12

Зимний свет падает из окна. Женя стоит в дверях, и мужчина, сидящий за столом, выглядит темным контуром, почти тенью.

Она смотрит на склоненную коротко стриженную голову Андрея, и старое воспоминание опять возвращается, неотвратимое, до последнего сопротивляясь небытию.

Как он похож на Володю, думает Женя, а может, всему виной зимний свет за окном, такой же, как шестьдесят пять лет назад…

Она стоит на пороге кухни, и годы, разделившие эти два холодных и прозрачных зимних дня, кажутся набором смазанных картинок… а Женина жизнь описала полный круг и вернулась туда, откуда все началось в январе 1947 года.

Значит, вот для чего Господь задержал меня на этой земле, думает Женя, а мне-то, дуре, казалось – уже давно пора…

Женя никогда не любила Иру. С первого взгляда поняла: эта худая нервная девушка будет неверной женой и плохой матерью, да уж, довольно неудачный вариант для Жениных сына и внука, за что же ей такую любить? После развода на редких семейных встречах Женя не скрывала своей неприязни к Ире и даже на шестидесятилетии Валеры сказала: «Зачем ты только ее позвал? Весь вечер простояла в углу и только злобно кашляла», – но полтора года назад, когда серый дым, в который превратилось Ирино тело, растворился в нависшем над Москвой смоге горящих торфяников, Женю кольнула тревога: неправильно, когда молодые умирают раньше стариков, а ведь Ире всего пятьдесят пять, это ей, Жене, восемьдесят! Самые близкие Жене люди, Володя и Оля, давно упокоились в земле Донского кладбища, а сама Женя бессовестно и беспричинно задержалась среди живых.

И тогда она начала готовиться к смерти. Каждую неделю ходила на воскресную службу, исповедовалась и причащалась, а потом молила Бога, когда придет время, указать ей путь, а если время еще не пришло – раскрыть, зачем Он так долго держит ее здесь.

Через полгода после Ириной смерти, так и не оправившись, умерла Даша, а следом за ней, спустя три недели, ушел Игорь – последний человек, знавший Женю в Куйбышеве, помнивший ее молодой. Возможно, где-то в Казани еще остался Гриша, но уже много лет Женя ничего не слышала о нем, так что, даже если он жив, вряд ли они увидятся.

Раз Бог не забирает меня к себе, значит, у него еще есть на меня планы, думала Женя и смотрела вокруг.

Валера? После ее смерти ему станет только легче, не придется заботиться ни о ком и можно будет не отвлекаться от интернет-жизни, неведомой и непонятной Жене.

Андрей? Женя слышит его по телефону раз в неделю и видит раз в несколько месяцев. После ее смерти в его жизни ничего не изменится.

Когда-то она мечтала о правнуке, но если даже у Андрея появится сын, у Жени больше нет сил полюбить его так, как она полюбила его отца и деда, и тем более нет сил растить его так, как она растила их.

Женя пристально вглядывалась, ища знак, который подскажет, зачем она все еще жива, и поэтому, воскресным днем вернувшись из церкви, услышав голос Андрея и потом увидев его склоненную коротко стриженную голову, она сразу поняла: жизнь совершила круг, Господь задержал ее среди живых, чтобы привести сюда, на эту залитую холодным зимним светом кухню.

И потому Женя садится напротив Андрея и со вздохом спрашивает:

– Ну, рассказывай… что там у тебя случилось?

Полтора года назад, возвращаясь с похорон матери, Андрей вспоминал свой последний с ней разговор. Тогда Ира сказала, что всегда жила свою жизнь так, как хотела, и сейчас, похоронив ее, Андрей внезапно понял, что эти слова – единственное наследство, которое мама оставила ему.

«Так как я хочу жить? – спросил он себя. – Что я хочу делать?»

Конечно, Андрей знал ответ, но ответ этот был таким нелепым, что даже себе Андрей не сразу смог сознаться.

Он хотел учить детей.

