Великий Данте разделил ад на семь кругов. В аду земном кругов этих несравненно больше. Долгое время, благодаря Петру Дмитриевичу Барановскому, Сергей оставался в высшем кругу. Природная усидчивость помогла ему быстро овладеть малознакомым ремеслом, и совместно с Барановским он успешно занимался строительством лагерных объектов. Тем не менее, хрупкая и болезненная натура его стала быстро сдавать и при этом, щадящем режиме.

Однако, Сергею повезло ещё раз. У одного из лагерных начальников была дочь-старшеклассница, которой любящий родитель желал обеспечить лучшее будущее — желательно, в столице. Девочке был нужен хороший репетитор, и, узнав о наличии в лагере полиглота и учёного, полковник Бышковец немедленно пригласил его к себе.

Это были самые спокойные дни лагерной одиссеи Сергея. Наконец, он занимался тем, что было ему близко и понятно, находясь в тепле и получая в дополнение к пайку добавку с «барского стола». К тому же полковник Бышковец не был ни патологическим живодёром, ни заматерелым палачом, а служакой, немало развращённым вседозволенностью в отношении подвластных рабов, но ещё не утратившим ни хозяйственного рационализма, мешавшего без толку морить людей, ни некоторого чувства справедливости, не позволявшего переступать определённых границ.

Сергей оценил то, что полковник не норовил лишний раз указать ему его место, но в домашней обстановке обращался с ним корректно, подчас снисходя до равного по форме разговора. Бышковец был уже немолод, довольно начитан и неглуп, и его, по-видимому, в немалой степени тяготила окружающая среда, состоящая, по преимуществу, из холуёв и стукачей. Со временем Сергей случайно узнал и такую деталь, что жена полковника, женщина на удивление приятная, происходит из дворянской семьи. Видимо, этот факт отразился на общей культуре их семейного быта, что и отличало Бышковца в лучшую сторону от его коллег.

Занятия с его дочерью Дашей шли успешно. Девочка не блистала способностями, зато, скучая от вынужденного одиночества, не ленилась. Правда, в её поведении нередко проскальзывали ноты хозяйки, и Сергей вспоминал своих первых воспитанников, мало слушавшихся его, бывшего для них нищим студентом, из милости взятым на службу их родителями. Но это было сущими пустяками. Тем более, что благоволение полковника дало ему возможность на внеочередные свидания с Таей, ставшей для него маяком, благодаря которому он всё ещё находил в себе силы барахтаться в пучине.

Увы, всему хорошему свойственно быстро заканчиваться. Полковника Бышковца неожиданно перевели в другое место, и с этого момента началось быстрое схождение во глубину преисподней.

Привилегированное положение рождает зависть, а зависть — доносы. Так оказался Сергей во внутренней лагерной тюрьме. Тёмная, холодная, сырая камера, штрафной паёк, допросы относительно якобы проводимой им среди других заключённых антисоветской пропаганды, во время которых заставляли раздеваться донага, зная, что голый человек неизбежно теряет равновесие, становится более податлив… Сергеем быстро овладело безысходное отчаяние. Ведь ему казалось, что он почти выдержал испытание, большая часть срока была уже позади, и вдруг вместо освобождения ему бесстыдно накручивали второй срок. Бывалые сокамерники упредили:

— Или восьмерик или катушка, как рецидивисту.

Десять лет! От одной мысли этой всё внутри обрывалось, и оставалось единственное желание: умереть прямо сейчас и никогда больше не видеть, не знать этого безысходного ужаса, унижений, тупого равнодушия.

Но смерть не шла… И не шёл даже сон, иногда дающий передышку в мучениях. Сергей завидовал спокойствию своих товарищей по несчастью. По-видимому, они уже свыклись со своей долей и берегли остатки сил, не растрачивая их понапрасну. Они крепко спали в то время, когда Сергей ворочался с боку на бок на жёстких нарах, дрожа от озноба и изводя себя страхами, а днём коротали время за неспешными разговорами.

