Деревенский староста Шань по прозвищу Пять Обезьян почувствовал, что с этим ночным пожаром что-то нечисто, он даже хотел встать и помочь тушить пламя, чтобы до конца исполнить свой долг старосты, но Белая Овечка, девица, занимавшаяся торговлей опиумом-сырцом, крепко прижала его к себе и не отпускала. Белая Овечка была пухлой, белокожей, она постоянно зажмуривала глаза и скашивала их, и от этого выразительного взгляда мужики просто сходили с ума. За неё началась перестрелка между двумя бандами, то, что на жаргоне называлось «битва за гнёздышко».

В одна тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда член Бэйянской милитаристской клики Цао Мэнцзю занимал пост главы уезда меньше трёх лет, ему массу хлопот доставляли «три факела».

Цао Мэнцзю — известная личность в истории уезда Гаоми, и хотя его заслуги не сравнятся с достижениями таких великих выходцев из Гаоми, как Янь Ин (министр княжества Ци) или Чжэнь Сюань (выдающийся учёный эпохи Восточная Хань), но по сравнению с важными шишками, заправлявшими в Гаоми в период Культурной революции, это человек действительно незаурядный. Поскольку Цао очень любил назначать наказание в виде ударов подошвой, его прозвали Цао Вторая Подошва. Он пять лет отучился в частной школе и несколько лет прослужил в армии. Источником всех беспорядков Цао считал разбойников, опиум и азартные игры и заявлял, что намерен бороться с беспорядками, а для этого очистит местность от бандитов, запретит наркотики и игры на деньги. За ним числилось много грешков и абсурдных идей, которые никто не мог понять. Про Цао Мэнцзю ходило множество сплетен, жители Гаоми передавали их из уст в уста, и они сохранились до сей поры. Цао — персонаж совсем не простой, его трудно оценить одними только словами «хороший» или «плохой». Поскольку он был тесно связан с моей семьёй, я специально посвятил ему целый абзац, который будет являться завязкой для дальнейшего повествования.

Итак, «тремя факелами» для Цао Мэнцзю стала борьба с азартными играми, употреблением опиума и разбойниками. За два года исполнения своих обязанностей он добился немалых успехов. Однако дунбэйский Гаоми расположен далеко от уездного центра, и, несмотря на суровые наказания, три этих зла ослабли лишь на первый взгляд, а в тайне они продолжали цвести буйным цветом. Деревенский староста Пять Обезьян проспал в объятиях Белой Овечки до рассвета. Белая Овечка проснулась первой, зажгла фонарь на соевом масле, потом шарик опиума на серебряной палочке поднесла к огню, нагрела до нужной температуры, поместила его в серебряную трубку и передала старосте. Тот, свернувшись калачиком, минуту затягивался дымом, а когда опиумный шарик в трубке превратился в белую точку, задержал дыхание и выпустил через нос струю бело-синего дыма. В этот момент в дверь постучали работники с винокурни Шаней:

— Староста! Староста! Беда! Убийство!

Пять Обезьян пошёл вместе с одним из работников на двор усадьбы Шаней, а за ними последовали и остальные.

По кровавым следам староста добрался до излучины к западу от деревни, за ним по пятам шла целая толпа. Пять Обезьян сообщил:

— Наверняка тела в излучине.

Все молчали.

— Кто отважится прыгнуть в воду и достать их? — громко спросил староста.

Народ переглядывался, но никто не подавал голоса.

Вода в излучине была бледно-зелёной, словно жадеит, лотосы безмятежно стояли, а на их листьях, плотно прилегавших к совершенно гладкой поверхности воды, скопились капли росы, напоминавшие круглые гладкие жемчужины.

— Тому, кто прыгнет, даю серебряный юань.

Все снова промолчали.

