4
Когда дедушка убил отца и сына Шаней, ему было всего двадцать четыре года. Они с моей бабушкой уже успели помиловаться в гаоляновом поле, как самец и самка феникса, и в этой торжественной смеси горя и радости бабушка уже забеременела моим отцом, в жизни которого тоже смешались достижения и преступления, пусть в дунбэйском Гаоми земляки его и признавали-таки выдающимся человеком своего поколения. Однако в тот момент бабушка была законной женой Шаня. Они с дедушкой как ни крути встречались тайно, что называется, «в зарослях тутовника на речном берегу», их отношения были спонтанными и непостоянными, да и отец мой ещё не появился на свет, а потому, описывая события того периода, я ради достоверности буду именовать дедушку Юй Чжаньао.
Бабушка тогда в отчаянии призналась Юй Чжаньао, что её законный супруг Шань Бяньлан болен проказой, и Юй Чжаньао острым коротким мечом срубил пару стеблей гаоляна и велел бабушке через три дня ни о чём не волноваться и возвращаться к мужу, до неё не дошёл скрытый смысл этих слов, бабушку одурманила волна любви. А Юй Чжаньао тогда уже замыслил убийство. Он проводил взглядом бабушку, пока та выбиралась из зарослей гаоляна, и сквозь просветы между стеблями растений увидел, как она подозвала умного и сообразительного ослика и распинала пьяного в хлам прадеда. Юй Чжаньао услышал, как дедушка заплетающимся языком пробормотал:
— Доча… долго ж ты ходила по-маленькому… твой свёкор… хочет подарить мне большого чёрного мула…
Бабушка, не обращая внимания на его болтовню, оседлала ослика и повернула напудренное личико, обдуваемое весенним ветерком, в сторону гаолянового поля к югу от тропинки. Она знала, что в этот самый момент за ней пристально наблюдает молодой носильщик паланкина. Бабушка изо всех сил старалась освободиться от раздиравшего нутро возбуждения и смутно увидела перед собой новую и незнакомую широкую дорогу, усыпанную рубиновыми зёрнышками гаоляна, а в канавах вдоль дороги скопилось прозрачное, как воздух, гаоляновое вино. По обе стороны, как и раньше, колосился скромный, но мудрый красный гаолян, в итоге реальный гаолян и гаолян из видений бабушки слились воедино, и уже не понятно было, где действительность, а где иллюзия. Бабушка испытывала одновременно ощущение зыбкости и стабильности, чёткости и расплывчатости, и погружалась в него всё глубже.
Юй Чжаньао, придерживаясь за гаолян, смотрел вслед бабушке, пока она не скрылась за поворотом. На него разом навалилась усталость, и он с трудом доплёлся до места, которое только что стало священным алтарём, повалился на землю, словно упавшая стена, и захрапел. Юй Чжаньао проспал, пока красное солнце не начало садиться на западе, а открыв глаза, первым делом увидел листья и колоски гаоляна, словно бы покрытые слоем багровой краски. Он накинул соломенный дождевой плащ и вышел из гаоляна. Вдоль дороги как угорелый носился ветерок, шуршал гаолян. Юй Чжаньао ощутил прохладу и посильнее закутался в плащ, мимоходом задел живот и почувствовал нестерпимый голод. Он смутно припомнил, что когда три дня назад они заносили паланкин с той девушкой в деревню, то на околице он приметил три хибарки, где под стрехой развевался на ветру драный флаг харчевни. От голода Юй Чжаньао не мог уже ни сидеть, ни идти толком, поэтому он собрался с духом, вышел из гаолянового поля и широкими шагами направился в сторону харчевни. Он решил, что работает по найму на местную контору «Помощь в организации свадеб и похорон» меньше двух лет и в округе его никто не знает. Пойти, наесться досыта да напиться вдоволь, при случае выполнить задуманное, а потом пуститься наутёк, спрятаться в гаоляне, как рыба в море, и уплыть прочь. Обдумывая всё это, Юй Чжаньао двинулся на запад, навстречу солнечному свету, глядя, как над заходящим солнцем собираются багровые облака, словно