4

Дорога домой – вязкая, асфальтовая, дымящаяся от жара – вела в гору. Над ней поднимался теплый воздух, от которого колебались городские дома на горизонте и кипарисы вдоль обочины. Папа говорил, что похоже устроен мираж в пустыне, вспомнил Валерка и тут же стал сам себе придумывать историю про отважных путешественников, караваны верблюдов и призрачные оазисы – сюжет, вполне подходящий и для такой жары, и для того, чтобы дорога от моря не казалась долгой.

Валерка лизнул плечо – здорово, соленое по-прежнему. Ему нравилось, что, даже высохнув, он уносит с собой частичку моря, и поэтому он так не любил, когда тетя Женя загоняла его в ванную. Казалось, смывая соль, он предает море, избавляется от него. Если бы Валерка догадался рассказать об этом папе, Володя объяснил бы, что соль, смытая в душе, как раз возвращается в море, – самому Валерке эта мысль пришла в голову только через несколько лет, когда море интересовало его куда меньше медовокосой и круглопопой Зиночки из дома напротив.

Валерка вошел в подъезд, от толстых обшарпанных стен дохнуло хоть и слабой, но прохладой. Между первым и вторым этажом он запустил руку в узкую щель под подоконником выходившего на улицу окна, подцепил головку ключа и вытащил его с ловкостью, давшейся целым летом практики: еще весной Валерка догадался прятать ключ в подъезде, чтобы не таскать с собой на море. Если бы кто-нибудь узнал, Валерка объяснил бы, что боится потерять ключ или не хочет, чтобы его украли хулиганы, пока он будет плавать, но на самом деле ничего Валерка не боялся, а вот мысль, что у него есть собственный тайник, приятно грела – или, учитывая погоду, приятно охлаждала.

Вприпрыжку он взлетел еще на два этажа и, скользя ладонью по отполированным мальчишескими попами перилам, повернул на последний лестничный марш – и остановился.

На ступеньках перед их квартирой сидел незнакомец. Был он коротко, почти налысо пострижен, одет в великоватый, видавший виды костюм и стоптанные, почти развалившиеся ботинки. Он сидел, широко расставив ноги и чуть наклонившись вперед, упираясь локтями в колени и переплетя пальцы.

Увидев эти пальцы, Валерка остановился. Они были страшные – корявые и покрытые коростой. Незнакомец посмотрел на мальчика из-под спутанных седых бровей, и Валерка увидел, что и глаза у него тоже страшные, совсем выцветшие, почти прозрачные и очень холодные.

– Проходи, не бойся, – сказал мужчина, и от этого «не бойся» у Валерки ледяной холодок заерзал туда-сюда вдоль позвоночника, не давая двинуться с места.

Валерка лихорадочно соображал, что делать: пройти мимо, будто он идет на другой этаж (а что потом? опять спускаться мимо страшного незнакомца?), или все-таки рискнуть и попробовать как ни в чем не бывало войти в квартиру, а потом запереться на замок, засов и цепочку и ждать папу. Мужчина, все так же глядя на Валерку, спросил:

– Ты не знаешь, мальчик, Владимир Дымов не в этой квартире живет?

– Я… я не знаю, – пролепетал Валерка и на всякий случай добавил: – Я не здесь живу, я подъездом ошибся!

Он бегом припустил вниз и остановился, только пробежав два пролета, – прислушаться, не гонится ли за ним незнакомец. На лестнице было тихо, лишь в ушах что-то грохотало. Валерка перевел дыхание и спустился во двор.

Во дворе было пусто, и Валерка, с опаской поглядывая на дверь подъезда, задумался, что же ему теперь делать. Мужчина – наверняка шпион; кем же еще мог быть такой страшный человек в приграничном городе? Высадился ночью на берег моря и теперь пришел, чтобы… чтобы что? Валерка еще раз лизнул плечо (все еще соленое) и сразу сообразил: чтобы похитить папу. Папа работает в институте и точно знает кучу секретов, которые шпион хочет у него выведать. Все бы у шпиона получилось, но он, Валерка, оказался начеку: сейчас он найдет милиционера, с ним вместе они арестуют шпиона, спасут папу, а Валерке даже дадут орден за бдительность и мужество.

Валерка уже собирался бежать на поиски милиционера, но тут сообразил: а что, если папа вернется домой, пока его не будет? Шпион застанет его врасплох! Значит, никуда бежать не надо, надо затаиться, дождаться папу и предупредить. А дальше они вместе позовут на помощь.

Размышляя, положена ли ему будет медаль, если они поймают шпиона вместе с папой, Валерка спрятался за кустами жасмина, сел на корточки и стал ждать. Если бы незнакомец вышел, он бы не увидел Валерку, а самому Валерке в щелочку между густых, пряно пахнущих листьев хорошо были видны тяжелые, крашенные коричневой краской двери подъезда.

К счастью, папа появился совсем быстро. Валерка стрелой вылетел к нему из-за куста.

– О, кто это у нас тут? – сказал папа, но Валерка приложил палец к губам и зашептал:

– Говори тише, папа! У нас дома – засада!

– Какая еще засада? – Папа нагнулся к нему и сказал серьезно: – Ну, расскажи мне!

Валерка и рассказал: и про незнакомца, и что тот спрашивал о Владимире Дымове – о тебе, папа! – и о том, что надо бежать искать милиционера, арестовать этого человека, который наверняка шпион.

– Ну, ты напридумывал! – рассмеялся папа. – Пойдем теперь, посмотрим твоего шпиона.

– Ты что, без милиции нельзя! Вдруг он вооружен?

– Нет, в милицию мы не пойдем, – сказал папа. – Да и зачем? Мы же с тобой двое сильных мужчин, я вон почти всю войну прошел. Что мы, с одним каким-то хилым шпионом не справимся? – И он подмигнул.

