Снова выходя на Мейн-стрит, я дрожал от ярости и обиды. У меня болела голова, и я направлялся к аптеке, когда витрины уже начали загораться. Весь город утонул в густом тумане, сквозь который проглядывали, причудливо преломляясь, огни, фары машин и уличные фонари, будто система планет и светил в газообразной среде.

Такие зимы на Гласс-Айленд.

Чарли…

О нет, Чарли, только не ты… Ни одно предательство не причинило бы мне больше страданий. Меня предала девушка, которую я любил, а теперь настала очередь моего лучшего друга, моего брата: Чарли… Вот эта мысль была ужасна, отвратительна.

Войдя в сверкающую огнями аптеку, я прошел к прилавку; с моих волос стекала вода, подошвы хлюпали по плиткам пола. Меня обслуживала аптекарша, и я не мог не думать обо всем, что знал про нее. На ней был кашемировый свитер и облегающие джинсы, губы подчеркивала глянцевая помада. Сам ее взгляд словно ласкал, и на мгновение я представил, как бью ее, отвешиваю пощечины, таскаю за волосы и, бросив на пол, заставляю извергнуть наружу все, что ей известно.

Я попросил парацетамол, и аптекарша пошла за лекарством.

Выйдя наружу, я забился в тесный проход между аптекой и соседним зданием. Между булыжниками росла трава. Я ждал в полумраке, с сердцем, колотящимся от гнева, черного, как нефть, и не менее мрачной грусти. Я увидел, как он пошел вверх по улице, в тумане, опустив голову, с рюкзаком на спине и скейтом под мышкой. Я помахал рукой: Чарли поднял глаза и увидел меня.

– Генри? Ты чего это здесь?

Я сделал ему знак подойти и отступил в узкий темный проход. Он шагнул в улочку вслед за мной.

Тогда я схватил его за воротник и ударил.

Ноа оставил свою «Краун Викторию» на парковке. Он вошел в казино, пройдя под массивной деревянной конструкцией на входе. Едва миновав двери, остановился, будто наткнувшись на стену, внезапно атакованный гвалтом и запахами.

Под люстрами игровые автоматы дребезжали, позвякивали, издавали десятки электронных звуков, индивидуальных для каждого из фруктов, животных, гладиаторов и греческих богов, появляющихся на экране. Ноа ошеломленно огляделся вокруг. Их были сотни. Всюду, куда ни кинь взгляд. Большинство игроков составляли блондинки от сорока до шестидесяти лет. Они точно пришли сюда не для того, чтобы шутки шутить. Набирали комбинации на сенсорных экранах или с помощью больших кнопок, рылись в стаканчиках с монетами, которые заталкивали в машины в лихорадочном темпе, как если б кормили необычайно прожорливую скотину. Когда они выигрывали, раздавались пронзительные мелодии. Что же касается пропитанной табаком атмосферы, она явно была не предназначена для того, чтобы поддерживать клиентов в добром здравии. У Ноа защипало в носу: должно быть, в аду для некурящих пахнет точно так же. Судя по всему, индейский закон предписывал в общественных местах всем курить как паровозам.

Перед этим Ноа всего раз был в индейском казино, в Тулалипе на 5-й автостраде. Более привычный читать под классическую музыку, чем под это акустическое безобразие, он ускорил шаги, направляясь по центральному проходу. Посредине находились столы для блек-джека и покера. Здесь и работала мать Наоми… Рейнольдс внимательно оглядел игроков, но в это время они были немногочисленны. Ни один не привлек его внимания. Он вернулся в бар и сказал, что у него встреча с директором; бармен позвонил, а затем показал на широкий коридор справа от бара.

Ноа ступил на толстый разноцветный ковер. В противоположность окружающей его индейской резервации, казино демонстрировало все признаки процветания. Когда-то благосостояние народа ламми основывалось на ловле лосося. На протяжении веков воды залива Беллингхэм и окрестных островов были полны рыбы, каждый год поднимающейся сюда для нереста. Но эта экономика рухнула с появлением животноводческих ферм и чрезмерного вылавливания рыбы, что привело к пагубным последствиям и исчезновению лосося. Сегодня доходы от наркоторговли намного превосходили доходы от рыбной ловли на территории резервации. Совет племени даже снова ввел для наркоторговцев древнее наказание в духе времени: изгнание. «Значит, остаются казино, – подумал Ноа. – С восьмидесятых они служат источником дополнительного дохода примерно в трех десятках индейских резерваций, существующих в окрестностях Сиэтла, но деньги всегда привлекают стервятников, и на большинстве территорий индейские казино приносят больше, чем Лас-Вегас и Атлантик-Сити, вместе взятые».