Последние двадцать лет не было в России работы печальнее и унизительнее, чем учительство. Нищенские зарплаты девяностых, бесконечные и бессмысленные реформы двухтысячных… переквалифицироваться из журналистов в учителя – трудно найти выбор нелепее и жальче. Даже модное слово «дауншифтинг» выглядело в этом контексте излишне оптимистичным: дауншифтеры хотя бы уезжают в теплые страны, и уменьшение их дохода прямо пропорционально длине белоснежных песчаных пляжей, где они проводят образовавшееся у них свободное время, – а свободное время учителей полностью поглощает заполнение классных журналов и бюрократическая волокита.

Да и есть ли вообще люди, которые уходят в учителя из журналистов, дизайнеров, маркетологов, из новых профессий, еще недавно модных и все еще высокооплачиваемых?

Стоило Андрею задать себе этот вопрос, всплыло воспоминание… на отцовском юбилее он сидел за одним столом с пожилым, но бодрым мужчиной… бывший физик и бизнесмен, а теперь – директор школы. Вот кто ему нужен!

Андрей достал мобильный и набрал отца. Валера сразу откликнулся:

– Это же Марик! Я его сто лет знаю, еще с тех пор, когда он песни под гитару пел! Да, кажется, он все еще директор в этой своей школе. Сейчас договорим, найду его телефон и пошлю тебе эсэмэской. Смело звони и ссылайся на меня – я уверен, он тебя помнит.

– Спасибо, пап, присылай, – ответил Андрей, а сам подумал: «Ну, я ведь могу и не звонить», – но через два дня уже сидел в кабинете у Марка Семеновича, а с первого сентября вышел на полставки учителем литературы старших классов.

В тот день на торжественной школьной линейке Андрей стоял вместе с другими учителями. Никто здесь его не знал, кроме директора, и Андрей чувствовал себя не в своей тарелке. Неуверенно оглядывался по сторонам, словно не веря, что он в самом деле больше не журналист, а учитель.

Ученики толпились во дворе, вовсе, похоже, не собираясь строиться в шеренги, привычные Андрею по его школьным годам. Марк Семенович, неформально одетый в джинсы и легкий свитер, поднялся на крыльцо и произнес короткую речь о традициях и новаторстве. Ближе к концу он представил Андрея и сказал:

– Как и у многих из нас, ваших учителей, путь Андрея Валерьевича в эту школу был извилист и нелегок, но мы знаем, что часто именно из таких людей получаются настоящие новаторы. Пожелаем же ему на этом прекрасном поприще удачи.

Все захлопали, Андрей улыбнулся и помахал рукой. Несколько старшеклассников ему ответили.

– Ну а теперь, – продолжал Марк, – еще несколько слов о традициях. Наш лицей – полностью светский, и здесь учатся дети самых разных религиозных взглядов – и даже атеисты! – Тут он воздел палец, а по двору прошелестел тихий смех. – Но, несмотря на это, в нашем светском лицее с самого его основания есть традиция: учебный год начинается с благословения. Я, как православный человек и как учитель, считаю, что школа должна быть отделена от Церкви, но эту традицию нам бы хотелось сохранить. Отец Владимир, пожалуйста!

Невысокий лысоватый священник вышел вперед, и, глядя на него, Андрей вспомнил, как месяц назад молил Бога о безболезненной кончине для рабы Божьей Ирины.

Мама, прошептал он, я надеюсь, ты сейчас видишь меня. Если так, я знаю, что ты радуешься: я поступил, как ты велела, и теперь я снова живу свою жизнь именно так, как хочу ее жить.

Работа в лицее оказалась для Андрея настоящим счастьем. Он уже знал радость преподавания, но за последние десять лет забыл, какое наслаждение – работать не одному, а с людьми, которыми ты восхищаешься и у которых можешь учиться. Несколько раз в начале его журналистской карьеры ему выпадала такая удача, но Андрей давно уже не рассчитывал, что это повторится.

За двадцать лет работы лицея Марк Семенович, или Марик, как называли его за глаза, сумел создать уникальный педагогический коллектив, одну из лучших рабочих команд, которые Андрей видел в жизни. Здесь до сих пор работали люди, решившие на исходе перестройки изменить систему детского образования и построить новую школу на основе принципов открытости и демократии. Разумеется, проект не реализовался полностью – прежде всего потому, что эти принципы были не слишком востребованы в окружающем мире, – и с каждым годом на лицей все сильнее давили извне, а школьная жизнь все больше регулировалась распоряжениями РОНО. От лицея давно бы ничего не осталось, если бы следом за энтузиастами не пришли профессионалы старой закалки, блестяще знавшие свой предмет и готовые работать в рамках любой педагогической системы – демократически открытой, по-советски идеологизированной или нынешней, бюрократически усложненной и непредсказуемой. Были, наконец, молодые учителя, большей частью выпускники лицея, вернувшиеся в альма-матер после своих университетов.

Сам Андрей не примыкал ни к одной из групп. Ему импонировал идеализм Марика и его друзей-основоположников, он восхищался опытом и знаниями учителей-профессионалов, ну а к молодежи он был ближе по возрасту, к тому же среди них нашлись те, кто помнил его старые статьи времен бури и натиска. Среди них, к изумлению Андрея, был рыжеволосый очкарик Феликс, в свое время попавший к ментам вместе с Андреем и Ильясом. За прошедшие годы Феликс расстался с длинным хайром, но сохранил верность круглым очкам, вызывавшим теперь ассоциации не с Джоном Ленноном, а с Гарри Поттером. В лицее он преподавал математику, и весь сентябрь они делали вид, будто только что познакомились, пока, наконец, не выдержав, Андрей не сказал, прощаясь у метро: Джа Растафарай, брат!

Феликс засмеялся:

– А я думал, ты меня в самом деле не узнаешь!

Андрей работал на полставки и поэтому иногда мог прийти на уроки своих коллег. Так, слушая других учителей, он продолжил свое педагогическое образование, начатое чтением теоретических работ. Довольно быстро он понял, что для его работы недостаточно хорошо знать литературу – надо уметь удержать внимание аудитории, завоевывать авторитет и выстраивать отношения как с классом в целом, так и с отдельными учениками.

Первые месяцы Андрей не понимал, насколько удачно справляется. Спрашивал коллег, но те отмахивались и говорили, что ему нужна не их оценка, а оценка учеников. «Как же я ее узнаю?» – недоумевал Андрей, но в конце первого семестра всем школьникам раздали анкету, в которой они должны были оценить работу преподавателей. Это была еще одна лицейская традиция, сохранившаяся с первых лет. Основоположники гордились ею, учителя-профессионалы считали популистским заигрыванием, а молодежь воспринимала как нечто само собой разумеющееся.

Результаты оглашались на новогоднем празднике в присутствии всех учителей и учеников. Выпускной класс поставил Андрею четверку с минусом, зато десятый вывел его в топ из трех самых высокооцененных учителей. Андрей и радовался, и недоумевал – почему так различаются оценки?

– К разным классам нужны разные подходы, – пожал плечами Марик. – С кем-то получается, с кем-то нет. Многие вообще считают, что эти отметки ничего не измеряют на самом деле, а важно только, как ученики усвоили материал. Я так не думаю, конечно, но… Да и вообще, четверка – тоже хорошая отметка, для первого года так просто превосходная. Продолжай работать – и все получится.

Андрей так и поступил, и в конце концов ему удалось исправить свой «минус»: в финальном майском опросе одиннадцатиклассники поставили ему твердую четверку.

Так прошел первый год в лицее, еще один счастливый год в жизни Андрея Дымова.

Наступила осень 2011 года, за ней пришла зима.

Несмотря на загрузку в лицее, весь прошлый год Андрей по субботам продолжал занятия со своей группой. Осенью 2011 года его ученики перешли в выпускные классы, поэтому в мае Андрей сказал, что хорошо поймет, если они решат сконцентрироваться на подготовке к ЕГЭ и экзаменам. К его радости, осенью их покинул только один ученик, так что удалось сохранить вполне рабочую группу из четырех человек: три девочки и один мальчик.

Этот год Андрей решил посвятить русской литературе второй половины XX века, в том числе книгам, которые они с Аней еще до перестройки читали в самиздате. Первый семестр разбирали лагерную прозу – Шаламов, Солженицын, Домбровский, после Нового года Андрей планировал перейти к литературе семидесятых, и здесь у него буквально разбегались глаза.

В первую субботу декабря Андрей разделил группу надвое, устроив диспут: участники должны были собственными доводами подтвердить позиции Шаламова и Солженицына в их споре о том, может ли лагерь нести в себе позитивный опыт.

Поначалу все шло хорошо, Андрей, который любил исследовать связи русской и мировой литературы, радовался, что Света привлекла к дискуссии «1984», а Егор – «Чуму» Альбера Камю, но где-то в середине дискуссии он понял, что заболевает: в ушах шумело, глотать с каждой минутой становилось все больнее. С трудом дослушав диспутантов и присудив символическую победу сторонникам Солженицына и Камю, Андрей проводил ребят и рухнул в кровать. Он надеялся, что утром встанет здоровым, но посреди ночи проснулся от острой боли в горле. Не в силах даже говорить, он написал в школу имейл и три дня провалялся в полубреду, образы которого были, очевидно, вдохновлены недавней дискуссией: важной частью кошмара было даже не то, что в нем фигурировали крысы, а то, что Андрей никак не мог понять, из «Чумы» эти крысы или из «1984». Во вторник он сообразил, что вряд ли придет в рабочую форму к субботе, и написал своим ученикам, отменив ближайшее занятие.

Однако чудесным образом уже на следующий день болезнь пошла на спад. В пятницу Андрей, хотя и сипел по-прежнему, чувствовал себя здоровым, с понедельника собирался выйти на работу. «Зачем же я отменил завтрашнюю группу?» – с досадой думал он, хочется все-таки до Нового года покончить с лагерной прозой. Решив, что попробует собрать свою четверку, Андрей позвонил Егору. Все еще сипло сообщил, что выздоровел и готов завтра встретиться, если, конечно, у Егора нет других планов. Мальчик немного смущенно ответил, что, к сожалению, другие планы есть.

– Давайте сделаем так, – предложил Андрей. – Я позвоню девочкам, и, если они могут, мы один раз позанимаемся втроем, а с вами я как-нибудь встречусь отдельно. Идет?

– Понимаете, Андрей Валерьевич, – запинаясь, ответил Егор, – у девочек, я думаю, тоже другие планы.

– Хорошо, я узнаю, – сказал Андрей и собирался попрощаться, когда вдруг услышал:

– Мы вообще подумали – вы специально написали, что заболели, ну, чтобы освободить нам всем субботу.

– В каком смысле «освободить субботу»?

– Ну, мы подумали, что у вас те же другие планы, что у нас.

– Если бы я не заболел, у меня и были бы те же планы, что у вас, – заниматься. А так мои планы были болеть. Какие планы у вас четверых, я не знаю.

– То есть вы правда болели? – изумленно спросил Егор. – И в интернет не заходили, и «ВКонтакте» или там ваше ЖЖ не читали?

– Нет, – удивился Андрей. – А что я там должен был прочесть?

– Так революция же! – крикнул Егор. – Как же вы не знаете!

Пока мальчик, захлебываясь от волнения, пересказывал события прошлой недели, Андрей включил компьютер и быстро проглядел новости.

– Я не уверен, Егор, что вам надо туда идти, – сказал он. – Судя по всему, это может быть небезопасно.

– Это наверняка будет небезопасно, – услышал он в ответ, – поэтому мы туда и пойдем!

– Я как-то не разобрался до конца, – медленно проговорил Андрей, – но не уверен, что это вообще имеет смысл. Ну выйдет несколько тысяч человек, половину пересажают, как… э-э-э… во вторник на Триумфальной. Вряд ли от этого что-то изменится.

– Андрей Валерьевич, – обиженно сказал Егор, – что вы говорите! Мы же с вами только в прошлую субботу обсуждали, что чуму надо лечить, даже если нам неизвестно лекарство и мы рискуем сами заразиться и умереть.

Вздохнув, Андрей сказал:

– Слушайте, Егор, у меня есть еще одна идея.

Он хорошо понимал своих учеников: в 1991 году, будучи не сильно старше, Андрей несколько раз ходил на запрещенные антикоммунистические манифестации. Спустя двадцать лет было уже трудно вспомнить, против чего конкретно протестовали, но Андрей не забыл чувство полной никчемности, не покидавшее его, пока он в плотной толпе демонстрантов шел от Краснопресненской к Манежной. Он видел, что многие вокруг испытывали эмоциональный подъем, – и знал, что есть люди, которые панически боятся толпы. С ним не происходило ни того ни другого. Ему было просто скучно, ему казалось, что он попусту тратит время. Вместо этого, думал Андрей, я мог бы печатать листовки или делать еще что-то нужное и уникальное, а здесь, в толпе, я всего лишь единица, такая же, как другие.

Неудивительно, что после распада СССР Андрей ни разу не был ни на одном митинге, а если бы не его ученики, не пошел бы и на Болотную. Возможно, не сошлись Егор на Камю, Андрей остался бы дома, но, представив четверых детей в митингующей толпе, понял, что придется идти с учениками. С Егора, думал Андрей, станется поиграть в революцию. Да и без него, небось, найдутся желающие. А в интернете пишут, что в Москву ввели внутренние войска и, значит, могут устроить провокацию и разогнать митинг. Или даже разогнать без всяких провокаций.

Как известно, митинг 10 декабря прошел без эксцессов. Андрей встретил учеников у метро «Парк культуры», дошел до «Октябрьской», а потом вместе с толпой отправился на Болотную. В толпе он то и дело замечал знакомых – Зару с мужем и ребенком, Леню Буровского, а также Феликса, изображавшего Гарри Поттера с плакатом «Тот-кого-нельзя-назвать, к нам не приходи опять!»

– Имеется в виду воскрешение Волан-де-Морта и третий срок Путина, – пояснил он. – Такая двойная шутка, понятно?

Света воскликнула: вау! – и сделала фото, которое потом, превратив в демотиватор «Гарри Поттер с нами!», выложила во «ВКонтакте».

Егор уходил с площади мрачный и надутый: было понятно, что революции не случилось, митинг закончится ничем. Андрей, напротив, был доволен – все целы-невредимы, ни провокаций, ни винтилова.

Ближайшие кафе были забиты, и Андрей уговорил голодных ребят поехать к нему – все-таки очень не хотелось пропускать занятие.

В понедельник Феликс подошел к Андрею:

– Ты молодец, что привел учеников. Надо будет в следующий раз у нас в лицее тоже ребят организовать.

Андрей рассмеялся:

– Да ну, я на самом деле во все это не верю. Что, они все реально хотят революции?

– А ты нет? – удивился Феликс.

– Я – нет, – ответил Андрей, – и ты тоже нет.

Феликс удивился:

– Да ладно! Это же как двадцать лет назад: «Асса», перемен требуют наши сердца, все такое… как можно этого не хотеть? Бабилон падет, старый мир опять будет разрушен, ангел задует в трубу, и под эту музыку мы все пойдем танцевать!

– Что ты несешь? – с раздражением спросил Андрей. – Мы же учителя, мы должны верить в образование, а не в революцию. Сам же знаешь: где революция – там насилие, кровь и регресс.

– Мы живем в новом веке, – сказал Феликс. – Двадцать первый век – век бескровных, цветных революций.

Андрей снова рассмеялся, не приняв его слова всерьез, и вспомнил этот разговор только через неделю, когда Феликс вывесил в школьном вестибюле плакат, призывающий школьников и учителей 24 декабря выйти на проспект Сахарова.

И вот Андрей сидит на кухне, пьет обжигающий чай (хотя предпочел бы, конечно, выпить водки) и рассказывает бабушке Жене о том, как буквально за месяц уникальный педагогический коллектив оказался на грани раскола: Марик сорвал плакат, вызвал к себе Феликса и объяснил, что своей, как он выразился, выходкой тот подставляет весь лицей.

– А что будет, если кто-нибудь из детей послушает тебя, дурака, и пойдет на митинг? А там с ним что-нибудь случится? Ты забыл, что наш приоритет – это безопасность учащихся!

– Я-то был уверен, что наш приоритет – это открытость и демократия, – ответил Феликс. – Вы же сами всегда говорили, что мы должны воспитывать свободных людей! То есть тех, кто сам может принять решение, идти на митинг или нет.

Когда после уроков Марик собрал учителей и объявил, что уволит любого, кто будет призывать школьников к участию в уличной активности, Феликс и еще несколько молодых учителей сказали, что готовы быть уволены и не собираются подчиняться распоряжениям дирекции.

– Понимаешь, Марик и другие основатели считают, что главное – сохранять лицей, – объясняет Андрей Жене, – старые учителя говорят, что политике, как, например, религии, не место в школе, а Феликс и часть молодых учителей – что в такой переломный для страны момент мы должны широко открыть двери лицея для политических дискуссий… Короче, слушая его, я чувствовал себя внутри фильма Годара про 1968 год.

Андрей отпивает чаю, раздумывая, знает ли бабушка Женя, что такое 1968 год, а она тем временем спрашивает:

– И что случилось 24 декабря?

Андрей усмехается:

– Все случилось до 24 декабря. Марик на следующий день объявил детям на общем собрании, что если хотя бы один пойдет на митинг и будет там задержан, лицей закроют. Поэтому он призывает всех проявить ответственность и никуда не ходить. Ну и никто не пошел, насколько я знаю.

– А лицей правда закрыли бы?

– Могли закрыть, а могли и не закрывать, – пожимает плечами Андрей. – Откуда я знаю? Никто же не пошел.

– Но если все обошлось, – спрашивает Женя, – почему ты сидишь здесь такой убитый?

Андрей вздыхает:

– Понимаешь, бабушка, на самом деле ничего не обошлось. Четвертого февраля будет еще один митинг, и ко мне уже приходили дети из моего любимого одиннадцатого и сказали, что пойдут в любом случае. Более того, они сказали, что пойдут именно потому, что полтора года читали со мной русскую литературу и мои уроки убедили их, что они должны противостоять злу и не позволять собой манипулировать.

– А ты учил их, что…

Андрей всплескивает руками:

– Ну разумеется, я учил их, что люди должны противостоять злу и не позволять собой манипулировать! Но я же не знал, что кто-то решит, будто противостоять злу надо в форме массовых выступлений, а манипуляцией окажется то, что говорит им Марик!

– То есть ты хочешь понять, как теперь убедить их никуда не ходить? – спрашивает Женя.

– Да нет, – вздыхает Андрей. – Во-первых, их нельзя убедить, они упрямые, как все подростки. Во-вторых, с чего я должен их убеждать? Я знаю, что это небезопасно, да. Но вся литература говорит нам, что люди должны быть готовы рисковать и жертвовать собой ради того, во что верят. Как я могу одновременно преподавать литературу и призывать их сидеть дома? Не один Егор такой умный, они все скоро прочтут Камю или еще что-нибудь столь же героическое, и поди их тогда останови. Да и кроме того, я не могу больше оставаться в лицее. Я восхищался тем, какую Марик собрал команду, а теперь я вижу, что все это – колосс на глиняных ногах.

Бабушка Женя вздыхает:

– И ты пришел поговорить об этом – со мной?

Андрей смущенно улыбается:

– Если честно, я пришел поговорить с папой. Мне казалось, у него должен быть большой опыт в этой области.

Зимой 2012 года Валерий Владимирович Дымов неожиданно для себя достиг точки равновесия. Это было то самое состояние центра циклона, про которое он так любил говорить своим ученикам: глубокий, незамутненный покой. Не буддийское просветление – Валера совсем не чувствовал в себе безграничного сострадания и желания заботиться о благе всех живых существ, – но все равно интересное новое чувство. Впервые за всю свою жизнь он перестал строить планы и куда-то стремиться.

Когда Валера был молод, он вожделел всех красивых девушек. Прочитав несколько дурно переведенных книг по эзотерике, он захотел познать свои пределы, выйти за них и обрести иное бытие, и однажды ночью это желание чуть его не погубило. С тех пор он хотел простых вещей: когда начал преподавать йогу, ему нужно было все больше учеников; во времена ООО «Валген» – все больше славы и денег. Даже смерть партнера и собственное разорение ничему не научили Валеру: несколько лет назад, запуская сайт, он все равно хотел еще больше трафика, еще больше посетителей… одним словом, хотел популярности.

И вдруг эти желания покинули его. Возможно, он исчерпал их все, полностью удовлетворив свое стремление к славе, как когда-то сумел насытить свою похоть. В одной книге он читал об этом методе – любую, даже самую безграничную жажду можно победить, влив в человека бочку воды. Учителя древности считали этот метод действенным, но опасным: если вовремя не остановиться, вода разорвет человека изнутри. Но, видимо, Валере повезло.

Было, конечно, и другое объяснение: желания исчезли, потому что Валера устал желать, – у него просто закончились силы. Всю жизнь он рвался вперед, стремился к экспансии; недаром крокодил Гена сумел в нем разглядеть – и использовать в своих целях – эту готовность к безграничному расширению. А вот теперь, на седьмом десятке, Валера больше не может расширяться, и потому желания покинули его и он обрел покой.

Сайт приносил небольшой, но верный заработок, но еще раньше, в тот самый момент, когда Женины сбережения и деньги, оставшиеся от продажи квартиры, почти закончились, появились какие-то бывшие ученики, сделавшие себе имя в бизнесе или политике. В их подношениях Валере были важны не столько деньги, сколько то, что, оглядываясь на свою жизнь, он мог сказать, что хорошо поработал: у него было немало учеников и многие до сих пор ему благодарны. Что может быть лучше для человека, которого называли гуру?

Все чаще Валера чувствовал себя старым мудрым волком, который сидит в своем логове и не видит смысла в охоте: ему и так приносят добычу.

И вот ясным январским днем Андрей ворвался в этот мир, наполненный покоем и умиротворением. Валера внимательно выслушал: он хорошо понимал сына – в конце концов, Валера и сам некоторым образом всю жизнь работал учителем.

– Учитель не может не учить, – сказал он Андрею. – Ищи возможность учить так, чтобы избежать опасности, которая тебя беспокоит.

– Папа, – скривился Андрей, – перестань изображать Мастера Йоду и говорить банальности. Скажи мне лучше, что бы ты сделал на моем месте?

Валера с равнодушным интересом отметил, что ехидное сравнение с героем «Звездных войн» не вызвало в нем ни обиды, ни злости, ни раздражения. Он кивнул:

– Я же не знаю, что тебя беспокоит на самом деле. Поэтому не могу ответить, что бы я делал на твоем месте.

– Тогда скажи, что ты сделал на своем. Я же помню, ты тоже работал в школе, а потом ушел. Как это случилось? Из-за чего?

– Мы тогда с Леней Буровским обсуждали, что значит «жить не по лжи». Каждый выбрал свое: Буровский определил для себя допустимый уровень лжи и старался его не превышать, а я решил построить свою жизнь так, чтобы по возможности лжи избежать полностью. При этом я не хотел быть диссидентом, не хотел сидеть в тюрьме. Я просто решил, что лучший способ – это свести к минимуму контакты с государством. Ведь если нет государства, кто заставит меня лгать?

Андрей кивнул.

– И на этом пути я для начала уволился из школы, потому что школа – это всегда часть государства. Дальше ты знаешь: пять лет я зарабатывал частными уроками йоги, а потом пришел Геннадий и раскрутил меня на эту историю с Центром духовного развития, миллионными кредитами, транснациональной корпорацией и тому подобным. Когда все это рухнуло, я долго думал: может, надо было сразу отказаться? Но тогда я бы рисковал сесть, а это совсем не то, чего я хотел. Если бы я не исключал для себя вариант тюрьмы, я бы сразу стал диссидентом.

– И какая же мораль в твоей истории? – спросил Андрей. – Ты все делал правильно или допустил ошибку?

Валера пожал плечами:

– Мораль в том, что в нашей стране честный человек не может избежать государства, но все время должен держать с ним дистанцию.

