5

Спустя много лет, таким же дымным, жарким летом, в предсмертном бреду Ире будет казаться, что она снова в родительской квартире, на поскрипывающем бордовом диване, потная, уставшая, счастливая… размыкает объятия, открывает глаза, глядит поверх мужского плеча в окно – и вместо синего неба видит серую мглу и теряющийся в ней алый зрачок солнца.

А начиналось все в июне, дыма еще не было, но карминовый столбик в термометре за окном уже поднялся выше цифры тридцать. «В Москве всегда так жарко летом?» – спрашивала Ира отца, и тот, торопливо допивая утренний кефир, бурчал в ответ что-то про рекордную жару и антициклон. Ты что, телевизор не смотришь, что ли? Ну да, точно, кивала Ира, с нетерпением ожидая, когда же наконец уйдут родители и можно будет выйти на балкон, достать запрятанную пачку «Явы» и сделать первую утреннюю затяжку.

Вот так она и стояла над знойной горячей столицей – худая, в цветастом халате на голое тело, с дымящейся сигаретой между длинными пальцами, копной нечесанных с ночи светлых волос… красивая, молодая, семнадцатилетняя, вся в ожидании чудес, которые должно было принести ей первое московское лето.

Впрочем, Москва сама по себе была чудом, живой картинкой из телевизора, ожившей открыткой, точнее, открытками, которые вдруг оказались пригнанными друг к другу, разложенными одна к одной, словно карты в пасьянсе. Оказалось, Красная площадь и Большой театр совсем рядом, а до Большого Каменного моста, откуда так хорошо виден Кремль, еще идти и идти, глядя по дороге на старые торжественные здания, которые почему-то никогда не попадали в телеобъектив, а может, просто не запомнились Ире. И конечно, чудом было метро – мозаики, колонны, барельефы…

В вестибюле Ира долго изучала схему, водила пальцем по карте, отслеживая пересадки… сегодня она впервые едет одна. На ней серое кримпленовое платье с огромными ромашками, новые мамины туфли на платформе, розовая, в цветах, панама от солнца. Может, снять в метро? А куда деть? В руках держать глупо, в сумку – помнется. Ира решает оставить все как есть, но в поезде снимает и начинает обмахиваться – жарко. Надевает только на выходе из метро и жалеет, что нет зеркальца, – проверить, насколько красиво выбиваются из-под панамы светлые густые волосы, от которых так жарко этим летом, но не стричь же их, правда?

Потом они спускаются к реке, и она понимает, что, когда вчера Валера сказал давай на пляж сходим, искупаемся, он не шутил: набережная Москвы-реки заполнена людьми – толстые женщины, суетливые дети, мужчины, прикрывшие головы газетой. Валера достает из сумки подстилку, с трудом находит свободное место, расстилает и вопросительно глядит на Иру:

– Ну чего ты? Раздевайся!

Она стягивает платье через голову (панама, конечно, падает), еле заметно поправляет верх от купальника на крошечной груди и садится. Валера складывает рядом брюки и рубашку, смотрит на девушку сверху, весь освещенный жарким солнцем, и Ира внезапно замирает, как замирала на Красной площади или у Большого театра: перед ней, над ней – еще одна ожившая картинка, еще одна музейная статуя. Широкие плечи, рельефный живот, мускулистые руки, длинные крепкие ноги.

– Купаться пойдем? – говорит Валера.

– Купаться… – повторяет растерянно Ира.

Она обводит глазами берег: кабинок для переодевания нигде нет. Что же ей, так и идти домой в мокром купальнике? Надеть сверху платье и… она так и представляет два небольших темных влажных пятна спереди и одно, побольше, сзади… и в таком виде идти по Москве?

– Нет, мне не хочется, – говорит она, – я лучше просто позагораю.

– Ну а я окунусь. – Валера пожимает плечами… пожимает широкими, сильными, будто высеченными из камня… Ира все еще подбирает про себя эпитет, а Валера уже бежит к реке и с плеском врезается в воду, поднимает фонтан брызг и плывет, ровно взмахивая руками и то и дело, как профессиональный пловец, опуская в воду голову.

Ира поднимает панаму и водружает ее поверх растрепанных волос. Она распрямляет плечи и старается, как учила мама, выставить грудь вперед – хотя чего уж там выставлять с ее размерами?

Потом они сидят рядом, и мокрый Валера на глазах высыхает – стремительно, как все, что он делает. Он достает пачку «Космоса», Ира просит у него сигарету и с независимым видом выдыхает в жаркое, плотное небо струйку горького сизого дыма.

– А куда ты пойдешь после института? – спрашивает она.

– Не знаю. – Валера пожимает плечами, для которых Ира так и не подобрала определения. – Я уже было договорился пойти в одну классную школу, да там разогнали всех.

– Как «разогнали»? – удивляется Ира.

– Обыкновенно. Прислали две комиссии, потом еще четыре, потом еще восемь. Уволили сначала директора, потом всех учителей. Ну, или наоборот, я не помню уже.

– А как же дети?

– Детей пока оставили. – Валера криво усмехается. – Хотя они теперь, небось, сами разбегутся. Они туда со всего города ездили, это была специальная физико-математическая школа, для самых умных. Будущие академики и все такое.

– А почему же там всех… разогнали?

– Для того и разогнали, чтобы не были самые умные, – отвечает Валера. – Непонятно разве? Умные нынче не нужны, они не те мысли думают, вредные.

Ира хочет спросить, что значит «вредные мысли», но лишь кивает, мол, да, конечно, я все поняла, зачем я вообще такую глупость брякнула?

Потом Ира спрашивает, ходил ли Валера на конкурс балета, видел ли Надю Павлову, говорят, она потрясающе танцует, хотя ей всего пятнадцать! Нет, на балет Валера не ходил и даже по телевизору не смотрел, а вот Олимпиаду в августе точно будет смотреть, интересно, кто кого, мы американцев или они нас? «Конечно мы!» – уверенно говорит Ира, а Валера в ответ принимается рассказывать про Спасского и Фишера, которые вот-вот должны начать матч в Рейкьявике.

Неудивительно, что он так много знает о спорте, догадывается Ира, он же учится в Институте физкультуры. Интересно, зачем он туда поступил? Хотя с такой-то фигурой – конечно, только спортом и заниматься.

И она снова и снова рассматривает Валеру, будто он – еще одна московская достопримечательность, и замечает, что в его движениях есть что-то хищное, и даже думает – что-то волчье, – но это Иру не пугает, ей скорее нравится.

Через несколько часов они проголодаются, Ира снова наденет платье – да, можно было и искупаться: купальник бы сто раз высох, вот я дура! – Валера засунет в сумку подстилку, и они пойдут на запах шашлыка к прилавкам, где толпятся другие голодные граждане. Потом Ира будет объедать горячее мясо с шампура, и струйка бараньего сока оставит жирную дорожку на сером кримплене платья, Ира всплеснет руками – ой, что теперь делать! – Валера предложит постирать прямо в реке, а Ира скажет, что лучше уж дома, с мылом, как следует, и тогда Валера поедет ее провожать, поднимется с ней в квартиру, почти пустую после недавнего переезда, и там, когда Ира снимет платье, чтобы застирать, все наконец и случится.

