Доев кулач, отец по жухлой траве, кроваво-красной в лучах заходящего солнца, спустился с насыпи, осторожно подошёл к кромке воды по рыхлому песку, устланному ковром из водорослей, и остановился. На большом каменном мосту через Мошуйхэ стояли четыре грузовика, первый, тот, что наехал на грабли и проткнул шины, припал к земле перед остальными тремя, на его кузове виднелись тёмно-синие пятна крови и нежно-зелёные кляксы мозгов. Верхняя часть туловища японского солдата перевешивалась через борт, каска слетела с головы и болталась на шее. С кончика носа в каску капала тёмная кровь. Вода в реке всхлипывала. Шелестел дозревающий гаолян. Тяжёлые солнечные лучи разбивались мелкой рябью на поверхности реки. Под корнями водорослей, во влажном песке, жалобно стрекотали осенние насекомые. Громко потрескивали тёмные обгоревшие остовы третьего и четвёртого грузовиков. В этом обилии красок и нескладном хоре звуков отец увидел и услышал, как кровь с кончика носа японского солдата падает в каску со звонким бульканьем, словно кто-то ударяет в каменный гонг, и по поверхности лужицы расходятся круги. Отцу тогда шёл шестнадцатый год. Когда девятого числа восьмого лунного месяца одна тысяча девятьсот тридцать девятого года солнце кренилось к закату и его угасающие лучи окрасили мир вокруг красным цветом, на лице моего отца, казавшемся ещё худощавее после целого дня ожесточённой борьбы, застыла плотным слоем фиолетовая глина. Он присел на корточки возле трупа жены Ван Вэньи, набрал пригоршню воды и выпил, липкие капли просачивались сквозь пальцы и беззвучно падали. Потрескавшиеся опухшие губы коснулись воды, отец испытал резкую боль, между зубами в рот проник едкий привкус крови — он ощущался и в горле, отчего оно сжалось так, что окаменело, и отцу пришлось несколько раз кашлянуть, чтобы спазм прошёл. Тёплая речная вода лилась в горло, избавляя от сухости и доставляя мучительное удовольствие. Хотя от привкуса крови в животе забурлило, он продолжал зачерпывать воду снова и снова, пока она не размочила сухую потрескавшуюся лепёшку у него в животе. Только тогда отец распрямился и с облегчением выдохнул. Почти стемнело, от солнца остался лишь красный ободок на самом краю небосвода. Запах гари, который шёл от третьего и четвёртого грузовиков на большом каменном мосту, стал слабее. От громкого хлопка отец вздрогнул, вскинул голову и увидел, как ошмётки лопнувших шин, словно чёрные бабочки, парят в воздухе над рекой и падают вниз, а на ровную, как доска, поверхность воды с шуршанием сыплется чёрно-белый японский рис, взметнувшийся от взрыва верх. Повернувшись, отец увидел маленькую жену Ван Вэньи, которая лежала на берегу, а по воде растекалась её кровь. Он вскарабкался на насыпь и громко крикнул:

— Пап!

Дедушка стоял на насыпи, выпрямившись. Он явно осунулся за день, прошедший в бою, под потемневшей кожей чётко проступали скулы. В тёмно-зелёных вечерних сумерках отец увидел, что короткие жёсткие волосы дедушки побелели целыми островками. С болью и страхом в сердце он бросился к дедушке и принялся теребить его:

— Пап! Пап! Что с тобой?

По дедушкиному лицу текли слёзы, в горле клокотало. У его ног стоял, словно старый волк, японский пулемёт, оставленный от щедрот командиром Лэном, а его ствол, похожий на сону, напоминал увеличенный собачий глаз.

— Пап, скажи что-нибудь, пап, скушай лепёшку, только потом водички попей… если не будешь есть и пить, то помрёшь от жажды и голода…

Дедушка согнул шею, голова упала на грудь. Его тело, словно бы не выдержав тяжести черепной коробки, потихоньку оседало. Он опустился на корточки на насыпи, обхватил обеими руками голову, всхлипнул, а потом вдруг воскликнул:

— Доугуань, сынок! Неужто нам с тобой конец?

Отец остолбенело смотрел на дедушку, в зрачках его широко распахнутых глаз, похожих на два бриллианта, светился тот самый мужественный, неистребимый бунтарский дух, которым изначально славилась моя бабушка, и этот луч надежды во мраке осветил душу дедушки.

— Пап, — сказал отец, — не печалься, я научусь стрелять из пистолета, буду тренироваться, как ты, в излучине реки стрелять по рыбе, а ещё по семи монетам, разложенным в форме цветка сливы, и тогда поквитаюсь с этим ублюдком Рябым Лэном!

Отец резко вскочил на ноги, трижды взревел — то ли горько заплакал, то ли дико захохотал, — из его рта потекла ручейком тёмно-фиолетовая кровь.

— И то правда! Сынок, верно сказано!