А рассказать было что! Каждый человек — своего рода, книга, страницы которой всегда любопытно читать. Их было трое: столыпинский переселенец Калиныч, бывший петербургский студент Лавруша и мошенник-рецидивист Цыган, взятый за поножовщину в бараке. Будучи в одиночестве, не имея поддержки своих против «фраеров», Цыган держался миролюбиво и, в сущности, немало оживлял царившую в камере тоску, красочно живописуя свои странствия — от солнечного Ашхабада до Иркутска, от Тбилиси до финской границы… Цыган был, по-видимому, талантливым и рисковым авантюристом. В числе его жертв оказывались даже государственные учреждения, чьи бумаги он искусно подделывал, и крупные начальники, которых он проводил, как детей. Такие истории слушать было особенно интересно и даже весело, поскольку Цыган обладал ещё и незаурядным талантом рассказчика.

— Твои бы таланты да на благо использовать, — качал головой степенный Калиныч, словно только что сошедший со страниц тургеневского рассказа.

— На чьё благо-то? — усмехался Цыган.

— Людей, кого ж…

На это Цыган разражался раскатистым смехом:

— Кабы я свои способности на пользу людей употребил, так уже бы вышку получил! Потому что заботиться о благе людей — это контрреволюция! Ты-то, голова, на том и прогорел, или я ошибаюсь?

Калиныч тяжело вздыхал и отворачивался к стенке. На воле он был шкипером на небольшой реке. С очередным грузом товаров для сельпо прибрежных селений его отправили перед самыми заморозками. Зарядившие ледяные дожди спровоцировали подъём воды и ледоход из оторвавшихся закраек. Хилое судёнышко Калиныча почти не могло продвигаться вперёд из-за нарастающих с каждым днём ледяных заторов. Команда, быстро смекнувшая опасность, бежала во время очередной остановки, и Калиныч остался сражаться со льдами один на один. В любой момент какая-нибудь льдина могла пробить борт, и тогда бы он неминуемо погиб вместе со своим судном. Сутками не смыкая глаз, Калиныч вёл свой «корабль», лавируя между опасностями. С риском для жизни, проявив чудеса ловкости и приложив невероятные усилия, он добрался до места назначения, наняв за четыре бутылки водки новую команду. За такой подвиг самоотверженного героя надлежало наградить. Но — четыре бутылки водки?.. Но — съеденные во время ночных сражений со льдами два кило сухарей и сахар? Да ведь это — расхищение государственной собственности! И получил Калиныч «награду» — десять лет ИТЛ. Его жена осталась без средств к существованию с тремя ребятишками на руках, младший из которых недавно умер.

Цыган хохотал во всё горло, узнав о «преступлении» Калинача. Ему, ловкому мошеннику, ограбившему государство не на одну тысячу, было смешно, что бедный шкипер оказался практически приравнен к нему.

— Учитесь, граждане фраера! Нужно воровать масштабно — тогда хоть поживёте вволю и весело, прежде чем на нарах крючиться.

Сергей не успел узнать участь своих сокамерников — ему приговор вынесли раньше: десять лет ИТЛ. Услышав вердикт «суда», он едва не лишился чувств. Это был конец. Но не просто конец, а удлинённый во времени, мучительный, страшный. В тот момент что-то сломалось внутри, и всё дальнейшее стало походить на тяжёлый сон, от которого невозможно пробудиться.

Вначале был этап… Совсем не такой, как прежний, а пеший. Вереницу голодных и истощённых людей дюжие конвоиры с собаками гнали день за днём многие километры. Кое-кого из заключённых пришли проводить родные, и Сергей отчаянно искал в кучке собравшихся у ворот зарёванных баб Таю. Но её не было… И от этого стало ещё страшнее. Слишком долго от неё не было вестей. Вдруг что-то случилось с ней? Ведь она совсем одна здесь! Её может обидеть каждый… Или не простили связи с ним? Ведь она представилась его женой. Что если и она арестована?

Снег качался и плыл перед глазами. Топали серые, согбенные люди — мужчины, женщины, одинаково истерзанные и лишённые надежды. Лаяли собаки, лаяли ещё злобнее конвоиры:

— Живее! Живее! Нам до ночи до посёлка дойти надо!

Конвоиры обязаны доставить «товар» живым. Что будет после, не их дело. Но за происшествия на этапе с них спросят, и они не преследуют цели уморить подвластных. Они всего лишь приторговывают хлебом, выделенным на пайки заключённым, и от этого пайки необратимо сокращаются. Сколько может пройти человек, питающийся двумя кусочками хлеба в день и кружкой воды, даваемой лишь раз в день — на ночь? Но люди — шли. День за днём, с рассвета и до ночи…

— Живее! Живее!

