Я прошел перед домом Наоми, прежде чем подвезти Чарли в школу. Ночь уже сменялась днем, но небо над деревьями лагеря трейлеров, где жили Наоми с матерью, было еще темным.

Их вагончик стоял в глубине большого квадрата с песком и редкой травой, посреди которого рос большой вяз, куда мы, когда были моложе, часто приходили играть. Там же стояло два других вагончика, закрывающие три из четырех сторон квадрата, последняя выходила на центральную улицу лагеря. Тогда мы построили хижину на двух самых толстых ветках вяза и поднимались туда по веревочной лестнице. И то, и другое еще сохранилось. Мне было странно видеть вагончик закрытым, с полицейской лентой, вдоль и поперек пересекающей веранду, в то время как остальной лагерь просыпался, готовился к новому дню работы или безработицы: вокруг витали запахи кофе, блинов и яиц, заводились моторы, загорались фары; ученики младших классов, щебеча, как воробьи, шли пешком к автобусной остановке.

Я не смог удержаться, чтобы снова не подумать о матери Наоми, которая проводила время, летом и зимой проветривая дом на колесах, заталкивая свои рабочие одежки в стиральную машину, высушивая и развешивая белье. Не то чтобы она была страстной любительницей домашнего хозяйства – во многих отношениях как раз наоборот: сколько раз Наоми была вынуждена довольствоваться наскоро сделанным гамбургером или, вернувшись из школы, готовить себе ужин… Ее мать, работавшая крупье в казино в резервации ламми, проводила больше времени в своей комнате, чем в кухне. Или попивая пиво на веранде – при этом ее совершенно замечательные ноги были выгодно подчеркнуты шортами, севшими от стирки или купленными на два размера меньше. Но она была окутана запахом табака, пропитавшим ее одежду и кожу, – зловоние, принесенное из казино. Женщина пыталась избавиться от него, но безуспешно: запах царил в их доме повсюду. Нам всегда требовалось несколько секунд, чтобы, зайдя в гости, привыкнуть. Наоми тоже пахла так, как если б сама курила, когда я целовал или обнимал ее.

Ее мать мы очень любили. Она могла быть такой забавной, если ей случалось выпить лишнего, строила гримасы… Я знал, что Джонни и Чарли находят ее горячей штучкой, несмотря на возраст: слова «красотка» и MILF часто вылетали из их ртов в отсутствие Наоми. Они не понимали, как с такими данными и не найти себе парня.

Мальчишками мы называли это место лагерем. Мы его обожали. И часто выдумывали предлоги, чтобы пойти к Наоми и вернуться сюда. Помню, на тринадцатилетие мамы подарили мне новые кеды – суперудобные, на толстой подошве, моим маленьким ногам было в них тепло и уютно, – и велосипед «Интерсептор», тоже новенький, блестящий. Я был так горд, когда проезжал с приятелями по главной улице лагеря. Я мечтал жить в таком же вагончике – возможно, потому, что в крохотной комнатке Наоми было проще, чем в больших домах, представить себе, что мы находимся на борту космического корабля или в подводной лодке.

Тогда я не понимал, какая необеспеченная у них жизнь, и видел в этом лишь романтическую сторону…

Я припарковал машину у поросшего травой квадрата и вышел. Дойдя до веранды, на некоторое время задержался. Желтые полицейские ленты хлопали на пронизывающем утреннем ветру, который холодил мне щеки. За ночь температура понизилась.

Вдруг я снова увидел лагерь в снегу, во время бури в декабре 2010 года. Непрерывно падающие снежные хлопья, мертвая тишина, дым из печных труб, вереницы улиц, укрытых толстым белым покрывалом, и мы, забившиеся в свою хижину, которую сделали чуть более удобной и защищенной от сырости, натаскав туда старых вязаных пледов и подушек, пристроив стремянку в качестве стола, защитившись от сквозняков занавесками и старыми коврами. Есть ли на свете существо более счастливое, чем ребенок, играющий снежным днем?

Я заметил пару глаз, наблюдающих за мной в одно из окон трейлера справа, и вернулся к машине.