распускаются пионы, края облаков окаймляло пугающе яркое, ослепительное золото. Пройдя немного, он повернул на север и направился прямиком в ту деревню, где жил номинальный муж моей бабушки Шань Бяньлан. В поле давно уже никого не было, в те годы все крестьяне, кто мог худо-бедно прокормиться, пораньше возвращались домой, не осмеливаясь шастать по вечерам — к ночи гаоляновые поля становились прибежищем разбойников. В тот день Юй Чжаньао повезло: он не встретил любителя лёгкой наживы и не напоролся на неприятности. В деревне над домами уже поднимался дым, на улице появился красивый парень. Он нёс с колодца на коромысле два глиняных кувшина, с которых капала вода. Юй Чжаньао юркнул в хибарку, украшенную флагом с иероглифом «вино». Внутри оказалось только одно помещение, без перегородок, но его делил на две половины прилавок, сложенный из необожжённых кирпичей, а за прилавком Юй увидел огромный кан, печь и большой котёл. Внешнюю половину комнаты занимали два потрескавшихся хромоногих стола, рассчитанных на восемь человек, а вокруг них наспех расставили несколько узких деревянных лавок. На прилавке стоял зеленоватый селадоновый кувшин для вина, с его горлышка свисал черпак. На верхней половине кана, глядя в потолок, лежал тучный старик. Юй Чжаньао узнал его с первого взгляда. Старик этот носил прозвище Корейская Дубина и занимался умерщвлением собак. Юй Чжаньао вспомнил, что однажды видел на ярмарке, как он за каких-то полминуты лишил жизни собаку; после этого случая у сотни собак на ярмарке при виде старика шерсть вставала дыбом, они рычали без остановки, но ни в какую не отваживались подойти.
— Эй, хозяин, подай мне цзинь вина! — Юй Чжаньао плюхнулся на лавку.
Тучный старик даже головы не повернул, лишь завращал серыми глазами.
— Хозяин! — крикнул Юй Чжаньао.
Толстяк откинул собачью шкуру и слез с кана. Накрывался он чёрной шкурой, а подстелил белую. Юй Чжаньао приметил, что на стене прибиты ещё три собачьих шкуры: зелёная, синяя и пятнистая.
Старик нащупал в углублении в прилавке большую тёмно-красную пиалу и черпаком плеснул туда вина.
— А что на закуску? — спросил Юй Чжаньао.
— Собачья голова! — огрызнулся старик.
— А я хочу собачьего мяса!
— Есть только собачья голова!
— Голова так голова! — согласился Юй Чжаньао.
Старик открыл крышку котла, и Юй Чжаньао увидел, что там варится целая тушка.
— Я хочу мяса! — крикнул он.
Старик пропустил его слова мимо ушей, нашёл кухонный нож и с треском начал рубить шею так, что брызги полетели во все стороны. Отрезав голову, он подцепил её на железный вертел и протянул Юй Чжаньао, а тот разозлился и заорал:
— Я хочу мяса!
Старик швырнул голову на прилавок и сердито буркнул:
— Хочешь — ешь, не хочешь — катись!
— Ты ещё ругаться?!
— Сиди спокойно, мальчишка! — воскликнул старик. — Мясо для Пестрошея. Составишь ему компанию?
Пестрошей был известным на весь дунбэйский Гаоми главарём разбойников. Услыхав его имя, Юй Чжаньао перепугался. Ходили слухи, что Пестрошей — отменный стрелок и у него есть ещё одно прозвище — Три Поклона Феникса. Сведущие люди по одному звуку выстрела понимали, что пришёл Пестрошей. Юй Чжаньао в душе был не согласен, но пришлось молча снести обиду. Он взял в одну руку пиалу с вином, в другую — собачью голову и, сделав глоток вина, посмотрел на всё ещё свирепые, даже в варёном виде, собачьи глаза, сердито разинул рот, прицелился в собачий нос и откусил. Голова оказалась на удивление вкусной. Юй Чжаньао был действительно голоден, а потому ему было не до тонкостей, он проглотил собачий глаз, высосал мозг, разжевал язык, обгрыз щёки и выпил до дна пиалу вина, затем посмотрел на тонкие собачьи косточки, встал и громко рыгнул.
— Один серебряный юань, — сообщил тучный старик.
— У меня только семь медяков. — Юй Чжаньао вынул монеты и кинул их на стол.
