Глава 11. Одиночество
А проклянешь судьбу свою,
Ударит стыд железной лапою, —
Вернись ко мне. Я боль твою
Последней нежностью закапаю.
Она плывет, как лунный дым,
Над нашей молодостью скошенной
К вишневым хуторам моим,
К тебе, грехами запорошенной.
Ни правых, ни виновных нет
В любви, замученной нечаянно.
Ты знаешь… я на твой портрет
Крещусь с молитвой неприкаянной.20
От этих строф судорогой перехватило горло, и Аглая долго стояла, прислонившись к стене, и, лишь когда внизу хлопнула дверь парадной, поспешно сбежала по лестнице, кивнув поднимавшемуся соседу.
Надо же было, чтобы это письмо, в ожидании которого она теряла покой за месяц до срока, пришло именно сегодня! После очередной ссоры с Замётовым, после того, как Нюта, распалясь, убежала из дома…
Ссора с Замётовым — конечно, пустяк. Бывали и похуже стычки, хотя то ли нервы прежде были крепче, то ли что, но никогда не выматывали они так, как теперь. Замётов хотел, чтобы Нюта вышла замуж за Варсонофия Викулова, казавшегося ему надёжным человеком с большими перспективами. Ему не нравилось намерение девочки выступать на сцене, не нравились её легкомысленные друзья, не нравился Саня Надёжин, и не проходило дня, чтобы он не пытался навязать ей свой образ мыслей.
Аглаю же гораздо больше волновала судьба Петруши, за которого она чувствовала себя ответственной перед покойной подругой. Узнав после долгих расспросов от дочери, что мальчик уехал из Москвы да ещё написал странное письмо, она не на шутку встревожилась. Не верилось, чтобы Петруша уехал, не простившись с ней, не написал. И не верилось и в то, чтобы он разлюбил Нюту. Аглая пыталась убедить дочь узнать, куда отправился Петя, хотела найти его и написать ему сама. Она чувствовала, что с мальчиком что-то произошло, что, возможно, он, как и сама она когда-то, решил пожертвовать собой, чтобы не портить жизнь любимому человеку. Но ведь он ещё не знал, какая огромная ошибка — такая жертва! И некому объяснить ему!..
— Отчего ты не рассказывала мне, что происходит между вами? — сокрушалась Аля. — Я бы пошла, поехала к нему, поговорила бы!
— Довольно того, что я с ним говорила, забыв саму себя! Если я ему не нужна, так и Бог с ним! Я и без него проживу счастливо! — а лицо девочки при этих словах было таким несчастным, что у Аглаи сжималось сердце. Дети, дети! Если бы вы могли постичь опыт родителей, не проходя их пути заново…
В последнее время Нюта всё больше отдалялась от неё. Она всё реже бывала дома, всё чаще отмалчивалась, не желая делиться переживаниями. Это глубоко ранило Аглаю, всегда старавшуюся быть дочери другом, надеявшуюся на её доверие. А доверия, как оказалось, не было… Или сказывалась чужая кровь?
— Избаловала барышню! — шипел Замётов. — Только и увивалась вокруг неё, как служанка! Вот, она об тебя ножки-то нежные и вытирает! И об меня заодно! А, впрочем, твоих бредней ей и впрямь не стоит слушать, безумная баба! Иначе совсем голову потеряет!
— Ты-то много ли в ладу со своей головой прожил?!
— А хоть бы и ни дня ни ты, ни я так не жили! Пусть хоть она человеком поживёт!
После очередной домашней сцены Нюта, доведённая до слёз, убежала к Рае, заявив, что и Новый год будет встречать у неё. Не в силах оставаться дома, ушла и Аглая. Ей было как никогда тоскливо и одиноко в эти предпраздничные дни. Прежде в её горькой жизни была хотя бы одна опора — Нюта. Ею Аля жила год за годом, но вот, дочь отдалилась, стала жить своей жизнью, и всё сделалось бессмысленным. Господи, может, вовсе напрасным было то следование долгу, которое разрушило ей жизнь? Зачем нужно было остаться с Замётовым семь лет назад, вместо того, чтобы уехать и жить в любви и счастье? Замётов получил бы лишь то, что заслужил… Разве жизнь Родиона, его счастье не стоило благополучия этого изверга?
