спросил Андрей.

– Мы получили американскую визу.

– И что?

– Это значит, что через полгода мы уедем. Я обещала родителям, когда мы подавались, что, если получится, я поеду с ними.

– Я могу поехать с тобой, – сказал Андрей, сам удивляясь, с какой легкостью принял это решение.

– Ты не можешь, – покачала головой Аня. – Если мы не муж и жена, ты не можешь со мной ехать. А если мы поженимся, всем нам придется подавать заново. Мама не согласится, я точно знаю.

– Все равно что-нибудь можно придумать, – возразил Андрей делано бодрым голосом. – Сколько у нас есть времени?

– Где-то полгода, – ответила Аня, – может, даже больше. Я думаю, мы уедем только весной.

И в этот момент Андрей услышал тихое пощелкивание – в тот день оно не прекращалось ни на секунду, что бы они ни делали. Только под утро он понял: это включился его внутренний секундомер, отсчитывая, сколько осталось до разлуки.

Валерию Дымову перестройка принесла славу – как и многим другим андерграундным звездам. В отличие от Гребенщикова или Цоя, он не собирал ревущих стадионов, но «Московский комсомолец» и «Юность» печатали с ним интервью, а в начале девяностых «СПИД-инфо» сделала большой материал про подпольную школу тантрического секса. На фотографии была изображена гологрудая красотка, которую Валера впервые видел. Сначала он устыдился своей забывчивости, а потом с облегчением рассмеялся, сообразив, что девицу просто пересняли из какого-то западного журнала.

Задолго до этой публикации, осенью 1989 года, Геннадий Николаевич стал настойчиво уговаривать Валеру заняться политикой, основать, например, какую-нибудь партию.

– Сейчас важный исторический момент, – говорил, затягиваясь «Мальборо», Геннадий. – Те, кто сейчас подсуетится, завтра будут управлять страной.

– Не интересуюсь, – сухо ответил Валера. – Хотелось бы сначала научиться собой управлять, а потом уже – страной.

– Зря вы так, Валерий Владимирович, – ответил Геннадий, то и дело потирая сухие, желтоватые ладони (этой привычки Валера раньше за ним не замечал), – если не вы, то набегут мошенники, жулье всякое. А ведь Россия сейчас нуждается в духовном учителе, в человеке, который поведет ее новым путем.

Валера усмехнулся: он вспомнил ночную беседу в Грекополе. Много лет назад его отец тоже хотел куда-то вести Россию, но арест брата остановил его. Этот Геннадий за дурака меня, что ли, держит? Дешевая провокация, подстава, сам организует – сам и посадит. Дудки!

– Это пусть Михал Сергеич с Борис Николаичем разбираются, кому куда Россию вести, – сказал он, – а я другим здесь занимаюсь, вы же знаете.

Похоже, Валерин куратор все понял, про политику больше не заговаривал, но время от времени предлагал разное: поездку в Питер, где директор какого-то ДК давно мечтал организовать гастроли для гуру Вала, интервью в программе «Взгляд», встречу с американскими студентами, искавшими в голодной перестроечной Москве не то новой духовности, не то старого доброго света с Востока. Иногда Валера отказывался, иногда соглашался, и к весне 1991 года у него установились с крокодилом Геной вполне партнерские, в чем-то даже дружеские отношения.

Светлым весенним вечером они сидели в кооперативном ресторане «У Пиросмани». Валера глядел в окно, где над зеленеющими кронами желтый луч солнца трогал золотые купола Новодевичьего монастыря. Геннадий увлеченно разделывал крупный грузинский пельмень, то и дело макая его в аджику. Пять минут назад они выпили на брудершафт, и Валера все еще жалел, что не смог отбазариться.

– Хорошие пельмени, Валер, – сказал Геннадий, – хочешь попробовать?

– Ты же знаешь, я не очень по мясу, – ответил Валера. – Стараюсь не забивать попусту каналы, если ты меня понимаешь.

– Понимаю, понимаю, – закивал Геннадий, вытирая рот салфеткой, на которой выступали жирные пятна, похожие на контуры стран, которым еще предстояло обрести независимость. – А мне вот, по моим каналам, намекнули, что пора бы тебе легализоваться.

Валера изумленно поднял брови.

– Ну, кончать вот эту подпольщину с секциями в институтах. Сделать нормальную фирму, деньги получать открыто… это раньше нельзя было, а теперь – только приветствуется.

– Да ну, – сказал Валера, – на фиг надо? И вообще, я люблю независимость. Помнишь, у Айтматова: если у собаки есть хозяин, то у волка есть Бог.

– В своей фирме ты сам себе хозяин, – сказал Геннадий.

– Да какой из меня фирмач? – пожал плечами Валера.

– Уж получше, чем из Артема Тарасова, – усмехнулся Геннадий. – Да ты не боись, мы тебе с оформлением поможем. И помещение я уже подходящее присмотрел, оформим аренду – и вперед!

Валера задумчиво ткнул вилкой в хрусткие розоватые листья гурийской капусты. Он знал, что надо отказаться, но не мог придумать – как.

– Так рэкетиры же набегут, – сказал он наконец.

Геннадий рассмеялся:

– Рэкетиры? Да какой рэкетир сунется, когда у тебя в учредителях – майор КГБ? Это сейчас ты лакомый кусочек: подстерегут у двери, грохнут по башке, отберут ключ и вынесут из квартиры все твои видики, телевизоры и кассеты. Ты же сейчас – никто и звать никак. А будем вместе работать – другое дело.

Геннадий улыбался, за окном в обнимку прошли девушка в сетчатых колготках и парень в вареных джинсах, молодая весенняя зелень переливалась в лучах солнца, купола притягивали глаз золотым блеском, словно обещая богатство и удачу.