Валерка предпочел бы все-таки поискать милиционера, но решил, что, если они задержат шпиона вдвоем, тогда им точно дадут по ордену.

Папа вошел в подъезд и начал подниматься, крепко взяв сына за руку. Валерке показалось, поднимались они целый час, если не дольше, но вот наконец третий этаж, еще один марш, и…

Незнакомец все сидел под дверью, даже позы не поменял. Но теперь, увидев папу, он поднялся («Сейчас как прыгнет!» – подумал Валерка), развел в стороны страшные руки и вдруг очень тихо сказал:

– Володька? Не узнаешь?

И тут папа сначала стиснул Валеркину руку, а потом, наоборот, отпустил и произнес каким-то незнакомым, почти механическим голосом: Борька?.. Ты? – а затем, отпихнув Валерку, бросился вверх. Там он схватил незнакомца за плечи и еле слышно сказал:

– Живой! Борька, живой!

Еще девочкой Оля замечала, что мужчины на улице смотрят на нее иначе, чем на ее подруг. Оленька сжималась под этими липкими и зачарованными взглядами и поскорей спешила домой, но к своим двадцати восьми она привыкла к этим взглядам, даже обрела в них источник пьянящей бодрости. В легком платье проходя по южным, прокаленным солнцем улицам, она всей загорелой кожей впитывала струящийся вслед сладкий трепетный эфир невесомых мужских взглядов. Оля научилась распознавать тонкие вкусовые оттенки: когда она была с Володей, зависть, обращенная на него, привносила легкую нотку горечи; от толпы одиноких курортников несло адреналином охотничьего азарта, а сейчас, миновав двух стариков, сморщенных и почти дочерна высушенных временем и солнцем, Оля на мгновение ощутила слабый аромат увядающих цветов.

Год назад, чтобы не сидеть весь день дома, она пошла работать. Валерка подрос и уже не требовал постоянного присмотра, бытовые хлопоты по-прежнему брала на себя Женя, и Оля устроилась в регистратуру одного из приморских санаториев, где отдыхали красивые мужчины в форме и при погонах. Иногда Оля представляла: будь папа жив, она могла бы выйти замуж за одного из этих блистательных молодых офицеров. Это была приятная, дразнящая мысль, но все равно из всех мужчин Володя оставался для Оли самым желанным, самым умным и единственным – любимым.

В Грекополе Володя, казалось, обрел второе дыхание. Он как-то легко и почти незаметно защитил диссертацию, но главное, он не то чтобы нашел ответы на вопросы, которые когда-то его волновали, – как объяснить материал? как удержать внимание аудитории? как спланировать курс? – но эти ответы вдруг стали неважны. Курс был сбалансирован, аудитория внимала, учебный материал сам ложился студентам в голову. Как Володя объяснил когда-то Жене, он не учил химии – он показывал, как устроено научное знание, как работает человеческое мышление. На его лекции стали приходить студенты с других факультетов; молодые коллеги, которых с каждым годом вокруг становилось все больше, все чаще обращались за советом. Володю выдвинули в методсовет института; он отказался, не желая разрушить волшебство своей работы грубым анализом. Увидев, что он не спешит делать карьеру, руководство политеха потеряло к нему интерес. Постепенно и сам Володя стал держаться с коллегами подчеркнуто вежливо, но отстраненно. Зато все студенты знали, что он никогда не отказывался быть научным руководителем ни на курсовых, ни на дипломах и делал эту неблагодарную работу на совесть, разбираясь в расчетах, указывая на теоретические огрехи и практические ошибки. Оля давно уже привыкла, что студенты и аспиранты ходят к ним без предупреждения: возвращаясь домой, она привычно прислушивалась, не раздается ли чей-нибудь молодой голос, говорящий ее мужу непонятные слова на странном птичьем языке. Она быстро научилась распознавать в потоке речи отдельные термины – например, «катализатор» или «абсорбция», – но не пыталась понять, что они значат. Ей казалось, понимание разрушит волшебство, благодаря которому химические термины превращались в заклинания, а Володя возвышался до мага и кудесника.

Оля привыкла к неожиданным гостям, но сегодня, войдя в квартиру, остановилась в недоумении: на столе стояла початая бутылка, а Володин собеседник – крепкий жилистый старик с густыми бровями и седой щетиной – совсем не походил на студента. К тому же ее муж, обычно сдержанный и корректный, то и дело норовил хлопнуть старика по плечу и называл не иначе как Борькой. Увлеченные выпивкой и беседой мужчины не заметили Олиного появления, и, устав стоять в дверях, она в конце концов сказала: Я пришла! – постаравшись, чтобы это прозвучало саркастично и даже угрожающе: мол, я пришла, а вы что тут делаете?

Володя, однако, сарказма не заметил. Широко улыбаясь, он поднялся и, помахав Оле, представил ее:

– Это Оля, моя жена.

– Борис, – сказал старик, чуть приподнявшись.

– Очень приятно, – холодно ответила Оля.

– Это мой брат, – пояснил Володя, – он пока поживет у нас. Я думаю, положим его в Валеркиной комнате.

Оля заторможенно кивнула и пошла на кухню. Достала колбасу, нарезала и положила на тарелку. Некоторое время постояла неподвижно, а потом позвала Володю: мол, помоги мне здесь. Когда он пришел, Оля заговорила тихим, шипящим шепотом:

– Ты с ума сошел? Какой еще брат? Я о нем вообще впервые слышу! Я с тобой десять лет живу, ты мне никогда ничего о своей семье не рассказываешь, и вдруг – нате! – это мой брат, он у нас поживет! А завтра у тебя сестра объявится или мама и тоже будут жить с нами?

– Нет у меня никакой сестры, – раздраженно ответил Володя, – а мама давно умерла. Через полгода после Бориного ареста.