Опустошённая и подавленная, Аглая брела по заснеженной Москве, изредка с грустью заглядываясь на разряженные ёлки, «реабилитированные» два года тому назад после периода революционного запрета, вспоминая, с какой любовью и радостью мастерила в эти дни вместе с Нютой ёлочные украшения из бумаги и ваты. А теперь никому не нужны они…
Возле магазинов, по обыкновению, тянулись бесконечные очереди. Озлённые люди толкали друг друга, ругались и одновременно озирались боязливо — ну как донесут? Чем сильнее боялись ругать власть, тем с большим ожесточением бранили друг друга, тем большей злобой разгорались к стоящему рядом (не дай Господи впереди!) ближнему, которому мог достаться заветный товар.
Очередей не было только у «закрытых распределителей», доступных лишь правящей касте. Сытые и хорошо одетые её представители — военные и штатские, и их жёны в дорогих шубах — выходили оттуда с пакетами, наполненными дорогими яствами. И десятки завистливых взоров граждан второго сорта провожали их…
Конечно, равенства в этом отношении не было никогда. И всё же привилегии потомственной аристократии, воспитанием и образованием выделяющейся из общей среды, принимать легче, чем хамство вчерашних полуграмотных лакеев, взлетевших из грязи и теперь чванившихся своим обретённым барством.
— Вора, вора держите! — заголосила бабка в одной из очередей.
Привычны стали эти крики в Москве. Не зря бранился старый сыщик Скорняков, что воров ловить стало бессмысленно: не успел поймать, а назавтра он уже по амнистии гуляет. Сроки получали лишь те, кто воровал у государства, а жулики, обчищавшие простых граждан, всегда отделывались лёгким испугом, и оттого наглели, сознавая свою безнаказанность.
Вот, пронёсся опрометью оголец с бабкиной кошёлкой — и хоть бы кто остановил, погнался. Боятся! Вмешавшийся рискует получить удар ножом — если не при задержании, то позднее, в отместку за помощь милиции… Да и милиция куда как разная бывает. Кроме скорняковых немало было таких, что предпочитали задерживать «нарушителей паспортного режима», нежели уголовников. Оттого никакого доверия нет к идущему навстречу человеку в форме, но наоборот — инстинктивно хочется свернуть в сторону.
Что же это за время настало? На Красной площади идут парады… Танки, самолёты, оружие… Бравурные марши… Могучие атлеты, мужчины и женщины, в белых спортивных формах, застывшие в разнообразных позах, сияющие улыбками… Знамёна, плакаты, транспаранты… «Физкультурники — товарищу Сталину!», «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»… Портреты, нескончаемые портреты Вождя… Ликующие толпы…
А вся жизнь соткана из страха — перед государством, перед НКВД, перед уголовниками. И от этого изводящего душу страха невозможно забыться, он опутывает, давит, сковывает движения.
Когда арестовали отца, Аглая писала самому Калинину, умоляла отпустить больного старика дожить оставшиеся ему месяцы дома. Но ничего не помогло. Первое время ещё разрешались передачи, но вскоре их перестали принимать и объявили вердикт: десять лет без права переписки…
В церквях, если случалось зайти в них, Аля всё ещё ставила свечи во здравие раба Божия Игната. Слабо верилось, что он ещё жив, но, не зная наверняка, она не смела молиться за упокой.