– Тебе что, наплевать? – подал голос Чарли, заправляя за ухо прядь черных волос. – Мы сейчас на паром опоздаем!

– Нет, все хорошо… Заехал посмотреть трейлер Наоми.

– Для чего?

– Полиция повесила ленту, ты это знал?

Чарли покачал головой.

– Как думаешь, где сейчас ее мать? – спросил он. – Мертва?

– Я об этом ничего не знаю.

Чарли бросил на меня острый взгляд.

– Генри… мой брат Ник сказал мне, что записи с камер на пароме подтверждают нашу версию. Наоми уехала с кем-то, но кто это, у них не получается разглядеть…

– Мы должны его найти, – сказал я.

– И как мы это сделаем?

– Можно хотя бы расспросить всех учеников, кто тогда был на пароме…

Мы ворвались на парковку. В чрево парома уже поднимались последние машины; мы скользнули за ними.

– Предоставь это сделать нам – Кайле, Джонни и мне, – сказал Чарли. – Ты нынче не в ореоле святости.

– Обожаю, когда ты так высокопарно выражаешься, брат мой.

Ноа Рейнольдс оставил свою «Краун Викторию» на парковке возле дома 9509 на Двадцать девятой авеню в Эверетте, в сорока семи километрах к северу от Сиэтла. Здание из кирпича и стекла. Рядом с соседними оно казалось до смешного маленьким, поскольку вклинилось, так сказать, среди взлетно-посадочных полос, огромных ангаров и строений завода «Боинг», возвышающихся подобно древнеегипетским гробницам. Последние вмещали не больше и не меньше, чем самые огромные здания мира: четыреста тысяч квадратных метров площади, тринадцать миллионов кубических метров объема и целую толпу погрузчиков. Главная дверь имела ширину сто метров и высоту – двадцать пять. А кроме этого, там находились банк, магазинчики, здание пожарной охраны, много кафешек «Тулли», собственная полиция и своя электростанция.

Ноа не удивился, когда, выйдя из машины, чтобы пересечь парковку в направлении Института судебно-медицинской экспертизы, был встречен рычанием отрывающегося от земли «Боинга 787 Дримлайнер». Он поднял глаза к самолету. Тот тяжело поднимался в небо и напоминал крупную летающую косатку. Ноа поймал себя на мысли, что если и есть люди, которые в состоянии выносить такой шум, то разве что мертвые. Чуть позже он прошел в застекленные двери и три минуты спустя предстал перед высоким парнем в черном пуловере под блузой и со странным взглядом – из-за полуопущенного века, напоминающего жалюзи магазина, застрявшие на половине пути. Из-за этого непослушного века доктор Фрейзер Шац всегда производил впечатление полусонного. Обманчивое, которое вводило в заблуждение не одного начинающего адвоката, когда он приходил свидетельствовать в суде. Ноа не знал никого, кто был бы еще большим профессионалом, чем доктор Фрейзер Шац, главный эксперт и директор судебно-медицинской службы округа Снохомиш.

– Привет, Ноа, – сказал Фрейзер, пожимая руку Рейнольдса мягкой прохладной ладонью, которая вгоняла в дрожь молодых полицейских, в первый раз пришедших на вскрытие. – Давненько не виделись.

– Здравствуйте, доктор, как ваши мертвецы? У них все хорошо?

– Они в прекрасной форме, – ответил Шац с непонятной кривой улыбкой. – Если так будет продолжаться, в конце концов они меня заловят.

– Кто, мертвецы?

– Нет, округ.

А именно – новый глава исполнительной власти округа Снохомиш… Ноа знал, что он провернул масштабную операцию по реструктуризации служб судебно-медицинской экспертизы. Рейнольдс заметил, что у Шаца темные круги под глазами и утомленный вид. Он слышал, что главный судмедэксперт и глава исполнительной власти не ладили между собой. По чьей вине, Ноа не знал. Все, что ему было известно: Шац отличался вспыльчивым характером. Ему было комфортнее с мертвыми, чем с живыми.

– Они ищут, к чему бы придраться в моем управлении, – добавил Шац, двигаясь вперед по коридорам.