Оля оцепенела.

– Так твой брат что, из этих? Из… репрессированных?

– Ну да, – сказал Володя, – я потому и не говорил.

И, подхватив тарелку с колбасой, направился в комнату.

Через час пришла Женя, и сразу оказалось, что в доме есть нормальная еда. Дымилась вареная картошка, сверкали свежевымытыми боками помидоры, пупырчатые огурцы сами просились в рот.

– Похоже, я твоего пацана напугал немного, – сказал Борис. – Он, когда меня первый раз увидел, знаешь как стреканул!

– Он решил, что ты шпион, – пояснил Володя, – и собираешься меня похитить, чтобы выпытать Военную Тайну.

– Шпионом я уже был, – мрачно кивнул Борис. – Кажется, японским, сейчас и не помню.

– Расскажи лучше, как ты все-таки меня нашел? – спросил Володя. – Ты же не знал моей фамилии!

– О, хорошая история. – Борис хрустнул огурцом и одобрительно подмигнул Жене. – В тридцать девятом, после второй посадки, мне повезло: где-то на полгода я попал на шарашку. И там, в библиотеке, в каком-то журнале по органической химии увидел знакомую рожу. Победитель конкурса студенческих работ или что-то в этом роде. Тогда-то я и понял про мамину фамилию – это ты хорошо придумал!

Борис даже не захохотал, а страшновато заухал в ответ.

– А где шарашка была? – спросил Володя. – Под Казанью?

– Нет, в Тушино, – ответил Борис. – А что?

– Да знакомый у меня под Казанью был, Валя Глуховский, Валентин Иванович. Не встречал?

Борис задумался.

– Молодой такой, да? – сказал он. – В очках? Ему еще пальцы на следствии сломали.

– Точно! – Володя стукнул ладонью по столу.

Женя ясно, как будто не прошло стольких лет, увидела кривой уродливый палец Валентина Ивановича, вспомнила гадливую дрожь, пробегавшую вдоль позвоночника. Сломали на следствии… вот оно, значит, как.

– А ты, я гляжу, профессором стал, – сказал Борис, накладывая себе картошки. – Папа бы гордился, я тебе точно говорю!

– Ну, я пока не профессор, – ответил Володя, – только преподаватель. До профессора еще надо поработать немножко.

– А помню, когда ты мальчишкой был, – продолжил Борис, – ты все хотел строить новый мир. Мировая революция и прочий троцкизм. Надо ставить крупные задачи! Стремиться к грандиозным целям!

Володя скривился:

– Молодой был, глупый. А знаешь, когда мне расхотелось строить новый мир? В пять утра 14 марта 1933 года. Помнишь дату?

– Такое не забывается, – кивнул Борис. – Выпьем за нашу удачу! Как-никак, оба живы остались – большое дело по нашим временам.

– Я предпочитаю малые дела, – ответил Володя, – но за удачу – выпью.

Они выпили, и потом еще, и засиделись за полночь, так что Женя отправилась домой, а Валерка с Олей ушли спать. Водку братья допили, но все равно продолжали спорить.

– Малые дела, – говорил Володя, – вот что реально изменит мир. Достаточно революций, довольно террора. Только воспитание людей, только мелкие перемены. Шаг за шагом, медленно, но верно.

– А скажи мне, – усмехался в ответ Борис, кивая на трофейные Selza на запястье брата, – ты ведь был на фронте, правда? Не отсиживался за спинами товарищей, ходил в атаку, воевал, да?

– Все так, – кивал Володя, – и в атаку ходил, и воевал.

– Но ты же там, на фронте, не верил в мелкие перемены, шаг за шагом? Ты знал, что есть враг и нужно его уничтожить.

– Так то на фронте!

– Здесь то же самое. Мы знаем, что есть враг. И знаем, что это – наша война. Мы можем дезертировать, но нельзя говорить, что дезертировать – это правильно. Если мы не сражаемся – это значит, мы струсили. Нас просто сломали.

Они говорят всю ночь, и всю ночь Валерка не спит, вслушиваясь в каждое слово. Он знает, это очень важный разговор, его надо запомнить на всю жизнь.

Наутро дядя Боря уже не казался Валерке страшным – может, потому, что надел папину рубашку с коротким рукавом и папины же полотняные штаны.

– Тебе, Борька, в твоем костюме нельзя здесь на улицу выходить, – сказал папа. – Люди шарахаться будут.

После завтрака тетя Женя сказала строгим тоном, как всегда не допускающим возражений:

– Валерка, отведи нашего гостя к морю, покажи ему, где ты с мальчишками купаешься, а мы потом вас догоним, у нас дела по дому.

Валерка покорно кивнул: он давно понял, что спорить с тетей Женей бесполезно, а до переходного возраста, когда захочется испытать это знание на прочность, оставалось еще года четыре.

И вот они вдвоем идут знакомой дорогой, море виднеется где-то вдалеке, между вершин кипарисов.

– Дядя Боря, – говорит Валерка, – а почему вы раньше к нам не приезжали?

– А я, Валера, жил очень далеко. Долго ехать было. И адреса не знал.

– А вы путешественник? – спрашивает Валерка с надеждой, потому что если дядя путешественник, то все становится на свои места: он побывал в страшных переделках, сражался с дикарями и пиратами, и немудрено, что вчера Валерка немного напугался и даже принял родного дядю за шпиона.

– Можно и так сказать, – отвечает дядя. – Уж во всяком случае, поездил я по свету немало.

– А в Москве были?

– В Москве тоже был. Совсем недавно.

– Это как в песне, знаете? – И Валерка поет:

Из-под лохматых бровей дядя удивленно смотрит на Валерку:

– Откуда ты все знаешь? Это ж про меня песня! И про землянки, и про тайгу, и про два срока! В окопах только не довелось, но это твой папа за меня выполнил.

