— Какое сегодня небо, Аня?

— Чёрное и непроглядное…

— Непроглядное… Помнишь, в Ярославле мы с тобой смотрели на звёзды? Так много их было тогда… А теперь не стало вовсе. Все они погасли и осыпались с неба, наши звёзды. Непроглядная чёрная бездна над нами — всё что осталось.

Обычно резкий голос отчима звучал непривычно глухо, медленно. Гибель матери как будто что-то сломала в нём. Он не поехал на похороны, все хлопоты по которым взял на себя Варс, ставший для Ани в эти дни единственной опорой, не пожелал проститься.

— Как это странно. Я ещё есть, но её не увижу больше и даже не услышу.

— Это ведь только здесь, а там…

— Девочка, я не знаю, есть ли это ваше «там». Но если оно есть, то Бог навряд ли пошутит с твоей матерью так жестоко, чтобы и там свести её со мной. Твоя мать не была святой, Аня, но если рай есть, то она там. А меня черти утащат в самое пекло — я знаю.

— Не говори так, — Аня крепко сжимала руки отчима, который стал ей дороже, когда их объединила общая боль утраты. — Ты всегда был добр ко мне. И к другим, я знаю, тоже! Бог видит это, он тебе зачтёт…

Александр Порфирьевич болезненно дёрнулся:

— Довольно! Ты ничего не знаешь обо мне, а я не имею желания исповедоваться! Лучше сядь рядом и выслушай меня в последний раз.

— Дядя Саша…

— Сядь!

Аня покорно села рядом с отчимом, не выпуская его руки, так как он, почти ослепший, не видя лица собеседника, стремился осязать его.

— Ты права, девочка, к тебе я был добр. Я любил и люблю тебя, как родную дочь. В этом ты не должна сомневаться.

— Я не сомневаюсь!

— Молчи и слушай! Я скоро умру, это ты тоже должна знать. И ты останешься одна, Аня. Совсем одна, понимаешь? Ты очень молода, хороша собой, воспитана… Всё это делает тебя уязвимой и беззащитной. Ты не сможешь выжить, если останешься одна. Ты погибнешь, Аня! А я не хочу этого. Единственное, чего я теперь хочу, это знать, что я оставляю тебя в надёжных руках, что ты в безопасности и будешь счастлива. Я прошу тебя, Аня, — в голосе Александра Порфирьевича послышались слёзы, — сними ты эту кладь с моей души, дай мне покой хотя бы перед смертью!

— Чего ты хочешь от меня? — слабо спросила Аня, уже предчувствуя, о чём пойдёт речь.

— Ты знаешь, чего я хочу. Я хочу, чтобы ты вышла замуж за человека, за которым будешь, как за каменной стеной.

— За Варса Викулова?

— Да, за Варса Викулова. Или, может, ты предпочитаешь этого учительского сынка Надёжина с его мракобесной семейкой?

— Саня Надёжин мой друг.

— Пускай так. Но ты должна выйти замуж за человека, который сможет обеспечить твоё будущее. Ты ведь хочешь петь на сцене? Представь же, сколько негодяев будут преследовать тебя, ища твоей благосклонности! И не все, имей ввиду, будут соблюдать приличия, потому что найдутся такие, у кого будет власть, и для кого никакие законы не писаны. Ты хочешь оказаться с ними один на один? Стать игрушкой в руках таких мерзавцев? Твоё спасение, твоя жизнь зависит от одного — будет ли рядом с тобой человек, способный тебя защитить. Варс — именно такой человек! К тому же он любит тебя.

— Да, любит… — сквозь слёзы проронила Аня, вспомнив то участие, с которым все эти дни относился к ней Викулов. — Но мне никто не нужен… Никто! Никто!

— Это ты говоришь теперь, потому что тебе больно из-за… вероломного предательства этого мальчишки…

— Не надо!

— Надо. Я очень хорошо понимаю тебя, девочка. Но это пройдёт. Ты захочешь жить, любить, иметь семью и детей. Естественных потребностей живого человека не может отменить никакая обида. Вот, только потом может быть поздно. Поэтому я очень прошу тебя, Аня. Пообещай мне, что выполнишь эту мою волю, выйдешь замуж за Варса. Успокой меня, очень тебя прошу!