Валера по-прежнему молчал, и тогда Геннадий засмеялся: да ладно, я тебя не заставляю, ты подумай, это только предложение! – и стал разливать остатки вина, мурлыча себе под нос. Мурлыкал он старую мелодию Нино Рота – когда-то Андрей, услышав ее на кассете, сказал отцу, что в школе пацаны поют на этот мотив «зачем Герасим утопил свою Муму, я не пойму, я не пойму…», но Валера всегда знал, откуда она, а недавно кто-то из учеников принес и сам фильм.

Валера посмотрел на Геннадия, и тот, встретив его взгляд, запел громче и отчетливей – тра-та-та-та, тра-та-та-та! – и улыбнулся.

«Это только предложение», – повторил про себя Валера.

Ну да, предложение, от которого нельзя отказаться.

Он тоже улыбнулся в ответ и поднял бокал:

– Ну, Гена, за сотрудничество! За наш общий бизнес!

Аня ошиблась в расчетах: они уехали только через год, в сентябре 1993-го. Возвращаясь из Шереметьева в душном, пахнущем потом и усталостью автобусе, Андрей пытался представить, как где-то высоко в бездушно-синем небе летит самолет, уносящий прочь его любовь. Он почти физически ощущал, как все сильнее натягивается невидимая нить. Оба знали – в какой-то момент Аня будет слишком далеко, и эта нить лопнет. Зажатый между пассажирами, Андрей прислушивался и ждал этого прощального звука, но, видать, их любовь была слишком крепка. Андрей вышел у «Речного вокзала», спустился в метро, доехал до «Коломенской» и поднялся в свою опустевшую квартиру. Обхватив голову руками, сел на диван, где еще вчера они с Аней любили друг друга.

Сегодня утром Андрей сказал ей:

– Помнишь про рассказ Уэллса, где человек все искал свою дверь в райский сад? Быть с тобой – это как быть в том саду.

– Я твоя как бы дверь в стене. Я твой как бы райский сад, – очень серьезно ответила Аня. – Мы как бы расстаемся как бы навсегда.

Сейчас, обхватив голову руками, Андрей сидел неподвижно, пока не услышал слабый пинг!, вовсе не похожий на звук в постановках «Вишневого сада».

Андрей посмотрел на часы: Аня летела где-то далеко над Европой. Я уверен, подумал Андрей, она тоже слышала, тоже почувствовала.

Ему казалось, это очень важно: последнее, что они могли разделить друг с другом, – момент, когда лопнула соединяющая их нить.

Андрей прислушался. Секундомер смолк, звенящая дрожь исчезла. Внутри было пусто и гулко. Он разделся, залез в кровать и заснул.

Пробудился он только следующим вечером. Подойдя к столу, включил компьютер. До сдачи перевода очередной книги оставалось меньше месяца – если он хочет успеть, надо спешить. К тому же работа, подумал он, – единственное, что может заполнить внутреннюю пустоту.

В следующие три недели Андрей выходил из дома только дважды – пополнить запас пиццы в морозильной камере, – а телевизор не включал вовсе. Поэтому он не заметил короткой гражданской войны, предчувствием которой была наполнена та зима, когда они с Аней сближались осторожно и неторопливо, еще не зная, что их любви в этом городе отмерено всего два года.

Новая секретарша Лика была похожа на лисичку – правда, не рыженькую, а белую, видимо, полярную снежную лису: пышный хвост из светлых густых волос, остренький носик, игривая улыбка. Простучав каблучками, она подошла и тихо сказала:

– Валерий Владимирович, к вам посетитель. Говорит, что он ваш сын, зовут Андрей.

Она улыбнулась, как бы желая сказать «я понимаю, у вас много детей, вы всех не помните по именам».

– Да, пусть заходит, я его жду, – сказал Валера.

Лика, чуть покачивая бедрами, направилась к дверям. «Почему они все считают, что секретарша должна вести себя как шлюха?» – подумал Валера. Шлюх и без того полно, зачем деловому человеку еще одна, на рабочем месте? Может, организовать обучающий семинар для девушек, которые хотят стать секретаршами? Назовем «Интим не предлагать» и дадим рекламу в «МК» и «СПИД-инфо»…

– Папа?

– Привет, привет. – Валера протянул руку через столешницу, потом сам рассмеялся возникшей неловкости и кивнул на кресла в гостевой зоне кабинета.

– Ты неплохо устроился, – сказал Андрей, усаживаясь.

– Да ты просто у меня здесь не был, – улыбнулся Валера. – Мы же уже год как переехали. Весь особняк, считай, наш. В подвале зал для тренировок, здесь кабинеты и комнаты отдыха, наверху сделаем зимний сад. Будем круглый год подпитываться органической энергией земли.

– Органической энергией, – скривился Андрей. – Слышал бы тебя дедушка!

Валера махнул рукой:

– Ну, Андрюш, не валяй дурака! Не в том смысле органической, разумеется! Посмотри лучше, какие мы визитки заказали. – И он протянул сыну плотный прямоугольник.

ООО «Валген» переезжало почти каждый год. Сначала – подвал в ветшающем доме где-то в арбатских или кропоткинских переулках, потом – бывшее здание райкома КПСС, оставшееся бесхозным после августа 1991 года, теперь – приватизированный особняк, скрытый густой зеленью от глаз праздных прохожих. Этими делами занимался, конечно, Геннадий, и он же получал в банках льготные рублевые кредиты, чудесным образом превращавшиеся в защищенные от инфляции доллары. Валера не вникал, они сразу так договорились: он занимается привлечением новых клиентов, разработкой обучающих программ и набором тренеров, а Гена – финансами и безопасностью.

Впрочем, в последнее время Гена стал претендовать на общее стратегическое руководство Центром духовного развития. На днях он два часа убеждал Валеру, что необходимо идти в регионы, создавать какой-то Межрегиональный центр. Сколько Валера ни повторял, что для такого расширения у него нет и еще долго не будет обученных тренеров, Гена твердил, что не бывает бизнеса без экспансии и надо либо расти, либо сдохнуть.