Дедушка подобрал с чёрной земли лепёшку, приготовленную собственноручно моей бабушкой, и принялся жадно глотать большими кусками; тёмно-жёлтые зубы с прилипшими крошками окрасились кровавой пеной. Отец услышал, как дедушка вскрикнул, подавившись лепёшкой, и словно увидел, как лепёшка с острыми краями медленно ползёт в горле отца.

— Пап, спустись к речке, выпей воды, чтобы размочить лепёшку в животе, — сказал он.

Дедушка нетвёрдой походкой спустился по насыпи, опустился на колени на водоросли, вытянул шею, словно мул или конь на водопое. Отец увидел, что дедушка, напившись, опёрся обеими руками о землю и окунул в воду голову и половину шеи, речная вода, наталкиваясь на неожиданное препятствие, разбегалась множеством пенистых волн. Дедушка держал голову под водой так долго, что хватило бы времени выкурить половину трубки. Отец с насыпи смотрел на своего отца, похожего на огромную отлитую из меди лягушку, а сердце снова и снова сжималось. Наконец дедушка рывком вытащил из воды мокрую голову, хватая ртом воздух, поднялся на насыпь и встал перед отцом. Отец видел, как с него стекает вода. Дедушка потряс головой, смахнув с себя сорок девять капель разного размера, словно множество жемчужин.

— Доугуань, — сказал дедушка. — Пойдём с папой, посмотрим, как там братцы!

Он шатаясь побрёл через гаоляновое поле с западной стороны дороги, а отец двинулся за ним. Они наступали на поломанный гаолян и использованные гильзы, светившиеся слабым жёлтым светом, то и дело наклоняясь и опуская головы, чтобы посмотреть на своих товарищей, лежавших вдоль и поперёк поля с оскаленными зубами. Все они были мертвы. Дедушка с отцом переворачивали их в надежде найти хоть одного живого, но увы. Руки стали липкими от крови. На самом западном краю отец увидел ещё двух человек, у одного изо рта торчал самопал, а задняя часть шеи была разворочена так, что превратилась в месиво, словно разорённое осиное гнездо; второй лежал на боку, из его груди торчал острый нож. Дедушка перевернул их, чтобы посмотреть, и отец увидел, что у обоих переломаны ноги и вспороты животы. Дедушка тяжело вздохнул, вытащил самопал изо рта одного своего бойца и нож из груди другого.

Отец следом за дедушкой перешёл через шоссе, казавшееся в темноте блестящим, в гаоляновое поле с восточной стороны дороги, которое точно так же выкосило пулемётной очередью. Они переворачивали и осматривали тела своих братьев, лежавшие то тут, то там. Горнист Лю так и остался стоять на коленях с трубой в руках, замерев в этой позе. Дедушка взволнованно закричал:

— Горнист Лю!

Но тот не отозвался. Отец тряхнул Лю за плечо и позвал:

— Дядя Лю!

Тут труба упала на землю, и они увидели, что лицо трубача уже окаменело.

В нескольких десятках шагов от насыпи, на том участке поля, что пострадало не столь серьёзно, они нашли Фана Седьмого с вывороченными наружу кишками и ещё одного бойца по прозвищу Четвёртый Чахоточник (он был четвёртым ребёнком в семье и в детстве переболел чахоткой). Четвёртого Чахоточника ранило выстрелом в ногу, и из-за большой кровопотери он потерял сознание. Дедушка положил ему на рот перепачканную кровью ладонь и уловил идущее из ноздрей жаркое сухое дыхание. Фан Седьмой уже заправил кишки обратно в живот и заткнул рану гаоляновыми листьями. Он ещё был в сознании и при виде отца забормотал судорожно подёргивающимися губами:

— Командир… мне конец… ты моей жене… дай немного денег… только чтоб она не выходила снова замуж… у брата детей не осталось… если она уйдёт… то предкам рода Фан… некому будет воскурить благовония…

Отец знал, что у Фана Седьмого есть годовалый сынишка, а у его жены груди налитые, словно тыквы, молока так много, что ребёнок растёт упитанным и румяным.

Дедушка сказал:

— Братец, я тебя отнесу домой.

Он присел на корточки и потянул за руку Фана Седьмого, чтобы взвалить его себе на спину, но тот заорал от боли, и на глазах у отца комок гаоляновых листьев, которым была заткнута рана, выпал, из раны показались белые кишки, а вместе с ними вырвался горячий запах крови. Дедушка положил Фана Седьмого на землю. Тот без конца стонал:

— Брат… будь добр… не мучай меня… пристрели…

Дедушка снова присел и стиснул руку Фана Седьмого со словами:

— Я тебя на себе дотащу до Чжан Синьи, доктора Чжана, он вылечит твою рану…

— Брат… скорее… не заставляй меня терпеть… я уже ни на что не сгожусь…

Дедушка, прищурившись, посмотрел на хмурое августовское небо, украшенное яркими звёздочками, протяжно вздохнул и спросил у отца:

— Доугуань, у тебя в пистолете патроны остались?

— Да.