Ноа всегда считал, что судебно-медицинские службы, как и полицейские в штате, чересчур многочисленны. Полиция округа, службы шерифа, полицейские департаменты Сиэтла и Белвью, полиция округа Кинг – та, что несет службу в метро города, – полиция Университета Вашингтона, имеющая полномочия во всем штате, и полиция штата Вашингтон, которая нынче занимается всем: убийствами, кражами, бандами, подразделениями SWAT, – все они стараются наступить друг другу на пятки. То же самое с судебно-медицинскими службами. Например, округ Кинг располагал опытными патологоанатомами, но это скорее исключение, чем правило. Основную часть времени работа исполнялась коронерами. Кроме того, в маленьких округах бюджет ограниченный; а еще, начиная с июля, всеми правдами и неправдами избегали вскрытий как слишком затратных мероприятий. Настоящий бардак…

На ходу Шац повернулся, чтобы посмотреть на Ноа:

– Что происходит? В полиции теперь работают пенсионеры?

– Теперь я работаю на себя, доктор.

– Я в курсе.

Шац проводил гостя в свой кабинет. У главного судмедэксперта была своя стена славы – мозаика фотографий и нескольких статей, где упоминались только деятели регионального уровня, но от этого он не переставал быть самым хорошо оплачиваемым сотрудником округа. Его бюджет доходил до двух миллионов долларов в год, и в прошлом году его службы провели триста девяносто одно вскрытие.

– Что я могу сделать для тебя? – спросил Фрейзер, усаживаясь в кресло.

– Это по поводу той молодой девушки, найденной мертвой на пляже…

Судмедэксперт сложил кончики пальцев под подбородком.

– И?..

– Она была беременна.

– Точно.

– Вы собираетесь делать сравнительный анализ ДНК для генерального прокурора островов Сан-Хуан?

– Снова точно.

– Значит, где-то вы храните ДНК эмбриона…

Падающее веко Шаца легко вздрогнуло в знак заинтересованности.

– К чему ты клонишь, Ноа?

– К этому.

Рейнольдс вынул из кармана маленькую белую заламинированную упаковку. Прибывшую специальным авиарейсом этим утром. Он получил ее всего час назад.

– Что это?

– Образец ДНК.

– То есть?

– Я всего лишь хочу сравнительный анализ генетических маркеров этого ДНК и ДНК эмбриона…

Повисло молчание, нарушаемое рычанием взлетающего или приземляющегося самолета. Генетических маркеров, используемых в судебной медицине, было от пятнадцати до двадцати, почти по количеству точек совпадения пальцевых отпечатков.

– Господи, Ноа, ты вообще отдаешь себе отчет, чего у меня просишь?

– Никто никогда не узнает, даю слово.

– За исключением владельца этой ДНК… Кто это? Отец эмбриона? Ты понимаешь, что это может быть информация, важная для расследования?

– Знаю. И сам поделюсь ею с Крюгером, когда настанет время, если результат сравнения будет положительным. Не отец – дед…

– Не понимаю…

– Все, что тебе нужно знать: некий человек думает, что является отцом парня жертвы, но еще не вполне в этом уверен.

Шац пристально посмотрел на Ноа; на этот раз в его глазах загорелись огоньки.

– Значит, если этот эмбрион – его внук, – подытожил он, вертя скрепку в руке, – это будет означать, что парень – его сын… Если, конечно, предположить, что она беременна от своего приятеля… Что касается этого, я уже отправил в лабораторию запрос на сравнительное исследование его ДНК и ДНК эмбриона: по требованию Крюгера. Но, очевидно, даже если результат положительный, это не ответит на твой вопрос, – продолжил Шац, качая головой. – В противоположность этому, – добавил он, указывая на белый пакетик. – Кто это, Ноа? Мне необходимо знать. Иначе не может быть и речи о том, чтобы я это сделал.

– Грант Огастин.

– Это имя мне ничего не говорит.

– Деловой человек, который баллотируется на выборах губернатора Вирджинии. Ты видишь в этом какую-то проблему?

– И как это связано с парнишкой?