– А в Турции вы были?

– В Турции не был.

– А она совсем близко, вон там! – Валерка показывает в сторону моря. – Этот берег наш, а тот – турецкий.

– Да, близок локоть, да не укусишь, – загадочно говорит дядя.

– Почему не укусишь? – спрашивает Валерка. – Я могу!

Выгнув руку, он кусает себя за локоть – увы, никакой соли уже не осталось. Ну ничего, еще немного – и в море!

– А ты путешественником хочешь быть? – спрашивает дядя.

– Нет! Я хочу быть химиком, как папа! – Валерка выкрикивает это с гордостью и сразу жалеет: может, все-таки путешественником?

– Химиком – это хорошо, – кивает дядя, – а еще лучше знаешь кем?

– Летчиком? – пытается угадать Валерка. – Или моряком?

– Нет. – Дядя нагибается к Валеркиному уху. – Лучше всего быть врачом. Как твоя тетя.

– Врачо-ом… – разочарованно тянет Валерка. – Но это скучно.

– Нет, не говори, – уверенно отвечает дядя. – Врачи всегда нужны, где бы ты ни был. В землянках, в окопе, в тайге. В любом, как ты их называешь, путешествии.

– И какие у нас дела по дому, ради которых мы в субботу утром не пошли на море? – спросил Володя, когда Валерка и Борис ушли.

Женя посмотрела на него сурово. За три года жизни в Грекополе она окончательно утвердилась хозяйкой в доме, то есть стала человеком, который не только стирает, готовит и гладит, но и решает, что и как мы будем делать. В ее голосе появилась мягкая, бархатная уверенность, черты потеряли былую резкость, плечи, руки и колени округлились. Угловатую девушку-подростка сменила хорошенькая молодая женщина: похоже, в ее жизни, как и в жизни всей страны, голодные годы наконец сменились тучными, а может, просто помогли южное солнце, морской воздух и свежие фрукты. Впрочем, волосы у нее так же стояли дыбом, растрепанные невидимым ветром.

– А ты как думаешь? – сказала она Володе. – Садись, рассказывай. Мы с тобой десять лет живем, а, выходит, ничего о тебе не знаем.

– Что рассказывать-то? – спросил Володя, но послушно сел, куда указала Женя. – Я ж вроде вчера все сказал.

– Все рассказывать. С самого начала. Где родился, кто родители были. Как когда анкету заполняешь – всю правду.

– Ну, в анкетах-то я правды отродясь не писал, – усмехнулся Володя, – но чего уж теперь…

И он рассказал – с самого начала.

Володя Карпов родился осенью 1917 года на Выборгской стороне в Петрограде. Его мать окончила Бестужевские курсы, преподавала в частных гимназиях математику и естествознание. Ее недоучившиеся ученики уходили в бомбисты, а Надежда продолжала верить, что долгожданные перемены принесет просвещение. Октябрь 1905 года, казалось, подтвердил ее правоту: на выборах в Государственную думу она голосовала за энесов и вместе с ними ратовала за общинные начала русской жизни и отвергала политический террор.

Третье июня 1907 года стало для нее ударом: вера в возможность мирных перемен была почти потеряна. Надя уволилась из гимназии, но после двух летних месяцев, прозрачных, как ее отчаяние, приняла решение. Августовским утром 1907 года она отправилась на Выборгскую сторону, в школу для детей рабочих Механического завода. Взрослым, сказала она себе, уже ничем нельзя помочь. Остаются только дети.

Следующие семь лет каждое утро Надя приходила в трехэтажный дом на Нюстадской улице, открывала дверь в класс и рассказывала о тайнах математики и загадках естествознания. За ней следили десять-пятнадцать пар глаз – мальчишечьих и девчачьих. В огромные прямоугольные окна лился тусклый северный свет, конические плафоны покачивались на длинных проводах под высокими потолками.

Тут же, в рабочем поселке, Надя познакомится с молодым инженером Колей Карповым. Они поженятся в начале 1909 года, а в декабре у них родится сын Борис. Володя будет четвертым ребенком, но двое средних братьев умрут еще до его рождения, от них ему достанутся только расплывчатые дымные фотографии – как и от отца, всего через год после Володиного рождения ушедшего защищать новую власть. Пулеметная очередь насмерть прошьет Николая Карпова в одной из мелких стычек на юге Украины, он так и не узнает, что спустя восемь месяцев жена родит наконец дочку и что вскоре маленькая Маша умрет от «испанки».

– Возможно, это и к лучшему, что он погиб тогда, – объясняет Володя Жене с Олей. – Мама всегда говорила: отец был скорее анархистом, чем большевиком. Ему бы не понравилось, что получилось.

Итак, они остались втроем. Борис был старше на восемь лет, и именно он поселил в душе брата тоску по мировой революции. Вернувшись с московской конференции КСМ, Борис с восторгом пересказывал шестилетнему Володе речь Троцкого:

– Наша задача – учиться и учить других! Мы должны объединить советский коллективизм и американскую технику! И вообще, надо ставить перед собой грандиозные цели, стремиться решать по-настоящему крупные задачи!

Борис был прирожденный агитатор – младший брат слушал как зачарованный. Через несколько лет Володя уже точно знал, кем хочет быть, когда вырастет: он вступит в комсомол, поедет делегатом на съезд, станет секретарем… одним словом, повторит путь Бориса. Едва научившись читать, Володя изучал Маркса, Ленина и Бухарина. С энергий и работоспособностью, хорошо знакомыми Жене, он имел все шансы сделать прекрасную карьеру и в двадцать лет сгинуть в мясорубке Большого Террора. Как мотылек на свет электрической лампы, Володя двигался навстречу своей судьбе, но в марте 1933 года молодой и подающий надежды выпускник Института красной профессуры Борис Карпов был арестован, обвинен в троцкизме и осужден на пять лет лагерей.