Вот, проехали мимо дроги, и сердобольная баба сунула кусок хлеба колыхающейся от ветра девчушке, бредущей позади всех. О, какая ошибка! Нельзя проявлять жалость к одному, когда рядом десятки таких же! Голод обращает человека в зверя… Мгновение, и девочка распростёрта на снегу, а десяток бывших людей, наиболее быстрых и сильных, рыча, рвут друг у друга заветный кусок. Остальные, более слабые, лишь с сожалением и жадной дрожью смотрят на них, сглатывая слюну.

Конвоиры раздают тычки, и снова вереница движется вперёд, оставляя капли крови на снегу… Живее! Впереди ждёт посёлок, а в нём холодный сарай — тюрьма, в которой предстоит провести несколько часов, отведённых на сон. Часов этих тоже всё меньше, потому что голодные люди идут медленно, и этап не укладывается в срок.

А к этому добавляется вечная пытка стыдом — необходимость справлять естественные потребности на глазах у всего этапа… Да, навряд ли изобретён где-то более совершенный механизм расчеловечивания человека, низведения его до уровня бессловесного. И какой же силой нужно обладать, чтобы сопротивляться ему!..

Наконец, очередная тюрьма, последняя на этапе. Тюрьма пересылочная, а потому набита битком. Большая часть заключённых — уголовники, среди которых выделяется злобная свора малолеток. Много страшного видел Сергей за годы заключения, но страшнее этих «детей» не видел. Что же нужно было сделать с детскими душами, чтобы они, пробыв на этом свете дюжину или чуть больше лет, обращались настоящими бесенятами? Озлобленными, развращёнными, готовыми на любую подлость и преступление, упивающимися чужой болью и наделёнными жуткой фантазией в отношении причинения оной?

Урки, как водится, начали с того, что раскурочили сидора фраеров, забрав себе всё, что ещё было в них приличного. Никто не сопротивлялся, смирившись с этим ритуалом, как с неизбежностью. Но на этом «забава» не закончились. Малолетним шакалам нужна была живая игрушка, и, вот, молодой парнишка-доходяга уже летал между нар, подбрасываемый, раскачиваемый за руки и за ноги. И вновь никто не смел вступиться, кроме бывшего военного, ещё не утратившего чувства собственного достоинства, и, видимо, лишь недавно попавшего в оборот и не знавшего лагерных нравов. Он стал барабанить в дверь, требуя, чтобы дежурный положил конец безобразию, но какой дежурный отважится ночью входить к уголовникам? Бывали случаи, когда убивали и их…

Дежурный не вмешался, но строптивость фраера вызвала ярость у урок. Пугающим шелестом пронеслось по камере:

— Я ничего не видел!

Мгновение, и десятки рук уже тащили отбивавшуюся жертву к стоявшей в углу параше…

Утром ни один заключённый, включая избитого парнишку, не посмел сказать, что видел, как утопили строптивого командира. Как выяснилось, все мирно спали, а, стало быть, погибший сам решил свести счёты с жизнью столь отвратительным способом.

И вновь гнали куда-то… Оказалось, в баню. Баня начинается с предбанника, ледяного, как погреб, но в котором, однако же, надлежит раздеться. Наконец, парная… Тоже холодная, хотя и гораздо теплее предбанника. Вода подаётся на считанные минуты, за которые невозможно не то, что отмыться, но хотя бы согреться. И снова в холод! Но на этот раз без вещей, ибо они отправлены в прожарку. Мокрые ступни примерзают к ледяному полу и, когда раздаётся команда «на выход», их приходится отрывать с кровью…

«На выход»? Но как же? Без вещей? Только здесь Сергей понял, что справление нужды на этапе, это ничто в сравнении с настоящим стыдом. Из двух отделений бани абсолютно голых мужчин и женщин двумя колоннами погнали в соседний дом. Женщинам, особенно молодым и не утратившим привлекательности, было всего тяжелее, так как удобно расположившиеся вокруг охранники бесстыже разглядывали их, громко отпуская похабные комментарии.

В следующее помещение и мужчин, и женщин, так и не дав прикрыться, загнали вместе. Из-за тесноты стоять приходило впритык друг другу. Здесь комиссия проводила шмон вещей заключённых. Шмон этот был не менее тщательным, чем у урок: всё, что осталось сколько-нибудь годного после них, поступало в собственность членам комиссии. Те оказались не брезгливы и оставили узникам лишь рванину.