– Это как костер, – согласился Андрей. – К нему надо быть не слишком близко, чтобы не сгореть, и не слишком далеко, чтобы не замерзнуть.

– Вот именно! – кивнул Валера. – Ты все правильно понял.

Андрей усмехнулся:

– Только это не я, это еще Эзоп говорил. И, кстати, это значит, что не только у нас все так хреново устроено.

– Я и не говорил, что только у нас, – ответил Валера и, подумав, добавил: – Вот, кстати, и решение твоей проблемы: ищи такое место, чтобы быть не слишком близко и не слишком далеко от источника опасности.

Андрей изобразил руками намасте и церемонно склонился перед отцом:

– Благодарю вас, о достопочтимый, за ваш мудрый совет.

Валера в ответ только улыбнулся.

Кухня залита ясным зимним светом. Сделав последний глоток, Андрей отодвигает пустую чашку.

– И чем это тебе не совет? – спрашивает Женя.

– Тем, что это набор верных, но пустых слов, – отвечает Андрей, – а мне бы практическое руководство. Знаешь анекдот про мышей, которым нужно было стать ежиками?

Женя анекдот не знает, но кивает с пониманием. Ей и без анекдота понятно, что сказать.

– Ты же знаешь: твой дед отказался и от политической, и от научной карьеры, чтобы, не дай бог, не попасть в лагерь или в шарашку. Поэтому вместо того, чтобы создавать нового человека или синтезировать новые вещества, он решил просто учить людей. Учить тому, что знал, и я уверена, что это было куда больше химии.

– И что же это было? – спрашивает Андрей.

Женя задумчиво смотрит на него.

– Например, он учил быть такими, как он, быть честными и ответственными, а это уже немало.

– Я тоже учу детей быть честными, – говорит Андрей. – Потом из-за этого они выходят на митинги, а там их бьет ОМОН или винтят менты.

– Ну, – вздыхает Женя, – ты же их не учишь ходить на митинг. Ты учишь их быть честными и думать. В том числе – думать о своих родителях, о своем будущем. Если ты хорошо научишь их думать, они сами будут принимать решения и сами за них отвечать.

– Феликс тоже так считает, – отзывается Андрей, – но они еще дети, они не могут сами отвечать за такие решения. Ответственность все равно на мне, на других учителях… на родителях, в конце концов.

Женя молчит. Прожитые годы разворачиваются перед ней, как бумажная спиралька серпантина.

– Знаешь, у твоего деда был еще один хитрый трюк. Он считал, что пока мы живем в такой большой стране, у нас не может быть безвыходных ситуаций, – говорит Женя, забыв, что это была ее собственная мысль, которой она никогда не делилась с Володей. – Он знал, что из любой ситуации найдется выход, потому что можно уехать в другое место, унести свою ситуацию с собой и там, на новом месте, найти выход, которого не было здесь. Поэтому Володя все время переезжал – из Питера в Москву, из Москвы – в Куйбышев, оттуда – в Грекополь, в Энск, потом обратно в Москву.

– И что случится, если я уеду из Москвы?

– Я думаю, твоя проблема временно исчезнет. В провинции никто не ходит на митинги. А если выйдут, значит, будет совсем другое время, все митинги разрешат, как разрешили в перестройку.

– Понимаю, – медленно говорит Андрей. – Уехать в провинцию, найти обычную школу, с обычными учениками и обычными учителями, без всякого уникального педагогического коллектива, без веры в то, что лучше этой школы нет ничего на свете… и спокойно учить детей, надеясь, что им прежде времени не подвернется случай стать героями и они просто вырастут честными людьми.

– Ну да, – соглашается Женя. – Мне кажется, это и делал Володя.

Андрей снова низко склоняет голову над столом, но что-то уже изменилось – может, поза, может, угол солнечных лучей. Теперь Женя видит только своего внука, сидящего у нее на кухне, вот и все, ничего особенного, никаких воспоминаний.

Женя снова вздыхает, и тут Андрей поднимает голову. На лице его – та самая, давняя Володина улыбка.