— Один серебряный юань, — повторил толстяк.
— У меня только семь медяков!
— Недоносок, ты что, пришёл сюда задарма пожрать?
— У меня только семь медяков!
Юй Чжаньао поднялся и хотел уходить, но толстяк выбежал из-за прилавка и вцепился в него. Тут в харчевню ввалился высокий здоровый парень.
— Корейская дубина, чего свет не зажжёшь? — спросил он.
— Да пришёл тут один задарма пожрать!
— Отрежь ему язык! И свет зажги! — мрачно велел здоровяк.
Толстяк отпустил Юй Чжаньао, пошёл за прилавок, высек огонь и зажёг светильник на соевом масле. Яркое пламя осветило тёмно-синее лицо незнакомца. Юй Чжаньао увидел, что тот с головы до пят одет в чёрный атлас: куртка с целым рядом пуговиц, пришитых вплотную друг к дружке, широкие шаровары, подвязанные внизу узкими чёрными лентами, а на ногах — чёрные матерчатые туфли. На длинной и толстой шее белело пятно размером с ладонь. Юй Чжаньао догадался, что перед ним Пестрошей.
Пестрошей смерил взглядом Юй Чжаньао, потом внезапно вытянул три пальца левой руки и коснулся лба. Юй Чжаньао удивлённо наблюдал за происходящим.
Пестрошей разочарованно покачал головой:
— Не из наших?
— Я носильщик паланкина.
Пестрошей презрительно хмыкнул:
— Зарабатываешь тем, что тягаешь паланкин. А не хочешь вместе со мной кулачи есть?
— Нет.
— Катись отсюда! Раз ты молодой такой, оставлю тебе язык, чтоб с бабами удобней было целоваться. Иди и поменьше болтай.
Пятясь, Юй Чжаньао вышел из харчевни. Он не мог понять, что испытывает — гнев или страх. Хотя он и обладал всеми качествами, свойственными разбойнику, до настоящего разбойника ему было довольно далеко. Он по многим причинам откладывал вступление в «зелёный лес». Главных причин было три. Во-первых, его сдерживали нормы морали и культуры, он считал, что разбойники нарушают небесные принципы. Он в определённой степени преклонялся перед чиновниками и не утратил до конца веру в то, что богатство и женщин можно получить честным путём. Во-вторых, ему ещё не довелось испытывать на себе такого давления, что загнало бы его в горы Ляншань — пока он ещё трепыхался, боролся за выживание и жил не так уж плохо. В-третьих, его мировоззрение всё ещё находилось в зачаточном состоянии, на этапе формирования, его понимание жизни и общественных укладов пока не достигло вольнодумства, свойственного разбойникам. Хотя шесть дней назад ему хватило смелости и отваги вступить в отчаянный бой с тем недоразбойником и даже убить его, однако двигали им чувства справедливости и сострадания, а разбойничий дух был достаточно слабым. Когда три дня назад он утащил мою бабушку в заросли гаоляна, этот дух тоже был вторичен, а главным оставалось возвышенное чувство любви к прекрасной девушке. В дунбэйском Гаоми бесчинствовали разбойники, и состав банд был довольно неоднородным. У меня есть грандиозный замысел написать большую книгу о разбойниках дунбэйского Гаоми, и я уже приложил немало усилий в этом направлении. Но это всё пока на словах — может, и запугаю тем самым несколько человек.
Юй Чжаньао испытывал смутное восхищение главарём разбойников Пестрошеем, но в то же время ненавидел его.