Дедушка забрал у отца браунинг, взвёл затвор, а потом посмотрел в тёмное небо и сказал:

— Седьмой братец, уходи со спокойным сердцем, пока у меня, Юй Чжаньао, будет что есть, твоя жена и сын не помрут с голоду.

Фан Седьмой покивал и закрыл глаза.

Дедушка поднял пистолет, словно каменную глыбу весом в тысячу цзиней; он весь содрогался от этой тяжести. Фан Седьмой открыл глаза и взмолился:

— Брат…

Дедушка резко отвернулся, из дула вылетел огненный шар, осветивший кожу на голове Фана Седьмого, отливавшую синевой. Фан Седьмой, стоявший до этого на коленях, быстро повалился вперёд, поверх своих вывалившихся внутренностей. Отец не мог поверить, что в животе одного человека помещается столько кишок.

— Чахоточник, тебе тоже пора в путь, раньше умрёшь — быстрее переродишься, возвращайся, снова будем бить японских ублюдков! — Дедушка выпустил оставшийся в браунинге патрон прямо в сердце Чахоточника, жизнь которого и так висела на волоске.

Хотя дедушка привык, как говорится, косить людей как коноплю, но после убийства Чахоточника он кинул на землю пистолет, а рука повисла вдоль тела, словно дохлая змея, и у него не осталось сил её поднять.

Отец поднял браунинг, сунул за пояс и потащил дедушку, как пьяного, со словами:

— Пап, пошли домой. Пап, пошли домой…

— Домой? Домой! Домой…

Отец, ведя за руку дедушку, поднялся на насыпь, и они неуклюже побрели на запад. В небе уже взошла луна, успевшая стать почти полной к девятому числу восьмого лунного месяца, и холодный свет лился на спины дедушки и отца, освещая величавую, словно грандиозная, но неповоротливая китайская культура, реку Мошуйхэ. Кровавая вода раздразнила белых угрей до исступления, они резвились и кружили в реке, то и дело мелькая на поверхности серебристыми дугами. Синяя прохлада, парящая над рекой, вступала в схватку и сливалась с красным теплом, поднимавшимся над гаоляновым полем, сплавляясь в прозрачную дымку. Отец вспомнил густой подвижный туман в это утро, когда они выступали в поход; день казался таким долгим, будто минуло десять лет, но при этом очень коротким, будто он успел лишь раз моргнуть. Он вспомнил, как мама в бескрайнем тумане стояла на околице, провожая его, эта сцена была далеко, словно на краю неба, но близко, перед глазами. Он вспомнил все трудности, с которыми столкнулся отряд в гаоляновом поле, вспомнил, как пуля угодила в ухо Ван Вэньи, как пятьдесят с лишним бойцов рассеялись по шоссе на подходе к большому мосту, словно овечий помёт. А ещё острый меч Немого, злой взгляд, голову японского чёрта, летящую по воздуху, сморщенный зад японского старикана, маму, которая упала на насыпь, словно феникс, раскинувший крылья… лепёшки-кулачи, рассыпавшиеся по земле… падающие друг за другом стебли красного гаоляна… гаолян, падающий, как герои…

Дедушка взвалил заснувшего отца себе на спину, придерживая под колени руками, раненой и здоровой. Браунинг за поясом у отца впивался дедушке в спину, вызывая сильную душевную боль. Браунинг принадлежал чёрному, худому, талантливому и образованному адъютанту Жэню. Дедушка вспомнил, что это оружие лишило жизни самого Жэня, а ещё Фана Седьмого и Четвёртого Чахоточника, и ему нестерпимо захотелось выкинуть несчастливый пистолет в реку Мошуйхэ. Но он ограничился лишь размышлениями, а сам выгнул спину дугой и подкинул повыше спящего сына, чтобы утихомирить эту свербящую боль.

Дедушка шёл, уже не чувствуя ног, помогала лишь решимость двигаться вперёд, бороться из последних сил в волнах окоченевшего воздуха. В полузабытьи дедушка услышал какой-то шум, наплывавший спереди. Он поднял голову и вдалеке на насыпи увидел извивающегося огненного дракона.

Дедушка уставился вперёд, перед глазами то повисала пелена, то картинка снова обретала чёткость. Когда взгляд затуманивался, дракон, оскаливая зубы и выпуская когти, возносился в небо, с шорохом ощетинивая золотую чешую по всему телу, ветер ревел, облака свистели, сверкала молния и гремел гром, звуки собирались в единое целое, как будто бы воинственный мужественный ветер сотрясал беспомощный женственный мир. Когда зрение прояснилось, он различил, что это девяносто девять факелов и несколько сотен людей, напирая друг на друга, бегут в их сторону. Танцующие языки пламени освещали гаолян по обе стороны реки. Передние факелы освещали тех, что бежал позади, а задние — тех, кто был впереди. Дедушка сбросил отца со спины, с силой потряс и заорал:

— Доугуань! Доугуань! Просыпайся! Односельчане вышли нас встретить, односельчане…

Отец услышал хриплый голос дедушки и увидел, как две довольно крупных слезы брызнули из его глаз.