Тёплый ветер овеял землистое лицо, донёс первые запахи, сообщающие затосковавшей от нескончаемой зимы душе, что весна всё-таки настала. Сергей стянул с головы шапку, поймал укоризненный взгляд Таи, улыбнулся:

— Ничего, теперь уже можно и так…

Они медленно шли по размытой просёлочной дороге, вспоминая каждый поворот, каждый дом и дерево.

— Какое странное чувство… Всё то же, а словно бы другое. Словно я всё это со стороны только вижу, а сам где-то вне.

— Ты просто отвык, но привыкнешь снова.

— Должно быть, просто сам я стал другим, — Сергей остановился и перевёл дух: долгие пешие прогулки всё ещё давались ему с трудом. Хотя что за важность этот труд, когда совсем недавно он полагал, что уже никогда не встанет на ноги!..

Первые недели после освобождения он помнил нетвёрдо. Помнил, как был до слез потрясён, когда очнувшись, обнаружил, что лежит в чистой, мягкой постели, увидев мирные бревенчатые стены, так похожие на те, в которых он рос, печь, уловив запах каши и услышав родной, приветливый голос… Это было настолько прекрасно, что стало жутко, и он зажмурился, и боялся вновь открыть глаза и увидеть, что всё увиденное было лишь миражом. Тогда она села рядом и, мягко отняв его ладони от лица, поцеловала:

— Ты больше не должен бояться просыпаться, потому что всё страшное позади!

Это она повторяла постоянно: всё страшное позади. А он не верил. Он знал, что где-то недалеко — лагерные вышки, помнил, что всякий человек может оказаться стукачом, и готов был прятаться, едва заслышав за дверью сторонний голос. По ночам его изводили кошмары, и он просыпался с криком, и ей немалых усилий стоило, чтобы успокоить его, убедить в том, что страшное отныне — это только то, что чудится. А ещё он не мог вспомнить самых элементарных вещей, память, некогда вмещавшая в себя столь многое, теперь молчала, и это приводило Сергея в отчаяние. Ему казалось, что рассудок его помутился и уже не восстановится, что истощение нервов всё-таки дошло до необратимой стадии, и, значит, общая деградация неизбежна. И тем горше, что остатки рассудка ещё могли это осознавать.

Правда, молодой врач, сын Алексея Васильевича, говорил, что стадия ещё обратимая.

— Вот, задержись мы ещё на пару недель, и тогда ничто бы не спасло вас, — говорил он, готовя очередную микстуру. — А сейчас я склонен полагать, что всё не так скверно. Конечно, полного восстановления я вам не обещаю, но к нормальной жизни вы вернётесь. Тем более, с такой сиделкой, как Тая.

Сергей не верил этим уверениям. Не только память, но и тело не желало ему подчиняться, точно всё в нём безнадежно атрофировалось. Даже глаза время от времени застилало пеленой, и казалось, что свет в них померк навсегда. На все обречённые вздохи Тая отвечала одно:

— Я нашла тебя не для того, чтобы снова потерять. Если ты погибнешь, то и я не стану жить, запомни. Хотя бы ради меня ты должен бороться! Ведь борюсь же я! Ты не можешь оставить меня одну!

Она, действительно, боролась, врачуя душу и тело. Её голос он слышал подле себя все те многотрудные дни. Говорила ли она с ним или читала вслух — он знал, что она рядом. Некоторые книги из Посада присылала Лидия. Сперва по просьбе Таи, а позже и сам Сергей стал выбирать по своему вкусу. Вначале он едва ли слушал, что она читала, то и дело проваливаясь в забытье, но, по мере возвращения сил, окрепло внимание, пробудился интерес к читаемому.

Робко прислушиваясь к себе, Сергей чувствовал, что доктор всё-таки не напрасно обнадёживал его. Он постепенно оживал, учился заново ходить, вспоминал то, что казалось навсегда позабытым. Тревожно было за Таю, не знавшую отдыха в заботах о нём, но она отмахивалась:

— Ты ничего не понимаешь. Я была почти мертва, а теперь оживаю и выздоравливаю вместе с тобой.