– Этот парнишка воспитан двумя мамами, которые его, так сказать, усыновили. Подозреваем, что они воспитывали его с самого рождения. Долгая история… Скажем так: расследование привело нас к этому парню. Этот тип, Грант Огастин, уже шестнадцать лет ищет своего сына, Фрейзер, можешь себе представить? Может быть, у тебя в руках выход из отчаяния, которое гложет отца шестнадцать долгих лет… Отца, ребенка которого воспитывали другие люди, который не видел, как он растет, который до недавнего времени даже не знал, что он жив…

Шац поднял руку, будто говоря: «Не переигрывай».

– Он хочет отыскать его – или боится, что перед выборами разразится скандал?

– Он хочет отыскать своего сына. Нет ничего на свете, чего он желал бы сильнее. Подумай об этом. Все, что тебе нужно сделать, – это небольшой сравнительный анализ. Перед всеми остальными. Ты просто должен это сделать.

– Я тебе вообще ничего не должен.

– Каждый из нас двоих делает свою работу…

– Это верно.

Шац протянул ему руку над рабочим столом. Рейнольдс вложил ему в руку пакетик.

– Всего лишь «да» или «нет», – сказал судмедэксперт. – Больше ничего… А потом ты расскажешь мне всю историю.

Мы встретились во время перемены.

– В настоящее время никто не может вспомнить, что Наоми делала на пароме, – сказал Чарли. – Но мы опросили далеко не всех. Мы бросили клич: если кто-нибудь что-то видел, пускай он сперва скажет это нам.

Пронзительно кричали чайки, белые черточки на сером фоне. Промозглый ветер пытался проникнуть под одежду. Приближалась зима.

– Так в любом случае все они думают, что это я. Меня сильно удивит, если они вам помогут…

Я снова подумал о послании, найденном на «Фейсбуке»: «Не доверяй им. Они лгут»… И о типе, с которым разговаривала Лив. Этот детектив… Сказала ли она правду? В классе я вновь вспомнил слова Хардинга: «Это кто-то такой, кого не заподозришь. Совсем… Полагаю, это тот, кого практически не замечаешь. Скрытный, неприметный. А еще он обладает определенной информацией…»

И снова возник вопрос: шантажист и убийца – являются ли они одним и тем же человеком?

В кафетерии я едва клевал со своей тарелки. Чарли, Джонни, Кайла и две другие девочки из класса были заняты общением, но все было не как раньше: смех раздавался редко, а некоторых тем в беседах избегали.

Вокруг нас царил обычный гул голосов, но время от времени я ловил на себе подозрительные взгляды, и разговоры за соседним столом стихали до нескольких децибел; явный признак, что говорят обо мне.

Все это становилось все более и более невыносимым.

Накалывая на вилку кусочек говядины по-тайски с рисом карри, я внезапно подумал о матери Чарли. В это время она должна сидеть за кассой в магазине «Кен & Гриль» со своим мужем, который готовит еду в кухне, и Венди, наливающей пиво и кофе за прилавком в другом конце магазина. Я снова почувствовал нечто вроде зуда. Очень часто я заставал ее у окна комнаты – она смотрела, как я ухожу, и махала мне рукой. Чарли как-то сказал, что у окна мать проводит бо`льшую часть времени. И, оглядываясь назад, невозможно не признать, что это окно и ее силуэт в моей памяти неразделимы. Это тот, кого практически не замечаешь. Скрытный, неприметный. Мать Чарли – за кассой, его отец – в кухне, Ник – в офисе шерифа… Зуд усилился. Дом пуст… Чарли упоминал, что сигнализация в магазине работает только в разгар сезона. Я снова увидел большой двор, огражденный высоким забором из досок, и деревья в глубине – сотни раз я играл в этом дворе, а затем он стал слишком тесной игровой площадкой для подростков, особенно в хорошее время года, когда нас зовут море, бухты и другие острова, до которых рукой подать…

– Глупый, глупый, глупый, – сказал я сам себе. – Даже не думай об этом…

Но именно об этом я и думал. Легкая полуулыбка его матери, ее неброский силуэт, темные волосы, в которых начали появляться серебристые нити… Это тот, кого практически не замечаешь. Скрытный, неприметный. А еще он обладает определенной информацией… В магазине ее добродушный взгляд якобы случайно всегда в движении, незаметно следует за клиентами, эффективнее камеры видеонаблюдения. А сколько откровенностей она выслушала за кассой? Ей доверяют бездумно, естественно; никому даже в голову не приходит, что в ней есть хоть капля хитрости, злости и злого умысла. Это было невообразимо. «Ты превращаешься в сумасшедшего», – предупредил меня внутренний голос.