Ноа постучал в дверь с надписью «Дирекция». Ему ответил важный голос:

– Войдите.

Директор – индеец-ламми – встал, застегнул пуговицу на пиджаке и прошелся по кабинету. Его рост приближался к метру девяноста, а весил он, должно быть, килограммов сто, но Ноа не видел над его поясом никаких признаков избыточного веса. В густых волосах виднелась седина, но брови оставались очень черными; у мужчины были четкие черты лица и высокие скулы, свойственные американцам индейского происхождения.

– Здравствуйте, это я вам звонил, – сказал Ноа.

– Да, частный детектив.

В его голосе не звучало никаких недоброжелательных интонаций.

– Это по поводу Шейлы Сандерс? Грязная история: дочь мертва, сама она исчезла… Присаживайтесь.

Директор вернулся на свое место. За креслом в окне Ноа заметил равнину, а над ней выделялись на фоне сумрачного вечернего неба заснеженные вершины Каскадных гор.

– Полиция вас допрашивала?

Директор утвердительно кивнул.

– Они мариновали меня пять часов. В два приема. Все здесь побывали, прямо настоящее нашествие: шериф Гласс-Айленд, полиция округа Уотком, наша полиция ламми, государственный патруль – все… Без сомнения, у них в сознании «индеец» и «преступник» – одно и то же. Но ведь Наоми, дочь Шейлы, умерла не здесь, разве не так? Вы в курсе, каким образом была убита эта юная девушка?

– Да, я слышал об этом.

– Ее тащили в сети… будто обычную семгу. Девушку, которая по отцовской линии принадлежит к народу ламми. Хочу вам напомнить, ламми – это не индейцы с равнин, искусство рыболовства тысячи лет передавалось от отца к сыну вплоть до настоящего времени. Теперь они мельчают, предпочитая стать крупье в казино, предпринимателями или наркоторговцами. Дочь индейца-ламми, утонувшая в проклятой рыболовной сети, которую тащили за лодкой… понимаете, к чему я веду? – Директор вскинул голову. – Вы думаете, что убийца – расист, месье Рейнольдс?

До этого мгновения Ноа такое и в голову не приходило. Впрочем, он в это и не верил: отец Наоми давно умер, а сама девушка жила далеко от резервации. Ее с ней больше ничего не связывало.

– Или рыбак, – отважился сказать он.

– Вы хотите сказать, что это мог быть один из наших?

– Между Сиэтлом, Ванкувером и Викторией зарегистрировано триста тысяч лодок, – возразил Ноа. – Сколько, по-вашему, из них рыбацких?

Директор пожал плечами, давая понять, что ему об этом ровным счетом ничего не известно.

– Я предложил им заняться этим следом, – настаивал он. – Но они смотрели на меня так, будто я им показал дерьмо у себя на ковре.

– Расскажите мне о матери Наоми…

Директор откинулся на спинку кресла. Его взгляд затуманился, устремившись в воспоминания.

– Красивая женщина, очень красивая… и за словом в карман не лезла.

По словам директора, мать Наоми была профессионалом высокого класса, а ее красота привлекала игроков-мужчин, которых всегда было больше за столами, чем у игровых автоматов. Кроме этого, она была не особенно контактной. Не завела себе друга среди персонала казино. Раз или два директор попытался побольше узнать о ее жизни – и Ноа понял, что тот, так или иначе, запал на нее, – но она его вежливо отвергла.

– Она что-нибудь говорила о своей дочери?

– Да, более того: это была единственная тема, которая ее интересовала. Она очень гордилась ее школьными успехами. Она говорила, что Наоми далеко пойдет, не то что она…

Лицо директора помрачнело.

– А Генри? – спросил Рейнольдс.

– Это кто?

– Парень жертвы. Шейла что-нибудь об этом говорила?

Директор покачал головой.

– Нет, никогда… напротив, с некоторых пор она беспокоилась, это было заметно.

– Беспокоилась о чем?