Таково было начало пребывания в новом лагере. Здесь уже не было ни Барановского, ни полковника Бышковца, и помощи ждать было неоткуда. В бараке, куда водворили Сергея, царил полнейший произвол, так как вся власть принадлежала блатарям. Впрочем, здесь ему всё же повезло — в последний раз. Сергея выручил его язык, талант рассказчика, помноженный на многие знания. Ещё раньше он заметил, что со скуки уголовники подчас любят слушать всевозможные истории. Хороший рассказчик может рассчитывать на снисходительное отношение с их стороны, как, своего рода, живое радио. Наудачу в новом бараке «артистов разговорного жанра» не было, и поэтому пересказы романов, повестей, пьес и жизненных коллизий пользовались успехом. Это обеспечило Сергею относительную безопасность: в качестве «игрушек» урки использовали фраеров, казавшихся им менее полезными.

Блатари не надрывались на общих работах: они занимали должности внутри лагеря, либо назначались бригадирами. Жили они в ожидании очередных амнистий за «ударный труд» и в рамках процесса «перевоспитания» грабили политических, играли в карты на наворованные вещи, измывались над доходягами. Как и в других лагерях, здесь процветала однополая «любовь» и вызванные оной болезни. Сергей сразу заметил в бараке крайне неприятного типа. Он не был уголовником и имел в своём приговоре, пожалуй, одну из самых безнадёжных статей — контрреволюционная троцкистская деятельность. Ещё довольно молодой, но слабый и изнеженный, в лагере он быстро «дошёл» и, пожалуй, не протянул бы долго, если бы не то, чем обеспечивал он себе и освобождение от «общих», и дополнительный кусок. Лагерная проститутка мужского пола, существо одновременно глубоко презираемое всеми до того, что с ним брезговали оказаться рядом или заговорить, и в то же время пользовавшееся привилегиями, так как иные из тех, кто брезговал заговорить на людях, нисколько не брезговал пользоваться его «услугами» наедине — что могло быть отвратительнее? У существа давно не было даже имени, а лишь клички, одна другой срамнее. Чаще всего, его называли Глистом. При встрече с ним Сергей всякий раз ощущал глубокое омерзение, доходившее до тошноты.

Его собственные силы были на исходе уже по прибытии в лагерь, а на общих работах стали иссякать с катастрофической быстротой. Его хрупкие руки не могли справляться с тяжеленной тачкой, а голова нестерпимо кружилась. Как ни выбивался он из сил, а нормы выполнить не мог и за это всякий день получал штрафной паёк.

Он с ужасом видел лагерных доходяг — жадно ищущих всякую травинку и отпихивающих друг друга, чтобы сорвать её, выбирающих рыбьи кости и прочую дрянь из выливаемых кухней в помойную яму отбросов, к которой бросались они наперегонки, едва дождавшись, когда повар выльет очередную «порцию» — и вновь мечтал об одном: умереть прежде, чем дойдёт до их состояния. Тех, кто уже не мог таскать ноги, отправляли в лагерь для законченных инвалидов, чтобы ещё живые мертвецы мучительно умирали от истощения, от пеллагры, приводящей к атрофии мышечных тканей, изменению крови, костей и, наконец, к необратимому разрушению нервной системы. Эти скелеты, обтянутые шелушащейся кожей в бурых, зелёных и иных пятнах, по которой уже не стекала вода, с чёрными провалами беззубых, гниющих ртов и стекленеющими глазами, ползали из последних сил в поисках пропитания и исходили кровавым поносом. Когда они, подобно бродячим собакам, не умирали, но издыхали в жестоких муках, их, совершенно голых, сваливали в телегу, вывозили за пределы лагеря и закапывали в общую могилу. Ни одна самая изуверская средневековая казнь не может сравниться с этой, ибо казнь, даже самая лютая, всегда хотя бы более или менее скоротечна…

В какой-то день Сергею пришла посылка. Сердце забилось слабой радостью: значит, Тая жива и свободна?.. Посылка была довольно большой, и измученный Сергей нёс её с почты с немалым трудом. Он успел пройти совсем немного, когда свора малолеток набросилась на него с разных сторон, во мгновение ока повергала на землю и, больно ударив несколько раз, разбив лицо, исчезла вместе с посылкой…

Сергей приподнялся и в отчаянии заплакал. Внезапно чья-то рука протянула ему крохотный сухарик:

— На, погрызи.