Только в Москве Валера по-настоящему понял, кем был его отец. Ему всегда казалось, что папа – неудачник, скучный преподаватель, сутками пропадающий на работе, вечно занятый проверкой курсовых и дипломов. Конечно, Валера его любил, но не уважал, не восхищался. В отце не было энергии, задора, риска… не было даже энтузиазма и страстной веры в науку, знакомой Валере по фильмам вроде «Девяти дней одного года». Даже не ученый – так, преподаватель, ничего интересного.

Но в свой первый институтский год Валера обнаружил, что Москва полна бывшими отцовскими студентами. Откуда они узнали, что сын Владимира Николаевича учится в Институте физкультуры, Валера так и не понял: на прямые вопросы никто не отвечал, только пожимали плечами или отшучивались: мол, по радио передавали, ты что, не слышал?

Как правило, они оставляли сообщение на вахте общаги, обычно имя, адрес и время. Валера надевал свою лучшую рубашку, широкие клешеные брюки и отправлялся куда-нибудь в район метро «Университет» или, наоборот, в Сокольники, где его принимали как почетного гостя, усаживали за стол и расспрашивали про учебу так, словно он в самом деле изучал какие-нибудь науки, а не зубрил сто лет как устаревшие нормативы ГТО. Потом они начинали его кормить – ужин по будням, обед по выходным, но, в общем, одно и то же: борщ, картошечка, иногда – куриная ножка или крылышко, неизменно – немного водочки, грамм по сто на брата. Первый год Валера говорил себе, что ходит к отцовым студентам только ради еды, – все-таки на стипендию не разгуляешься, да студенту и положено быть бедным и голодным, – но потом навострился разгружать вагоны, с деньгами стало полегче, однако Валера уже привык к этим людям, иногда почти ровесникам отца, а иногда – чуть старше самого Валеры. Он уносил от них бледно-голубые номера «Нового мира», переплетенные подшивки старой «Юности» и «Иностранки», узнавал о тех редких фильмах, которые надо было увидеть, или выставках, куда нужно было пойти. Там, в фойе кинотеатров и в музейных очередях, он знакомился с молодыми людьми, такими же студентами, только учившимися в университете, МАИ или физтехе, и с девушками, изучавшими иностранные языки, филологию и другие вещи, ненужные в реальной жизни. Постепенно у него появились новые друзья, компании, где его считали «своим», хотя и посмеивались над его будущей профессией, впрочем, вполне беззлобно. Вслед за журналами пришел черед перепечатанных на машинке стихов, а потом – с опаской передаваемых папок с лагерными воспоминаниями. Читая их, Валера каждый раз вспоминал дядю Бориса и думал, что надо узнать у отца его адрес и написать, но все время забывал, да и неудивительно: домой он писал редко, дай бог чтобы пару раз в год. Он почти не вспоминал детство и оставленную в Энске семью, лишь иногда ему снилась пыльная дорога от моря до их грекопольского дома, и тогда он просыпался счастливый, со вкусом морской соли на губах.

Впрочем, Валера был счастлив и безо всяких снов: кажется, впервые за много лет он жил той самой жизнью, о которой мечтал мальчишкой, – в окружении необычных людей и красивых девушек, в вечном ожидании новых приключений и с легкой будоражащей дрожью риска, мурашками пробегавшей вдоль спины, когда вечером он возвращался в общагу с очередной запретной папкой. Он почти не вспоминал дом, но помнил, что по большому счету всем этим обязан отцовским студентам, и, хотя теперь заходил к ним все реже, сразу откликнулся на звонок неизвестного Игоря, пригласившего в гости «когда-нибудь после сессии».

Игорь учился у отца еще в Куйбышеве и окончил институт вскоре после Валеркиного рождения. Он успел жениться, родить дочь, объездить полстраны и вот недавно получил место в Москве – довольно неплохое, судя по тому, что ему сразу дали отдельную квартиру. Валера ничего не ждал от этого вечера и, в сущности, не ошибся. Все, что он запомнил, – капли пота на намечающейся лысине Игоря: в Москве стояло удивительно жаркое лето, а до появления кондиционеров оставалось не одно десятилетие, так что хозяева дома мучились от жары, а Валера утешал себя воспоминаниями о грекопольском лете. Диван, на котором они сидели, при каждом движении поскрипывал, Игорь что-то рассказывал о тяготах переезда и потерянных по дороге вещах, его жена Даша, замученная разборкой вещей, духотой и готовкой, почти не принимала участия в беседе. Дочь, насупившись, сидела в углу, она была такая худая и угловатая, что Валера сначала принял ее за школьницу-подростка и только потом, когда Игорь сказал, что этим летом они решили никуда документы не подавать, а годик осмотреться, сообразил, что ей, наверно, лет семнадцать.

– Может быть, вы покажете Ире Москву? – спросил Игорь уже в прихожей, и Валера вежливо согласился, но, вместо того чтобы вести девушку в Третьяковку или Пушкинский музей, сказал:

– Давай на пляж сходим? Искупаемся!

Так они оказались сначала на Ленинских горах, потом – на Андреевской набережной, а в конце концов – на поскрипывающем диване, где Валера два дня назад просидел за ужином весь вечер.

Позже они много раз обсуждали, как это случилось. Ира раздевалась, и Валере показалось, что она улыбнулась, прямо перед тем как ее светлые волосы исчезли внутри платья, снимаемого через голову, – и поэтому он подхватил ее на руки и понес в комнату, а потом уже все получилось само… но Ира говорила, что вовсе она не улыбалась, просто снимала платье, а когда сняла, уже так растерялась, что ее куда-то несут, что, кажется, поцеловала Валеру первой еще до того, как он стащил с нее верх от купальника, а может, и после. Короче, все попытки восстановить ход событий приводили к тому, что они опять начинали целоваться или пытались, как в театре, разыграть ту сцену снова и в результате то и дело даже не доходили до комнаты, а оказывались где-то на полу, едва ли не в прихожей – там было жестко, зато ничего не скрипело.

Конечно, за время учебы у Валеры было несколько романов, все – с однокурсницами: художницы, переводчицы и филологини нравились ему, но почему-то с ними он робел решительных действий. Бывает, юная девушка в окружении взрослых и опытных мужчин приписывает все знаки внимания своей молодости и красоте, тогда как ей хочется признания себя достойной собеседницей и мыслящим существом. Так и Валера, бодро беседовавший с молодыми физиками и математиками о Кафке и Булгакове, смущался заговорить с какой-нибудь инязочкой, у которой за душой не было даже хорошего произношения, не говоря уже о настоящем понимании литературы.