Юй родился в нищете, отец его рано умер, а они с матерью возделывали три му бесплодной земли, тем и жили. Его дядя Зубастый Юй занимался торговлей мулами и лошадьми и время от времени помогал им с матерью, но денег давал немного. Когда Юй Чжаньао было лет тринадцать-четырнадцать, мать сошлась с монахом из местного монастыря Тяньци. Монах жил в довольстве и сытости и частенько приносил им рис и муку. Каждый раз, когда он заявлялся в дом, мать выставляла Юй Чжаньао на улицу и закрывал дверь. Он слышал доносившийся из дома смех и, как говорится, огонь гнева вздымался на десять тысяч чжан, ему даже хотелось спалить хижину. Когда Юй Чжаньао исполнилось шестнадцать, встречи матери с монахом стали такими частыми, что по деревне поползли слухи. Его друг и односельчанин кузнец Чэнь подарил ему короткий меч, и однажды дождливой ночью Юй Чжаньао заколол того монаха у Грушевого ручья. Вдоль ручья росло множество грушевых деревьев, тогда как раз был сезон цветения, и в плотной пелене дождя разливался нежный аромат. После убийства монаха Юй Чжаньао сбежал из деревни, прибивался к разным компаниям и в итоге пристрастился к азартным играм, играл днями и ночами, совершенствуясь с каждым днём, и его руки позеленели от постоянного соприкосновения с покрытыми патиной медяками. Новый глава уезда Цао Мэнцзю принялся ловить тех, кто играл на деньги, и Юй Чжаньао схватили, когда он играл на кладбище. Ему присудили двести ударов подошвой, заставили надеть штаны с одной чёрной и одной красной штаниной и в качестве штрафа поручили два месяца мести улицы уездного центра. Отбыв наказание, Юй Чжаньао бродяжничал, оказался в дунбэйском Гаоми и пошёл работать в контору по обслуживанию свадеб и похорон. Он узнал, что после убийства монаха его мать повесилась на дверях, и как-то ночью вернулся домой, чтобы посмотреть, что там. А через некоторое время произошла та история с моей бабушкой в гаоляновом поле.
Юй Чжаньао вернулся в гаоляновое поле и издалека смотрел на тусклый свет масляной лампы в окнах харчевни. Так он ждал, пока молодой месяц не поднялся, а потом снова не опустился. В небе светили звёзды, с гаоляна капала прохладная роса, а над землёй поднимался холодный пар. Глухой ночью Юй Чжаньао услышал, как скрипнула дверь харчевни, оттуда полился свет, а потом в полосе этого света показалась огромная чёрная тень. Человек огляделся по сторонам и снова скрылся в доме. Юй Чжаньао узнал старого толстяка. Только после того, как старик вошёл, из харчевни стремительно выскочил тот высокий разбойник, мелькнул и скрылся во тьме. Старик закрыл дверь и потушил лампу, а в свете звёзд потрёпанный флаг на харчевне трепетал, как траурный флажок в похоронной процессии, призывающей души усопших. Пестрошей двинулся вдоль дороги в его направлении, Юй Чжаньао задержал дыхание и не смел даже пошевелиться. Пестрошей решил помочиться прямо рядом с тем местом, где сидел Юй Чжаньао. Запах мочи ударил ему в ноздри. Юй Чжаньао сжал короткий меч и подумал: стоит только кинуться вперёд и можно обезглавить этого прославленного разбойника. Мышцы напряглись. Потом он подумал, что между ним и Пестрошеем нет никакой вражды. Пестрошей не ладит с начальником уезда Цао Мэнцзю, а по его милости Юй Чжаньао всыпали двести ударов, так что убивать Пестрошея нет никакой причины. Однако он подумал: «Я бы вполне мог убить этого знаменитого разбойника, я намеренно не стал этого делать!»
Разумеется, Пестрошей и не подозревал об опасности и уж тем более не знал, что спустя два года его убьёт у реки Мошуйхэ этот самый парень. Он помочился, подтянул штаны и ушёл.