Он жадно запихнул в рот сухарь, дрожащими руками собрал с земли и слизнул с ладони упавшие крошки и лишь затем поднял глаза и отпрянул. Перед ним сидел на камушке Глист и жалостливо смотрел на него… Господи, чем же заслужил, чтобы и такая мразь сухариком делилась и смотрела с наигранным сочувствием?!

— Зря пятишься. Я ведь к тебе, как к другу.

— За сухарь — спасибо, — выдавил Сергей, утирая рукавом смешанную со слезами кровь.

— Не за что. Сухарь — что! Можно и сгущёнкой разжиться, и хлебом, и куревом.

Сергея замутило и, едва сдерживаясь, он ответил сухо:

— Обойдусь.

— Не обойдёшься, — ухмыльнулся Глист. — Ты уже полупокойник. Я сам таким был, вижу. Пути у тебя три: к пеллагрикам, в стукачи или…

— Убирайся прочь! — вскрикнул Сергей, ища, чем бы запустить в ненавистное существо.

— Уберусь, да только ты сам придёшь. Голод-то он и не до такого доведёт… Ты что думаешь, я всегда Глистом был? А я ведь в университете учился. И была у меня фамилия, имя и отчество. И мать была, и сестра. Много чего было… Ты, вот, на меня, как на насекомое, смотришь. И все смотрят. Подумать только, а на Глота не смотрят! Хотя все знают, что Глот — у кума первый стукач. А скажи мне, как учёный человек, чем это Глот лучше меня? Ведь из-за него люди новые катушки получают, а от меня какой вред?

— Послушай… Я не хочу говорить ни о тебе, ни о Глоте… Оставь меня… — простонал Сергей.

— А я — хочу, — Глист закурил. — Ты ведь образованный человек, книжек прочёл больше, чем все в бараке вместе взятые. Достоевского, поди, читал-восхищался. А ведь это всё туфта! Все эти писатели ничего ни о жизни, ни о людях не знали и фантазию имели убогую! У нас в больничке доктор есть. Золотые руки! Мог бы в столице карьеру сделать, если бы в лагерь не угодил. Врач от Бога — больные на него молятся. Но имеет гражданин маленькую слабость. Сёстры, которых он берёт в больницу, должны становиться его личными рабынями-наложницами. И ведь, заметь, он не считает это преступлением! И остаётся столь же искусным врачом, внимательным к пациентам. Он искренне полагает, что имеет право вознаграждать себя за труды и за протекцию. И, самое главное, что и сами рабыни его, судя по всему, согласны с этим.

— К чему ты рассказываешь мне это?

— Да так, рассуждаю о неоднозначности человеческой природы. До тебя здесь один «заговорщик» был. Оговорил на допросе двадцать душ, можешь себе вообразить? Показания на них дал честь по чести. Троим из них вышку влепили, а ему восемь лет. Как бы ты оценил этого человечка?

— Как подлеца…

— Логично, — кивнул Глист. — Но ведь он не был подлецом. Он был хорошим, честным человеком, семьянином, нежнейшим отцом. И когда его били, когда слепили глаза, он терпел… Но потом они арестовали его дочь. Её допрашивали в соседней комнате, и он слышал её вопли. Ему пригрозили, что, если он не даст нужных показаний, её бросят на всю ночь в камеру уголовников. Женщины, переживавшие такое, или сходили с ума или накладывали на себя руки. Скажи мне, что бы ты сделал на месте этого подлеца?

— Не знаю… — едва слышно отозвался Сергей, стиснув голову, в которой нарастал невыносимый гул.

— А я знаю! Ты сделал бы то же самое! Потому что мы все — одинаковые! И ты — такой же, как и я!

— Неправда! Есть люди настоящие, которых ничто не может сломать!

— Был у нас здесь один такой настоящий. Важный! Благородный! Честный! Голубая кровь! У нас таких не любят. Поставили его на место однажды, потешились, попользовались в очередь. Думали, вешаться пойдёт от позора. А он, знаешь, так делово к вопросу подошёл! Всякое, говорит, удовольствие требует вознаграждения. Ну, дали ему сгущёнки с хлебом — деловой разговор тут всегда ценят! Умные-то люди быстро смекают, что без чести выжить завсегда проще!

Сергей приподнялся и, надвинувшись на Глиста, прохрипел:

— Врёшь ты всё! И прежде меня сгниёшь! Сгинь с моих глаз, падаль! Сгинь! Сгинь!