Однокурсницы-спортсменки были покладистыми и деловитыми, Валера знал, что им не в новинку ни его атлетическая фигура, ни физическая сила – они и раньше в основном спали со студентами Института физкультуры. Конечно, с этими девчонками было особо не о чем говорить, и потому Валера довольствовался совместными физкультурными упражнениями, не включенными ни в какую программу, – вероятно, потому, что здесь природа и юность были лучшими преподавателями.

Его подружки были крепкими, сильными и выносливыми; Ира – слабой и хрупкой. Рассмотрев ее первый раз обнаженной, Валера даже испугался: вот сейчас обнимет чуть крепче – и что-нибудь поломается. Но слабость была обманчива – на втором свидании Ира оказалась резкой, неутомимой и жадной. Он хорошо запомнил ее силуэт на фоне окна: встав с дивана, она курила, выпуская дым в открытую форточку.

– Не показывалась бы ты голая соседям, – сказал Валера, потный и уставший, как после часовой тренировки.

– Они примут меня за мальчика, – ответила Ира, показывая на свою грудь, в самом деле почти мальчишечью.

– А волосы?

– Так сейчас у всех такие. – И она засмеялась.

Впрочем, скоро Валера перестал бояться, что ее увидят: густой дым заполнил Москву, из Ириного окна нельзя было различить соседнего дома, а значит, и оттуда никто не разглядел бы Иру.

Этим летом они встречались почти каждый день. Валера приезжал через час после того, как Ирины родители уходили на работу, – в распоряжении влюбленных было часов восемь, и в конце августа Валера настолько обжился в Ириной квартире, что, когда началась Олимпиада, стал включать телевизор – все-таки в цвете все выглядело совсем иначе.

– Ты меня любить приходишь или свой спорт смотреть? – смеялась Ира.

Она вообще много смеялась тем летом – возможно, больше, чем за все годы, что они прожили вместе. Так же, смеясь, она сказала Валере, что у нее задержка.

В тот день Марк Спитц как раз получил седьмую золотую медаль, поэтому Валера не сразу понял, что Ира имеет в виду.

– Что? – переспросил он.

– Я беременна, – сказала Ира.

Валера отвернулся от телевизора и посмотрел на нее. Она улыбалась, и он улыбнулся в ответ.

– Вот и хорошо, – сказал он, хотя и сам не знал, хорошо это или плохо.

Жене казалось, она ясно помнит эту квартиру, большую и светлую, но теперь стены проросли ненужными вещами, старыми и дряхлыми уже в момент своего появления, отъедающими пространство, источающими пыль и запах неизбежной смерти. Квартира съежилась, иссохла, словно кусок кожи в старом французском романе, стала тесной и маленькой: Женя дважды споткнулась по дороге от прихожей до своей бывшей комнаты – теперь спальни тети Маши.

И хозяйку квартиры Женя тоже не узнала: в постели, укрытая под самый подбородок, лежала сухая морщинистая старушка. Редкие седые волосы, глубоко запавшие серые глаза, слабый шелестящий голос, такой тихий, что Женя нагнулась, пытаясь разобрать хоть слово.

– Ты приехала, – шепчет тетя Маша, – Оля, доченька.

Женя замирает, склонившись над ней, медлит секунду и говорит:

– Это я, Женя. – И потом добавляет: – Извините.

Когда тетя Маша засыпает, Женя выходит на кухню. Те же ненужные старушечьи вещи, столь неуместные в конструктивистском интерьере, тот же запах тлена и распада. Это как человек, думает Женя. Пухлый, весь в перетяжках младенец пахнет мамой и молоком, в нем нет ничего лишнего, он совершенен, а потом жизнь иссушает его тело, покрывает морщинами кожу, забивает воспоминаниями мозг… столько лишнего! И в конце концов это использованное жизнью тело забывает запах материнского молока и пахнет так же, как эта квартира, – невозвратностью, неизбежностью, скорым завершением.

Тетя Маша уже в конце пути, думает Женя, да и я сама – сколько уже прошла?

Стоя в дверях кухни, она вспоминает, как впервые увидела здесь Володю: круглая голова, темный силуэт, зимний заоконный свет.

А потом он поднял голову и улыбнулся.

Четверть века прошло, считай, вся жизнь.

Как всегда, Женя ошибается в своих оценках: двадцать пять лет – это не вся жизнь, в ее случае – даже не половина, так, меньше трети.

Но пока Женя этого не знает. Она подходит к телефону, достает из кармана записную книжку и набирает номер. Сначала – длинные гудки, потом – резкий женский голос:

– Аллё!

– Добрый день, – здоровается Женя, – будьте добры, позовите, пожалуйста, Валеру.

– Щас!

В трубке тишина, далекие шорохи. С каждой секундой Женя все больше боится услышать Валерин голос. Все-таки семь лет прошло, был мальчик, а сейчас уже стал мужчина. Вдруг и его не узнает, как не узнала тетю Машу? Замерев, Женя стоит перед черным телефонным аппаратом и, чтобы не смотреть на рассыхающуюся кухню, закрывает глаза.

И тут из темноты раздается: Аллё! – и Женя сразу улыбается: да, конечно, как она могла подумать, этот-то голос она узнает всегда!

– Валерка, – говорит она, – сынок, это я, тетя Женя, узнаешь меня?

Так первый и последний раз Женя назвала Валеру сыном, но, кажется, он даже не заметил, а изумленно спросил в ответ:

– Тетя Женя, вы где? Всё в порядке?

Стоит Жене войти в прихожую, она сразу чувствует знакомый запах, не сразу даже догадывается, откуда он так знаком, а потом понимает: это запах счастья и молодости.

Валерка выходит ей навстречу: ух какой стал красавец! не узнать! Хотя нет, конечно же, узнать! Всюду, везде Женя узнает своего мальчика!

А он обнимает, ведет на кухню… какая большая, метров восемь, наверное, будет!.. Уже и стол накрыт, а за столом – молодая блондинка, это, конечно, Ирочка, а рядом с ней… батюшки-светы!

– Игорь!

– Женька!

Они обнимаются, хотя, конечно, удивительно, что Женя его узнала: постарел, полысел, потолстел.

– А вы знакомы? – изумляется Валерка.

– Конечно. Игорь же Володин студент.

Валерка хлопает себя по лбу: да, как я мог забыть! – и тут же наливает себе и Игорю водки, а Жене – красного вина.

– Мне тоже налей немножко, – капризно говорит Ира.

Валерка достает еще бокал, наливает едва ли четверть.

– Ну, за встречу!

Чокаются, выпивают.

– Ну, Игорь, расскажи – сам ты как?

– А ты не видишь, Женька? – он поводит рукой. – Отлично все. Хватит, наездился по всяким медвежьим углам, наподнимал советскую науку. Я уже лет пять как по партийно-хозяйственной линии пошел. Видишь, в Москву перевели, квартиру дали… а я и детям еще кооператив купил! Пусть живут в своем доме, верно? Что им со стариками?