В голосе Александра Порфирьевича было столько мольбы и живого страдания, что Аня, наконец, не выдержала — разрыдалась отчаянно, уткнувшись лбом в его укрытые пледом колени. Он гладил её по волосам дрожащей рукой и продолжал заклинать:

— Всё пройдёт, девочка, ты так молода, хороша собой… И всё у тебя будет хорошо. Ты только послушайся меня. Пообещай. Дай мне уйти с миром…

— Хорошо… Я сделаю, как ты просишь… — слабо откликнулась Аня. — Только дай хотя бы прийти в себя от смерти матери, не мучай меня сейчас!

— Хорошо-хорошо! — торопливо закивал отчим. — Я верю твоему обещанию и более ни словом не огорчу тебя, моя дорогая. Ты ведь последнее, что у меня осталось! И ничего, кроме твоего счастья, я больше не хочу.

Она дала обещание… И от этого на душе стало ещё более черно — словно в беззвёздном ночном небе. Никогда ещё Аня не чувствовала такого пронзительного одиночества. Петя оставил её, уехал и не давал о себе знать. Мать погибла… Так глупо, так нелепо и страшно… Отчего ей должно было погибнуть именно так жутко? Чтобы колёса поезда искалечили её, и она умерла, истекая кровью?.. Вдали от дома, безо всякого смысла, в расцвете лет… Когда человек гибнет на войне, или спасая другого человека, или умирает от болезни или старости — это горько, но с этим как-то можно примириться. Но нелепая случайность! Да ещё такая варварски жестокая! Нестерпимо, нестерпимо…

Где-то за тысячи километров отсюда ещё ничего не знала тётя Мари и дядя Алёша. Если бы они были здесь, было бы легче. Но их нет. И даже Сани, верного Сани нет, потому что он уехал с Таиской за дядей Серёжей и всё ещё не вернулся.

А ещё где-то же есть отец. Родной отец, лишь однажды виденный, незнакомый. И он тоже ничего ещё не знает, и в этом его счастье. Если бы найти его, поговорить, посмотреть в глаза…

Никого нет. Только больной, умирающий отчим и заботливый, всегда готовый помочь Варс. Может, и прав дядя Саша? И давно пора расстаться с сентиментальными мечтами, жить, как живут все. Ведь когда-то, действительно, нужно будет создавать семью, и нужно иметь кого-то рядом. Отчего бы таким человеком не быть Варсу? Разве он хуже других? Конечно, он коммунист, атеист и сотрудник ведомства, название которого произносят шёпотом и с оглядкой. Но он совсем не похож на обычных коммунистов. С ним, в сущности, всегда приятно проводить время. Он добр, терпелив и, действительно, любит её. Даже ни разу не позволил себе чрезмерного напора, ни разу не обидел, не допустил бестактности. Но отчего же так тяжела мысль о браке с ним?

Был, однако же, ещё один человек, кому можно было поведать своё горе. Когда-то обронила мать, точно будущее провидя:

— Если будет тебе тяжко, а меня вдруг не будет рядом, ты иди к отцу Сергию, его совета спроси.

Отец Сергий! Как лучом света из детства озарило… Вспомнилось, как мать впервые привела её на Маросейку и после удивительно красивой службы подвела к молодому батюшке с необычайно пронзительными глазами. Это была первая исповедь Ани. И сперва ей было немного страшно, но батюшка был столь ласков, что она сразу потянулась к нему. Ей было странно, отчего он не спрашивает её о грехах, не корит, не внушает строго, а лишь тепло расспрашивает о ней самой, о её жизни, о семье. Мать потом объяснила:

— Это отец Сергий тебя в свою семью принимал.

Да, так и было. Вся Маросейка была большой и дружной семьёй. В ту пору перед ней стояла проблема религиозного воспитания детей. Семья батюшки владела двумя загородными домами: в Верее и в Дубках. На лето отец Сергий отдавал их членам общины, братчикам, жившим там с приходскими детьми, с которыми занимались бывшие в общине учителя. В Верее однажды гостила и Аня с матерью. Здесь в Ильинской церкви служил друг батюшки — отец Пётр Пушкинский, теперь арестованный по доносу другого «священника». Здесь снимал дачу он сам с матушкой Ефросиньей Николаевной и детишками. Сюда отец Сергий однажды привёз двух беспризорников, которых взял под своё крыло отец Пётр. Братчики — в основном, молодёжь — испытывали немало трудностей на новом для себя поприще воспитания детских душ. Ребята вели себя шумно и свободно, а нет ничего труднее, чем дисциплинировать тринадцати-четырнадцатилетних подростков. Пока душа открыта — видно дурное, и хорошее, а наложить запрет — того и гляди, уйдет эта душа, и тогда ничего не увидишь. Отец Сергий наставлял молодёжь: «Изучайте людей, будьте внимательны, подходите к ним так, как они этого требуют». И подходили, учась терпению и пониманию…

Счастливое это было время! Старинная Верея со своими церквями, леса, светлоструйные воды Протвы, весёлые детские игры, перемежаемые занятиями и молитвами… И отец Сергий в белом подряснике, понимающий и принимающий всякого, врачующий душевные раны когда бесконечным теплом, а когда и ледяным душем. Холодность и огорчение батюшки были самым чувствительным наказанием для провинившихся его чад.

Ярко помнились Ане и неповторимые маросейские службы, когда все прихожане становились единым целым, и единой была их молитва, обращённая к Богу, и служение самого батюшки, в котором всякое слово звучало проникновенно, не теряясь в холодной затверженности. И помнились исповеди… Только здесь, у отца Сергия, и ощущалось, что происходящее — таинство. А не сухой протокольный отчёт о грехах перед равнодушным исполнителем треб… Такой «отчёт», принесённый перед другим священником после ареста батюшки, быстро убил в Ане всякое желание исповедоваться.

С потерей отца Сергия её церковное воспитание, по существу, закончилось. Иногда она ещё ходила с матерью в церковь, но с каждым годом отдалялась всё больше, погружаясь в иные заботы. Правда, когда мать собирала посылку для батюшки, Аня всегда охотно помогала, но при этом стыдилась написать ему, боясь укора.

В Москву отцу Сергию было вернуться не суждено: лагерное заключение сменялось ссылкой, а ссылка — снова ИТЛ. В начале тридцатых по очередному «групповому делу» за якобы «антиколхозную агитацию» он был приговорён к пяти годам лагерей. В лагере чахоточного священника направили на общие работы. Батюшка голодал, так как его постоянно обкрадывали уголовники, болел и страшно ослаб. Благодаря хлопотам духовных чад и Пешковой отец Сергий всё-таки получил место фельдшера — сперва в Архангельске, затем в Усть-Пинеге, а далее — в Свирских лагерях. Там, снова обкрадываемый уголовниками дочиста, он ходил на босу ногу и в лёгком плаще, дошёл до крайнего истощения. Последний год заключения батюшка провёл на строительстве Рыбинской плотины, где ему могли оказывать поддержку духовные чада и перебравшаяся туда семья.

В 1937 году срок отца Сергия закончился, и он, не имея права жить в Москве, обосновался в Твери, носившей с недавних пор имя Калинина. Здесь батюшка утроился работать в поликлинике «ухогорлоносом». Матушка Ефросинья Николаевна с детьми последовала за ним и сняла под Тверью дачу, куда стали приезжать духовные чада отца Сергия. Рассказывали, что после всего пережитого батюшка обрёл дар прозорливости, свойственный его покойному отцу.

Мать за эти годы несколько раз находила возможность навестить отца Сергия, но Аня не ездила с ней. А теперь, когда её не стало, вдруг отчаянно захотелось увидеть батюшку, рассказать ему всё-всё, как некогда в детстве, и, наконец, попросить, чтобы он помолился о матери…

Отчиму она солгала, сказав, что едет проведать осиротевшую семью деда и по дороге навестить тётю Лиду.

— Да-да, поезжай, развейся, — кивнул Александр Порфирьевич. — Я справлюсь сам. Мне уже лучше. Да и доктор поможет, если что.

Тепло расцеловав отчима, Аня поехала в Тверь. Не надеясь быстро отыскать дачу, она отправилась в поликлинику. Наравне с больными обождав в очереди, робко вошла в кабинет. Батюшка что-то писал, сидя за столом.

— А я всё гадал, кто же это в гости ко мне торопится, а это наша Анюта, — произнёс неожиданно и лишь затем поднял глаза.

Он сильно постарел и исхудал. Постриженный, поседевший, измученный — на него больно было смотреть. Аня неуверенно приблизилась и, сложив крестом руки, прошептала дрожащим голосом:

— Благословите, батюшка!

Тёплая рука коснулась её головы:

— Бог благословит! — и тотчас последовал вопрос: — Мать-то давно схоронила?

Аня потрясённо взглянула на отца Сергия: ведь и в самом деле, прозорливый! И не по себе сделалось: как же это так он всю черноту её души увидит? Всё же, взяв себя в руки, рассказала о матери. Батюшка перекрестился:

— Царствие Небесное. Послужим сегодня… Ты вот что, Анюта, обожди меня у выхода. Я приём закончу, и пойдём с тобой к нам. Тогда и поговорим обо всём, и поисповедуемся.

Батюшка изменился не только внешне. Прежде вспыльчивый, подчас резкий, быстрый, ныне стал он застенчив и мягок, не выказывал ни упрёка, ни раздражения, а всё покрывал неиссякаемой любовью и лаской. При этом чувствовалось, что нервы его напряжены до предела. От его тепла и участия растаяла, помягчела и душа Ани, и по дороге до дачи она рассказала ему все свои горести и метания. Подчас ей казалось, что можно было бы и вовсе не говорить ни слова. Эти тёмные, пронзительные глаза словно вглядывались ей в душу, читая в ней, как в открытой книге, смотрели и сокрушались вместе с нею её бедам.

— Запуталась я, батюшка. Точно постоянно во мглу смотрю и ни огонька, ни тропинки не вижу. Что мне делать, скажите?

— Да надо ли тебе, Анюта, чтобы я и впрямь сказал тебе, что делать? — спросил отец Сергий.

— Отчего вы спрашиваете? Я ведь к вам за советом приехала — больше не у кого просить.

— Неправда. Совета всегда есть, у кого спрашивать. Бог-то и Пресвятая Его Матерь неизменно подле нас. А свой совет я тебе дам, коли серьёзно просишь, да только ты ведь не последуешь ему.

— Почему не последую? — растерялась Аня.

Отец Сергий внимательно посмотрел на неё, покачал головой:

— Анюта, Анюта, к чему лукавить и искать совета тогда, когда уже всё решено? Ведь ты уже всё решила, — произнёс он с расстановкой. — Но решения своего ты боишься, тебе плохо от него и ты у меня ищешь найти ему поддержку и благословение. Так вот напрасно, ибо я не поддержу и не благословлю.

— Я ничего не решала! — воскликнула Аня, останавливаясь. — Я за советом к вам приехала!

Отец Сергий остановился также, вновь качнул головой:

— Со мной-то лукавить пытаешься? — сказал с ласковым сожалением, словно мать журила набедокурившего ребёнка. — Что ж, я скажу тебе яснее и твёрже. Я не дам благословение на брак, не освящённый таинством венчания, который предварит исповедь обоих будущих супругов. Человек, о котором ты многое сказала, а ещё о большем постеснялась сказать, никогда не станет рисковать карьерой для этого. А ты… — снова проникающий в потаённые уголки сердца взгляд, — ты примешь его правила.

— А если нет другого выхода?..

— Выход есть всегда. Оставь Москву, приезжай сюда. Преподавай музыку в школе. У нас поживёшь, поисповедуешься, попричащаешься. На душе-то и прояснится, и полегчает. Чем тебе не выход?

Аня не ответила. Впереди у неё было окончание консерватории, сцена, певческая карьера, успех которой ей все прочили, дело, о котором она так мечтала, единственная мечта, которая ещё уцелела. И — отказаться?

— Простите, батюшка… — сказала она устало. — Вы правы, мне не следовало приходить.

— Ещё чего придумала! Не следовало! — отец Сергий подхватил её под руку и, ускорив шаг, повёл к показавшемуся на горизонте дому. — Обязательно следовало! Ты сколько лет не была у меня? Сколько лет своей душе позволяла сорной травой зарастать? А мы с тобой эти заросли прополем вместе. Глядишь, и окажется, что твоя мгла — это их гуща.

— Я, батюшка, завтра домой уже… Александр Порфирьевич там один, я нужна ему…

— Что ж, хоть ночь ещё впереди.

— Да ведь вы утомились, батюшка. Вам бы отдохнуть, а не со мной возиться…

Отец Сергий оставил без внимания её замечание. Дома он отдохнул совсем недолго, а затем, отслужив вечерю и заупокойную по новопреставленной Аглае, поужинал и увёл Аню к себе. Разговор получился тяжёлый, но на душе после него стало легче, словно бы омыли её ледяной ключевой водой. Просветлённая и бесконечно уставшая Аня не заметила, как уснула, прикорнув на диване.

Батюшка разбудил её утром. Сказал тепло:

— Просыпайся, Анюта. Помолимся, позавтракаем, и я провожу тебя на поезд, если ты не передумала ехать.

— Меня ждёт дядя Саша… — машинально повторила Аня.

Отец Сергий не ответил. Подойдя к ней, он надел ей на шею крестик:

— Вот, носи впредь. Негоже креста не носить.

После завтрака они отправились на вокзал. Белый, пушистый снег ослепительно сиял на солнце, и приходилось постоянно жмурить слезящиеся глаза.

— Молись Господу, проси Его, чтобы снял Он с тебя тесноту, замыкание в себе, чтобы получила ты расширенное сердце, — наставлял батюшка. — Мы должны теснее сплотиться друг с другом, по-настоящему любить друг друга, носить тяготы друг друга. Сейчас, в эти страшные дни, нельзя носиться только с собой, со своими горестями и радостями. Каждому предстоит в меру его сил чаша испытаний. Много легче будет вынести их, если сохранится любовное единение друг с другом. В Москве и поблизости ещё остались наши маросейцы, обращайся к ним, общайся с ними. Ведь ты часть нашей семьи, как была и твоя мать. Приезжай и ко мне, как только сможешь. Тебе необходимо исповедоваться.

Под конец Аня не выдержала, тонко, по-детски расплакалась, уткнувшись в плечо своего духовного отца. Ей вдруг стало невыносимо страшно и горько уезжать от него. Рядом с ним в её душу возвращался мир и покой, и вся маята отступала, мгла рассеивалась, точно бы батюшка, как опытный садовод, выполол из её души весь сорняк, не позволявший ей видеть солнце.

— Я не хочу уезжать, батюшка! Не хочу! У меня больше никого не осталось…

Он ласково гладил её по плечам:

— Сейчас ты должна ехать. Но ведь ты всегда можешь вернуться. Что бы ни случилось с тобой, помни: здесь тебя всегда примут. Пиши мне обо всём, что с тобой происходит, приезжай ко мне, будем разговаривать. И молись, Анюта, молись. И я за тебя молиться буду.

Утишили страдающую душу ласковые слова, и всё же не ушло колючее чувство — это последняя встреча их! И уезжать — нельзя! Однако, по мере отдаления от Твери оно стало притупляться. Подумалось, что всё это, быть может, расстройство нервов от напряжения последних дней.

С вокзала она поспешила домой, тревожась, как отчим пережил эти дни её отсутствия. В квартире было тихо. Никто не отозвался и на зов, и от этого неприятно защекотало под ложечкой. Вдруг ослабев и едва сдерживая дрожь, Аня прошла в комнату отчима. Александр Порфирьевич, облачённый в свой лучший костюм, лежал на накрытой покрывалом кровати, скрестив руки на груди. Рядом с ним стоял стакан воды, а под ним лежала записка. «Я потерял жену. Потерял зрение. С каждым днём теряю способностью двигаться. Хочу уйти прежде, чем лишусь возможности распоряжаться своей жизнью. Прости меня, Анюта. Помни, что я тебя всегда любил. И помни, что обещала мне».

Аня уронила записку и пронзительно закричала. Всё закачалось перед её глазами, потемнело, поплыло.

— Зачем?! Зачем ты это сделал?! Зачем даже ты меня бросил?! — она упала на колени, содрогаясь в истерических конвульсиях.

Внезапно чьи-то сильные руки обняли её и мягко подняли на ноги:

— Аня, успокойся! Успокойся, прошу тебя! Для него это лучше! Подумай, ведь он страдал так долго, и какие ещё муки были у него впереди!

Сквозь туман проступило лицо Викулова.

— Варс, Варс… — пролепетала Аня, обнимая его и захлёбываясь слезами. — Откуда ты здесь?

— Я знал, что ты приедешь сегодня, и пришёл… — он осторожно повлёк её из комнаты покойника: — Ты же знаешь, Анечка, я люблю тебя. Я жить без тебя не могу! Поэтому и пришёл!

