11
Пасмурным мартовским днем Ира, которую теперь все чаще называют Ириной Игоревной, идет между полок супермаркета, толкая перед собой тележку: бутылка итальянского вина «Монтепульчано», круглая коробка французского сыра камамбер, упаковка испанской ветчины хамон. Магазин заполнен радостно гомонящей, возбужденной толпой: то ли закупаются к праздничному уикенду, то ли готовятся отмечать сегодня вечером всем офисом – у одной Иры нет никаких планов, ни гостей, ни вечеринок, уж точно – никаких отмечаний на работе: никогда она не хотела ходить на службу, да никогда, собственно, и не ходила.
Какая еще служба, какая работа? Некогда было, жизнь ведь такая быстрая, стремительная, зима на Домбае, лето в Сочи, бархатный сезон в Коктебеле… редкие наезды в Москву, а там только и помнишь ночные такси, ресторан ЦДЛ, «Метрополь», «Националь», мастерские художников, гримерки театров, орущие трибуны на бегах, хрусткие купюры в кассе… только успеваешь бросать в чемодан платья, джинсы и широкие свитера, переезжая из квартиры в квартиру, сбегая от одного мужчины к другому. Галерея лиц застойной Москвы: знаменитый центрфорвард, способный молодой актер, эстрадный гитарист из «Москонцерта», композитор, входящий в моду, пройдошистый антиквар, известный фарцовщик… В семидесятые и восьмидесятые Ира знала всю Москву, она гуляла, пила и спала с теми, кого сегодня иногда вытаскивает из полутьмы полузабвения «Караван историй», – и на страницах журнала глаз цепляется за тусклый любительский черно-белый снимок: фирменный прикид, который некому уже оценить, дурашливые улыбки, счастье давно прошедшей молодости, мужская рука уверенно лежит на бедре худощавой светловолосой красотки, обозначенной на подписи как «…и неизвестная девушка».
Порвав с очередным любовником, приезжала к отцу, он качал головой, повторял: «Ира, Ира, что же ты с собой делаешь! Ты же ребенка совсем забросила! А мальчику ведь нужна мать!» – а она передергивала худыми плечами, кривила яркие губы, говорила: «Да я его видела в прошлом месяце, все у него хорошо, дай мне лучше денег, я себе квартиру сниму, не буду же я с вами жить!» И отец, вздохнув, уходил в кабинет и возвращался с пачкой купюр – а куда бы он делся, когда он ее, Ирину, квартиру подарил Валерке, а тот устроил там свой притон! Вот никогда Ира не могла понять, как так вышло: Валера спал со всеми подряд, а родители все равно считали шлюхой ее? Мама так и говорила: «Из-за того, что ты ведешь себя как шлюха, у папы могут быть неприятности!»
Неприятностей не случилось – случилась перестройка, и всем стало без разницы, чья дочь с кем спит. Похоже, даже слово «шлюха» перестало звучать оскорбительно, и во время Ириного очередного вынужденного визита в родительскую квартиру мама сказала: «Знаешь, может, ты и правильно жила все эти годы… я вот твоему отцу никогда не изменяла – и что теперь?» А что теперь? Папа зачем-то занялся бизнесом, приватизировал на себя какой-то завод в провинции, пропадал там неделями, ну и понятно, что́ мама себе представляла: бани, девки… «Да отцу седьмой десяток пошел, что ты себе выдумываешь, какие бани!» – отвечала Ира, хотя, конечно, знала: мужики и на седьмом десятке все такие же кобели, как на третьем или четвертом. Но папа, кстати, никогда не был по этой части – наверно, в самом деле мама зря себя растравляла, лучше бы следила за собой, а то растолстела так, что смотреть страшно.
А вот Ира в свои сорок оставалась худой, поджарой, загорелой… и, несмотря на заполнивших Москву жадных провинциалок с длиннющими ногами и пятым размером, всегда находились мужчины, которые прежде всего ценили в женщине стиль, а Ира умела присесть у стойки с сигаретой, зажатой между тонкими пальцами, небрежно перекинуть ногу на ногу, выпустить из ярко-алых губ полупрозрачную струйку… а потом ночное такси уносило ее в следующий клуб, только недавно открытый кем-нибудь из старых знакомых. «Эрмитаж», «Белый таракан», «Пилот»… Хорошее было время!