Ух ты! Женя восторженно оглядывается.

– Да Валерка не рассказывает ничего, – говорит она. – Не пишет, не звонит. Я только знала, что жену Ира зовут, а что она твоя дочка, не говоря уже про квартиру…

Женя машет рукой, Игорь смеется, Ира молча выходит из кухни.

– А как Гриша? – спрашивает Женя.

Она надеется, что голос ее не выдает. Сразу хотела спросить, первым же делом, ничего ведь о нем не слышала с того самого дня, как они расстались в Куйбышеве.

– Гришка? – переспрашивает Игорь. – Ну, нормально так. Инженер на заводе в Казани, даже, наверное, главный инженер. Женился, конечно… попозже меня, но все равно – давно. Двое детей, а у меня, кстати, только одна, тут он меня обскакал, паршивец. Девчонка и пацан у него… или два пацана? Не помню.

Игорь задумывается, и, словно воспользовавшись паузой, Валерка тоже выскальзывает из кухни.

– А, не, два пацана, точно! – восклицает Игорь. – Евгений и Игорь. Я думаю, в нашу с тобой честь.

Игорь смеется, Женя пытается улыбнуться в ответ, не получается. Да, в самом деле, в их честь. Значит, где-то в Казани живет мальчик Женя, Евгений Григорьевич, живая память о давней любви его отца.

Это мог быть мой сын, думает она.

– А вот внуков у Гришки нет, – продолжает Игорь. – Тут я его сделал, первый дедом стал, здорово, правда?

Женя механически кивает и тут же смотрит изумленно:

– И давно?

– Ну, как давно? – Игорь пожимает плечами. – Две недели уже. Только не говори, что тебе Валерка не написал. Ты ведь внучатого племянника посмотреть приехала?

Запах, понимает Женя. Это не запах молодости и счастья, это просто младенческий запах. Как во многих счастливых молодых семьях.

Она поворачивается к двери: на пороге стоит Валерка, Ира прижимается к его плечу, а в руках у него сверток, и оттуда раздается тоненький писк, жалобный и беззащитный, и Женя сразу вспоминает – двор горбольницы, теплая и шершавая Володина ладонь в ее руке, Оля в окне второго этажа, сверток у нее на руках – и такой же слабый, трогательный младенческий голос из глубины свертка.

Женя переводит взгляд на Иру. Та стоит, прижавшись к Валеркиному плечу, уставшая и сонная…

– Ну, тетушка, возьмите племянника! – говорит Игорь, и Ира почему-то смеется. Валера протягивает сверток Жене, а та медлит и только спрашивает:

– Как вы его назвали?

– Андрей, – отвечает Валера, но в ушах у Жени все раздается Ирин смех, неуловимо знакомый, молодой Оленькин смех.

Женя берет младенца из рук Валеры и краем глаза видит, как Ира обхватывает мужа руками и снова смеется.

В такой же позе они стоят на единственной сохранившейся у Андрея родительской фотографии, только мама в свадебном платье, а папа – в неловко сидящем костюме. Андрей найдет ее, разбирая вещи после смерти матери, и оставит себе. Он очень любит этот черно-белый снимок, любительский, чуть недодержанный, где вокруг новобрачных все словно залито прозрачным молочно-белым светом, светом молодости, любви и счастья… Он будет часто рассматривать старое фото, но все это – спустя много лет, а сейчас Женя прижимает к себе маленькое тельце и беззвучно повторяет: все уже случилось, все снова случилось само.

Теперь у меня опять есть ребенок.

Она глядит в красное сморщенное личико, слушает Ирин смех, думает: из Иры такая же мать, как из Оли. Такая же, если не хуже.

И на этот раз не ошибается: через два с половиной года Ира уйдет к знаменитому футболисту, оставив Андрея мужу. В самом деле, кому нужна молодая жена с ребенком? Ира еще не раз выйдет замуж и не раз разведется, но детей у нее больше не будет, Андрей останется единственным.

– Хорошее имя, – говорит Женя и повторяет: – Андрей… или Андрейка?.. Андрюша?..

Не обращая на нее внимания, Валера целует Иру, и только Игорь смотрит на Женю, неожиданно трезво и грустно.

Сначала Валера не узнал голос – возможно, потому, что Андрейка за спиной заливался на руках у Иры нервическим смехом, грозящим вот-вот перейди в повизгивающие рыдания. Простите, кто говорит? – спросил Валера, вжимая в ухо красный динамик телефонной трубки. Мембрана вздрогнула в ответ, сквозь аккуратные дырочки обдав знакомым хохотом.

– Дядя Леня?

– Какой я тебе дядя! – довольно засмеялся Буровский. – Я еще в Грекополе тебе говорил: зови меня просто Леонид…

– Как спартанского царя, – закончил Валера.

Он улыбнулся. Из трубки словно повеяло утренним бризом, захотелось даже лизнуть микрофон, как когда-то собственное плечо, – вдруг на красной пластмассе VEFа проступит морская соль из грекопольского детства?

И пока Буровский рассказывал, как он, совсем случайно, узнал, что Валера, оказывается, давным-давно в Москве, тот так и стоял, улыбаясь, – и тут Андрей наконец разрыдался на руках у Иры.

– Ты это с кем? – спросила она, неприязненно глядя на телефон.

Валера обернулся: всем видом жена показывала, что он мог бы и взять орущего ребенка вместо того, чтобы трепаться. Похоже, Буровский услышал крик, потому что резко оборвал фразу – словно порвалась пленка, натянутая между двумя бобинами «Яузы».

– Запиши мой номер, – сказал он. – А хочешь, просто приходи в пятницу вечером, я тебя заодно со всеми нашими познакомлю.

– Ага, – сказал Валера и потянулся за карандашом, – давай сразу адрес, я приеду.

На кухне у Буровских накурено так, что, входя, хочется руками раздвинуть колышущиеся занавеси табачного сизого дыма, словно задние кулисы в студенческом театре. Сходство усиливают аплодисменты, которыми встречают Валеру. Он оглядывается смущенно – может, надо раскланяться? – и с облегчением замечает сидящего на широком подоконнике рыжеволосого бородача с гитарой – тот, судя по всему, только что допел. Слава богу, хлопали не мне, думает Валера.

Большеносая женщина с черной челкой и быстрыми глазами вскакивает, говорит «Садитесь!», Валера отказывается, но Буровский, обхватив за плечи, приземляет его на табуретку.

– Это Мила, моя жена, – шепчет он.