Шестнадцатилетний Володя был потрясен. Лестница, по которой он долго поднимался, вдруг оборвалась: под ногами больше не было ступенек, только пустота. Он не знал, куда идти, – оставалось только падать.

Неделю Володя сидел в углу комнаты – наверно, так же летом 1907 года сидела его мать, – и за эту неделю тревога на долгие годы угнездилась в его груди сжатой пружиной, которая и подсказала ему первое самостоятельное решение: он не повторит ошибок брата. Не будет вступать в партию, не будет ставить грандиозных задач, не будет менять мир. Он выберет что-нибудь простое и надежное – такое, где существует правда и ложь, где вчерашние истины не могут сегодня оказаться преступными.

Наука выглядела подходящим решением. Математика казалась слишком далекой от реальности, биология и физика тоже не привлекали, и Володя выбрал химию.

Мать умерла через полгода после ареста старшего сына, но незадолго до смерти, вспомнив, как строится конспиративная работа, выправила себе и Володе новые паспорта, прибегнув к помощи одного из своих бывших учеников-рабочих. В этих паспортах они оба были записаны под ее девичьей фамилией – Дымовы.

– Это меня и спасло, – говорит Володя. – Когда в 1937-м забирали всех, кто хоть как-то был связан с троцкистами, меня было уже не найти, а то отправился бы я следом за Борькой. Но все равно все эти годы я боялся, что меня разоблачат, разорвал связи с Питером, переехал в Москву, даже вам не говорил… да и что бы я сказал? Я был уверен, что Бори уже нет. А он, гляди-ка, выжил…

Женя смотрит на Володю. Вот почему он не дал назвать сына Борей. Это имя было бы вечным напоминанием о брате – о том, что жизнь может измениться в один день.

– Знаешь, – говорит она, – я все эти годы часто вспоминала наш с тобой разговор, ну, еще в Москве. Я тогда спросила, всегда ли ты хотел заниматься наукой, а ты сказал, что хотел изменить мир, а теперь уже не хочешь.

Володя кивает:

– Да, я и Борьке то же самое вчера сказал. А потом подумал… вроде, получается, я и сейчас мир меняю.

– Это как? – удивляется Оля.

– Учу студентов, – говорит Володя, – уже десять лет скоро. Посчитай сама, сколько их у меня было. Может, когда-нибудь все вместе они изменят мир.

Женя кивает. Да, десять лет. Десять лет они вместе. Значит, Володе в этом году исполнится сорок. Женя смотрит на него и видит, как в Володином лице, словно на фотобумаге под струей проявителя, проступают черты старшего брата – проступают предсказанием, отпечатком грядущей старости.

Папа говорит, что камни на берегу круглые, потому что море обточило их, убрало все лишнее. Валерка скидывает сандалии и босыми пятками бежит по обжигающим камням. Вода у берега вскипает белой бархатной пеной.

– Дядя Боря, идите купаться! – зовет Валерка, по колено стоя в солоноватой, прохладной, счастливой воде Черного моря.

Борис неподвижно стоит там, где его оставил Валерка. У ног – скомканная майка и два сандалика, один упал кверху подошвой, другой боком.

– Иди, пацан, поплавай, – говорит Борис, – я тут посижу. Я моря четверть века не видел, тебе не понять.

Четверть века – это двадцать пять лет, считает Валерка, ныряя в зеленоватую прозрачную воду. Ого сколько!

Надо будет к этому привыкнуть, думает Борис. К тому, что сам решаешь, куда идти, когда ложиться и когда вставать. К солнцу. К теплу. К морю. К женщинам.

Он нагибается и аккуратно ставит сандалики друг к другу, складывает Валеркину майку и садится. Перед ним – Черное море, над ним – южное солнце, под ним – круглые камни, обточенные этим морем, прокаленные этим солнцем. Вокруг него – люди, и он чужой среди них. Единственный одетый на всем пляже. Дети бегают голышом, мужчины – в одних черных сатиновых трусах. Девушки… девушки в купальниках, почти голые. Борис не знает, что через десять лет ткани станет еще меньше, загорелой женской кожи – еще больше… он и сейчас отводит глаза.

Нет, думает Борис, к женщинам невозможно будет привыкнуть. Как вчера старался не смотреть на Вовкину жену и эту, вторую, черненькую, красивую. Смотрел в стол, прятал глаза.

Ну да, любая испугается этого голодного взгляда.

Они отняли у меня не просто половину жизни, думает Борис, нет, они отняли девушек, которых я мог любить, жену, которой у меня не было, детей, которых у меня не будет.

Он смотрит на море – текучее, зеленое, голубое, покрытое рябью волн, гребешками пены. Валерка машет ему рукой, но на таком расстоянии Борис различает разве что черное пятно – голову купальщика.

Я выжил, потому что не думал об этом, говорит себе Борис. Потому что забыл, что на свете есть синее море, теплые камни, жаркое солнце.

Может, не стоило и вспоминать?

Когда Валерка вылезает на берег, Борис все так же сидит рядом с его одеждой, словно охраняя. Вытрясая воду из ушей, Валерка прыгает на одной ноге, потом на другой… и тут слышит знакомый голос:

– Эй, Валерка, а родители где?

Вот так штука: совсем рядом с Борисом сидит, разложив покрывало, дядя Леня, Леонид Буровский, папин студент, много раз заходивший в гости и приносивший Валерке разные вкусности – то тянучую конфету, то сушку, то просто кусок сахара.

– Здрасте, дядя Леня. – Валерка опускается рядом с Буровским. – Родители еще дома.

– Сколько раз говорил тебе – зови меня просто Леня. В крайнем случае – Леонид, как спартанского царя.