Над излучиной поднималось зловоние, красноватый блеск гаолянового поля высветил лужу фиолетовой крови на водорослях у кромки воды, и зрелище это вызывало омерзение. Показалось солнце, широкое сверху и сужающееся книзу, как корзина для гаоляна, сверху оно было белым, а внизу — зелёным и переливалось, как не до конца выплавленная сталь. Вдоль линии горизонта, где гаолян сливался с небом, тёмные тучи уходили вдаль, выстроившись в такую чёткую линию, что в сердце закрадывались подозрения, уж не мерещится ли это. Вода в излучине ослепительно сверкала, и белые цветки лотоса стояли в этом золотистом сиянии, словно существа из потустороннего мира.

— Кто полезет их вытащить? Даю серебряный юань! — громко крикнул Пять Обезьян.

Та девяностодвухлетняя старуха из нашего села сказала мне: «Мама дорогая, а кто бы осмелился полезть?! Вся излучина наполнилась кровью прокажённого. Один полезет — заразится, двое полезут — вот уже и пара прокажённых. Ни за какие деньги народ не осмеливался лезть в воду… А всё это твои бабка с дедом натворили!» Мне очень не понравилось, что старуха переложила ответственность на моих бабушку с дедушкой, но, глядя на её голову, напоминавшую глиняный горшок, я смог лишь холодно усмехнуться.

— Никто не хочет? Раз так, мать вашу, то пусть отец и сын пока в воде прохлаждаются. Лао Лю, Лю Лохань, раз ты за главного, отправляйся в уездный город, доложи о случившемся Цао Второй Подошве!

Дядя Лохань наспех перекусил, зачерпнул полковша из чана с вином и залпом выпил, затем вывел из стойла чёрного мула, привязал ему на спину холщовый мешок, обнял мула за шею, оседлал и поехал на запад вдоль дороги, ведущей в уездный город.

Выражение лица дяди Лоханя в то утро было серьёзным, но гнев это был или обида — непонятно. Он первым заподозрил, что с хозяевами что-то случилось. Пожар накануне ночью показался странным, с утра пораньше Лю Лохань встал и решил повнимательнее осмотреть место пожара. Неожиданно оказалось, что ворота усадьбы открыты. Он удивился, вошёл во двор и увидел кровь, а в комнате крови было ещё больше. Лю Лохань остолбенел от ужаса, но даже в этом оцепенении понял, что убийство и пожар — звенья одной цепи.

Лю Лохань и другие работники винокурни знали, что молодой господин болен проказой, и редко заходили в хозяйский двор, а только в случае крайней необходимости, и тогда сначала обрызгивали себя гаоляновым вином. Дядя Лохань говорил, что гаоляновое вино помогает от тысячи видов всякой заразы. Когда Шань Бяньлан женился, во всей деревне не нашлось желающих подсобить, и Лю Лохань с ещё одним работником винокурни помогали бабушке выйти из паланкина. Лю Лохань придерживал бабушку за руку и краешком глаза увидел её крошечные ножки-лотосы и пухлые, словно лотосовый корень, запястья. Он не переставал вздыхать. Когда хозяев убили, Лю Лохань испытал сильнейшее потрясение, но в его памяти без конца возникали крошечные ножки и пухлые запястья бабушки. Глядя на всю эту кровь, он не знал, грустить или радоваться.

Дядя Лохань без конца подстёгивал чёрного мула — ему хотелось, чтобы тот мчался в город как на крыльях. Он знал, что завтра их ждёт ещё одна эффектная сцена: ведь утром должна была вернуться на своём ослике молодая жена, подобная в своей прелести цветку и яшме. Так кому же достанутся все богатства семьи Шань? Дядя Лохань решил, что всё будет так, как решит глава уезда. Цао Мэнцзю заправлял в Гаоми почти три года, его прозвали в народе Неподкупным, по слухам Цао вершил правосудие как воплощение справедливости, действовал быстро и решительно, честно и справедливо, не признавал кумовства и мог убить, не моргнув глазом. Дядя Лохань снова ударил чёрного мула по заду.

Круп мула блестел. Он мчался на запад по дороге, что вела к уездному центру, рывками подавая тело вперёд; когда передние ноги сгибались, задние выпрямлялись и ударялись о землю, когда сгибались задние, то выпрямлялись передние. В целом все четыре копыта барабанили по земле с чётким ритмом, однако казалось, что движения хаотичны. Под блестящими копытами мула распускались пыльные цветы. Солнце ещё было на юго-востоке, когда дядя Лохань доехал до железной дороги Цзяонань-Цзинань. Большой чёрный мул отказывался переходить через железнодорожные пути, дядя Лохань спрыгнул на землю и изо всех сил потянул его, но мул упрямо пятился назад. Дяде с мулом было не тягаться, он присел и, запыхавшись, стал обдумывать, что же делать. Рельсы тянулись с востока, на солнце они блестели так, что резало глаза. Дядя Лохань снял себя куртку, накинул мулу на глаза, несколько раз покрутил его на месте, а потом перевёл через пути.

У северных ворот уездного центра стояли двое полицейских в чёрной форме, каждый опирался на винтовку «ханьян». В тот день как раз устраивали большую ярмарку в Гаоми, так что в городские ворота непрерывным потоком текли людские толпы, кто толкал перед собой тачку, кто нёс коромысла, некоторые ехали на ослах, иные шли пешком. Полицейские никого не останавливали и не спрашивали, лишь пялились на симпатичных женщин.

Дядя Лохань с трудом протиснулся через ворота, поднялся на высокий склон, потом спустился и вывел мула за поводья на главную улицу, вымощенную голубовато-серыми плитами. Копыта мула стучали о плиты так звонко, будто кто-то ударял в гонг. Сначала мул шёл стыдливо. Прохожие попадались редко и все сплошь с каменными лицами. Но на площади к югу от главной улицы народу было видимо-невидимо. Толпа собралась разношёрстная, все слои общества разных занятий и разных мастей, все горланили наперебой, торговались, покупали и продавали. У дяди Лоханя не было настроения глазеть по сторонам, он, ведя за собой мула, подошёл к воротам уездной управы. Управа к его удивлению выглядела как разорённый храм: несколько рядов крытых черепицей старых домиков, между черепицами торчала пожухлая и свежая трава, красная краска на воротах облупилась и пошла пятнами. Слева от ворот стоял солдат с винтовкой, а справа сгорбился голый по пояс парень, который опирался обеими руками о палку, воткнутую в вонючий ночной горшок.

Дядя Лохань, ведя мула, подошёл к солдату, поклонился в пояс и сказал:

— Господин служивый, я пришёл с донесением к начальнику уезда господину Цао.

— Господин Цао и господин Янь пошли на ярмарку.

— А когда он вернётся? — спросил дядя Лохань.

— Я-то почём знаю? Если у тебя срочное дело, то ищи его на ярмарке.

Лю Лохань снова в пояс поклонился и поблагодарил:

— Премного благодарен за совет.

Увидев, что дядя Лохань собирается уходить, странный парень с правой стороны от ворот внезапно начал обеими руками орудовать палкой и взбивать содержимое ночного горшка, припевая:

— Посмотри, посмотри, что в горшке лежит внутри. Звать меня Ван Хаошань, я подделал договор, объявили, что я вор, а за это приговор. Велено дерьмо мешать, никуда не поспешать…

Дядя Лохань протиснулся на ярмарку, где продавали хлеб только из печи, лепёшки, соломенные сандалии. Тут же предлагали свои услуги переписчики, гадатели, рядом побирались нищие, продавали снадобья для поддержания мужской силы, водили дрессированных обезьянок, били в малый гонг торговцы солодовым сахаром, можно было купить фигурные леденцы, глиняных кукол, тут же рассказывали историю про У Суна под аккомпанемент трещоток в форме уток-мандаринок, торговали душистым луком, огурцами и чесноком, частыми гребнями для волос, мундштуками для трубок, вермишелью из бобового крахмала, крысиным ядом, персиками и даже детьми — имелась специальная «детская ярмарка», где у детей, выставленных на продажу, в воротник вставлены были пучки соломы. Чёрный мул то и дело вскидывал голову, звеня железными удилами. Дядя Лохань беспокоился, чтобы мул не наступил ни на кого и предупреждал всех криком. Время близилось к полудню, солнце припекало нещадно, он вспотел, нанковая куртка промокла насквозь.