— Что ты говоришь, Варс… — Аня полубесчувственно мотнула головой. — Зачем…

— Тебе нужно успокоиться, нужно начать новую жизнь! — Викулов стал жадно целовать её лицо, впился в губы, не давая говорить. — Я помогу тебе в этом! Я всё для тебя сделаю, Анечка! Всё, что ты захочешь!

Аня попыталась освободиться из объятий Варса, но они стали лишь крепче. Не переставая ласкать и осыпать её поцелуями, он увлёк её в комнату, некогда принадлежавшую Надежде Петровне и Пете, уложил на покрытую пледом тахту. Она не сопротивлялась более, вдруг разом утратив и волю, и силы, всецело отдавшись его власти.

Когда Аня пришла в себя, то увидела Варса. По пояс обнажённый, он стоял у окна, и от неё не укрылась торжествующая улыбка победителя на его лице. Она же лежала ничком, едва прикрытая, растрёпанная. Стыдливо потянув на себя плед, случайно нащупала на груди — крест… Стало отчаянно стыдно. Разве за этим отпустил её в Москву отец Сергий? И как теперь показаться ему — такой?

Плед уколол плечо. И следующая игла пронзила память. Да ведь это же — Петин плед! Он не забрал его, как и некоторые другие вещи… И комната — его… Ну, отчего же это должно было произойти ещё и именно здесь?!

Аня чувствовала себя униженной и жалкой. Она тихо заплакала, закусив губу.

— Проснулась, Анечка? — Варс быстро сел рядом и, приобняв её, чмокнул в щёку. — Ну, полно! К чему эти слёзы? Разве тебе было плохо?

Аня посмотрела на него искоса. Да, плохо ей не было… И даже сейчас этот человек не отвратителен ей, не противен. Он смотрит на неё открыто, нисколько не чувствуя за собой вины — ведь она не противилась ему… И тем больше грех, тем стыднее.

— Что теперь будет? — спросила Аня безнадёжно.

— Ничего, — пожал плечами Варс. — Завтра пойдём и распишемся.

— В соседней комнате лежит умерший, а ты говоришь о свадьбе?

— Если мне не изменяет память, то даже в любимой твоей матерью книге сказано: оставьте мёртвым погребать своих мертвецов. Анечка, не переживай! Александра Порфирьевича мы похороним, как должно. Я всё устрою. А свадьба… Чёрт побери, я не предлагаю устраивать попойку с сотней гостей. Для этого теперь не время, ты права. Мы просто сходим и узаконим то, что между нами уже есть, — с этими славами Викулов провёл горячими ладонями по её обнажённым плечам, покривился, заметив крест: — Хочешь, я куплю тебе красивый медальон вместо этого атавизма?

— Не тронь! — резко дёрнулась Аня. — Креста не тронь! Его я не сниму, так и знай!

— Как хочешь, — пожал плечами Варс, снова притягивая её к себе.

— И ещё. Я хочу настоящего брака. Освященного!

Викулов взял её за подбородок, внимательно посмотрел в лицо:

— Ты хочешь, чтобы меня вышвырнули на улицу с волчьим билетом?

— Я уже сказала, чего хочу. Пообещай мне, что мы обвенчаемся, и тогда… тогда…

Варс чмокнул её в губы:

— Тогда ты станешь моей женой перед людьми и Богом, я понял.

С трудом уворачиваясь от его всё более настойчивых ласк, Аня требовательно повторила вопрос:

— Так ты согласен выполнить это моё условие?

— Анечка, я же сказал, что выполню любое твоё желание. Значит, выполню! Но ты должна понимать, что положение сейчас не такое, чтобы можно было просто пойти и обвенчаться. Нужно выбрать время, найти место и попа, обделать всё, чтобы никто не узнал и не стукнул. Ты не согласна?

— Согласна, конечно…

— Вот! Поэтому сначала мы пойдём в ЗАГС, а потом, как только представится случай, удовлетворим твой атавистический каприз. А теперь скажи, что ты согласна! — Варс отстранился и выжидательно посмотрел на Аню. — Ты согласна?

— Согласна… — пробормотала она, всё ещё застенчиво тяня на себя плед.

Во мгновение ока в руках у Викулова оказались два бокала, наполненные вином:

— Тогда выпьем за наш союз, моя дорогая Анечка! Тебе необходимо подкрепить силы!

Аня послушно приняла бокал и, медленно глотая терпкий напиток, подумала, что её семейная жизнь никогда не будет счастливой — слишком преступно и гадко её начало…