Бородач поет следующую песню. Сначала Валера смотрит, как бьют по струнам длинные сильные пальцы, чуть тронутые рыжеватым пушком, и только потом начинает вслушиваться в слова: одинокий мужчина с рюкзаком идет от деревни к деревне, в каждой деревне видит нищету и запустение. «Куда я иду, и долго ли мне идти?» – спрашивает он в припеве. «А чего пошел, если не знаешь куда?» – думает Валера, который не любит ни туристов, ни походную песню, но тут рыжеволосый добирается до деревни, посреди которой стоит заброшенная церковь. Он входит в распахнутые двери и слышит звон давно исчезнувшего колокола.

– Я опускаюсь на колени, – ударяет по струнам бородач, – я долго шел… и я пришел домой!

Все снова аплодируют, Валера тоже хлопает несколько раз. Ему неловко: шел в гости к старому знакомому, а попал на концерт.

– Ох, Марик, как я люблю эту твою песню, – говорит певцу Мила. – Прямо вот за сердце берет, особенно в конце.

– На самом деле я тут ничего не придумал, – отвечает Марик, – все вот так и было. Только я не один, конечно, был, это когда мы с ребятами в прошлом году в Карелию ходили…

– Но это, наверное, все равно такая аллегория? – спрашивает невысокий мужчина лет сорока, сидящий справа от Валеры.

– Ну конечно, Витя, это аллегория, – вздыхает Мила. – Это же песня о поиске веры…

– Это я понял. – Витя пожимает плечами. – Я просто все время забываю, что есть люди, которым надо искать веру. Для меня вера – самая естественная вещь на свете.

– Ну, Витьке повезло. – Певец откладывает гитару. – Он у нас вообще как птичка небесная – не пашет, не сеет…

– Так ведь и было завещано. – Витя чуть заметно улыбается.

Мила разливает чай, ставит на стол вазочку с сушками. Валера рассматривает гостей: все они старше него, да и, пожалуй, чуть постарше Буровского. Одеты в вязаные свитера и ношеные ковбойки, человек, наверное, десять-двенадцать, мужчины и женщины. Заметив Валерин взгляд, Буровский, спохватившись, представляет его гостям: это сын моего любимого институтского научного руководителя, профессора Дымова, я вам о нем рассказывал.

Гости называют свои имена, выясняется, что большая часть работает с Буровским в одном институте или где-то еще занимается химией; протягивая руку, они докладывают Валере о сфере своих научных интересов, решив, видимо, что он ученый, как и его отец. Только Витя молча стискивает Валерину кисть.

– А вы чем занимаетесь? – спрашивает Марик.

– Я – учитель физкультуры, – отвечает Валера, чуть дернув подбородком. Он думает, что это выглядит немного высокомерно, такой жест был бы уместен после слов «я – космонавт» или «я – академик», поэтому добавляет, пожав плечами: – В обычной школе, ничего такого.

– Как интересно! – восклицает Наташа, округлая розовощекая блондинка. – Я всегда хотела работать в школе!

– Это советская школа, – перебивает ее Витя, – в ней слишком много лжи.

– Даже на физкультуре?

– Ну, в партию-то все равно надо вступать, – отвечает Витя, затягиваясь.

– Я пока не вступил, – говорит Валера, – но вообще-то в партию приходится вступать, где бы ты ни работал.

– А я нигде официально не работаю, – сообщает Витя. – Я считаю, это единственный способ не участвовать в преступлениях нашей безбожной власти.

– А хлеб в булочной ты тоже не покупаешь? – спрашивает Буровский.

– При чем тут хлеб?

– А он такой дешевый, потому что большевики ограбили крестьянство и продолжают грабить сегодня.

– Ну, в любом случае я не покупаю хлеб, – отвечает Витя. – Мне его обычно приносят другие люди.

– Ты так живешь просто потому, что у тебя нет детей, – говорит Мила.

– Если бы у меня были дети, – возражает Витя, – Бог дал бы мне денег и на них. Но вообще, тот, кто действительно хочет идти путем праведника, должен уметь отказываться от всего лишнего. В том числе – от детей.

– И от женщин? – спрашивает Наташа, и ее розовые щеки становятся алыми.

– И от женщин, – твердо говорит Витя. – Если есть стремление к подлинной жизни, от всего можно отказаться.

Валера пожимает плечами: его жизнь и так достаточно подлинная, ни от чего отказываться он не собирается. Он забудет Витины слова и вспомнит только через полгода – неожиданно для самого себя.

В те выходные Андрейка, как всегда, будет у тети Жени, и Валера с Ирой останутся дома вдвоем. Проснувшись, Валера увидит, что жены нет в постели, окликнет, не услышит ответа, встанет и, выйдя на кухню, увидит Иру: она будет сидеть за столом, уронив голову на скрещенные руки. Валера поцелует ее в трогательно выступающий на худой шее позвонок и уже было скользнет рукой к груди, но тут Ира встряхнет головой, сбрасывая его поцелуй, как назойливого слепня, обернется и посмотрит на него красными, сухими глазами.

– Что случилось? – спросит Валера, а она ответит незнакомым голосом, чужим и дрожащим:

– Ничего. Разумеется, ничего не случилось. Всё как всегда. Ты даже не замечаешь, что я за эти два года постарела на десять лет!

– Ну что ты! – Валера попытается ее обнять, но Ира ударит его в грудь крепко сжатым худым кулачком:

– Ты мне ни одной новой вещи не купил за все это время! Я так и хожу в обносках! И от тебя – никакой благодарности, ты меня только лапать горазд! А ты даже не представляешь, от чего я ради тебя отказалась!

И вот тут-то Валера и скажет: ну, если любишь – от всего можно отказаться! – скажет даже быстрее, чем поймет, что переиначивает вроде бы давно забытые Витины слова. Услышав это, Ира застынет, и Валера сразу пожалеет, что так сказал, – еще до того, как Ира разрыдается.

Пройдет месяц, прежде чем она заведет первого любовника, и полгода – прежде чем уйдет от мужа. Но Валера всегда будет помнить: их развод начался тем самым воскресным утром, начался со слов «от всего можно отказаться».

Будильник, как всегда, звонит в семь. По привычке Валера тянет руку к изголовью, где должна быть тумбочка, – рука проваливается в пустоту и уже у самого пола прерывает механическую трель. Ну да, опять забыл, что спит не в своей кровати, а в кухне на раскладушке.

Валера включает электрическую плиту – пусть нагреется – и идет в душ. Хорошо, что Алла не встает так рано, можно спокойно ходить по квартире в одних трусах, как привык, а иначе было бы неловко, вдруг подумает, что он хочет ее соблазнить?

Валера горько усмехается – Ира оставила его полгода назад, и он даже ни разу не подкатывал к другим девушкам. Живет в полном воздержании, почти как в армии.

Валера ставит на плиту сковородку, разбивает два яйца. Вот и завтрак – дешево и сердито. А пообедает, как всегда, в школе.

Ставит грязную тарелку в раковину, заливает водой… думает: помою вечером, хотя, конечно, знает: когда вернется, все уже будет вымыто.

Алла вообще сразу навела в доме порядок. То есть Валере казалось, что у него и так был порядок, но выяснилось, что мужской и женский порядок различаются, как инь и ян.

Про инь и ян Валера прочитал в очередной машинописи, которую дал ему Буровский: приезжая из своего Чертанова, он каждый раз привозил несколько папок с самиздатом; в этот раз вместо уже поднадоевших книг о сталинских репрессиях он принес полученную от розовощекой Наташи темно-синюю папку с несколькими ксероксами и слепой копией переведенной с английского книги про восточную мистику, которую Валера полистал в первый вечер, а потом отодвинул до лучших времен… впрочем, кое-что ему запомнилось. Как минимум он узнал новые слова: вот, скажем, инь и ян.

Валера входит в школьный двор, весь усыпанный оранжевыми и желтыми листьями. Пожалуй, золотая осень – самое любимое время года в Москве, этом бессмысленном городе без моря. Иногда Валера спрашивал себя: почему я не уезжаю в Грекополь? Там наверняка тоже нужны учителя физкультуры. Но вообще-то он знал ответ: слишком много друзей живет в Москве, вряд ли в провинциальном южном городе можно найти им замену.

Осеннее солнце косыми лучами пробивается сквозь ало-желтую листву, Валера взбегает на крыльцо и почти сразу же останавливается: на вершине лестницы возвышается Александра Петровна Воронцова – несокрушимая, словно дозорная башня.

– Добрый день, Александра Петровна.

Валера делает еще шаг ей навстречу. Ноги предательски дрожат, будто он – школьник, опаздывающий на первый урок.

– Здравствуйте, Валерий Владимирович, – отвечает Воронцова. – Вы ведь вчера опять не были на собрании?

– Так я же не член партии, – пытается улыбнуться Валера. – Я разве должен?..

Серые глаза Воронцовой, увеличенные линзами очков, смотрят на него сверху, прозрачно и холодно:

– Должны, конечно. Это общее собрание. Вы ведете себя вызывающе и неуважительно, постоянно прогуливая общественно значимые мероприятия, и мы поэтому решили поручить вам к следующему разу подготовить доклад о международном положении.

Он поднимается еще на ступень – теперь они с Воронцовой стоят почти вровень. Он видит, как луч солнца на мгновение вспыхивает в стеклах очков, словно собеседница ему подмигнула.

– Боюсь, я опять не смогу прийти, – говорит Валера. – У меня очень много работы. Надо изучить новые методические указания, вы же понимаете? Нормативы, все такое…

Воронцова уже не смотрит на него; задрав тройной подбородок, озирает окрестности, выискивая новую жертву. Валера проскакивает в дверь за ее спиной.

По дороге в спортзал Валера заходит в учительскую – поздороваться с коллегами. Ему нравится, что он работает в хорошей английской спецшколе, и, хотя дети иногда попадаются излишне заносчивые, он рад, что на перемене всегда можно перекинуться с другими учителями парой слов про последний фильм Тарковского, обменяться впечатлениями от выставки на Малой Грузинской или обсудить, как Давид Тухманов использует на своей модной пластинке стихи полузапретных Волошина и Ахматовой. Сегодня Валера пришел рано – в учительской только «англичанин» Константин Миронович Грановский, один из немногих мужчин в школе.

Они здороваются, и Грановский говорит:

– Давно хотел вас спросить, Валерий Владимирович, как вам «Дом на набережной»?

Роман Трифонова про Дом Правительства напротив Кремля вышел еще в январе, номер «Дружбы народов» был нарасхват, и многие прочитали его только недавно. Валере, впрочем, еще в марте принесли ксерокс, так что сейчас он уже успел его подзабыть.

– Хорошая книжка, – говорит он, – но вы же сами понимаете, в этой теме есть писатели и посильнее.

– Вот-вот, – кивает Грановский, – я то же самое сказал. Но сам факт, что это напечатали… по-моему, это положительная тенденция. Если вы понимаете, о чем идет речь.

Валера тоже кивает. Конечно, интеллигентные люди понимают друг друга без слов.

Во время уроков Валера нет-нет да вспоминает: Алла уезжает завтра. Все-таки за три недели он привык к ней, хотя и соскучился без Андрейки.

Она позвонила в тот вечер, когда Буровский принес от Наташи папку с переводным самиздатом. Валера с Леней пили водку и говорили о Солженицыне.

– Жить не по лжи – прекрасный лозунг, – объяснял Буровский, – но он никогда не будет работать. Это не цель, а попытка самоутешения. Мы все знаем, что бывает ложь во спасение, значит, можно жить и по лжи, и не по лжи. Главное – знать, для чего ты живешь, а потом уже решать – как. А если человек не знает «зачем?», никакому «не по лжи» он следовать не будет. Все это – в пользу бедных, хотя, конечно, очень привлекательно.

Валера хотел возразить, что если «зачем?» требует лгать, то это какое-то странное «зачем?», но тут как раз зазвонил телефон, и, услышав в трубке незнакомый женский голос, Валера не сразу сообразил, что говорит с дядиной вдовой. Алла собиралась в Москву и спрашивала, нельзя ли остановиться у Валеры. Тот ответил «конечно», а наутро сам себя ругал: зачем мне в доме посторонняя женщина? Я даже не помню ее толком: виделись-то всего раз, на проводах в армию. Кажется, она была намного моложе дяди Бориса, а юная девушка и старик всегда вызывали в памяти картину «Неравный брак», где богатый седой сановник с прямой спиной покровительственно смотрит на невесту, с трудом держащую в руках горящую свечу. Впрочем, сообразил Валера, вышедший из лагеря дядя был гол как сокол, поэтому вряд ли Алла польстилась на его деньги.

Так или иначе, делать было нечего: на эти три недели Андрей переехал к тете Жене, Алла поселилась в спальне, а Валера – на кухне. Как-нибудь перетерплю, сказал он себе, а вот терпеть и не пришлось, и теперь Валера жалеет даже, что Алла уезжает завтра: она оказалась отличной соседкой, и не только потому, что сразу навела в квартире женский порядок, – вдобавок Алла обладала удивительным даром деликатности. Когда Валера хотел побыть один, Алла исчезала, но стоило ему подумать «что-то давно ее не видно», она появлялась – то с полной сумкой неведомо где купленных огромных спелых яблок, то с билетами в ближайший кинотеатр.

Ей было лет тридцать пять, и, значит, когда она вышла замуж, дядя Борис был старше ее почти в два раза. Он умер три года назад, и Алла приехала в Москву, надеясь добыть из недр КГБ дело реабилитированного мужа, – то самое, на котором должно быть написано «хранить вечно». Валера сразу сказал, что шансов фактически нет, но Алла ответила: ну и ладно, почему бы ей не провести часть отпуска в приемных и архивах?

Отпуск заканчивался через два дня, и, разумеется, никакого дела Алле так и не выдали. Ну, главное, чтобы ее саму не арестовали, говорила по этому поводу тетя Женя, подобно всем людям ее поколения, боявшаяся, «как бы чего не вышло».