Длинная очередь в кассу, перед Ириной Игоревной – двое молодых парней, темные в полоску костюмы, тележка до краев набита едой и бухлом.
– Главное – не забывать им подливать, – говорит один.
Второй кивает:
– Помнишь, на Новом году?..
Оба смеются.
Новое поколение, офисные клерки. Ира смотрит неприязненно. Похоже, у них не было молодости, сразу отправились штурмовать карьерные лестницы госкорпораций, нефтяных компаний и юридических фирм. Те, кто постарше, успели позажигать в First и «Дягилеве», но два года назад кризис крепко прошелся по московским клубам, так что вот этим не достанется настоящего веселья… даже когда они наконец разбогатеют.
Ира надсадно кашляет, закрывая рот ладонью. Молодые люди оборачиваются:
– Женщина, проходите, мы вас пропустим, – предлагает тот, который вспоминал Новый год.
Ира сдержанно улыбается. Как так случилось, что она теперь не знает – ее пропускают потому, что хотят познакомиться, или потому, что считают старухой? Ну да, когда ей было тридцать, женщины за пятьдесят тоже казались ей старыми.
Похоже, коротко стриженная блондинка-кассирша заранее приготовилась к празднику: пухлые губки обведены темной помадой, накладные ресницы почти достают до бесцветных тонких бровей, расписанные ногти такой длины, что непонятно, как она только попадает по клавишам… а, неудивительно, что касса зависла. Прекрасно!
Ира раздраженно вертит в руках кредитку. И долго еще тут стоять?
– Можно побыстрее? – спрашивает она и отрывисто кашляет.
Кассирша привстает и кричит: «Оля, Оля, опять!» Перед глазами Иры мелькает белесая полоска незагорелой кожи, колечко в пупке… теперь у любой козы в супермаркете пирсинг, тьфу!
– Не надо тогда карточки, – говорит Ира, – вот, возьмите кэш, потом пробьете, я же не буду стоять здесь весь день!
– Не кричите на меня, женщина! – огрызается блондинка, – я не могу вас обслужить без чека!
И Ира, перекрикивая собственный кашель, отвечает, что еще как можно без чека, и не надо мне хамить, тоже мне, развели здесь совок, вот, вот вам, и сдачу можете себе оставить! – и она пихает купюры кассирше, девушка отталкивает их и орет куда-то в сторону выхода: Леша, давай сюда, здесь какая-то чокнутая! – а Ира швыряет деньги прямо в размалеванное лицо, и полный мужик в камуфляже, охранник Леша, уже бежит, и покупатели расступаются перед ним, а кассирша воет: она меня ударила! – хотя вовсе Ира не хотела ее ударить, только задела, когда пихала купюры, но пухлые губки действительно вздуваются кровоподтеком, что, сучка, отпраздновала Восьмое марта? прощай-прощай твой праздничный вид! – и тогда Ира отталкивает тележку, хочет выйти – да я вообще ничего не буду покупать в вашем гребаном магазине! – и охранник хватает ее за локоть: женщина, покиньте магазин, пожалуйста! – а Ира стряхивает его руку – я и так ухожу, не трогайте меня! – и гордо шествует прочь, и тут предательски звонит телефон, она отвечает: аллё! – и голос в трубке спрашивает: «Ирина Игоревна, вам удобно сейчас говорить?» – спрашивает с таким участием, что Ира сразу понимает: сейчас ей скажут то, о чем она и сама давно знала, просто не хотела, не хотела, не хотела, чтобы это оказалось правдой.
Когда Андрей думал о Леночке Лифшиц, он представлял себе молодую Аню, которую встретил у деда два десятилетия тому назад. Конечно, она на четыре или пять лет младше, но Андрей представлял те же густые брови, каштановые волосы и мягкие, плавные черты лица. Простые компьютерные программы позволяют состарить фотографию, создавая портрет человека через десять или двадцать лет, и в голове Андрея работала такая же программа, омолаживавшая на пять лет юное лицо его первой и единственной любви.
Свою будущую ученицу Андрей называл про себя Леной Лифшиц, хотя знал, что никакой Лены Лифшиц не существует, девочку, с которой ему предстояло заниматься, звали Ellen Shcheglov: Аня еще в самом начале их переписки рассказала, что хотя сама и отбилась от Сашиной фамилии, не смогла спасти дочку от невнятного шипения русского «щ» и четырех согласных в английском спеллинге: эс-эйч-си-эйч… простите, так эс-эйч или си-эйч? А, и то и другое! О’кей, а как это произносится? Шчеглов?
Эллен Щеглов оказалась нескладным американским подростком. Густые каштановые волосы в самом деле присутствовали, но черты лица выдавали генетический вклад Аниного мужа, а манера пожимать плечами и кривить губы свидетельствовала не то о независимом американском характере, не то об обычном подростковом протесте, которые Андрей не успел застать у ее матери. Впрочем, вопреки опасениям, русский у девочки был вполне сносный, акцент почти не ощущался, и даже все определения правильно согласовывались с существительными по роду и числу.
Как и планировал Андрей, они начали с Хармса. Когда-то Леночка читала его детские стихи и с легким презрением ожидала получить еще одну порцию милых историй про кошек, летающих на воздушных шариках, или мальчиков, которым не достается чая из самовара. Вместо этого Андрей атаковал ее странными «Случаями» и пугающими стихами о голоде, а потом добил жутковатой «Старухой», прозвучавшей для растерянной Леночки гимном отчаянию и безнадежности. Сопротивление ученицы было сломлено, и тогда Андрей смог приступить к настоящей работе. Не имея опыта преподавания, он на ходу изобретал собственную методику: чередуя творческие задания («опишите жизнь вашего города в том стиле, в котором Хармс описывал Ленинград») и подробные экскурсы в тексты, повлиявшие на Хармса или с ним связанные, Андрей за несколько занятий развернул перед своей ученицей завораживающую панораму мировой литературы, в центре которой возвышались знакомые горные хребты школьной классики, а ближе к горизонту клубился первозданный хаос и пропадала зыбкая грань, отделяющая абсурдные и бессмысленные тексты от мистических откровений.
Вероятно, морально готовясь к первому уроку, Лена думала, что с ней будут говорить о России, русской культуре и русском языке. Из любви к родителям она готова была потратить сколько-то времени на изучение их heritage, культурного наследия, но Андрей бросил ее в мир литературы – не русской литературы, а литературы вообще. Этот мир оказался куда интересней, чем Лена считала раньше: после нескольких месяцев занятий Аня написала Андрею, что слышала, как дочка объясняла одноклассницам, что какое-то фэнтези очень крутое, потому что основано на «Потерянном рае» Мильтона.
Андрей к тому времени заметил, что к нему вернулось то, за что он любил журналистику своей юности: он рассказывал о том, что было ему интересно, вскрывал связи между разрозненными явлениями и текстами, учился говорить на языке, который понимал его собеседник. Но тут результат был виден сразу: иногда Лена загоралась и предлагала идею за идеей, иногда внимательно слушала, иногда вежливо скучала, и через несколько недель Андрей понял, что с нетерпением ждет очередных онлайн-встреч.
Постепенно они добрались до классической русской литературы, той самой, которую проходят в школе и которую Женя читала ему в детстве. Выяснилось, что Андрею проще говорить о Хармсе, Зощенко или Платонове, чем о Пушкине или Толстом: русские классики всегда были для него частью внутреннего ландшафта, он не открыл их, будучи взрослым, а получил так, как дети получают родной язык, – в том счастливом и невинном возрасте, когда все новое усваивается легко, без усилий и рефлексии.
Теперь ему предстояло передать этот дар девочке-подростку, выросшей в другой стране и другой культуре, и, значит, самому надо было заново осмыслить то богатство, которым он обладал почти с рождения. Простым решением было бы самостоятельно пройти краткий курс филфака, проштудировав два десятка классических работ Эйхенбаума, Тынянова, Томашевского и других, но в глубине души Андрей по-прежнему гордился тем, что умеет выбирать нехоженые тропы, и потому одной весенней ночью 2009 года он исследовал онлайн-сообщество «Литература в школе». Здесь родители замученных учителями подростков пытались хоть как-то разобраться, чего же требует от их детей школьная программа: они выкладывали сканы сочинений, израненных красной учительской ручкой, сравнивали списки дополнительной литературы и обсуждали сравнительные характеристики литературных героев. Андрей не мог оторваться, это было очень страстное чтение: родительские посты сочились кровью, желчью и слезами. «Как запомнить все стихотворные размеры русского стиха?», «Неужели нужно прочесть все книги, упомянутые в “Евгении Онегине”, чтобы получить пятерку?», «Что означает Расставьте главы “Героя нашего времени” в хронологическом порядке? А в каком порядке они стоят у Лермонтова?» – и, наконец, вопль матерей всех времен: «Кто-нибудь может объяснить, что она хочет от моего сына?»
Так прошла вся ночь, наступил холодный весенний рассвет, а Андрей все еще яростно выстукивал комментарии. Выяснилось, что он не просто знал почти все ответы, – он понимал внутреннюю логику вопросов. Временами логика эта казалась Андрею странной и дикой, временами чем-то напоминала пресловутый журналистский «формат», но она была прозрачной, как воздух за окном.
В шесть утра, с трудом оторвавшись от компьютера, Андрей вышел на балкон. Щелкала и клекотала неизвестная птица. Пустой двор был залит призрачным утренним светом. Андрей, перевозбужденный и не спавший всю ночь, увидел повешенную на толстой ветви тополя женскую фигуру. Она была закутана в белый саван, покрытый черным бисером слов, и струйки крови – или красных учительских чернил? – стекали по ее голым мертвым ногам.
Это был труп русской классики, до смерти замученной на школьных уроках.
Андрей тряхнул головой – видение, как и положено видению, исчезло.
Дрожащей рукой Андрей прикурил сигарету. «Знаю ли я теперь, как говорить с Леной о Пушкине?» – спросил он себя и ответил: кажется, не совсем.
Зато этой ночью Андрей узнал другое: то, что делали с русской литературой в школе, – чудовищное преступление, и это знание заставило его все-таки обратиться к Эйхенбауму, Тынянову и другим. Но прежде чем Андрей успел прочитать все, что сам себе наметил, на него посыпались просьбы от участников «Литературы в школе»: они просили помочь подготовиться к ГИА девятиклассникам, опрометчиво выбравшим литературу. Поколебавшись, Андрей ответил, что не готовит к экзаменам, но в сентябре готов попробовать научить детей понимать и любить русскую классику.
В конце концов, если у меня получается с Леной по скайпу, подумал он, почему не получится с живыми учениками? Если, конечно, найдутся дети, которым нужно не сдать экзамен, а понять и полюбить литературу.
Такие дети нашлись. Сначала их было трое, потом пятеро. Когда Андрей первый раз усадил их за тот самый стол, за которым дед когда-то пытался учить химии его и Аню Лифшиц, ему показалось, что в темном вечернем стекле промелькнула дедова улыбка – воздушная и невесомая, как у Чеширского Кота. Старик заметил и благословил, усмехнулся про себя Андрей укороченной цитатой. Глубоко вдохнул и начал рассказывать, как устроена «Шинель» Гоголя.
Сезон 2009–2010 года был, наверное, самым счастливым временем в жизни Андрея за много лет. Налаженная работа в журнале почти не отнимала ни сил, ни времени, зато, продолжая учить Леночку и других, Андрей заново открывал для себя русскую литературу XIX века. Раньше филологические работы его не интересовали, но теперь, когда он знал, что каждую можно так или иначе приспособить к преподаванию, он глотал их одну за другой, как в детстве – приключенческие романы. Покончил с русскими формалистами и надолго погрузился в московско-тартуские семиотические исследования, изредка выныривая, чтобы глотнуть спасительного воздуха традиционного литературоведения.