– Хорошо, – кивает Валерка, с трудом сдерживаясь, чтобы не добавить «дядя Леня». – А вы уже плавали сегодня? Море – отличное!

– Плавал, плавал. – Буровский кивает. – Я сегодня, как Эдмон Дантес, проплыл от замка Иф до острова Монте-Кристо.

– Расскажите! – просит Валерка, устраиваясь поудобней.

Как-то раз Буровский пересказывал ему «Остров сокровищ», а в этот раз принимается за изрядно забытого «Графа Монте-Кристо», которого читал лет пятнадцать назад, еще в эвакуации.

Классно дядя Леня рассказывает, думает Валерка, куда интересней, чем всякая тягомотина, которую тетя Женя читает вслух по вечерам. Классика! Фу!

Слушая, Валерка складывает башню из камешков-голышей. Пусть это будет замок Иф, решает он, а там, внутри, сидят Эдмон Дантес и аббат Фариа.

Валерка мог бы слушать Буровского без конца, но тут над ухом раздается голос тети Жени.

– Ну-ка быстро в тень, – командует она. – Ты что, тепловой удар хочешь получить?

Надо же, все уже пришли, а он и не заметил! Валерка неохотно – чем же дело-то кончилось? – уходит. Поздоровавшись – Добрый день, Владимир Николаевич. – Добрый день, Леня! – Буровский с разбега прыгает в море.

Володя садится рядом с братом.

– Искупался? – спрашивает он.

– Неа. Слушал, как тот парень твоему пацану заливал. Кто он будет?

– Этот? Мой студент, Леня Буровский.

– Годный парень, – одобрительно кивает Борис. – Складно лепит. Если сразу не убьют, в лагере романы будет тискать.

Через несколько дней Борис уедет обратно в Сибирь. Володя будет просить брата остаться, но тот откажется – мол, у вас слишком жарко, я от такого отвык.

В следующий раз Валерка увидит дядю через девять лет. К тому времени они переберутся в Энск, крупный город на юге Сибири: Володе неожиданно предложат кафедру в недавно открывшемся там университете…

После солнечного Грекополя холодный Энск не понравился Валерке. Два выпускных класса он провел, изучая с местными пацанами различные техники уличных драк, и к середине десятого класса наконец добился их уважения, но не хороших отметок в аттестате.

Глухим зимним вечером, когда фонари не могут рассеять тьму за окном, Володя в последний раз попробовал поговорить с сыном.

– Ты же понимаешь, что никуда не сможешь поступить? – поинтересовался он.

Валерка закатил глаза к блочному потолку – шов разрезал комнату ровно пополам:

– Я-то все понимаю, – сказал он устало, – но есть такие вещи, папа, которые вот ты никогда не сможешь понять.

– Какие же? – спросил Володя, не в силах сопротивляться неумолимой логике беседы отца и сына-подростка.

– Например, то, что не всем людям нужно высшее образование. – Валерка кинул на отца быстрый взгляд и, недовольный результатом своих слов, добавил: – Я понимаю, ты не можешь это принять, потому что тогда твоя жизнь полностью потеряет смысл.

На этот раз должный эффект был произведен: Владимир Николаевич вышел, хлопнув дверью.

Позже, когда он пересказал этот разговор Жене, она вдруг разрыдалась. Володя растерялся: они сидели в молодежном кафе «Интеграл», полупустом в это время, но было ясно, что уже завтра весь университет станет судачить, что завкафедрой Дымов довел до слез какую-то женщину, наверное, брошенную любовницу.

Он потянулся через стол и похлопал Женю по руке.

– Ладно, успокойся, – сказал он. – Чего ты, в самом деле?

– Так Валерка же в армию пойдет! – всхлипнула Женя. – Ты об этом подумал?

– В армию – так в армию, – пожал плечами Володя. – Войны, слава богу, нет, пусть послужит, может, научится чему-нибудь. У меня на кафедре полно отслуживших ребят, ничего в этом нет зазорного.

Женя вытерла салфеткой глаза – тушь немного размазалась по щеке – и сказала:

– Что ты говоришь? Это ведь наш Валерка, а не какие-нибудь ребята с кафедры! – Помолчав, добавила: – Но ты же его сможешь устроить в университет?

Внезапно Володя почувствовал: не хватает воздуха, что-то легло на грудь незримой, невыносимой тяжестью. Может, это годы, нелепо подумал он, тяжелые годы, все пятьдесят без малого. Он судорожно вдохнул и с трудом поднес ко рту чашку с горьким кофе, черным как жизнь, лишенная надежды.

Володя молчал. Звериное чутье, подпитываемое все эти годы тайной тревогой, никогда не обманывало: вот и сейчас он знал – у него нет выбора. Много лет назад он попался на приманку покоя и счастья, которые обещала юная Оленька, попался – и полюбил ее, а потом сам не заметил, как оказался в ловушке, стал мужчиной, который отвечает не за себя, а за двух женщин и ребенка, и уже много лет главная Володина тревога – не о себе, а о них, уже много лет именно страх за этих троих раз за разом заводит его часовой механизм, и теперь одна из этих женщин сидит напротив и говорит, что́ он должен сделать, чтобы спасти их ребенка, но Володя ничего не может для них сделать, поскольку – и он понял это лишь сейчас – за годы преподавания в его жизни появилось что-то, кроме страха и тревоги.

Он сделал глоток – и горечь кофе обожгла губы.

– Я не смогу, – сказал он. – То есть, наверно, я и административно не могу, но главное, если я так поступлю, я больше не смогу преподавать. Никогда.