Юй Чжаньао выскочил из гаоляна и направился в спящую деревню. Шёл крадучись, чтобы не потревожить деревенских собак. Дойдя до двора семьи Шаней, Юй Чжаньао перевёл дыхание, успокоился, а потом внимательно исследовал территорию. Главное здание усадьбы Шаней имело двадцать помещений, расположенных в ряд, посередине стена делила двор на две части, а кроме того, двор был огорожен по периметру ещё одной стеной с двумя воротами. В восточной части располагалась винокурня, в западной жили хозяева. В западном дворе были три флигеля, а в восточном — ещё три, где жили рабочие с винокурни. Ещё в восточном дворе построили огромный сарай, где установили большой каменный жёрнов и держали двух крупных чёрных мулов. Ещё в восточном дворе, с южной его стороны, имелось три помещения с маленькими дверцами, открывавшимися на юг, — там продавали гаоляновое вино. Что происходит во дворе, Юй Чжаньао не видел — стены были слишком высокими, до верхнего края не получалось достать, даже если вытянуть руку и встать на цыпочки. Он попробовал подпрыгнуть, стена зашуршала, и во дворе громко залаяли собаки. Юй Чжаньао отошёл на небольшое расстояние и присел на корточки на площадке, где сох купленный Шанями гаолян. Он думал, что же делать дальше. Гаоляновые стебли были сложены в одну кучу, а листья в другую. Листья только-только срезали и положили сушиться, и от них исходил очень приятный нежный аромат. Он присел рядом с кучей стеблей, достал кремень и кресало, высек искру и поджёг гаоляновые стебли, но только огонь начал разгораться, как Юй Чжаньао словно бы что-то вспомнил и рукой загасил пламя. Затем он отошёл на двадцать шагов и подпалил кучу гаоляновых листьев. Эта куча не такая плотная, листья загораются и горят быстрее. В тот день ветра не было, в небе тянулся Млечный Путь, сверкали звёзды, высокое пламя осветило половину деревни — стало светло как средь бела дня.
Юй Чжаньао несколько раз громко крикнул:
— Пожар! Пожар!
После этого он метнулся в тень от западной стены усадьбы Шаней и притаился там. Языки пламени лизали небо, костёр громко трещал, по всей деревне дружно залаяли собаки. В восточном дворе проснулись работники винокурни и разом принялись кричать. Ворота с лязгом распахнулись, из них высыпали больше десятка наспех одетых работников. Ворота западного двора тоже открылись, оттуда выскочил сухой старичок с косичкой, который без конца ахал и охал, а за ним выбежали два больших рыжих пса и принялись бешено лаять, носясь вокруг горящей кучи.
— Пожар! Пожар! — плаксивым голосом причитал старик. Работники винокурни поспешно убежали обратно, схватили вёдра и коромысла и помчались к колодцу.
Юй Чжаньао скинул соломенный плащ, проскользнул вдоль стены и шмыгнул в западный двор. Он спрятался за каменным экраном, глядя, как люди мечутся туда-сюда. Один из работников принёс ведро воды и плеснул на огонь. Струя воды в языках пламени напоминала кусок блестящего белого шёлка, извивающийся от жара. Работники один за другим выплёскивали воду, она лилась то широкой дугой, то тоненькой ниточкой, являя поистине прекрасное зрелище.
Какой-то мудрый человек заметил:
— Хозяин, не гасите, пусть себе горит.
— Гасите… гасите… — причитал старик. — Да поскорее… Это запас мулам на целую зиму…
Юй Чжаньао некогда было смотреть, как разворачиваются события снаружи, он тихонько вошёл в комнату и с порога почувствовал такую ужасную сырость и затхлость, что волосы встали дыбом. Из западной комнаты раздался заплесневелый голос:
— Пап… что сгорело?
Юй Чжаньао только что смотрел на яркое пламя, а потому сначала ничего не видел, он подождал, не двигаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Голос снова повторил вопрос, и Юй Чжаньао двинулся на звук, вошёл в комнату, залитую светом пожара, проникающим через оконную бумагу, и увидел на подушке плоскую длинную голову. Он протянул руку и прижал её, под его ладонью голова в испуге воскликнула:
— Ты кто такой?
В тыльную сторону ладони вцепились две скрюченные лапы. Юй Чжаньао выхватил короткий меч и чиркнул по тонкой белой шее. Прохладный воздух из рассечённой шеи ударил ему прямо в запястье, и тут же руки Юя обагрила горячая липкая кровь. К горлу подступила тошнота, и он в ужасе разжал хватку. Покрытая струпьями плоская голова всё ещё дёргалась на подушке. Из неё били струи золотисто-жёлтой крови. Юй Чжаньао начал вытирать руки об одеяло, но чем дальше вытирал, тем более липкими и омерзительными они становились. Сжимая короткий меч, он выскочил в соседнюю комнату, зачерпнул из очага пригоршню золы и вытер ей руки и меч — тот сразу ярко заблестел, будто бы ожил…
Получив от друга-кузнеца меч, Юй Чжаньао каждый день тайком им баловался. Каждый раз, когда мать начинала ворковать с монахом, он вытаскивал меч из ножен и снова вставлял обратно. В деревне незнамо сколько людей прямо в глаза в шутку называли его «младшим монашком», и Юй Чжаньао бросал на шутников гневные взгляды налитых кровью глаз. Потом он хранил меч под подушкой, и почти каждую ночь меч издавал свист, мешая спать. Наконец Юй Чжаньао понял, что час пробил. В ту ночь должна была взойти полная луна, однако её закрыли толстые свинцовые тучи. Односельчане заснули, и тут зашелестел дождь. Капли дождя были светлыми и очень мелкими, постепенно они смочили верхний слой почвы и заполнили ямки серебристой водой. Монах толкнул дверь и вошёл, держа в руках зонтик из промасленной ткани. Юй Чжаньао лежал в своей каморке и видел, как монах складывал зонтик и как в темноте поблёскивала его лысая голова. Монах неспешно очистил об порог глину с подошв. Юй услышал, как мать спросила:
— Ты чего так поздно?
— В Западном селе минуло семь дней со смерти матушки одного из местных жителей, я на могиле прочёл несколько молитв.
— Я спрашиваю, почему так поздно? Я уж думала, ты вообще не придёшь!
— Как я мог не прийти?
— Дождь полил.
— Если бы с неба ножи посыпались, я бы надел на голову кастрюлю и пришёл.
— Заходи быстрее!
Монах прошёл в комнату и шёпотом спросил:
— Живот так и болит?
— Да вроде нет…
— Что тебя печалит?
— Его отец уже десять лет в могиле, посмотри, во что я превратилась. Даже и не знаю, ходить на могилу трудно, но и не ходить не могу…
— Сходи, а я молитву прочитаю…
В ту ночь Юй Чжаньао лежал с широко открытыми глазами, слушал голос короткого меча, доносившийся из-под подушки, и шум дождя за окном, а ещё монотонный храп монаха, когда тот уснул, и бормотание матери во сне. На дереве поблизости странным смехом зашлась сова. Юй Чжаньао испугался и сел, потом оделся, взял меч, постоял пару минут у дверей комнаты матери и монаха, прислушиваясь. В сердце разливалась пустота, похожая на безбрежно-белую пустыню. Он тихонько толкнул дверь, вышел во двор, посмотрел на небо. Свинцовые тучи слегка поредели, сквозь них пробивались слабые проблески рассвета. Неспешный весенний дождь был таким же, как накануне: негромко шелестел, капли беззвучно касались земли или с еле слышным плеском падали в лужу. Юй Чжаньао пошёл по извилистой тропинке в монастырь Тяньци, тропинка тянулась три ли и пересекала небольшой звонкий ручей, перейти который можно было по нескольким чёрным камням, специально положенным в воду. Днём вода в ручье оставалась необыкновенно прозрачной, можно было пересчитать каждую рыбку или креветку на песчаном дне. Сейчас ручей казался мутно-серым, его накрыла пелена редкого тумана, а звуки дождевых капель, падающих в воду, навевали на него уныние. Чёрные камни промокли, уровень воды сильно поднялся. Юй Чжаньао встал на камень и, опустив голову, долго-долго смотрел, как вода разбивается о камни, образуя волны. На берегах ручья ровную песчаную землю засадили грушевыми деревьями, которые тогда как раз расцвели. Юй Чжаньао перемахнул через ручей и оказался в грушевой роще. Песок под деревьями был твёрдым, но при этом немного пружинил, иногда на него падали большие капли воды. В тумане цветы казались такими белыми, что резало глаз, но в кристально чистом воздухе их аромат не чувствовался.
В глубине грушевой рощи он нашёл могилу отца. Могила поросла сорной травой, среди которой мыши прокопали больше десятка нор. Юй Чжаньао силился припомнить, как выглядел отец, перед ним смутно представал высокий худой человек с жёлтой кожей и сухими выцветшими усами.
Юй Чжаньао вернулся на тропинку, что вела через ручей, и спрятался под одним из деревьев, во все глаза глядя на белоснежную пену, которая скапливалась у чёрных камней. Небо всё больше и больше светлело, тучи рассеивались, очертания тропинки обрели чёткость. Он заприметил монаха, спешившего по тропинке под жёлтым зонтиком из промасленной ткани, но не видел его голову, поскольку зонтик её закрывал. На тёмно-синем монашеском одеянии с обнажённым правым плечом виднелось множество мокрых следов от дождевых капель. Когда он переходил через ручей, то приподнял длинную полу своего балахона и высоко воздел над головой зонтик, нагнув полноватое тело. В этот момент Юй Чжаньао увидел белоснежное слегка одутловатое лицо монаха, стиснул короткий меч и снова услышал его свист. Запястья онемели, пальцы свело судорогой. Монах перешёл через ручей, отпустил полу, топнул ногой, в этот момент две капли грязи брызнули на материю. Монах подтянул полу на себя, зажал ткань пальцами и счистил грязь. Этот белолицый монах всегда выглядел очень чистым и опрятным, от него исходил приятный запах мыла.
Юй Чжаньао вдыхал этот запах и наблюдал, как монах сложил зонтик, несколько раз раскрыв и снова закрыв его, чтобы стряхнуть капли воды, после чего сунул под мышку. Голова монаха была мертвенно-бледной, и на ней поблёскивали двенадцать круглых рубцов. Он вспомнил, как мать обеими руками гладила голову монаха, словно буддийскую драгоценность, а тот клал голову на её колени, как спокойный ребёнок. Монах приблизился, и Юй Чжаньао услышал его прерывистое дыхание. Меч в руке напоминал скользкую рыбу, он с трудом его удерживал, ладони вспотели, перед глазами рябило, он едва не падал. Монах прошёл мимо. Он откашлялся, выплюнул комок мокроты, и тот повис на травинке липкой каплей, вызывая омерзительные ассоциации. Юй Чжаньао выскочил из засады, его голова опухла, словно кожа, натянутая на барабан, а в висках звучала барабанная дробь. Казалось, что короткий меч сам вошёл между рёбер монаха. Тот прошёл, покачиваясь, ещё пару шагов, опёрся рукой о грушевое дерево и остановился, а потом обернулся посмотреть на своего обидчика. В его взгляде было столько боли и страдания, что Юй Чжаньао тут же пожалел о содеянном. Монах ничего не сказал, он медленно сполз вдоль ствола груши и упал на землю.
Юй вытащил из бока монаха меч, кровь убитого была приятно тёплой, мягкой и гладкой, словно птичьи перья… Крупные дождевые капли, собравшиеся на листьях грушевого дерева, наконец не выдержали и покатились вниз, ударяясь о землю. Заодно с дерева слетело и несколько десятков лепестков. В сердце грушевой рощи поднялся небольшой холодный вихрь. Юй Чжаньао помнил, что тогда он учуял аромат грушевых цветов…
Убив Шань Бяньлана, Юй Чжаньао не испытал не сожаления, ни страха, только нестерпимое омерзение. Пожар потихоньку ослабевал, но всё ещё было светло. Чёрные тени от стен подрагивали на земле. Деревню волной накрыл собачий лай. Громко звякали металлические дужки вёдер, вода шипела, когда её выплёскивали на огонь.
Шесть дней назад во время проливного дождя он и другие носильщики вымокли до нитки, та девушка в паланкине тоже промокла спереди, хотя спина осталась сухой. Он вместе с носильщиками и музыкантами стоял в этом самом дворе, перетаптываясь в мутной луже дождевой воды и глядя, как два неряшливых старика уводили девушку во внутренние покои. В такой огромной деревне никто не захотел поглазеть на происходящее, да и жених так и не показался. Из комнаты доносился неприятный запах ржавчины. Их с товарищами внезапно осенило: жених, который прячется от чужих глаз, и впрямь прокажённый. Музыканты, поняв, что никто не пришёл их послушать, схалтурили и сыграли всего одну мелодию. Высохший старик вынес корзинку с медяками и начал кидать пригоршни денег на землю с криками:
— Вот ваша награда! Вот она!