Я поднялся на ноги.

Выйдя из кафетерия, я направился к зданию администрации. И вошел в кабинет Ловизека.

– Я не совсем в порядке. Нехорошо себя чувствую, очень нехорошо.

– Ты хочешь пойти к врачу?

– Я хочу вернуться домой.

Директор покачал головой, схватил документ.

– Согласен. Кто у тебя сегодня дома?

Я ответил.

– Хорошо. Я ее предупрежу…

Добрый час я прождал парома. Мои пальцы дрожали на руле. На пароме я отключил мобильник. Зал почти пустовал, бар был закрыт. Наконец я устроился в своей машине и врубил музыку.

Прибыв на Гласс-Айленд, я повернул направо, затем налево и поднялся по Мейн-стрит. Припарковался в сотне метров от магазина «Кен & Гриль» и остальной путь проделал пешком. Пройдя перед магазином по противоположной стороне улицы, втянул голову в плечи и накинул капюшон, затем резко свернул с дороги и пересек шоссе в направлении забора; он был частично скрыт машинами клиентов, припаркованными со стороны магазина, и грузовиком поставщиков, что играло мне на руку. Я прошел позади них, с другой стороны от бокового входа в гриль-бар, который находился перед контейнером со льдом, закрытым на висячий замок.

Подходя к забору, я бросил взгляд назад, сосредоточив внимание на улице. Затем схватился за забор и, перепрыгнув его, оказался на мокрой траве двора и какое-то время оставался на корточках. Сердце у меня забилось чуть быстрее. Начиная с этого мгновения, если меня застукают, мне будет трудно объяснить, почему я здесь.

Как большинство задних дворов, этот был завален всевозможным хламом, но еще там есть складной садовый столик, скворечники на каждом пне и надстроенная веранда. Когда нам было по двенадцать лет, мы с Чарли ползали под ней, представляя себе, будто мы спелеологи, оказавшиеся в ловушке в марсианском гроте, кишащем плотоядными существами. Чарли корчился, испуская крики: «Агггггххххх!» и «Спасите! На помощь! Они пожирают мои ноги, оххххх!» – беспорядочно двигая ногами во все стороны. Однажды ночью, когда я оставался у них, Чарли пытался убедить меня, стуча по перегородке двухэтажной кровати, низ которой занимал он сам, что в подвале спрятались какие-то злобные существа и что если кто-то из нас будет иметь несчастье забраться ночью под веранду, его никто никогда больше не увидит.

Разумеется, я ни на секунду не поверил, без устали повторяя:

– Чарли, я знаю, что это ты там стучишь.

А он так же неутомимо отвечал:

– Клянусь тебе головой своей матери, Генри, это не я!

Но одно другому не мешало: его истории с глухими ударами по перегородке меня до смерти пугали, и он это знал.

Я подошел к веранде и задней двери под навесом, покрытым битумной черепицей, будучи почти уверен, что дверь открыта. В мертвый сезон, когда туристы разъехались, никто на Гласс-Айленд не закрывает заднюю дверь среди бела дня.

Я долго вытирал подошвы, а затем вошел.

Внутри было тихо, как я и ожидал. Все находились в передней части дома, в магазине. Внезапно я подумал о Нике, и на короткое мгновение желудок у меня скрутило от волнения. Учитывая все, что происходит, Ник сейчас должен быть в офисе шерифа; если же нет и он найдет меня здесь, без сомнения, я заслужу самую роскошную порку в своей жизни.