В ответ Валера только пожимал плечами, а потом, устав спорить, сказал, что налагает вето на идею региональной экспансии. Гена вздохнул и отстал, но Валера знал, что так легко от него не отвязаться.

– Скажи лучше, как твои дела, – говорит Валера сыну.

– Нормально, – отвечает Андрей, вертя в руках отцовскую визитку, – без изменений.

– Денег не подкинуть?

– Нет, пап. – Андрей качает головой. – Мне хватает.

– Ну, как хочешь…

В последние годы Валера замечал, что старые знакомые внезапно поделились на тех, кто хотел от него денег, и тех, кому хотел дать денег он. Эти два класса людей, казалось, никогда не пересекались. Впервые он это понял, когда Буровский рассказал, что в их НИИ не выплачивают зарплату последние три месяца. «Так я тебе дам денег!» – воскликнул Валера, но Буровский отстранился, словно увидел паука или еще какое неопасное, но противное насекомое. Нет, сказал он, я как-нибудь сам…

Валера вспоминал этот жест, когда возвращался тем вечером из Чертаново, – пришлось поехать вместе с Буровским, один бы тот поперся на метро, как Валера ему ни объяснял, что шофер у него работает круглосуточно, – так они договорились. Откинувшись на кожаное сиденье трехлетнего – то есть почти нового – «мерседеса», Валера с сожалением думал, что Буровский, как и многие друзья, остался в прошлом – в уютном и ненавистном советском прошлом, где не надо было думать о деньгах и можно было целиком посвятить себя ароматическим соединениям, или эзотерике, или выращиванию кабачков на даче. Я-то всегда полагался только на себя, думал Валера, глядя в бритый затылок своего шофера (кстати, бывшего «афганца» и мастера спорта по дзюдо), вот потому-то мне и легко сейчас. А Буровский… жалко его, но чем ему поможешь? Тот, кто не хочет быть спасен, не спасется.

С тех пор они почти не виделись с Буровским, зато в память о старых временах самиздата Валера уговорил Наташу возглавить созданную при «Валгене» библиотеку эзотерической литературы. За прошедшие годы Наташины щеки потеряли свой розовый цвет, пожелтели и обвисли, но краснела она все так же горячо и стремительно. Валера обнаружил это, однажды встретив Наташу у себя в приемной.

– А я тебя здесь жду, – сказала она. – Можно?

Секретарша Настя – предшественница Лики – принесла травяной чай, Наташа опять вспыхнула и сказала, что на той неделе из Сибири приезжает Витя и очень хочет повидаться с Валерой: все эти годы он учился у сибирских шаманов, теперь собирается открыть в Москве школу шаманизма и думает, что Валере должно быть интересно.

Валера грустно улыбнулся:

– Этот человек когда-то объяснял, что идущий по пути праведника должен отказаться от всего, а теперь придет ко мне и будет просить у меня денег. Знаешь, я, наверное, не хочу это видеть. Это разрушит его образ.

Но и без Вити в просторном Валерином кабинете побывало множество малознакомых людей из его прошлой жизни, которые мнили себя художниками, философами или писателями и считали, что Валера своими деньгами должен их поддержать… или хотя бы организовать выставку, оплатить тираж нового романа, издание интеллектуального журнала. Через полгода таких визитов Валера с удивлением обнаружил, что внутри у него окрепло то самое неэмоциональное спокойствие, в котором нет ни гнева, ни привязанностей и о котором он столько читал. Он улыбался посетителям, предлагал чаю или коньяку, кивал, выслушивал безумную похвальбу и столь же безумные планы и, не переставая улыбаться, говорил, что ничем не может помочь. Когда дверь за гостями закрывалась – а чаще раздраженно захлопывалась, – Валера о них забывал. Эти люди были как облака, плывущие по небу, и как облака не могут скрыть от истинно мудрого бескрайнее небо, так и эти люди не могли помешать Валере созерцать переменчивое течение времени, бурный поток исторических событий.

– Мы стоим на пороге перемен, – объясняет он сыну, – все то, что ты наблюдаешь в политике или в экономике, – это только внешнее проявление сложных внутренних процессов, носящих, по сути, духовный характер. Главное – видеть силовые линии, по которым движется этот мир. И тогда у тебя открывается возможность даже не влиять на это движение – я не так самонадеян, – не влиять, но влиться в этот поток… если ты понимаешь, что я имею в виду.

Андрей кивает. Он сидит, глубоко утонув в кресле, перекинув ногу на ногу. В дырке кроссовки виднеется большой палец, но Валера этого не замечает.

– Новые возможности, – продолжает он, – не для меня – для всех нас. То, что мы делаем… то Учение, которое мы несем людям, оно ведь универсально, оно едино для России, Америки, Индии. На следующей неделе я лечу в Калифорнию, у меня там встреча с одним из учеников Кастанеды. Мы будем делать совместные программы, принесем Тенсегрити в Россию. В Англии меня обещали свести с теми, кто получил передачу напрямую от Ордена Золотой Зари, и мы…

Услышав впервые про Золотую Зарю, Валера сразу вспомнил Аллу: когда-то она сказала ему, что ее бурятское имя Алтантуя означает Золотая Заря. Валера увидел в этом знак и уже несколько лет искал наследников Кроули, Мейчена и Йейтса.

Алла позвонила три дня назад – впервые за восемнадцать лет, впервые с тех пор, как уехала из Москвы. Поэтому Валера и позвал Андрея.