Индеец пристально посмотрел на него.

– О дочери, полагаю. Она перестала о ней говорить… Когда я заводил эту тему, она ее тщательно избегала. Что-то произошло, если вас интересует мое мнение. И это ее крайне тревожило.

– У нее в жизни кто-то был?

– Уж точно не из тех, кого я знаю. Убежден, что нет. Она была совершенно одиноким человеком. – Взгляд директора вновь затуманился. – В то же время она носила наряды немного вызывающие, во всяком случае, с точки зрения некоторых… Надо сказать, она ненавидела ханжей, старомодных консерваторов, лицемеров и любителей поучать. Это была прекрасная женщина, можете мне поверить.

Ноа понял, что примерная подчиненная была директору далеко не безразлична. Было ли между ними что-то? Он пообещал себе выяснить это.

– У вас есть какие-то догадки, где она может находиться? Может, Шейла говорила о каком-то бунгало, лодке или месте, где она могла бы отсидеться?

– Как вы знаете, они уже задавали мне этот вопрос. Я отвечу вам то, что ответил им: если хотите знать мое мнение, вы найдете ее лишь на шесть футов под землей – или в пучине морской.

Чарли потрогал распухшую губу и посмотрел на кровь у себя на пальцах.

– Ты совершенно свихнулся!

В его голосе было больше гнева, чем страха.

Я склонился над ним. Он еще лежал на земле, в полумраке улочки, и неоновые огни аптеки раскрашивали его лицо яркими цветами.

– Черт, да что на тебя нашло!

– Я обнаружил твою электронную почту, Чарли…

– О чем ты говоришь?

– О твоем втором аккаунте, которым ты пользуешься, чтобы посылать анонимные письма.

Он поднял глаза и недоверчиво посмотрел на меня:

– Ты вошел в мою комнату? Когда? Почему ты сделал это?

– Не важно.

– Не важно? Ну уж нет, с этим я не согласен! Лично мне это кажется чертовски важным, представь себе!

– Ты посылаешь мне анонимные письма, Чарли? Я думал, ты мой лучший друг…

– Не «письма», одно, – поправил он. – Лучший друг, говоришь? Тогда почему ты вламываешься ко мне в комнату, когда я в школе, черт тебя подери? Это что за дела?

– Не отвечаешь? Шантажист – это ты?

– Что? Пошел ты знаешь куда! – выкрикнул Чарли.

– Ты всегда завидовал другим, – продолжил я, сам не веря тому, что говорю. – Ты всегда мечтал быть на нашем месте, моем или Джонни, и спать с Наоми и Кайлой… Думаешь, я не знаю, как ты заглядывался на Нао?

В глазах друга я прочел сильнейшее изумление.

– В школе то же самое. Ты всегда старался быть капитаном команды, парнем, которого обожают все девочки… Но ни одна не воспринимала тебя всерьез. Что ты делаешь по вечерам у себя в комнате, когда остаешься один, Чарли?

В его взгляде я разглядел недоверие. Ярость. И боль. Мучительную боль. Раньше мы часто спорили, но не помню, чтобы я когда-нибудь так с ним разговаривал.

– Ответь, Чарли: почему ты посылаешь мне анонимные письма?

– Я хотел предостеречь тебя, черт! – пролепетал он, готовый расплакаться. – Это всё!

– Предостеречь от кого?

– От Лив и Франс!

Я выпустил его воротник и отошел. Чарли воспользовался этим, чтобы подняться на ноги. Он оперся спиной на стену аптеки и притронулся к челюсти. Я увидел на его воротнике пятнышки крови.

– Ты ударил меня, Генри! Ты вообще соображаешь, что только что сделал? Ты просто с катушек съезжаешь!

– От кого меня предостеречь?

Чарли дышал почти так же глубоко, как астматик во время приступа.

– Я кое о чем подумал, но не хотел об этом с тобой говорить… Я боялся, что после этого ты меня возненавидишь…

– Объясни.

Он поколебался.

– Это касается Франс.

Я оцепенел.

– Кое-что касательно нее, что заметила моя мать…

– Да рожай уже, чертово дерьмо!

Чарли печально посмотрел на меня.

– Ты знаешь, моя мать обожает торчать у окна своей комнаты и смотреть на улицу, когда не может уснуть. Оттуда видно всю Мейн-стрит до самого порта.