– Ну и что? – шепотом сказала Женя, нагибаясь к столу. – Почему ты считаешь, что это мне важно? Я восемнадцать лет растила этого ребенка. Не ты, не Оля – я его растила! Кормила из соски, следила, чтобы не заболел, и сидела рядом всю ночь, когда он все-таки болел, делала с ним уроки, когда он не справлялся, от всех нас выбирала подарки на день рождения и Новый год, и ты думаешь, мне важно, сможешь ли ты преподавать, если он отправится в армию? Так вот, мне неважно, можешь потом хоть уйти из университета, но сначала спаси моего сына.

Володя внимательно, словно впервые за много лет, посмотрел на Женю. Морщины пролегли в уголках ее глаз, кожа потеряла молодую упругость, седина тронула корни волос, словно серый иней. За последние годы Женя располнела, но сейчас черты лица вновь заострились; как когда-то в молодости, она опять походила на птицу, на этот раз – не на взъерошенного воробья, скорее на ворона, готового клюнуть.

– Это и мой сын, – сказал Володя, – и неужели ты не знаешь, что я сделаю для него все возможное?

– «Все возможное» – это мало, – прошептала Женя. – Сделай больше, чем можешь.

Володя покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Прости меня, Женя, но все-таки – нет.

Они больше никогда не возвращались к этому разговору и ничего не сказали о нем ни Оле, ни Валерке, тем более он через неделю попросил Олю передать отцу – последний месяц они не разговаривали, – чтобы тот и не надеялся помочь сыну с поступлением в свой университет. Валерка все равно не подаст туда документы; попробует попасть в какой-нибудь другой институт, а провалится – ну, пойдет в армию.

Вот и хорошо, подумал Володя с облегчением, на смену которому тут же пришел стыд, говоривший с Володей чужими, бессмысленными словами: будь я хороший отец, все было бы иначе.

Но жене Володя ответил только:

– Ну, значит, пойдет в армию.

Так и получилось. И вот через полгода Валера Дымов сидит за большим столом вместе с другими призывниками. Они навеселе, но еще не пьяны. Кто-то берет гитару и поет:

Борис, у которого, вероятно, с этой песней связаны собственные воспоминания, мрачно смотрит из-под седых бровей, все таких же густых. За прошедшие годы он еще больше высох, отрастил волосы и бороду. Волосы не доставали даже до плеч, зато с бородой, косматой и спутанной, он стал похож на лешего из сибирских лесов. В Энск он приехал с маленькой худощавой девушкой, черноволосой и узкоглазой. Они были женаты уже шесть лет, ее звали Алла, но в письмах, которые Борис несколько раз в год аккуратно писал брату, он ничего о ней не рассказывал. Володя даже не знал, сколько Алле лет, но, увидев, подумал, что она, должно быть, моложе Бориса раза в два.

В Энске у Аллы жила мать, с которой она, как заключил Володя, почти не общалась: во всяком случае, за два года Алла появилась в Энске впервые только сейчас, когда мать умерла. Борис приехал с женой и невольно оказался на проводах племянника.

Мебель сдвинули к стенам, достали проигрыватель, начались танцы. Все медляки Валера танцевал с полногрудой, рано созревшей шатенкой. Отличница и школьный комсорг, Наташа только что поступила в Энский университет, тот самый, где преподавал Володя, и все не могла взять в толк, как может загреметь в армию мальчик «из такой семьи». Вероятно, именно это любопытство, смешавшись в нужной пропорции с Валериной славой хулигана и Валериным юным напором, запустило реакцию, естественную для восемнадцати лет: две недели тому назад Наташа поняла, что втюрилась в Валеру по уши. Но у влюбленных оставалось слишком мало времени, и хотя они доводили себя до изнурения поцелуями и ласками, последний Наташин бастион оставался неприступен.

Ночью, когда почти все призывники уже не держались на ногах, Валера затащил Наташу в пустую комнату и предпринял последний решительный бросок, оказавшийся столь же бесплодным, как и все предыдущие.

– Давай сначала поженимся, – проговорила Наташа.

– Уже не успеем, – отвечал Валера, тиская ее сквозь платье.

– Я тебя дождусь, – сказала Наташа, – обещаю.

Борис наблюдал эту беззвучную для него сцену с балкона: он вышел покурить и не успел вовремя вернуться.

При прощании Оля разрыдалась, Женя стояла с окаменевшим, заострившимся лицом, бессильно уронив руки. Володя, успевший все-таки помириться с сыном, обнял Валеру на прощание и вдруг вспомнил, как много лет назад такие же мальчишки прощались с родными, уходя на фронт.

– Береги себя, – попросил он, сам чувствуя нелепость своих слов.

– Да ладно, пап, – ответил Валера, – все будет нормально, через три года вернусь.

Зря он так, внезапно подумал Борис, никто не знает, когда вернется.

Наташа бросилась Валере на шею, стиснула в объятиях, а потом закричала вслед:

– Я буду тебя ждать! – и это прозвучало так театрально и напыщенно, что почти никто не удивится, когда следующим летом Наташа выйдет замуж за своего однокурсника, мальчика из хорошей академической семьи.

Валера узнает об этом последним – даже не от Наташи, а от приятеля, которого успел завести в Энске. Валера проплачет всю ночь и еще неделю будет обдумывать, как украдет автомат и не то застрелится, не то убежит, чтобы добраться до Энска и восстановить справедливость. Потом его злость найдет новую мишень – он вспомнит, как Наташа удивлялась, что папа не поступил его к себе. Валера уже забудет, что сам отказался подавать документы в университет, и потому в его глазах родители станут единственными виновниками его бедствий.

Женя знала, что Валера не вернется в Энск. Они оба не любили этот город – холодный, вымерзший, чужой. Она никому не говорила, но знала: после армии Валера отправится куда угодно, только не домой. А раз так, говорила она себе, то и мне здесь нечего делать.