Сама Женя жила в квартире на Усачева, куда после смерти Марии Михайловны помог ей прописаться Игорь Станиславович. После Валериного развода она сильно помогала ему с Андрейкой.

– Я думал, ты вернешься в Энск, к папе и маме, – сказал ей однажды Валера, но тетя Женя только пожала плечами: мол, с чего ты взял, мне и тут хорошо.

Этот жест остался у Валеры в памяти, и только вечером, уже засыпая, он понял, в чем дело: пожатие плеч получилось у Жени каким-то деланым, ненастоящим. Эта фальшь так удивила Валеру, что о родителях он с Женей больше не заговаривал.

Сама она тоже никогда не упоминала Володю и Олю.

В прихожей Валера сразу чувствует пряный запах – Алла готовит. Все это время он удивляется, как из самых обычных продуктов, которые есть в любом магазине, можно готовить все эти яства – не то восточные, не то южные. Алла говорит, весь секрет в специях, которые она привезла с собой, но Валера думает, что она просто знает какие-то тайные бурятские рецепты.

Так и есть: на кухонном столе – десяток глубоких тарелок, нежные облачка пара дрожат в воздухе. Алла достает из холодильника «Столичную» и сдирает крышечку.

– О, мы сегодня выпиваем? – говорит Валера.

– Последний день, – отвечает Алла, – как же без этого?

Выпивают по первой, Валера тащит в рот кусок… кстати, кусок чего?

– Это курица? – спрашивает он.

– Не скажу.

Алла часто улыбается, но это слабая, еле заметная улыбка: губы чуть-чуть растягиваются, а глаза становятся еще уже.

– Спасибо, что приютили меня, – говорит она.

– Жалко, что у вас ничего не вышло, – вздыхает Валера. – Но я предупреждал: гэбэшники секретами не делятся.

– Я была к этому готова, – отвечает Алла. – Зато хорошо провела время, посмотрела Москву.

Валера кивает.

– Дядя Борис был для меня очень важным человеком. Когда первый раз его встретил, сначала испугался… принял за шпиона.

– Не вы первый, – без улыбки замечает Алла. – Его уже принимали за шпиона. Кажется, за японского. Я не запомнила, а в дело заглянуть не удалось. Там-то наверняка все написано.

«Не курица. И не утка. Может быть, свинина? Или рыба? Есть ли вообще в Бурятии рыба?» – спрашивает себя Валера и продолжает вспоминать:

– А потом я услышал его разговор с отцом, и Борис сказал: где бы мы ни оказались, мы должны бороться. Не надеяться на медленные перемены, как мой папа, а сражаться, как на фронте. Я был мальчишка, мне это очень запомнилось. Наверное, я тогда и решил, что не должен идти, ну, проторенными тропами, – и не стал учиться ни на химика, ни на врача, чтобы не быть похожим ни на папу, ни на тетю Женю. Сейчас иногда думаю, что это все какая-то глупость.

– Ну, зато ваши тропы – только ваши, – улыбается Алла, – и они вполне нехоженые. А если говорить про борьбу – надо знать, за что бороться или хотя бы против чего.

– Для меня, – отвечает Валера, – это прежде всего внутренняя борьба. Я пару раз читал «Хронику текущих событий», и вот вся эта война с советской властью… нет, это не для меня. Много чести этой власти, чтобы я с ней воевал. Я предпочитаю ее не замечать.

– Борис считал иначе, – отвечает Алла, – но у вас же свой путь. И если он проходит так, что вы можете не замечать советскую власть, то вам очень повезло. Но, боюсь, если вы работаете в школе, вам это недолго будет удаваться.

– Я всего-навсего учитель физкультуры, – пожимает плечами Валера. – Кому я нужен?

– Всем тем, кто замечает советскую власть. Рано или поздно они захотят, чтобы вы ее тоже заметили.

– Я отобьюсь, – усмехается Валера.

– На то, чтобы отбиться, уходит очень много сил, – говорит Алла. – И в любой битве страдает слишком много невинных.

Валера кивает:

– Да, мой тесть тоже так говорил. Мол, за твое желание жить не по лжи платит твое начальство, которое должно тебя прикрывать. Поэтому лучше вступить в партию и вообще играть по правилам.

Алла качает головой:

– Лучше уйти, не вступая в битву.

– А куда уйти-то? – пожимает плечами Валера. – Помню, один парень говорил, что не участвует в преступлениях советской власти, потому что нигде не работает. А Буровский его спросил: а хлеб, мол, ты тоже не покупаешь? Потому что…

– Уйти надо не для того, чтобы не участвовать, – перебивает его Алла, – а чтобы идти своей личной дорогой. Главное только знать – куда.

Вот о том же и Буровский говорил, вспоминает Валера. Пока не знаешь, зачем живешь, не имеет смысла обсуждать – как.

– Я как-то не спрашивал себя, куда иду, – произносит он. – Думаю, если я избежал легкого пути и не участвую во лжи, которая всюду вокруг, это уже хороший результат.

– Это хороший результат, – соглашается Алла. – Хороший промежуточный результат.

Она поднимает рюмку и говорит:

– Ну, за то, чтобы мы знали, чего хотим, и знали, как этого достичь!

Выпив, Валера цепляет вилкой что-то бордовое и желеобразное, отправляет в рот и тут же сгибается вдвое, кашляя и едва не плача. Рот пылает, словно туда влили стакан кипятка.

Алла смеется – тихим и шелестящим смехом:

– Простите, надо было предупредить. О, у вас даже слезы выступили! Это очень хорошо для вашего организма, хотя немножко больно.

– Немножко? – Валера с трудом переводит дыхание.

– Я сейчас вам помогу. – Алла встает и, обойдя стол, подходит к Валере. Положив ладони ему на щеки, она наклоняется совсем близко и, закрыв глаза, целует Валеру в полуоткрытые губы, пылающие от приправ.

Голый, Валера идет на кухню и, нагнувшись над раковиной, делает несколько глотков холодной воды. Обернувшись, видит Аллу на пороге. Ее груди смотрят на него сосками, как второй парой глаз.

– Что это было? – спрашивает Валера хрипло.

– Кажется, теперь это называют словом «секс», – отвечает Алла.

– Тогда я не уверен, что раньше занимался сексом.

– Вы ни в чем не уверены, – говорит Алла, – потому что не знаете, чего хотите и куда идете. Вы хороший человек, но нельзя прожить всю жизнь, стараясь только избегать чужих дорог. Надо найти свою.

– А это связано с тем, чем мы занимались?

Алла, раздвинув ноги, садится на табуретку. Валера отводит глаза.

– Все связано со всем, – говорит она. – Вот посмотрите. Последние десять лет вы работали со своим телом: тренировали его в армии и в институте, а сейчас поддерживаете в хорошей форме…

– Ну, это моя работа.