Так прошел весь год – в радостном возбуждении, в давно позабытом счастье открывать новое и делиться своими открытиями с другими. На волне неофитского филологического восторга Андрей сумел убедить коллег посвятить июньский номер журнала классической русской литературе. Несколько эссе написали бесстрашные современные авторы, не побоявшиеся поставить свои имена рядом с именами знаменитых предшественников; светские девушки сфотографировались в образах Натальи Николаевны, Марины Ивановны и молодой Анны Андреевны, а Сергей Шнуров объяснил, что строчка про покой и волю – это намек на Шопенгауэра… и заодно отрекламировал бар «Синий Пушкин». Колонка главного редактора в этот раз завершалась словами: «Если отобрать у нас нефть, только литература и останется. Так что этот номер – наш вклад в то, чтобы Россия слезла с нефтяной иглы».
Сигнальный экземпляр доставили в последнюю пятницу мая. На обложке русские классики были изображены в виде модных хипстеров – Пушкин перекинул через плечо скейтборд, бороды Толстого и Достоевского выглядели словно только что из барбер-шопа, усы Гоголя и Лермонтова стали гуще. Пойти, что ли, в бар, отметить удачный номер, думал Андрей, разрывая целлофановую обертку. Он грустил: ставший для него за этот год таким привычным распорядок жизни – от субботы до субботы – был нарушен: на прошлой неделе ученики попрощались до сентября.
Зазвонил офисный телефон – секретарь попросил подняться в кабинет Главного Издателя, миниолигарха, финансировавшего журнал. «Хочет посмотреть номер?» – думал Андрей в лифте. Или скажет, что летом мы не будем выходить, потому что мало рекламы и надо резать косты?
Про косты Андрей угадал, про остальное ошибся: Главный Издатель с видимым сожалением объявил, что вынужден закрыть журнал. Я хотел еще два месяца назад все прихлопнуть, сказал он, вертя в желтоватых длинных пальцах сигнальный экземпляр последнего – в самом деле последнего! – номера, но мне ваша идея про русскую литературу понравилась. По-моему, стильно получилось. Достойный финал.
Андрей кивнул почти радостно. Так с облегчением вздыхает разоблаченный жулик, которому больше не надо прикидываться знаменитым путешественником или королем в изгнании. И пока Издатель рассказывал, какое щедрое выходное пособие он запланировал всей редакции, Андрей прикидывал, сколько времени у него освободилось и как его лучше потратить: прочесть комментированный набоковский перевод «Онегина» или, как было давно задумано, заняться XVIII веком.
Но первым, тоже давно запланированным, делом был визит к Ире. Андрей не видел маму с прошлого лета. Месяц назад позвонил поздравить с днем рождения, мамин голос показался усталым, и Андрей пообещал – скорее себе, чем ей, – что обязательно зайдет на днях. Затянул, конечно, безбожно, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.
Ирина Игоревна снимала просторную двушку в тихом московском центре. Андрей знал, что за квартиру платит дед и он же оплачивает дочери водителя и медицинскую страховку. Наличных денег Игорь Станиславович старался Ире по возможности не давать, и потому Андрей предложил маме помощь, но Ира, передернув худыми плечами, отказалась.
– Мне хватает, – сказала она и закашлялась.
Мамин кашель давно уже не нравился Андрею. Он хотел отвести ее к врачу, но так увлекся своим преподаванием, что просто взял с матери обещание обязательно сходить в страховую поликлинику, к которой она была приписана. И вот сейчас, слушая из-за двери надсадный кашель, Андрей со стыдом думал, что даже не спросил маму, сдержала ли она слово.
Ира открывает, Андрей шагает в темную прихожую. Мамин худой силуэт выделяется на фоне ярко освещенного проема большой комнаты. По-моему, мама еще больше похудела, думает Андрей, идя следом, и только в гостиной видит: не только похудела, вся осунулась, кожа неприятно пожелтела.
– Что-то ты плохо выглядишь… – говорит он, а Ира садится в кресло, нервно закуривает и передергивает плечами, но этот жест, такой знакомый, сегодня получается как-то жалобно и жалко. Андрей качает головой: – Ты к врачу-то ходила?
Ира кашляет и прижимает ко рту платок. Скомкав, прячет в карман, но Андрею кажется, он различает на ткани неприятные бурые пятна.