Лю Лохань увидел начальника уезда Цао на курином рынке.

У Цао было красное лицо, глаза навыкате и квадратный рот, над которым росли тонкие усики. Он был одет в тёмно-синюю суньятсеновку, на голове шляпа европейского кроя кофейного цвета, в руках трость. Цао как раз разрешал спор, кругом собралась толпа зевак, и Лю Лохань не рискнул подойти, а вместе с мулом встал позади толпы. Множество голов загораживали обзор и не давали увидеть, что же происходит. Тут дядю Лоханя осенила блестящая идея, он запрыгнул на мула, заняв тем самым выгодную позицию, и теперь ему было отлично всё видно.

Начальник уезда Цао был высокого роста, рядом с ним стоял какой-то низенький нахал. Дядя Лохань догадался, что это и есть тот самый господин Янь, о котором говорил солдат. Перед Цао Мэнцзю, обливаясь потом, стояли два мужчины и одна женщина. У женщины по лицу тёк не только пот, но и слёзы, а у её ног сидела жирная старая курица.

— Господин Неподкупный, — обливалась слезами женщина, — у моей свекрови маточное кровотечение, денег на лекарства нет, хотели продать эту старую несушку… А он говорит, что курица его…

— Курица моя! Эта женщина врёт! Если господин начальник мне не верит, то мой сосед подтвердит.

Глава уезда Цао ткнул пальцем в мужика в круглой шапочке:

— Можешь подтвердить?

— Господин начальник уезда, я — сосед У Третьего, эта курица каждый день забегала к нам во двор и клевала зерно, которое мы давали своим курам. Жена была недовольна!

У женщины задёргалось лицо, она не могла вымолвить ни слова, закрыла лицо руками и громко разрыдалась.

Глава уезда Цао снял шляпу, покрутил на среднем пальце и снова надел, затем спросил У Третьего:

— Чем ты сегодня кормил своих кур?

У Третий повращал глазами и ответил:

— Мякиной и отрубями.

Его низкорослый сосед закивал:

— Это правда, я заходил к нему одолжить топор и лично видел, как его жена мешала корм для кур.

Глава уезда Цао спросил плачущую женщину:

— Не реви, лучше ответь, чем ты сегодня кормила свою курицу?

Женщина, всхлипывая, ответила:

— Гаоляном.

Цао Мэнцзю приказал:

— Сяо Ян, убей курицу!

Сяо Ян ловким движением разрезал курице зоб, надавил пальцами, и оттуда посыпались липкие семена гаоляна.

Глава уезда Цао хохотнул и сказал:

— Ну что, ловкач У Третий, курицу убили из-за тебя, плати! Три серебряных!

У Третий смертельно перепугался, вытащил два серебряных юаня и двадцать медяков.

— Господин глава уезда, у меня с собой больше нет!

— Сделаем тебе скидку!

Цао Мэнцзю отдал серебряные юани и медяки женщине. Та сказала:

— Господин начальник, курица столько не стоила, мне лишнего не нужно!

Цао Мэнцзю прижал руки ко лбу в знак благодарности.

— Добрая великодушная женщина, Цао Мэнцзю перед тобой преклоняется!

Он соединил ноги вместе, снял шляпу и поклонился женщине в пояс.

Женщина остолбенела, беспомощно глядя на Цао Мэнцзю полными слёз глазами, а потом опомнилась и упала на колени, без конца повторяя:

— Неподкупный! Неподкупный!

Цао Мэнцзю дотронулся тростью до плеча женщины.

— Вставай, вставай!

Женщина встала, а Цао Мэнцзю сказал:

— Ты сама в лохмотьях и, судя по виду, недоедаешь, но пришла в город продать курицу, чтобы купить лекарства для свекрови. Определённо ты почтительная к старшим сноха, а я больше всего уважаю это качество и чётко понимаю, за что награждать, а за что карать. Быстрее бери деньги и возвращайся домой лечить свекровь, курицу тоже забирай, ощипай, выпотроши и свари свекрови.