Так и «выздоравливали» они рука об руку, пока, наконец, он не решил, что теперь ему достанет сил добраться до дома.

И, вот, дом… Он уже знал, что отца нет в живых, а бедняга Стёпа отбывает срок. О судьбе детей и Аглаши Тая с Лидой говорили уклончиво, и это огорчало. Одно только и ободрило: в десятках километрах от Посада, в городке Александров уже вовсю работал Барановский. Высланный за сто первый километр, он взялся за реставрацию и устройство музея в древней слободе. Пётр Дмитриевич был освобождён ещё год назад. Приехав в Москву, он увидел, что очередное его детище, Казанский собор варвары всё-таки начали разбирать. Не имея права находиться в столице, обязанный каждый день регистрироваться по месту ссылки, Барановский каждое утро приезжал из Александрова в Москву и замерял, замерял обречённый храм, а после спешил назад, чтобы успеть показаться в милиции…

Сергей получил от Петра Дмитриевича короткое ободряющее письмо с приглашением по выздоровлении присоединиться к слободским работам. Это оживило, пробудило желание снова заняться дорогим сердцу делом. Лишь бы только силы возвращались быстрее! Ведь не полезешь же на колокольню, когда вынужден ходить с опорой на чью-то руку, останавливаясь через каждые четверть часа.

Лидию он нашёл изменившейся, но трудно было определить к лучшему или наоборот. С одной стороны, фигура её несколько подтянулась в сравнении с прежним, с другой — постарело, сделалось дряблым лицо. Только осанка, только всегдашняя гордая царственность не изменилась… Встретились с нею, как добрые друзья, и это также немало поддержало. Впервые ощутилось, что та горькая страница их отношений, наконец, перевёрнута, и никаких обид более нет между ними. И мирные, дружеские беседы словно возвращали их в те далёкие поры, когда они только познакомились, и ещё ничего не было между ними, кроме душевной близости, безжалостно истреблённой затем годами совместной жизни.

А ещё из добровольной казахстанской ссылки приехали в Москву Надежин и Марья Евграфовна. Осенью при массовых арестах «иосифлян» снова был арестован Миша. Тщетно Алексей Васильевич пытался узнать о его судьбе. Зато судьба митрополита Иосифа не оставляла надежд. В ноябре 1937 года после долгих недель заключения в ужасных условиях святитель был расстрелян вместе с митрополитом Кириллом, арестованным тогда же и содержавшимся с ним в одной камере…

Надёжина Сергей не видел много лет и был очень рад встрече. Трудно было не любоваться, глядя на этого человека. Лёгкий, подтянутый, с сухим, светлым лицом, обрамлённым длинными волосами и седеющей бородой — с него можно было писать портреты святителей и преподобных. Стёпа Пряшников, должно быть, не упустил бы такой натуры.

Накануне Алексей Васильевич привёз в Посад гостя — ещё крепкого, хотя совершенно седого и хромоногого деда, одетого «по-колхозному». Оказавшись в доме, дед распрямился и оказался не столь старым, как подумалось сперва. Надёжин негромко представил:

— Прошу любить и жаловать — отец Вениамин!

— А я вас помню, батюшка! — воскликнула Лидия. — Мы с отцом и Мишенькой как-то вечером зашли проведать Михаила Александровича, а у него как раз были вы и отец Валентин. Вы, кажется, ехали тогда от владыки Иосифа…

— И я вас помню, Лидия Аристарховна, — кивнул священник. — Как жаль, что из того нашего собрания, кроме нас с вами, более никого нет…

— Да, пустеет земля… — вздохнул Надёжин.

— Зато небеса полнятся. Праведниками и молитвенниками за наши грешные души. Может, и нас Господь допустит их радости сорадоваться.