Едва тот со змеиной усмешкой ушёл, как он снова свалился на землю: его рвало.

На другой день Сергей уже едва нашёл силы выйти на работу, у него поднялась температура, и всё тело болело. Вечером он попытался выпросить в медпункте больничный, но дежурная медсестра обозвала его симулянтом и даже не дала никаких лекарств.

А ещё днём позже Сергей не удержал тачку, и она покатилась вниз с пригорка, едва не зашибив двух заключённых. Это, разумеется, было расценено, как намеренная диверсия, за которую было назначено наказание — заключение в штрафной изолятор…

Глумление охранников и ледяной чулан, в котором невозможно даже вытянутся во весь рост — это были последние относительно ясные воспоминания Сергея. Дальше память возвращалась к нему лишь изредка, слабыми проблесками. Несколько раз он видел врача, и смутно понимал, что находится в больнице. Однако, понимать что-либо более не хотелось. Сергей постоянно пребывал в забытьи, укрывшись в нём от ужасающей реальности. Впрочем, и это не дало ему покоя, ибо сон рождал кошмары, один страшнее другого… И лишь последнее утешение было оставлено в этом аду: иногда во сне он видел Глинское, видел Таю…

В какой-то день чьи-то грубые руки подняли его и отволокли в ванну, где наскоро вымыли и постригли, а затем одели в чистое бельё и одежду… После этого Сергей очутился в незнакомой комнате и услышал плачущий голос:

— Серёженька, Серёженька, ты слышишь меня? Ты узнаешь меня? Посмотри на меня, родной мой!

Тая… Значит, опять сон… Он не шевельнулся и прикрыл глаза от света, но кто-то с силой встряхнул его, заставив снова открыть их. Перед ним стояла на коленях Тая. Раскрасневшееся лицо её было мокрым от слёз. Она звала его, покрывала поцелуями руки, гладила горячими ладонями его лицо:

— Серёжа, посмотри на меня! Это я! Тая!

— Он не слышит вас… — донёсся чей-то голос.

— Он услышит! — уверенно ответила Тая, не сводя глаз с Сергея. — Он не может не услышать меня!

Сергей задрожал, боясь поверить в реальность видимого, и всё же порывом схватил руку Таи, прошептал отчаянно:

— Тая, Тая, забери меня отсюда! Спаси меня!

Она обхватила его, едва сидящего на жёсткой скамейке, ответила сквозь слёзы:

— Конечно, заберу, родной мой! Я ведь за тобой приехала! Я так долго тебя искала, так долго… Мы сейчас уедем отсюда навсегда, и никто больше не причинит тебе боли, никто, никогда. Ты можешь идти? А?

Идти он не мог. Даже сидеть без опоры не было сил. За спиной Таи появился молодой человек в очках, строгое лицо которого показалось Сергею смутно знакомым. Он испуганно вздрогнул, но Тая крепко стиснула его ледяные ладони:

— Не тревожься! Это Александр Надёжин, сын Алексея Васильевича. Он приехал помочь нам.

В следующий раз Сергей очнулся от порыва холодного ветра. Они шли к проходной. Александр нёс его на руках, а Тая крепко сжимала ладонь, приговаривала:

— Потерпи ещё немного. Теперь всё страшное позади, теперь всё будет хорошо. Александр Алексеевич хороший врач, он поможет тебе, и скоро мы будем дома…

Момент, когда ворота лагеря остались позади, Сергей запомнил. Но даже тогда всё ещё не верилось в возможность чудесного избавления. Неподалёку стояла запряжённая чахлой лошадёнкой телега. Александр сделал знак не менее чахлому вознице и тот, сплюнув папиросу, кивнул. Надёжин осторожно усадил Сергея в повозку, Тая устроилась рядом, укрыла его одеялом поверх надетого тулупа, прижала к груди. Телега тронулась.

— Тая! — тревожно позвал Сергей, приподняв голову и, преодолевая боль и темноту в глазах, пытаясь вглядеться в её лицо.

— Что, Серёженька?

— Это всё правда? Это не сон?..

— Не бойся, мой милый. Сны остались позади и больше не вернутся. А теперь мы будем жить. И больше никогда не разлучимся. Не тревожься больше ни о чём. Оставь все тревоги мне и набирайся сил.

Её горячие губы коснулись его лба, щёк, и он почувствовал, как неудержимым потоком хлынули из глаз слёзы…