– Ну ладно, хватит обо мне, – прерывает он себя. – Я вот что хотел сказать. На той неделе из Казахстана приезжает твой двоюродный брат Илья, сын дяди Бориса. Его мама просила помочь парню, а я, как назло, улетаю в Штаты. Хотел тебя попросить, можно? Пусть он у тебя поживет недельку, покажешь ему Москву, ладно?

Андрей безразлично пожимает плечами.

– Можно, – говорит он. – Я как раз закончу перевод к понедельнику… все равно хотел передохнуть.

– Вот и славно. – И Валера добавляет с улыбкой: – Только денег возьми, хорошо? Чтобы, ну, вы нормально отдохнули.

Валера подходит к столу и вытаскивает из ящика пачку долларов. Отражение глядит на него из полированной глубины, прищурившись, как крокодил Гена. Деньги дают свободу, вспоминает Валера слова своего бывшего куратора, нынешнего партнера. Он тогда ответил моя свобода всегда со мной, но с тех пор нет-нет да задумывался… что ни говори, с деньгами-то свободы побольше.

Андрей сует деньги в карман замызганной куртки.

– Этот Илья… он мне позвонит? Или как?

– Да, конечно, – говорит Валера, – я дам ему телефон и адрес. Когда будешь уходить, попроси Лику зайти ко мне… ну, мою секретаршу…

Андрей кивает. Ему девушка в предбаннике вовсе не показалась похожей на лисичку: в его глазах длинные ноги придавали ей сходства с цаплей, хищным и цепким взглядом выискивающей в болоте лягушек, обреченных на заклание.

Выходя из кабинета, Андрей замечает, что все еще держит в руках визитку. Сначала хочет выкинуть, но потом все-таки засовывает в задний карман джинсов. Выкину на улице, думает он.

Лишь после ухода Андрея Валера понимает, что не давало ему покоя уже несколько дней: ни Алла, ни папа никогда не говорили, что у дяди Бориса был сын.

Илья звонить не стал, просто появился рано утром, разбудив Андрея визгливой трелью домофона. Пока он поднимался на лифте, Андрей успел плеснуть себе в лицо водой и влезть в джинсы. Так и открыл дверь – голый по пояс, небритый и сонный.

Илья оказался невысоким худым пареньком восточного вида, чем-то похожим на Виктора Цоя и Брюса Ли. Черная кожаная куртка, потертые темно-синие джинсы, большая сумка Adidas через плечо.

– В ванную можно? – спросил он, расшнуровывая тяжелые ботинки.

– Конечно, – ответил Андрей, – я пока чего-нибудь поесть соображу.

– Поесть – это хорошо, – сказал Илья. – Я постараюсь недолго.

«Недолго» превратилось минут в сорок. С тоской поглядев на остывшую глазунью, Андрей стукнул в дверь ванной:

– Ты скоро?

– Не знаю, – ответил Илья. – Да заходи, чего ты херней страдаешь?

Андрей передернул плечами и вошел. В ванной было влажно и туманно, Андрей не сразу уловил какой-то незнакомый резковатый запах.

Илья полулежал в ванне, высунувшись из воды по плечи. В правой руке он держал папиросу, во влажном воздухе дымок не струился, а едва стлался над водой.

– Хочешь? – спросил Илья.

– У меня свои, – ответил Андрей. – И, кстати, Илья, у меня не курят в ванной.

Илья хихикнул и загасил окурок.

– Прости, я не знал. И вообще, – добавил он, – можешь звать меня Ильяс.

– Хорошо, – Андрей пожал плечами.

– По-арабски это значит «любимец Аллаха».

– Ты мусульманин? – поколебавшись, спросил Андрей.

– Нет, ты что? Просто в Казахстане вырос. – Илья засмеялся. – А так я, конечно, и мусульманин, и буддист, и атеист, и даже христианин немножко.

– Понятно, – кивнул Андрей. – Я хотел сказать, что пока ты здесь плаваешь, яичница уже совсем остыла.

– О, тогда надо спешить! – И Илья еще глубже погрузился в ванну, так, что снаружи торчала только черная макушка. Потом резко вынырнул, фыркнул и, расплескивая воду, вылез на коврик.

Андрей мог хорошо его рассмотреть. Илья был худощав и мускулист, на теле, если не считать лобка, ни одного волоса, и двигался он с небрежной точностью – перекинул ногу через бортик, оперся на носок, встряхнулся, затем вылез целиком. Движения его были быстры, и вместе с тем он никуда не спешил. Он постоял перед Андреем, удивленным непринужденностью этой чужой наготы, а потом легким, кошачьим движением потянулся к запотевшему зеркалу и тыльной стороной ладони стер с него матовую вуаль. Лицо, осененное мелкими каплями, на мгновение проступило из глубины амальгамы, но почти сразу же утратило резкость черт – влага снова осаживалась на поверхности, затеняя изображение.

Андрей глядел в зеркало через плечо Ильи, и лицо гостя напоминало старую фреску – смутную, не до конца восстановленную, исчезающую на глазах. Этот тающий недолговечный образ – широкие скулы, прямые мокрые волосы, хищные ноздри, узкие глаза – был исполнен печальной красоты.

– Полотенца не найдется? – спросил Илья, обернувшись.

Андрей кинул свое – другого все равно не было. Илья сначала вытер голову и только потом, обмотав полотенце вокруг бедер, прошлепал, оставляя лужицы воды, на кухню.

– Завтрак придется повторить, – сказал он. – Я зверски голоден, а твою яичницу я проплавал.

И он улыбнулся – эта же улыбка много лет назад заворожила Женю. Андрей улыбнулся в ответ и полез в холодильник за яйцами.

После завтрака выяснилось, что показывать Москву Илье не нужно.

– Слушай, – сказал он, наливая себе вторую чашку зеленого чая, – мне тут надо с несколькими людьми встретиться… можно они сюда приедут?