– Что это с тобой, мам?
Ира опять дергает плечами и потом все-таки отвечает:
– Да ничего особенного. Ерунда какая-то… – И после паузы добавляет: – Но вообще-то рак легких.
Андрей вскакивает, кричит:
– Мама, что же ты не говорила! Это же надо быстро что-то делать! Ты хоть знаешь, какая у тебя стадия? У тебя есть хороший врач? Если нет, я найду, я всех в Москве знаю! Или даже не в Москве… можно отправить тебя в Германию, в Израиль…
Он стоит посреди гостиной, машет руками, а мама раз за разом дергает плечом, кусает сухие губы и говорит только:
– Четвертая.
– Что «четвертая»? – переспрашивает Андрей и холодеет. – Четвертая стадия?
Ира кивает, и Андрей опускается перед ней на пол, берет за руки – такие желтые и сухие, это что же, метастазы в печени, что ли? – и шепчет:
– Мам, ну почему ты мне раньше не сказала?
И тут Ира вцепляется ему в ладонь и тихо отвечает:
– А зачем? Ты-то мне чем поможешь?
– Ну, я же говорю… врачи, лечение… обезболивающее, в конце концов… у тебя что-нибудь болит?
Боже мой, вспоминает Андрей, я же читал, что сейчас какие-то сложности с лекарствами, наверняка их не выписывают нормально, надо будет как-то доставать… никогда не думал, что это меня коснется.
– Ничего у меня не болит, – отвечает Ира, и нервная улыбка раздвигает углы ее рта. – Чего-чего, а хороший стаф я всегда в Москве найти умела.
– В каком смысле? – спрашивает Андрей, Ира хихикает в ответ, и он внезапно замечает, что зрачки у нее совсем крошечные. Он начинает: – Мам, но ведь это же не… – и осекается: в самом деле, какая разница – обезболивающее или какие-нибудь наркотики, если уж четвертая – боже мой, четвертая! – стадия.
Но все равно зуд брезгливости пробирается вдоль по позвоночнику: надо же, все девяностые как мог избегал наркоманов, а тут собственная мать…
– Мы что-нибудь придумаем, – говорит он твердо, но сам себе не верит: что тут можно придумать?
От матери Андрей сразу едет к деду. С их последней встречи Игорь Станиславович еще больше похудел, лысый череп обтянут морщинистой кожей. Даже вечером, дома, он в костюме и при галстуке. Дождавшись, пока бабушка Даша, с трудом переваливаясь с боку на бок, уйдет ставить чай, Андрей шепчет ему: мама… рак легких… четвертая стадия.
Глаза у Игоря Станиславовича вспыхивают.
– Доигралась! – гремит он. – Ты слышишь, Даша?
Потом они сидят на огромном кожаном диване, бабушка плачет, а дед чеканит:
– Никаких лекарств, никакой химии! Только нетрадиционная медицина. У меня есть контакты одного мужика из Сибири – по телевизору показывали, он знаешь сколько людей вылечил? Травяные настои и молитва! Это – лучшие лекарства! Наши предки никакой химии не знали, а жили до ста лет!
– Что ты несешь? – вмешивается бабушка. – Ты же сам химик! Что значит – химии не знали? А что они знали? Алхимию? Астрономию?
Дед кричит что-то в ответ, и Андрею больше всего хочется убежать, но он еще битый час объясняет, что надо срочно показать маму нормальным врачам, может, отправить в Германию или Израиль, но в результате так и уходит ни с чем и по дороге домой разворачивается и едет к бабушке Жене и папе, хотя уж если даже дед начал про молитву и травяные настои, от папы точно не приходится ждать ничего осмысленного. Но как раз наоборот, Валера ни слова не говорит про шаманские практики или Карлоса Кастанеду, а очень деловито роется в записной книжке и находит телефон своего ученика, очень хорошего онколога, и, конечно, Андрюша, еще не поздно ему звонить, по такому-то поводу! – и уже на следующий день Андрей везет маму в онкоцентр, захватив все выписки и результаты анализов, а до этого он всю ночь просидел в интернете и поэтому уже знает, что «карбоплатин» или «цисплатин» надо комбинировать с «паклитакселом», «этопозидом» и прочими препаратами, но лучше все-таки лекарства нового поколения – «бевацизумаб», «цетуксимаб» или «гефитиниб», и вот про них надо обязательно не забыть спросить, сколько бы они ни стоили, благо с деньгами у Андрея сейчас все нормально, спасибо Главному Издателю.
Деньги, на самом деле, все равно дает Игорь Станиславович, за одну ночь счастливо распрощавшийся с идеями нетрадиционной медицины. Впрочем, Ира в самом начале первого курса химиотерапии устраивает истерику, а потом, внезапно успокоившись, твердо говорит, что она лучше умрет на пару месяцев раньше, чем будет травить себя этой гадостью.
– Ну мама, – спрашивает Андрей, чуть не плача, – хоть что-то я могу для тебя сделать? Если хочешь, я договорюсь в хосписе, говорят, там…
Ира накрывает его руку своей, худой, желтой и страшной.
– Андрюша, – говорит она, – не нужно мне никакого хосписа. Мои лекарства мне домой привозят. Я не была тебе хорошей матерью и сейчас ничего не хочу у тебя брать.
– Мам, ну что ты говоришь! – восклицает Андрей, а сам думает: «Это все дед, он вечно ее этим изводил!» – Ты прекрасная мать, мне другой не надо!
– Никакая я не прекрасная мать, – повторяет Ира, – я отлично это знаю. Я плохая мать, но я ведь ни о чем не жалею. Я всегда жила свою жизнь так, как хотела. Сама свою жизнь прожила – и сама свою смерть встречу. Мне в этом помощи не надо. – И в лицо Андрею смотрят эти жуткие нечеловеческие глаза: почти исчезнувший зрачок, черные круги.
А потом черный дым накроет Москву, как тридцать восемь лет назад, и, надсадно кашляя, Ира будет глядеть на дневную мглу за окном и гнать от себя мысль, что, возможно, она никогда больше не увидит солнца. Пошатываясь, в ночной рубашке, болтающейся на совсем исхудавших за последние месяцы плечах, она попробует выйти на балкон и, только дойдя до окна, вспомнит, что в этой квартире никогда и не было балкона. Балкон – большая просторная лоджия – остался в родительской трешке, той самой, где когда-то она, перед тем как стянуть платье, успела улыбнуться молодому и красивому спортсмену, выпускнику Института физкультуры, ее первому проводнику по чудесной Москве, городу ее жизни. Да, тогда она выходила на этот балкон голой, затягивалась табачным дымом и шутила, что у нее такая маленькая грудь, что можно не стыдиться соседей, они все равно примут ее за мальчика, длинноволосого, по моде тех лет. Но на самом деле соседи просто не увидят ее, потому что над Москвой стоит горький торфяной дым и не различить ни прохожих на улице, ни соседних домов, и наверняка старушки говорят, что это предвестие конца света, и люди спешат в церковь, чтобы успеть исповедаться в грехах и помолиться о спасении, и Андрей приходит на службу вместе со всеми, повторяет за священником непонятные слова на старославянском, а потом, когда все закончено, опускается на колени где-то в боковом приделе, выбрав место потемней, посекретней, словно стыдясь своей молитвы. Он думает о маме, а Ира возвращается в кровать и делает себе еще один укол, и теплая волна подхватывает ее и несет, как когда-то Валера подхватил и понес, и они начали целоваться, кажется, еще до того, как он стянул с нее лифчик от купальника, под которым, если честно, вовсе нечего было прятать, с ее-то нулевым размером, и вот Ира вытягивается на кровати и, закрыв глаза, ждет, когда Валера поцелует ее снова, когда его крепкие руки обхватят ее трогательные худые плечи, и она зовет его: ну, где же ты? Ты меня не слышишь?
Услышь меня, Господи, шепчет Андрей, я редко прихожу к Тебе и редко говорю с Тобой, но я стараюсь жить так, как Ты велел. А если я не молюсь, так это только потому, что не хочу беспокоить Тебя пустыми просьбами, потому что вообще-то я счастлив в той жизни, которую Ты подарил мне и которую я стараюсь жить достойно. А что я грешил, так мои грехи никому, кроме меня, не причинили вреда, но даже если это не так и я недостоин Твоей милости, а заслужил лишь наказание за свои грехи, то ведь сегодня я пришел просить не за себя, Господи, а за рабу Божью Ирину, мою мать. Я был плохим сыном, Господи, но я всегда любил ее. Когда я был мальчишкой, мне было весело с ней, мне ни с кем не было так весело. Когда я вырос, я стал стыдиться ее, это время было такое… несколько раз мы встречались в ночных клубах, и она была… ну, она была пьяная и нелепая, и сейчас не надо вспоминать об этом, но Ты же все равно знаешь обо всем, поэтому я говорю: сегодня мне стыдно, что я когда-то стыдился собственной матери.
И когда Андрей произносит эти слова, он вдруг отчетливо вспоминает, словно и не прошло десяти с лишним лет: танцпол в «Пилоте», отплясывающая толпа, и тут луч света выхватывает немолодую худую женщину, мини-платье в обтяжку, совсем мини, почти микро, видна даже кружевная резинка чулка, сапоги до колена, высокий каблук, сигарета в длинных пальцах… как же мне было весело, как было хорошо, думает Ира, и все мужики смотрели на меня, хотя там было полно молодых девчонок, длинные ноги, большие сиськи, но я была самой желанной, потому что у меня был стиль, потому что мне никогда ничего не нужно было от моих мужчин: ни денег, ни подарков – ничего, только любовь, только чтобы он меня обнял, чтобы я уткнулась носом в его грудь и ощутила губами, как перекатываются его мышцы, и каждую из них он знал по имени – дельтовидная, большая грудная, клювовидно-плечевая – их учат этому в физкультурном институте, вот как здорово! – а потом я высуну голову и поверх его плеча буду смотреть, как клубится за окном торфяная тьма, и старый бордовый диван будет скрипеть под нами, и я закрою глаза, и меня унесет далеко-далеко…
Она умирает, Господи, шепчет Андрей. Раба Божья Ирина умирает, тело ее изъедено изнутри, печень ее разрушена, одно легкое уничтожено, другое справляется с трудом. Тело ее умирает, Господи, но душа ее стремится к Тебе. Она грешила, но не делала никому зла, она была самая добрая, самая красивая, она всегда вредила только самой себе, и вот теперь она умирает, Господи, и я прошу Тебя только об одном: пожалуйста, пожалуйста, пусть она уйдет мирно, пусть ей не будет больно и страшно и пусть там, по ту сторону, ее встретят Твои ангелы, встретят и принесут ей прощение. Я прошу Тебя за свою маму, но я даже не знаю, была ли она крещена, думаю, что да, наверняка она крестилась лет двадцать назад, как и я, как много, много других, и, может быть, моя мама была лучшей христианкой, чем я, может, она не забывала приходить к Тебе и молиться Тебе… Боже мой, к чему я все это говорю, я же разговариваю с Тобой, а Ты лучше меня знаешь все, что случилось с моей мамой и что происходит с ней сейчас, и поэтому я ничего больше не буду рассказывать, я только прошу Тебя, пожалуйста, пожалуйста, пусть моя мама уйдет мирно, пусть ей не будет больно и страшно, я очень Тебя прошу…
И тут Ира закрывает глаза, и сперва под ее веками клубится заоконная тьма, а потом где-то в глубине зарождается светлое пятнышко, и постепенно все вокруг заливает этот прозрачный, молочно-белый свет, словно на старом недодержанном любительском снимке, и вот уже из этой белизны проступают две фигуры – стройный мужчина в костюме, так неловко на нем сидящем, и худенькая девушка в белом сияющем платье, и она обнимает его и смеется, а сильные мужские руки сжимают ее хрупкие плечи так, что перехватывает дыхание и она больше не может вдохнуть, не может дышать, нет, не может, но, конечно, вовсе не потому, что у нее уже почти не осталось легких, нет, – при чем тут это? – просто ей семнадцать лет, она счастлива и любима.