Носильщики и музыканты смотрели, как медяки с бульканьем падают в лужу, но никто их не поднимал. Старик глянул на толпу, потом нагнулся и начал по одной подбирать монетки из лужи. У Юй Чжаньао тогда уже зародилась мысль воткнуть меч в тощую шею старика. Теперь пожар освещал двор, в том числе и парные надписи, наклеенные на дверях комнаты для новобрачных. Он знал несколько иероглифов, прочитал их, и вспышка ярости изгнала начисто весь холод из сердца. Юй Чжаньао искал себе оправдания. Он думал: если множить добрые дела, то плохо кончишь, а вот если убивать и поджигать, то, напротив, можно разбогатеть и получить повышение. Он дал той девушке обещание, более того, убил сына, а если не тронуть отца, то он будет горевать над трупом сына, так что раз уж начал, то надо довести дело до конца, он перевернул уже тыкву-горлянку и вылил всё масло до капли, тем самым сотворив для той девушки новый мир. Юй Чжаньао тихонько пробормотал себе под нос:
— Старый Шань, через год в этот же день будут отмечать годовщину твоей смерти!
Огонь догорел, снова стемнело и стало видно небо, усыпанное звёздами. На пепелище ещё краснели угольки. Работники винокурни продолжали поливать золу, столп пара с искрами поднимался на десяток метров и только там рассеивался. Люди стояли с вёдрами в руках, слегка покачиваясь и отбрасывая на землю большие мутные тени.
— Хозяин, не расстраивайтесь — как говорится, потерял деньги да отвёл беду! — снова раздался голос разума.
— О Небо милосердное… Небо милосердное… — монотонно бубнил Шань Тинсю.
— Хозяин, позвольте работникам вернуться и немного отдохнуть, им ещё завтра работать.
— Небо милосердное… Небо милосердное…
Работники, спотыкаясь, вошли в восточный двор. Юй Чжаньао спрятался за каменным экраном и слушал, как стучали вёдра на коромыслах, а потом на западном дворе воцарилась полная тишина. Шань Тинсю долго поминал за воротами милосердное Небо, наконец ему это наскучило, и он вошёл во двор с глиняным кувшином в руках. Два здоровых пса забежали во двор впереди него, но, возможно, от чрезмерной усталости, при виде непрошеного гостя тявкнули пару раз, а потом забрались в конуру и не издавали больше ни звука. Юй Чжаньао слышал, как на западном дворе мулы скрипят зубами и бьют копытом. Три звезды склонились к западу, ночь перевалила за половину. Юй Чжаньао собрался с духом, крепко сжал короткий меч, дождался, когда Шань Тинсю отойдёт от ворот шагов на пять, и выскочил ему навстречу. Он не рассчитал силы, и даже рукоятка ушла в грудь старика. Тот взмахнул руками, словно собирался взлететь, кувшин упал на землю и с грохотом разбился, а старик повалился на землю лицом вверх. Собаки снова пару раз тявкнули и отвернулись. Юй Чжаньао вытащил меч, вытер об одежду старика, собрался было уходить, но передумал.
Он вытащил труп Шань Бяньлана во двор, нашёл под стеной верёвку для коромысла, связал покойников за пояса, взвалил на себя и вышел на улицу. Тащить обмякшие трупы было тяжело, их ноги чиркали по земле, оставляя белые следы, из ран текла кровь, рисуя красные узоры. Юй Чжаньао дотащил отца и сына Шаней до излучины на западном краю деревни. В тот момент гладь воды в излучине была ровной, как зеркало, в ней отражалось полнеба звёзд и грациозно стояли белые лотосы, как создания из потустороннего мира. Через тринадцать лет, когда Немой расстрелял здесь Зубастого Юя, родного дядю Юй Чжаньао, в излучине уже почти не осталось воды, а вот лотосы никуда не делись. Юй Чжаньао сбросил оба трупа в излучину, раздался громкий плеск. Тела опустились на дно, по воде пошла рябь, а потом в ней снова отразился купол неба. Юй Чжаньао вымыл в излучине руки, лицо, меч, но, как ни старался, не смог отмыть запах крови и гнили. Он забыл снаружи у стены дома Шаней свой соломенный плащ и двинулся по дороге на запад. Отойдя от деревни примерно на половину ли, он нырнул в гаоляновое поле, слегка запутался в стеблях и упал. В этот момент он ощутил сильнейшую усталость и, не обращая внимания на влажную землю, росу и холод, повернулся, посмотрел сквозь просветы в гаоляне на звёзды и тут же уснул.