Сергей ждал приезда священника, но тот появился столь внезапно, что он растерялся, смутился, не мог подобрать слов, когда они остались наедине.

— Не знаю, с чего начать, батюшка… — признался, робко подняв глаза на сидевшего напротив отца Вениамина. — И сказать много хочется, и язык костенеет о некоторых вещах говорить.

— А вы с начала начните, — предложил священник. — Вы не тревожьтесь. Время у нас есть. Поэтому просто рассказывайте обо всём, что в вашей жизни было — так вам будет легче вспоминать. И не таите ничего. Бог про вас и так всё знает — Его вы не обманете. Я же сам пережил слишком много в мирской части моей жизни, чтобы неровности чужого пути могли меня удивить. Говорите всё как есть, просто и без приукрас. И сами поймёте, как это, на самом деле, легко, и как хорошо становится на душе. Когда-то матушка Мария Гатчинская сказала мне замечательные слова, что тоска наша, которая зачастую так казнит душу, происходит от нераскаянных грехов, поэтому так важно исповедать их. А если ненароком за давностью дней что-то изгладилось из вашей памяти, то и это нестрашно. После исповеди я вас соборую, и будет в вашей душе свет и мир Христов.

Преодолев смущение и страх, путаясь и сбиваясь, Сергей стал рассказывать, как и велел батюшка, обо всей своей жизни, стараясь не забыть ни одного проступка. Хорошие хозяйки время от времени перетряхивают вещи в сундуках и шкафах, чтобы они не залежались, не прокисли, не оказались источены молью. А заодно чтобы вспомнить, что есть в этих сундуках и выбросить ненужное. Также и душе необходима подобная процедура, чтобы не отравлял её гнилостный дух от залежавшихся грехов.

Сколько часов длился тот разговор? Отец Вениамин ничем не выдал усталости, внимательно слушая, иногда задавая наводящие и уточняющие вопросы, помогая договорить, точнее сформулировать мысль. Под конец Сергей так изнемог, что едва мог сидеть от слабости. Батюшка причастил и соборовал его, и он тотчас забылся глубоким сном, не растревоженным никакими сновидениями.

Проснувшись, он чувствовал себя обновлённым и укреплённым. Отец Вениамин ещё отдыхал, и Сергей вместе с Таей отправился на прогулку.

— Вербное воскресенье сегодня, надо же… — сказала она, вертя в пальцах веточку вербы. — Через неделю уже Пасха. Как жаль, что батюшка не останется с нами до неё.

— Ему опасно надолго задерживаться на одном месте, тем более, что наш дом укромным уголком не назовёшь.

— Ты знаешь, мне сегодня очень стыдно.

— Почему? — удивился Сергей.

— Потому что вокруг так много бед, а я сегодня такая счастливая! — лицо Таи, помолодевшее и похорошевшее, в самом деле, сияло. — Словно каждая струночка во мне поёт! Так хорошо, что даже страшно…

— Ты же сама говорила, что страшного больше не будет, — заметил Сергей, ласково обнимая её и поправляя сбившуюся косынку.

— Конечно, — отозвалась Тая, приникнув к нему. — Только уж в привычку вошло: бояться всякий раз, когда всё слишком хорошо.

Они вернулись домой к обеду и у самых дверей столкнулись с приехавшими из Москвы Марьей Евграфовной и Сашей.

— Вот, кажется, и в сборе все, — констатировала Лидия, деловито раскладывая приборы на столе. — Признаться, я тысячу лет не принимала гостей, а потому не взыщите за утрату навыков.

— Помилуйте, Лидия Аристарховна, столь образцового приёма мы все давным-давно не видели, — тонко улыбнулся Надёжин.

Обедали при вечернем свете, зашторив окна, чтобы случайный глаз не мог ничего разглядеть. Разговоры, само собой, вели сугубо «контрреволюционные». От этого «порока» собравшихся не могли отучить никакие кары. Алексей Васильевич недавно завершил обобщающий труд, посвящённый параллелям французской и русской революций, и охотно рассказывал о нём. Немногословный отец Вениамин больше отмалчивался, равно, как и Тая с печальной Марьей Евграфовной.