– И вместе с тем, – продолжает Алла, – вы ходите на выставки, читаете книги, смотрите фильмы… и про все это то и дело думаете и говорите. И эти две части вашей жизни никак между собой не связаны.

– А должны?

– Конечно. Вот когда вы занимаетесь сексом – что это? Это про тело, про знание или про душу? Или про все сразу?

– Мне кажется, и тело, и душа участвовали, когда мы были с Ирой, – отвечает Валера. – Это потому, что я ее любил.

– Я не уверена, что вы любили свою жену, – замечает Алла. – Вы думали, что любите, но на самом деле любили девушку, которую сами себе сочинили. Вам показалось, что она веселая и хрупкая, потому что она так себя вела и так выглядела. Но, возможно, она была грустная и прочная, а вы не заметили. И возможно, поэтому она от вас и ушла.

– Она ушла, потому что хотела денег и легкой жизни. И не хотела заниматься ребенком.

– Может быть, – кивает Алла. – А может быть, нет. Я же ее никогда не видела, что я могу вам сказать?

Валера допивает остатки водки. В голове шумит.

– Вы раньше развивали свое тело, – говорит Алла, – а теперь должны слить с ним свой дух. Ваш друг принес вам много книг, часть – ерунда, но часть стоит прочесть. Там есть неплохие упражнения.

– Я не люблю всякую восточную мистику, – отвечает Валера, – я западный человек. А вы, напротив, – с Востока.

Алла смеется:

– Вы думаете, это меня мудрые старики буряты научили? Да я никогда не жила с бурятами, я родилась в ссылке. Мой отец, с которым я выросла, был из Петербурга, а мать-бурятка умерла, когда я была совсем маленькой. Все это я узнала от других ссыльных, они были вполне западные люди – москвичи, петербуржцы. Просто они до революции читали не те книги, что читают сегодня, – и не забыли их, и пересказывали мне. Вот и все, никакой восточной мистики.

– Хорошо, – кивает Валера. – Я почитаю, что там принес Леня.

– Потом почитаете, а теперь лучше идите ко мне: по-моему, вы уже отдохнули.

Они лежат, обнявшись, Валера глядит за окно: восходящее солнце понемногу золотит осенние листья маленькой рощи.

– Светает, – говорит он, – как жаль.

– Я люблю рассвет. Мое бурятское имя Алтантуя, Золотая Заря.

– Мне жаль, что ты уезжаешь, – говорит Валера.

– Это хорошо, что я уезжаю, – отвечает Алла. – Так я останусь для тебя загадкой. А у меня просто своя жизнь, и в ней свой смысл, о котором ты ничего не знаешь. Может, если бы ты узнал меня по-настоящему, ты бы понял, что я обычная, такая же, как все.

– Но я же вижу – ты не такая, как все.

– Я просто читала хорошие книги, и у меня были хорошие учителя, – отвечает Алла и, помолчав, добавляет: – Поэтому я могу помочь тебе.

Валера целует ее в губы – и тут на кухне звонит будильник.

После уроков Грановский заглянул в тренерскую.

– Есть минутка, Валерий Владимирович?

– Конечно! – Валера снял с шеи свисток и повесил в шкафчик.

– Я по поводу вашего доклада на собрании… на той неделе.

Валера посмотрел на Грановского с изумлением:

– Я не собираюсь туда идти.

Тяжело вздохнув, Грановский опустился на скамейку.

– Послушайте, Валера, – начал он. – Я вам скажу, как человек старше и опытней вас. Вы неправильно себя ведете. Нельзя противопоставлять себя всему коллективу, да еще так вызывающе. В конце концов, мы отчитываемся о посещаемости этих бессмысленных мероприятий…

– Пусть поставят за меня крестик.

– То есть вы лично не хотите врать, но предлагаете это делать другим? Так сказать, взять на себя ваш грех?

Не спавший этой ночью Валера вдруг услышал голос Аллы, повторявший вчерашнее «в любой битве страдает слишком много невинных», и, вспомнив прошедшую ночь, на миг забыл и про Грановского, и про будущее собрание.

– Так что, Валера, не валяйте дурака. Приготовьте доклад, расскажите нам про визит Каддафи к Бокассе или еще про что-нибудь, а лучше – просто вступайте в партию, будьте как все.

– То же самое мне говорил мой тесть, – вспомнил Валера. – Точнее, бывший тесть, хотя это и неважно.

– Похоже, ваш бывший тесть умный человек, – сказал Грановский, вставая. – Подумайте над его словами и сделайте правильный выбор… – На пороге он обернулся и добавил с улыбкой: – Вы же понимаете, о чем идет речь.

Квартира непривычно пуста. Ее чистота еще хранит память об Алле, но Валера знает – день за днем эта память будет стираться. Раскладушка убрана в коридор, кровать застелена, на кухонном столе – связка ключей и раскрытая темно-синяя папка. Валера садится и переворачивает листки, почти не глядя. Похоже на сборник упражнений по гимнастике.

Звонит телефон.

«Может, Алла?» – думает Валера, хотя знает: ее поезд ушел три часа назад.

– Валера, привет! – Он даже не сразу узнает голос тестя. – Ирка тебе не звонила?

– На прошлой неделе, кажется, – отвечает Валера. – А что, опять сбежала куда-то?

Игорь вздыхает:

– Да, уже два дня ни слуху ни духу.

– Не волнуйтесь, Игорь Станиславович, – успокаивает Валера. – Найдется, как в прошлый раз, где-нибудь в Сочи…

– Да звонил я уже в Сочи!

– Ну, не в Сочи, так в Коктебеле. Это же не первый раз она так… чудит.

– Как мы ее с Дашей упустили, ума не приложу, – снова вздыхает Игорь Станиславович. – Такая была хорошая девочка, а выросла какая-то …, прости за грубое слово.

«Ничего страшного», – хочет сказать Валера, но, спохватившись, отвечает:

– Ну зачем вы так, Игорь Станиславович. – И вдруг неожиданно для самого себя выпаливает: – А я увольняюсь из школы.

– Вот те на! – В голосе тестя – искреннее изумление. – Тебе же так нравилось!

– Хорошая работа, – соглашается Валера. – Но помните, вы мне говорили, что за мое чистоплюйство отдуваются другие? Я этот разговор хорошо запомнил.

– Валер, ну я же ровно в другом смысле! – возмущается Игорь Станиславович. – Ты меня не понял, что ли?

– Конечно, я вас понял, Игорь Станиславович, – отвечает Валера, продолжая листать папку. – Но я вот решил ровно в этом смысле.

Пожалуй, стоит разобраться, думает он, рассматривая схематичные изображения человеческих тел, с трудом различимые на слабом ксероксе.

– И чем же ты будешь заниматься? – спрашивает Игорь Станиславович.

– Что-нибудь придумаю, – отвечает Валера, – пока не знаю еще.

Но на самом деле он уже знает, только не может выразить словами.