Андрей задумался. Аня уехала уже девять месяцев назад, и с тех пор он выходил из дома только по работе либо чтобы купить еду или десяток новых видеофильмов. В глубине души Андрей гордился тем, как живет: в суетном, суматошном мире он выбрал внутренний покой. Пока одноклассники и бывшие друзья пытались заработать денег или хотя бы закончить институт, он сидел на обочине столбовой дороги, безо всякого интереса наблюдая, как мимо проходят караваны «челноков», груженные клетчатыми сумками, как перебегают, тревожно оглядываясь, мелкие группки лихих, коротко стриженных парней, как ковыляют старики и старухи, потерявшие дом и пропитание. Вместе со всеми шли дедушка Игорь и папа Валера, они тащили на себе иномарки с шоферами, большие кабинеты с селектором и секретаршами, похожими на хищных цапель… приватизированный завод, когда-то построенный советскими зэками… Центр духовного развития, созданный из ничего бывшим офицером КГБ… оба они гордились, что подняли такой большой вес. Но кто бы ни были эти люди, все они пытались совпасть со временем, выжить в нем, преодолеть нарастающий хаос, а на самом деле они-то и были этим временем и этим хаосом. Чтобы не походить на них, Андрей ограничил круг своих интересов вышедшими в перестройку поэтическими сборниками, американскими романами двадцатилетней давности и старыми фильмами, о которых когда-то мог только читать в советских газетах. Даже Аню он постарался забыть, приучив мысли не ходить теми тропами, которые могли привести к воспоминаниям о ней; лишь однажды, открыв случайно Бродского на старом стихотворении «Пророчество», он вздрогнул, прочитав: И если мы произведем дитя, то назовем Андреем или Анной. Чтоб, к сморщенному личику привит, не позабыт был русский алфавит. Он захлопнул книжку и с тех пор старался по возможности читать только англоязычную литературу.

За девять месяцев Андрей выключил себя из постсоветской жизни, как когда-то Валера исключил себя из жизни советской. Но, в отличие от отца, Андрей жил одиноко: он давно уже не ходил в гости и никто не приходил к нему, а все контакты сводились к звонкам нескольким издателям, платившим ему за переводы.

Андрей смотрел, как его гость подносит к губам старую, еще дедовскую чашку. Его жесты были торжественны и небрежны, и в каждом движении чудилась дикая врожденная грация.

– Придут сюда? – переспросил Андрей. – Ну почему нет? Пусть приходят.

– Я позвоню тогда, хорошо?

Андрей кивнул и стал мыть посуду. Когда через десять минут он вошел в комнату, голый по пояс Илья лежал на ковре и лениво диктовал адрес. Затем, буркнув «пока!», набрал следующий номер:

– Привет, это я, Ильяс! Я в Москве, надо бы встретиться. – Он замолчал, слушая невидимого собеседника, потом со смешком сказал: конечно, а как же! – и снова принялся диктовать адрес.

Потом опять «пока!», новый номер, привет, это я, Ильяс, я в Москве… после десятого разговора Андрей понял, что и сам теперь сможет звать брата только Ильясом.

Закончив со звонками, Ильяс лег на спину и задумчиво уставился в потолок.

– Прости, а полиэтиленовая пленка у тебя есть? – спросил он. – Или фольга? Ну, как для готовки? Но пленка лучше.

– Фольга вроде есть, – удивился Андрей. – А зачем тебе?

Ильяс встал и, потягиваясь, вышел в прихожую. Через полминуты вернулся, неся на плече сумку Adidas, из которой выкинул на ковер пару мятых рубашек и большой сверток, туго затянутый скотчем.

– Зачем фольга? – переспросил он. – Товар паковать будем, вот зачем.

Когда спустя много лет Андрей расскажет эту историю Заре, она ужаснется:

– И ты согласился, чтоб у тебя дома устроили пункт продажи наркотиков?

Да, в 2006 году Андрей сам будет удивляться: как это он согласился? Почему не испугался ментов? Или, наоборот, конкурирующей наркомафии? Он же видел кучу фильмов и знал, что бывает, когда новичок лезет торговать на чужой территории!

– Не знаю, – ответит он, – мне как-то даже не пришло в голову, что это опасно. Закон? Да в то время вообще никто не задумывался, что у нас по закону, а что нет! Ты знаешь, что статью за продажу валюты отменили лет через пять после того, как доллары начали покупать и продавать на каждом углу? Да, и я тоже, конечно. А как бы я иначе жил, с такой инфляцией? Получил рубли – купил баксы. Пошел в магазин через два дня – продал баксы. Рублей сразу стало больше.

Зара будет слушать недоверчиво: в начале девяностых она была слишком маленькой, чтобы беспокоиться о деньгах.

– То есть вот реально: в ваше время нормальный человек мог так взять и устроить у себя дома пункт продажи травы? – спросит она еще раз.

– Ну, мне показалось, что это нормально, – ответит Андрей. – Подумай сама: приехал брат, привез траву, надо помочь ему продать. А что я мог сделать? Выгнать его на улицу? Велеть спустить все в унитаз? Так унитаз бы забился, знаешь, сколько там было?

На самом деле ни Андрей, ни сам Ильяс не знали сколько. Весов не было, отмеряли стаканами или спичечными коробками. Проданную траву Ильяс ловко заворачивал в фольгу и вручал покупателю. Покупатели, правда, не спешили уйти: попросив беломорину, они ложились тут же на ковер и проверяли качество товара.