Женщина взяла деньги и курицу и ушла, рассыпаясь в благодарностях.

У Третий, который собирался обманом заполучить курицу, и его лжесвидетельствовавший сосед в круглой шапочке дрожали на солнцепёке мелкой дрожью.

Цао Мэнцзю велел:

— Ну что, хитрец, снимай-ка штаны!

У Третий устыдился и не подчинился.

Цао Мэнцзю сказал:

— А посреди бела дня грабить честную женщину не стыдно? Ты знаешь, сколько стоит один цзинь стыда? Снимай штаны!

У Третий послушался.

Цао Мэнцзю снял одну туфлю и кинул её Сяо Яню со словами:

— Двести ударов, распредели поровну, по заду и по лицу!

Сяо Янь подобрал матерчатую туфлю с толстой подошвой, потом пнул У Третьего так, что тот упал, прицелился в его поднятый к небу зад, всыпал пятьдесят ударов по левой стороне, потом столько же по правой, У Третий плакал от боли, звал отца и мать, молил о пощаде, зад опух прямо на глазах. Затем пришла очередь бить по лицу: пятьдесят ударов по левой щеке, потом пятьдесят по правой. У Третий даже кричать перестал.

Цао Мэнцзю ткнул тростью У Третьего в лоб и спросил:

— Ну что, хитрец, будешь ещё безобразничать?

У виновника щёки опухли так, что рот открывался с трудом, он просто без конца кланялся начальнику уезда в ноги.

— Теперь ты! — Цао Мэнцзю ткнул пальцем в лжесвидетеля. — Ты обманываешь, подхалимничаешь и подлизываешься. Такие люди самые бесстыжие на всём белом свете, я тебя вообще-то бить не хочу, боюсь об твой зад испачкать свою подошву. Устроим тебе сладкую жизнь! Придётся тебе ещё раз вылизать зад богача. Сяо Янь, сходи-ка купи мёду.

Сяо Янь собрался протиснуться сквозь толпу, но зеваки в тот же момент расступились. Лжесвидетель упал на колена и так рьяно отбивал поклоны, что маленькая круглая шапочка слетела.

Цао Мэнцзю приказал:

— Вставай, вставай, вставай! Я тебя не бью, не штрафую, мёд тебе покупаю, а ты ещё пощады просишь?

Вернулся Сяо Янь с мёдом. Цао Мэнцзю показал на У Третьего:

— Намажь ему зад!

Сяо Янь перевернул У Третьего, нашёл какой-то обломок деревянной доски и равномерным слоем намазал мёд на опухшую задницу.

Цао Мэнцзю приказал лжесвидетелю:

— Лижи! Ты же хотел подлизаться! Давай!

Лжесвидетель, с шумом отбивая поклоны, закричал:

— Господин начальник уезда, я больше не буду…

Цао Мэнцзю велел:

— Ну-ка, Сяо Янь приготовь подошву, всыпь-ка ему что есть мочи.

Лжесвидетель запричитал:

— Не бейте, не бейте, я буду лизать!

Он встал на колени рядом с задом У Третьего, высунул язык и начал слизывать клейкий мёд, который тянулся за языком тоненькими прозрачными нитями.

На лицах окружающих проступил горячий пот, а выражения их не поддаются описанию.

Лжесвидетель облизывал зад У Третьего, то быстрее, то медленнее, прерываясь, поскольку его тошнило, и в итоге вылизал начисто. Цао Мэнцзю, увидев это, гаркнул:

— Хватит, скотина!

Лжесвидетель натянул себе куртку на голову, лёг ничком и не поднимался.

Цао Мэнцзю вместе с Сяо Янем собрались было уходить, но дядя Лохань, воспользовавшись случаем, спрыгнул с мула и громок крикнул:

— Господин Неподкупный! Я пришёл с жалобой…