Я ничего не сказал, но подумал, что именно поэтому и проник к нему в комнату. Напряжение пронизывало все мое тело, я ждал продолжения.

– Однажды я услышал, как она говорит с отцом в задней части магазина; они не знали, что я здесь и слышу, как они произносят имя твоей матери. Потом я подошел…

Чарли высморкался, вытер нос.

– Я услышал, как она говорит: «Я уверена, что это Франс». А мой отец такой спрашивает: «В котором часу утра?» Мать отвечает, что да, это точно была машина Франс. Она выехала из дома, припарковалась у рыболовного магазина и вышла. Лило как из ведра. На ней была ветровка, но моя мать хорошо разглядела ее светлые волосы, и силуэт был точно ее… Затем моя мать сказала, что Франс открыла одну из урн снаружи, на углу Мейн-стрит и Аргайл-авеню. Когда она вынула руку из урны, у нее там что-то было. Конверт или упаковка, моя мать не уверена – было слишком далеко, чтобы разглядеть… Затем твоя мать снова села в машину и вернулась домой, Генри.

Я снова схватил его за воротник и прижал к стене аптеки:

– Ты врешь! Ты сам только что это придумал!

– Ну, давай! Двинь мне! Давай, засранец, раз тебе так хочется! Но тогда мы больше никогда не будем друзьями, слышишь? Больше никогда!

Выражение ярости на лице Чарли, должно быть, было ответом на мою. Я сжал его шею, и на какое-то мгновение мне очень хотелось сделать ему очень больно. Он потряс головой:

– Хватит, черт! Ты меня задушишь!

Я отпустил его. На шее Чарли была пурпурная отметина; он потер ее, гримасничая от боли и кашляя.

– Это истинная правда. Помню, этот разговор тогда меня очень заинтриговал. Я не слышал об этой истории с шантажистом и спросил себя, с чего бы твоей матери выходить ночью, чтобы рыться в урнах Ист-Харбор… Знаешь, о твоих мамах постоянно ходят слухи… Никто точно не знает, откуда они приехали. Я сказал себе, что, наверное, она русская шпионка или что-то в этом роде. И что она так получает инструкции… Знаю, это идиотство. И полное дерьмо…

– Это было до или после того, как мы пошли к Оутсам?

– Задолго до. В прошлом году… Я тогда хотел тебе это рассказать, но на следующий день, должно быть, что-то произошло, и это происшествие вылетело у меня из головы… Оно вспомнилось, когда ты пересказал нам то, что Даррелл говорил тебе в своей машине, а затем – когда Нэт Хардинг сказал об этом шантажисте…

Чарли говорил с неохотой, на его лице оставалось все то же выражение холодного гнева. Я сам чувствовал, как моя грудь раздувается под действием смеси адреналина, ярости и горя. Я испепелял его взглядом, и его глаза сверкали той же враждебностью. Я почувствовал, что что-то между нами сейчас окончательно разбилось и наша дружба не выживет после того, что случилось на этой улочке. Эта единственная связь, которая до настоящего момента объединяла нас столько лет, когда мы были как братья, умерла этим вечером, и это печалило меня… бесконечно печалило…

– Почему ты не сказал раньше?

Он сделал вид, будто разглядывает носки своих кроссовок.

– Я не знал, как тебе сказать… Клянусь, я хотел тебе сказать…

– Ты мне отправлял другие послания?

– Э?.. Нет! Только это!

– Почему ты мне прямо это не сказал? Почему чертово анонимное письмо, Чарли?

Теперь мой голос был почти плачущим. Я увидел, как Чарли побледнел, несмотря на искусственные неоновые краски у него на щеках.

– Потому что у меня были сомнения…

– Сомнения в чем?

– В тебе. Я хотел видеть твою реакцию.

– Почему?

– Потому, что я подозревал тебя, вот почему!

Он почти выкрикнул это. Я смотрел на него, совершенно ошеломленный. Глаза Чарли не могли быть более грустными, чем в то самое мгновение. Никогда раньше я не видел в них такого выражения. Да. Наша дружба окончательно умерла. После этого не существовало ничего, что могло бы ее спасти… Я развернулся и направился назад к машине; что-то окутывало меня, как влажное и холодное покрывало, отделяя от всего остального мира.

…безграничное отчаяние…

Я был несчастнее несчастного.