До этого Андрей курил траву только однажды – в перерыве между двумя фильмами Гринуэя в кинотеатре «Мир» какой-то шапочный знакомый дал затянуться пару раз. В результате второй фильм казался заметно лучше первого, но Андрей посчитал это его, фильма, внутренним свойством и, когда речь заходила о наркотиках, гордо говорил, что один раз пробовал и его не вставило. Поэтому и сейчас он раз за разом отклоняет предложенный косяк, но на пятый день, когда рыжий длинноволосый хиппи в очках под Джона Леннона протягивает ему беломорину, Андрей все-таки решает, что проще из вежливости затянуться хотя бы разок, тем более что и трава его не берет… ну а где один разок, там и второй, и через полчаса Андрей уже сидит, сосредоточенно рассматривая узор ковра, и мысли переплетаются в голове, как нити, из которых этот ковер соткан.

Андрей думает, что ковер живой, линии узора движутся, сливаются, разбегаются снова, дышат. Андрей думает, что́ закодировали в этом рисунке неведомые ткачи, что хотели они передать ему, Андрею. На самом деле ковер у Андрея фабричной выделки, он об этом даже знает, но сейчас это неважно, потому что он воображает этих ткачей, иногда они напоминают Мойр, а иногда – Ильяса. Андрей думает про Ильяса, который похож на Виктора Цоя («Цой жив!») и на Брюса Ли, который, конечно, тоже не умер. Андрей думает о том, что смерти нет.

Он думает об Ане. Впервые за несколько месяцев. На этом ковре они последний раз занимались любовью, не зная о неизбежной разлуке. Этот ковер помнит Аню, помнит их счастье. С внезапной ясностью Андрей понимает, что где-то далеко Аня тоже вспоминает его – в этот самый миг. Он хочет посчитать, что сейчас в Америке, день или ночь, но не может справиться с цифрами. Прибавить или вычесть? Впрочем, какая разница: времени-то нет! Папа всегда говорил, что время иллюзорно, как и пространство, и все, с чем мы имеем дело. Объяснял, что глубинная медитация раскрывает эту истину, а оказывается, не нужно никакой медитации, нужно всего-навсего затянуться несколько раз, и ты понимаешь то, о чем тебе говорили все детство… каждый из нас един с космосом… надо только уловить движение невидимых энергетических потоков… очистить каналы…

Андрей пытается сесть в лотос и выпрямить спину, как учил Валера. Он закрывает глаза, и смех Ильяса взрывается в темноте яркими всполохами света.

Откуда-то издалека доносится голос рыжего: ну и ганджа у тебя, брат! – а потом переливчатая трель, будто играют на чудесных неведомых музыкальных инструментах… на каких-то индийских… всплывает слово «ситар», хотя нет… ситар – это что-то струнное, а тут, скорее, колокольчики… звоночки… звонки – и тут Андрей понимает, что звонят в дверь.

– О, как тебя вштырило, – говорит Ильяс. – Ну сиди, я открою тогда.

Андрей слышит шорох шагов в коридоре, щелканье замка, скрип петель, и каждый звук доставляет ему наслаждение, и, открыв глаза, он даже не удивляется, что комната наполнилась людьми, одетыми в какую-то прикольную маскарадную форму, и лишь когда ему заламывают руки за спину, понимает: кажется, что-то пошло не так.

Окончательно Андрея отпустило только через час, уже в отделении. Через решетку он смотрел, как менты заполняют протокол и обсуждают, как лучше оформлять банду наркоторговцев. В обезьяннике были только они трое: Ильяс сидел, полуприкрыв глаза, флегматичный и невозмутимый, как всегда, а рыжеволосый хиппи раскачивался из стороны в сторону и бормотал: вот влипли так влипли, спаси нас Джа, что будет-то, ой, что будет, только бы папе не позвонили, и в это мгновение Андрей понял, что надо делать. Он сунул руку в задний карман – отцовская визитка была на месте. Улыбаясь, он постучал по прутьям.

– Чего тебе? – спросил мент.

– Я имею право на звонок, – сказал Андрей. – Думаю, мы сможем договориться, но сначала мне надо позвонить.

– Договориться? – хмыкнул мент. – Дорого тебе будет стоить договориться. Ну, попробуй, если хочешь.

Он отпер решетку и подвел Андрея к телефону. Тот набрал номер Центра духовного развития.

– Лика, милая, будь добра, найди мне Гену Седых, – сказал он, удивляясь собственной наглости. – Что значит «кто»? Это Андрей Дымов, ты меня что, не узнала?

Через три часа Андрей, Ильяс и рыжий хиппи стояли на крыльце отделения. На плече у Ильяса болталась все та же сумка Adidas – задержанных не только отпустили, но и, порвав протоколы, вернули все изъятое на квартире, включая деньги и остатки травы.

– Я чего-то вообще не понял, что это было, – поразился рыжий.

– Расслабься, Феликс, – похлопал его по плечу Ильяс. – Просто скажи спасибо своему Джа и друзьям Андрея.

– Это не мои друзья, – буркнул Андрей.

– Ну, раз помогли, значит, друзья, – отчеканил Ильяс и, оглядевшись, спросил: – Где здесь тачку поймать? Неохота на метро тащиться.

Почти вся трава была уже распродана – пару стаканов, которые вернули менты, Ильяс решил оставить, сказав «нам же тоже надо что-то курить!», – и потому следующие две недели слились в памяти Андрея в одну галлюцинаторную поездку, проносящуюся сквозь редкие ночные огни… из сквота – на квартиру, из квартиры – в клуб, из клуба – в ночной бар, оттуда – снова в сквот.

Оказалось, за пять дней Ильяс перезнакомился с половиной Москвы, запомнил имена, адреса и даты вечеринок. Они переезжали с места на место, и всюду им были рады, наливали, предлагали дунуть (от «дунуть» Андрей наотрез отказывался), знакомили с новыми людьми, которые почему-то не побывали у них дома в те пять дней; звали на новые и новые вечеринки. Все это совсем рядом, изумлялся Андрей, а я чуть было не пропустил!

Новые знакомые, как и он, не хотели ни зарабатывать, ни учиться. Они тоже сидели на обочине, наблюдая течение жизни, но, в отличие от Андрея, не отделяли себя от хаоса – напротив, радостно впускали хаос в свою жизнь, наполняли им легкие, открывали перед ним двери сквотов и квартир, приветствовали как дорогого гостя. Они так и говорили: главное – видеть силовые линии, тогда ты сможешь плыть без всяких усилий, плыть по течению, и, глядя из окна случайной, пойманной в ночи машины на силовые линии московских огней, Андрей плыл по течению – без всяких усилий, без напряжения.

Так прошло две недели, а затем Ильяс засобирался домой. В последнюю ночь они устроили огромную вечеринку, позвав всех, с кем успели познакомиться. Кто-то принес вина, кто-то – травы и таблеток, в колонках играл регги, было накурено и весело. Андрей лежал на ковре и смотрел, как две девушки, одна худая, а другая пухленькая, танцуют вокруг Ильяса, невозмутимо сидевшего на стуле. Рыжий Феликс подсел к Андрею:

– Ты читал Кастанеду?

– Нет.

– Это великая книга! Я тебе сейчас все расскажу…

Феликс начал рассказывать – дон Хуан, пейотль, места силы, два пальца ниже пупка, и чем дольше он говорил, тем отчетливее Андрей понимал, что уже слышал это и, кажется, не один раз. И ведь точно: он был в восьмом классе, должен был уехать на выходные к бабушке Жене, но она внезапно заболела, и он остался дома. Папа сказал, что вечером придут ученики и Андрей может посидеть с ними, только тихо, и Андрей сидел тихо и слушал, а папа рассказывал именно это: дон Хуан, пейотль, места силы, два пальца ниже пупка… На следующий день Андрей задал папе вопросы, которые стеснялся задавать при других взрослых, и папа объяснил ему еще раз, подробней и понятней. Так что да, Андрей не читал Кастанеду, но знал о нем задолго до первого русского перевода.

– Очень круто! – сказал он Феликсу, а сам в который раз за последние дни задумался, что же скажет папа, когда вернется из Штатов.

Валера, впрочем, так и не расскажет Андрею, чем ему придется расплатиться с партнером за освобождение сына и его друзей, но уже через три месяца будет объявлено, что Центр духовного развития запускает региональную программу и открывает отделения во всех городах-миллионниках.

Сейчас Андрей засыпает прямо на ковре, а утром, когда просыпается, в квартире уже только он и Ильяс, который грохочет посудой на кухне.

– Сегодня моя очередь делать завтрак, – говорит он. – Последний наш с тобой завтрак.

Андрей смотрит, как Ильяс сбивает в миске яйца и молоко, и пытается вспомнить что-то важное, о чем он догадался вчерашней ночью. Ах да, Кастанеда…

– Ты знаешь, – произносит он, – я вдруг понял, что эти люди – ну, они ведь только повторяют какие-то вещи, которые мой папа говорил мне лет десять назад. И про видеть силовые линии, и про плыть по течению, и про место силы и прочего Кастанеду.

– Да, – соглашается Ильяс, – твой папа крутой, мне мама говорила.

– Да не в этом дело, – возражает Андрей. – Просто я вдруг понял, что все, о чем они говорят, все, о чем мы говорили эти две недели, – такой набор общих мест, новых банальностей… примерно как то, что нам говорили в школе.

Ильяс выливает пузырящуюся солнечную смесь на раскаленную сковороду и оборачивается к Андрею:

– Ну и что? А ты хочешь найти что-то лучше банальностей?

Андрей молчит. Папа всегда утверждал, что нельзя ходить проторенными тропами, думает он, а ведь это и значит – избегать банальностей. Я забился в угол, потому что не хотел быть как все, а Ильяс выбил меня из моего угла. Мне показалось, что с его друзьями я заживу настоящей жизнью, жизнью по ту сторону волшебной двери, но и эта жизнь – всего лишь набор старых клише. Ильяс разбудил меня, и я не могу жить так, как жил последние полгода. Но и жить, как его друзья, тоже не могу, потому что папа так жил еще в советское время. И теперь я не знаю: что же мне делать?

Ильяс раскладывает омлет по тарелкам.

– Вот омлет – не банальность? – говорит он. – Но если он хорош, неважно, сколько таких омлетов было и сколько будет.

– Но я хочу найти что-то другое, – отвечает Андрей.

Ильяс смеется:

– Ну, если так, у меня для тебя есть совет. Не хочешь быть как твой отец – пойди и сделай то, чего он не делал никогда. Пойди и сделай сам. Не переводи, не пересказывай – сделай сам и свое. Не отгораживайся от хаоса и не сливайся с ним – постарайся структурировать хаос, постарайся построить из него что-то.

– Что я могу построить? – спрашивает Андрей.

– Понятия не имею, – отвечает Ильяс, – но вот тебе на прощание еще одна банальность: если правильно загадать желание, оно всегда сбывается.

Наверное, желание было загадано правильно: через неделю Андрею позвонила девушка, заметившая его в сквоте, где стоящий в углу телевизор показывал «Кабинет доктора Калигари». Андрей тут же соорудил вдохновенную лекцию о немецком экспрессионизме, включив туда Вине, Ланга и Мурнау, и так увлекся, что даже изобразил, как Макс Шрек в «Носферату» поднимается из трюма. Благодарная зрительница уже месяц работала в новом глянцевом журнале, претендовавшем на элитарность и интеллектуальность, и когда в последний момент перед версткой у них слетели три полосы рекламы, вспомнила об Андрее, решив, что такой человек сможет что-нибудь быстренько накропать на любую тему.

Через два месяца Андрей уже стоит в кабинете главного редактора. Немолодая полноватая брюнетка смотрит на него задумчиво.

– Дымов, Андрей Валерьевич? – спрашивает она.

Юноша кивает.

Да, мальчик-то вырос, думает брюнетка. Интересно, узнал он меня? Впрочем, спрашивать не буду, вот еще не хватало.

Но все равно при взгляде на Андрея внутри разливается какое-то щемящее тепло, нежное, трепетное воспоминание юности…

– Ладно, – говорит она, – возьмем на испытательный. Приступайте завтра, Андрей.

Ух ты, думает Андрей, выходя из кабинета. Как просто! Я и не думал, что так легко можно сюда устроиться.

Уже на следующей неделе Андрей поймет, что ему нравится работать в редакции: беспечные и язвительные коллеги, свобода в отборе материала и выборе тем… и самое главное – строгий уют офиса, с фиксированными рабочими часами, недопустимостью прогулов и неизбежностью выходных. Это был островок порядка в бесконечном море хаоса. Желание Андрея в самом деле сбылось – он, как и загадал, пошел своей дорогой, рутинной скучной дорогой ежедневной офисной работы. Это была его дорога и его выбор.

Уж во всяком случае, говорил себе Андрей, кто-кто, а папа никогда не ходил на службу каждый день. Хотя бы этим я на него не похож.

В журнале Андрей проработает почти год и все это время по нескольку раз в неделю будет беседовать с главным редактором, но так и не узнает в ней ту отцовскую ученицу, что когда-то напугала его, во время прогулки бросившись к нему с поцелуями.

Потом он уйдет в другой журнал и вовсе забудет о ней, так и не узнав, что ученица отца помогла сбыться его желанию, как когда-то студенты Владимира Николаевича помогали найти свой путь сыну их бывшего профессора.

Андрей проработал в различных журналах до середины нулевых. Иногда он встречал людей, которые покупали у них с Ильясом траву, но сам никогда не курил, да и от остальных наркотиков держался подальше, и, в отличие от многих коллег-журналистов, не подсел ни на кислоту с грибами, ни на стимуляторы или на сменившие их ближе к концу десятилетия опиаты. Можно сказать, Андрей не заметил психоделической революции девяностых, но, возможно, именно поэтому быстро сделал неплохую карьеру.

Движимый каким-то самому ему непонятным чувством, он держался подальше от дизайнерских молодежных журналов типа «ОМа», «Матадора» и «Птюча», а когда десятилетие сменилось – и от «Афиши». Наверно, Андрея раздражали молодые, уверенные в себе журналисты, вечно перевозбужденные, модно одетые, знающие всех в городе. Они казались ему фальшивками, и потому он с радостью узнавания прочитал в пелевинском «Поколении “П”» саркастический портрет Саши Бло, который описывал изысканные кокаиновые оргии, живя в панельной пятиэтажке с тараканами и неисправной стиральной машиной.

А возможно, Андрею была неприятна аудитория этих журналов – люди, которые желали казаться новым андерграундом, но всего-навсего гнались за модой, создаваемой кем-то другим. Молодежным журналам Андрей предпочитал то, что должно было стать новым мейнстримом, – издания для людей, которые не пытаются быть радикальными, а остаются обычными потребителями, воспринимая книги, кино и одежду как еще один товар.

Именно этим людям – тем, кого позже назовут «офисным планктоном», – Андрей и рассказывал о том, что узнал из американских книжек и фильмов. Он никогда не сознался бы в этом коллегам, но в глубине души считал, что таким образом помогает своей стране выйти на новый путь, преодолеть наследие совка.

Только спустя много лет Андрей осознал, что в том году, когда Ильяс познакомил его со всей Москвой, он, Андрей, выбрал свое будущее. Выбрал это, а ведь мог выбрать совсем другое.

Он мог остаться в сквоте анархистов, через три года вступить в НБП, днями и ночами торчать в «Бункере» на Фрунзенской, пожимать руку Эдуарду Лимонову, декламировать «Да, смерть!», прорывать омоновские кордоны на митингах, участвовать в акциях прямого действия, многократно задерживаться сотрудниками Центра «Э» и в конце концов погибнуть в 2009 году во время нападения хулиганов, которое так никогда и не будет расследовано.

Он мог затусоваться с молодыми художниками и рейверами, стать завсегдатаем «Птюча», красить волосы в кислотные цвета, ходить на оупенэйры, легко различать дип-хаус, дрим-хаус и прогрессив-хаус, начать с травы, кислоты и таблеток, а в конце десятилетия все-таки подсесть на кокаин и встретить новый век в реабилитационной клинике в состоянии паранойяльного психоза… в двухтысячные ему оставалось бы только повторять «если вы помните девяностые, вы в них не жили», потому что сам он не помнил бы почти ничего.

Он мог выбрать соблазнительный путь больших денег, легких контрактов, растаможки и фальшивых благотворительных фондов, дешевых кредитов и рейдерских захватов, путь, который, возможно, через десять лет привел бы его в кресло чиновника, но, скорее всего, куда раньше закончился бы на кладбище.

В те дни, когда Ильяс был в Москве, все эти возможности открылись перед Андреем, но он выбрал другое.

В его выборе не было жажды подвига и страсти к саморазрушению, не было азарта и больших ставок, не было никакого геройства – если, конечно, не считать геройством самоуверенную убежденность в том, что рассказывать на глянцевых страницах о новых американских фильмах и французских модных показах – это и значит приближать так называемую «достойную жизнь»… разрушать так называемые «информационные барьеры»… способствовать превращению России в так называемый «цивилизованный мир».

Андрей мог погибнуть, но выбрал другой путь и потому останется жив. Он останется жив, но снова и снова будет спрашивать себя, верный ли выбор сделал тогда.

Ильяс больше не приезжал в Москву, не позвонил ни разу, даже не нашелся на сайте «Одноклассники»; казахский брат давно уже представлялся Андрею странным видением, однажды промелькнувшим на краю его мира и бесследно исчезнувшим.