Женя была хорошим врачом и не сомневалась, что легко устроится педиатром где-нибудь на юге, в том же Грекополе, через несколько лет получит квартиру, обживется, а потом и Валере напишет, пусть, мол, приезжает, если хочет. С каждым днем этот план нравился ей все больше, и потому через полгода после проводов Валеры она написала в грекопольскую больницу, где когда-то работала. Через несколько месяцев бывшая начальница ответила, что после Нового года у них освобождается ставка и для Жени даже есть небольшая ведомственная квартира, так что, если она в самом деле хочет вернуться, пусть поскорее подтвердит.

Теперь, когда она действительно могла уехать, Женя засомневалась. Попросила у грекопольцев еще неделю: надо хотя бы поговорить с главврачом поликлиники, где работает.

А еще надо сказать Оле и Володе.

Женя знала, что будет тянуть до последнего: ведь она уезжала не из города, она уезжала от них, уезжала, потому что злилась на Володю – впервые за все эти годы. Женя была уверена, что, если бы не Володино глупое упрямство, Валера не пошел бы ни в какую армию, остался бы в Энске, может, женился бы на своей Наташе, даже, небось, нарожал им внуков. После той беседы в «Интеграле» Женя больше никогда не заговаривала с Володей о Валере, в отличие от Оли, которая не скрывала, что считает мужа виноватым в том, что их сын на три года загремел в армию, и не упускала случая об этом напомнить.

Очередной случай представился в конце недели, которую Женя положила для принятия окончательного решения. Они ужинали на кухне, и Володя с возмущением рассказывал, что коллега с другой кафедры попросил его поставить зачет своему племяннику, который ни разу за семестр даже не появился в лаборатории.

– И что ты? – спросила Оля.

– Конечно, отказал, – ответил Володя. – В резкой форме.

– Ну и дурак. – Оля пожала плечами. – Тебе жалко, что ли? Может, он в какой-нибудь другой химии гений, а не в твоей органике?

– Бездельник он и лодырь, а не гений. – Володя зло блеснул глазами.

– Впрочем, – продолжала Оля все так же спокойно, – ты ведь и родному сыну не помог, что уж там – чужой племянник.

Внезапно Володя стукнул кулаком по столу. Брякнули приборы, и несколько капель борща багровыми кляксами шлепнулись на скатерть.

Женя изумленно посмотрела на Володю:

– Это еще что такое?

– Извини, – сказал Володя своим обычным сдержанным тоном, – я просто совсем устал от этих разговоров. Давайте я вам последний раз объясню, и мы больше никогда не будем об этом говорить.

– Ну хорошо, – согласилась Оля, – объясни. Если тебе есть что сказать нового.

Вот и все, подумала Женя, вот он объяснит, и я скажу, что уезжаю.

Володя пожал плечами:

– Не знаю, нового или старого… вы просто послушайте. Я преподаю в университете. Это – моя работа, как у Жени – лечить детей. Если я буду считать, что не имеет никакого значения, кто поступает в университет или за что студенты получают зачет, я не смогу преподавать. Я мог бы сказать, что для того, чтобы Валера к нам поступил, нам пришлось бы не брать какого-то другого абитуриента, который лучше его, – но дело даже не в этом. Просто, если отметки, зачеты или поступление не связаны со знаниями, не имеет смысла ни учиться, ни учить. Поставить зачет по знакомству – значит оскорбить всех, кто нормально готовился к этому зачету. Это значит признать: все, чем я занимаюсь, – какое-то надувательство, обман, фальшь. И мне надо немедленно уволиться, а лучше – пойти и утопиться.

– Это просто значит, что тебе дороже твоя работа, чем наш сын, – ответила Оля. – Вот и всё. Я, собственно, так и считала, ничего нового ты не сказал.

Володя снова пожал плечами, поднялся и вышел из кухни.

– Я его просила, – сказала Женя после долгой паузы. – Еще до того, как Валера отказался поступать в университет.

– Я тоже, – кивнула Оля, – так что у нас обеих не получилось.

Ну, вот сейчас, подумала Женя и, решительно вздохнув, начала:

– Знаешь, я хочу уехать из Энска. Нечего мне тут делать. Меня вот в Грекополь зовут… вернуться… квартиру обещают.

Оля посмотрела куда-то в сторону и попросила:

– Не оставляй меня.

Один раз ты уже не дала мне уйти, с неожиданной злостью подумала Женя, если бы не ты, у меня был бы свой ребенок и свой муж.

– У тебя есть Володя, – сказала она.

– Я тоже должна тебе сказать одну вещь. – И Оля, перегнувшись через стол, шепотом добавила: – У меня, наверное, рак.

Женя замерла:

– Где?

– Там. – Оля указала рукой куда-то под стол. – Опухоль яичника. Моя гинеколог обнаружила, почти случайно.

– А она уверена, что это рак?

– Нет, – покачала головой Оля, – но я почти уверена. У меня такое чувство, что я скоро умру.

– Не валяй дурака, – отрезала Женя. – Если это ранняя стадия, тебя прооперируют, и все будет хорошо. И к тому же, возможно, это вовсе доброкачественная опухоль.

– Я в это не верю, – сказала Оля, – но ты, главное, Володе не говори. И Валере не говори. И не уезжай.

И Женя осталась.

Через два года Женя убедится, что не ошиблась насчет Валеры. На третьем году службы он перестанет злиться на родителей, но после дембеля так и не сможет придумать, зачем ему возвращаться в Энск. Если б они жили в Грекополе, он бы приехал, но в Энск? Что он там забыл?

Борис оказался прав: никто не знает, когда вернется.

Валера пришлет отцу телеграмму: «уезжаю москву зпт поступать инст физ тчк», а через месяц вдогонку другую, в одно слово: «поступил».

Месяц Володя будет ходить гордый, рассказывая всем, что его Валерка теперь учится на физика в Москве. Потом придет долгожданное письмо, и Володя поймет: его сын стал студентом не института физики, а института физкультуры.