Лишь одно радовало: не пропал напрасно оставленный Родионом альбом. На другой день после разговора с Нютой Аглая попросила Тимофея Скорнякова посоветовать коллекционера, который бы мог дать настоящую цену и поверил бы тому, что предлагаемая вещь не краденая. Узнав, что к чему, старый сыщик взялся помочь и сам сопроводил Алю к нужному человеку, самим присутствием своим обеспечив кристальную честность сделки.
Вырученная сумма оказалась значительно больше той, на которую она рассчитывала. Часть её сразу ушла на взятки нужным людям, остального же должно было вполне достать на лечение брата. От Сани, получившего мандат ППК и отправившегося с Таей за Серёжей, Аглая получила письмо, в котором он сообщал, что надежда на лучший исход есть. Все трое ещё оставались в Сибири, так как Саня считал слишком опасным для больного столь долгий и тяжёлый переезд.
Аглая не раз думала поехать навестить брата, но не решалась надолго оставить Нюту, чьё странное настроение тревожило её. К тому же Тая отписала Лидии, что к концу января они, может быть, всё-таки тронутся в путь. Это была единственная радостная весть за последнее время. Привыкшая быть нужной своим близким, Аля инстинктивно искала, кому может быть полезна теперь. Больной брат непременно будет нуждаться в особом внимании и заботе родных, которых у него осталось совсем немного, а, значит, и Аглая будет нужна ему.
Отвлекшись на мысли о Серёже, Аля вновь обратилась к Нюте. Где она сейчас? У Раи ли, а, может, вместе с Викуловым, в котором чудилось Аглае что-то недоброе и пугающее? Девочка выросла и тяготится советами и заботой своей «тёмной» матери… Вероятно, такое случается почти во всех семьях, но для Али это было нестерпимым. Что будет, если завтра девочка выйдет замуж? Без любви, сломав себя? Что будет, если она уедет?.. Что останется тогда в жизни? Одна только старость подле человека, который испытывает постоянную необходимость унижать её, вымещая на ней страдание от собственной немощи и застарелые обиды. Как это ужасно!
А ведь всё могло быть иначе… Ведь есть человек, которому она нужна, который её любит. Появись Родион теперь и позови за собой, и она бросила бы всё, забыла бы всех. Но он больше не появлялся, лишь присылал раз в год открытки с пронзительными стихами…
Незаметно для себя Аглая очутилась на вокзале. Отсюда, бывало, ездила она к Родиону… Вот, и поезд подошёл — тот самый поезд! Машинально Аля села в вагон, прислонилась к давно не мытому окну. Глаза не видели проносящихся мимо заснеженных пейзажей, перед ними стояло Божелесье, берег омута, а на нём — юноша-офицер, всё ещё ждущий её…
Зачем она приехала в Пушкино? Ведь о том, что было семь лет назад, не осталось здесь и памяти. Но ноги упрямо сами несли её к дому, какое-то время дававшему им кров. Вот он! Светится окнами в темноте… Аглая медленно приблизилась к нему, не обращая внимания на гневный лай выбравшейся из конуры собаки. На крыльцо выскочила не менее сердитая тётка, закричала с угрозой:
— Что ты шляешься здесь, шалава, а?! Пьяная?! А, ну, пошла вон отсюда, тварь, пока я милицию не кликнула!
Аля болезненно вздрогнула, словно получив жгучий удар плетью, отпрянула в смятенье и потерянно побрела к железной дороге. Глаза застилала пелена, в голове мутилось. А ещё и разошедшийся снегопад мёл прямо в лицо, слепя. Чтобы не сбиться с пути, Аглая пошла к станции прямо по шпалам, пригибаясь от ветра и поднимая воротник. Снова и снова виделось ей лицо Родиона, слышался заглушающий всё его голос, зовущий её. Крутились в памяти горькие строчки:
Я отгорел, погаснешь ты.
Мы оба скоро будем правыми
В чаду житейской суеты
С ее голгофскими забавами.
Прости… размыты строки вновь…
Есть у меня смешная заповедь:
Стихи к тебе, как и любовь,
Слезами длинными закапывать…