— Алексей Васильевич, — подала, наконец, она голос, покосившись на стоявшее в углу фортепиано, — а помните ли вы наши вечера в Глинском? Может быть, вы подарите нас радостью и сыграете что-нибудь?..

— В самом деле, Алексей Васильевич? — присоединилась Лидия. — Я бы и сама что-нибудь сыграла, но у меня болят пальцы, — она безнадёжно развела руками.

— Помилуйте, я столько лет без практики! — попытался отбиться Надёжин.

— Вы же помните всё! — мягко возразила Марья Евграфовна. — Хоть что-нибудь небольшое? Когда ещё выпадет возможность послушать живую музыку в домашней тёплой обстановке?

Надёжин махнул рукой, пошутил:

— Женщинам отказывать трудно. Только уж не взыщите, если стану фальшивить!

Сергей не был тонким знатоком музыки, но дал бы руку на отсечение, что старый учитель не сфальшивил ни разу. А играл он пронзительную и тревожную элегию полузабытого композитора Калиникова… Плыли сильные, изящные руки по клавишам, билась, подобно запертой в клетке птице, музыка, заполняя собой всё пространство, и спазмы перехватывали горло от её проникающего в сердце звучания.

Внезапно послышался стук в дверь, и Сергей испуганно вздрогнул.

— Не волнуйтесь так, — сказал заметивший это отец Вениамин. — Стуки, которых мы все опасаемся, раздаются по ночам, а этот стук… я думаю, к радости.

Как всегда спокойная Лидия пошла открывать. Через несколько мгновений раздался её счастливый возглас:

— Женечка!

А ещё через мгновение в гостиную стремительно вошёл возмужавший, посуровевший Женя, позади которого робко жалась молодая, довольно крепкая девушка. Сергей недоверчиво поднялся навстречу сыну, привычно опасаясь услышать от него что-нибудь обидное и не решаясь заговорить первым. Женя же не тратил времени на колебания. Не снижая напора, он просто подошёл к отцу и крепко обнял его:

— Прости, — сказал, всё же заметно волнуясь, — не смог приехать раньше. Только сейчас отпуск дали и то со скрипом. Как ты?

— Хорошо, — отозвался Сергей, улыбнувшись и чувствуя, как тепло и радостно стало на душе от нежданного примирения с сыном. — Почти совсем хорошо!

— Ну и отлично! — Женя резко повернулся и, ухватив за руку мявшуюся позади девушку, представил: — Мама, отец, познакомьтесь: это Таня, моя жена, — смутившись, добавил: — Правда, пока гражданская…

— Поздравляю тебя, Женечка, и вас, Танюша, — тепло поздравил Сергей.

— Поздравляю, — присоединилась Лидия, обнимая сына. И спросила тотчас: — А что же, дети, думаете ли вы венчаться?

Женя покосился на жену:

— Вообще-то, мы собирались. Таня согласилась.

Девушка кивнула, робко поглядывая на гостей.

— Кажется, батюшка, вы приехали очень ко времени, — негромко заметил Алексей Васильевич отцу Вениамину.

— Стало быть, Господь нарочно так управил, — ответил священник. — Вот, говорил же я, что этот стук — к радости будет…

Лидия засуетилась, усаживая сына и невестку к столу и спеша угостить их, а Сергей снова сел рядом с Таей, крепко пожал под столом её руку и шепнул:

— Ты права: страшно, когда всё так хорошо. Мы так привыкли к горю, что счастье уже пугает.

— Давай не будем бояться хотя бы сегодня. Пусть этот день будет просто счастливым днём — наградой за все несчастные, — также шёпотом отозвалась Тая, гладя его ладонь. — Слава Богу за то, что он подарил нам его!