Небольшой коридор нижнего этажа был заставлен пирамидами ящиков с ревеневым, ванильным и лавандовым лимонадом. Одна дверь выходила налево, в хозяйственную часть дома, другая – направо в кухню. Напротив меня, справа от лестницы, – дверь, за которой коридор, ведущий в магазин. Я поднялся по ступенькам на верхний этаж, в комнаты, на дрожащих ногах, судорожно хватаясь за пропитанные воском перила лестницы. Ступеньки чуть поскрипывали под вытертым ковром. Добравшись до лестничной площадки, я заколебался. Комната родителей Чарли находилась в глубине; первая дверь вела в комнату Чарли, вторая – в комнату Ника. Внезапно я осознал нелепость своей выходки. Что я рассчитывал здесь найти? Какой-то признак того, что хозяйка дома и есть тот самый шантажист? Какую-то небольшую деталь, которая вдруг прольет на все свет, будто в телесериале? Смешно… Я подумал о Наоми. Ее смерть оправдывала любые рискованные поступки. Именно вмешиваясь в частную жизнь обитателей острова, как это уже сделал шантажист, я рано или поздно открою правду. Однако я был убежден, что ничего здесь не добьюсь, разве что разрушу самую прекрасную дружбу своих юных лет. Я уже собрался положить конец этой авантюре, когда увидел дверь комнаты Чарли…

…приоткрытую.

Машинально я приблизился и, сдерживая дыхание, заглянул внутрь.

Там царило необыкновенное спокойствие. За окном шел дождь. Гитара Чарли была прислонена к стене, возле светящейся карты мира, перед которой мы не раз мечтали о том, как поплывем против течения на пироге по Ориноко или Замбези. Его коллекция видеоигр лежала стопкой у кровати, а игровая приставка – на ночном столике. Повсюду понемногу разбросана одежда; гардероб, полный клетчатых рубашек, которые Чарли всегда застегивал до самого верха, открыт нараспашку. Лежбище, из которого ему так трудно было извлекать себя каждое зимнее утро, было расстелено и хранило отпечаток его тела. На стене – постер легендарного концерта «Нирваны» в Рединге, так же как и таблички такого рода: «Здесь проходит чемпионат мира неудачников», «Супергерои – геи: они носят колготки», «Запрещается проводить видеосъемку и мастурбировать» (эта была повешена над вымпелом «Сиэтл Сихокс»), «Диплом зомболога», а на письменном столе – разноцветная лампа в виде ракеты, учебники и включенный компьютер… Я прислушался, но с нижнего этажа не проникал ни один звук, даже голоса покупателей. Единственное, что долетало до моих ушей, – приглушенный шум машин, проезжающих по Мейн-стрит.

Я толкнул дверь и вошел. Снова тихонько скрипнул под ногами пол. Это напоминало оборотня: знакомая невзрачная обстановка, в которой с наступлением ночи явно начинается подозрительная деятельность. Я пересек комнату до самого письменного стола, посмотрел на компьютер. Затем протянул руку и нажал на кнопку сенсорной клавиатуры. Экран засветился. Рисунок рабочего стола – море и острова с косаткой, делающей пируэт над волнами. Иконка электронной почты… я кликнул по ней, и от меня потребовали пароль.

Примерно год назад я был удивлен, попав туда с планшета Чарли. Я сделал это не нарочно, но не смог удержаться от того, чтобы не посмотреть. Я не знал, изменился ли он с тех пор… Я напечатал: «ЗОМБИЛЕНД», – и почта открылась! Не знаю, что я искал… Но мой пульс ускорился от того, что я совершил взлом в личное электронное пространство Чарли. Однако меня ждало разочарование: почта была пуста. Но от этого волосы у меня на затылке не перестали стоять дыбом. Почему он удалил все письма? Я удивился, испытав некий дискомфорт от этой вроде бы незначительной детали… Он боялся, что сюда сунет нос полиция? Похоже, у него еще не было времени удалить свой аккаунт. Чарли действовал второпях, перед тем как отправиться в школу.

По телу пробежала дрожь, неприятное ощущение усилилось.

Что он хотел скрыть – и от кого?

А затем я увидел то, от чего кровь в жилах заледенела, как от ночного сквозняка на кладбище. Внезапно меня чуть не вырвало. Имя, написанное в правом верхнем углу экрана, было не его обычным ником – тем, которым он пользовался на планшете. Впрочем, это даже и не имя. Всего лишь случайный набор знаков: