Когда «зала» ритмично дёргалась под «Вечернее солнце», Аня сидела на диване, изредка прихлёбывая холодный лимонад, и не могла дождаться, когда окончится пытка: этот вечер вообще и этот набор звуков, по недоразумению названный музыкой, в частности.

Надо же было случиться, чтобы именно сегодня, на сороковины тёти Нади, когда Пете так тяжело, и нужно быть с ним, пришлось Раечкино день рождения! Не пойти на него Аня не могла. Рая была единственной её близкой подругой. Было время, когда они недолюбливали друг друга. А точнее красотка и модница Рая, дочь высокопоставленного дипломата, избалованная родителями, свысока относилась к дочери родительской домработницы, иногда приходившей с нею в их дом. А Аня считала Раю выскочкой, пользующейся положением родителей и ленивой настолько, что отметок выше троек почти не получала.

Но однажды она увидела «выскочку» горько плачущей и, будучи от природы отзывчивой к чужой беде, поспешила подойти:

— Рая, что случилось? Рая, почему ты плачешь?

Оказалось, что Рае категорически не даётся математика. Двойка следовала за двойкой, и отец пригрозил ей страшным: больше не покупать новых платьев и не пускать в кино и театр. Ане подобная беда показалось сущим пустяком. Задание, над которым плакала Рая, было сделано ею в четверть часа, и после этого «хозяйка» посмотрела на неё совсем другими глазами — уважительно и восхищённо. Когда выяснилось, что Аня — отличница, что ей легко даются все предметы, Рая попросила её помочь ей «подтянуться». Разумеется, Аня охотно помогла, и после совместных занятий Раечкино положение несколько поправилось.

С той поры они подружились, и Рая искренне привязалась к Ане. На проверку оказалось, что балованная девочка обладала очень добродушным, весёлым, прямым, хотя и вспыльчивым, вздорным характером. Она не стеснялась высказывать своего мнения, могла разругаться в пух и прах, а назавтра слёзно примириться, она почти не бывала грустна, отличаясь замечательным жизнелюбием, детским озорством и бурной фантазией. Рая была глубоко чужда всякой гражданственности, из-за чего у неё нередко бывали проблемы в школе, однажды едва не окончившиеся исключением. В то время, когда сознательные пионеры и комсомольцы подвизались в строительстве коммунизма, не пионерка и не комсомолка Раечка завивала волосы, танцевала фокстроты и кокетничала с мальчиками.

Аня знала, что её подруга придерживается весьма фривольных взглядов, настолько, что в свои шестнадцать позволяла своим ухажёрам отнюдь не только поцелуи в парадной. Но от этого Рая не становилась хуже. Её неугомонная, бурная натура искрила, как фейерверк, и Аня, полная противоположность подруге, тянулась к ней, потому что с Раечкой никогда не бывало скучно, она обладала замечательным талантом рассеивать любую хандру своей естественной, задорной весёлостью.

Что так сблизило их? Раечка любила экстравагантную одежду, танцы, современные ритмы, шумные компании. Аня — книги, классическую музыку, природу… Два полюса — они идеально дополняли и преданно любили друг друга. Не для кого, кроме Раи, Аня не покинула бы Петю в этот вечер.

Петя, впрочем, был также приглашён на него, но для него участие в веселье было и вовсе непереносимым. Идти одной Ане не хотелось. Зная, что у Раечки соберётся много молодых людей, она боялась, что, придя без спутника, будет обречена весь вечер отбиваться от назойливых ухаживаний. А это было уже слишком! По счастью, кроме Пети, был ещё верный друг Саня, который согласился придти на выручку.

Это, если подумать, и неплохо — прийти к Рае с Саней. Саня уже взрослый, а взрослый кавалер всегда вызывает у девочек зависть. Не всё же белой вороной смотреть.

— Слушай, как думаешь, надолго танцульки затянутся? — спросил Саня, подавляя зевок. — Я сегодня после ночного спать до смерти хочу.

Едва окончив медицинский, Саня получил первое назначение — в здравпункт бараков, где никто не хотел работать. Двадцать бараков располагались вдоль Яузы. Это были дырявые строения, с протекающими крышами и продуваемыми стенами. Люди, и семейные, и одинокие, жили в них в страшной тесноте и антисанитарии. Днём, большая часть жильцов была на работе, а вечером начиналось повальное пьянство.

В водке и впрямь недостатка не было. А еды не хватало, поэтому закусывали черным хлебом да хреном из стеклянных банок. С такой выпивки и закуски всех здорово разбирало, начинались потасовки, иногда переходившие и в крупные драки. Приезжали по вызову «Скорая помощь» и милиция, увозили в кутузку и на больничные койки дебоширов. В женских бараках процветала проституция и, как следствие, венерические заболевания.

— Больше всего я столовой боюсь, — рассказывал Саня. — Продукты туда дают плохие, мясо постоянно привозят уже с душком, прочие — второсортные и третьесортные. Поборись тут за санитарию, как от нас того требуют! Сдаётся мне, что если бы не их постоянная внутренняя «дезинфекция», эти несчастные уже давно перетравились бы.

— Потерпи, пожалуйста, — попросила Аня. — Я не хочу расстроить Раю.

— Тогда пошли танцевать, — пожал плечами Саня. — Не то я усну.

По счастью, «Весеннее солнце» уже отыграло, и Раечка поставила медленный танец «Сан-Фернандо» — один из немногих фокстротов, который Ане нравился.

Саня прижал её к себе и, как положено, медленно повёл по комнате:

— Дурацкий всё-таки танец, — усмехнулся. — Никакого движения. Зато, правда, можно на законном основании обнимать красивую девушку, не получая при этом по морде.

Аня подумала, что всё-таки тысячу раз была права, не придя к Рае одна. В объятиях постороннего юноши она чувствовала бы себя крайне неловко. А Саня — друг детства, ему можно…

— А теперь новый фокстрот! — торжественно возгласила Раечка и, тряхнув рыжими кудрями, поставила в патефон очередную пластинку: — «Так много слёз»!

Несмотря на название, мелодия оказалась очень бодрой. Аня предпочла бы услышать более подходящие настроению «Цыганские напевы» или «Дай мне уйти» Адриана Адриуса. На худой конец, «Испанскую девушку».

Аня не любила фокстротов. Ей не хватало в них глубины и мелодии. Некогда она услышала Музыку и с той поры жила в этой стихии, музыка стала её существом. Первые уроки давала ей тётя Надя, когда их с Петей ещё не выслали из Москвы. Потом мама водила её брать частные уроки, а после устроила в музыкальную школу. Теперь целью Ани была консерватория. Музыку она чувствовала совершенно, она заполняла её душу так, как, должно быть, душу верующего заполняет молитва, даря мгновения сердечного умиления и восторга. Часами могла сидеть она, прильнув к приёмнику, когда по радио передавали концерты классической музыки и оперу.

Не было более радостного подарка для Ани, чем билет в Большой театр, в консерваторию, наконец, в Театр Оперетты — их единственная общая с Раей любовь. Многие арии она знала наизусть и, по утверждению педагогов, прекрасно исполняла их, имея хороший голос. Однако об оперной карьере Аня не помышляла. Больше всего, она любила романс. И большим горем стало для неё, когда в начале тридцатых жанр этот в силу романтизма, не способствующего трудовым победам, объявили буржуазным. Тогда арестовали и композитора Бориса Прозоровского, чьи пластинки Аня бережно хранила. Однажды она была на его совместном с Тамарой Церетели концерте, и тогда впервые подумалось о том, чтобы стать такой, как эта прекрасная певица.

Но романс запретили, и Аня растерялась. Одно она знала точно — она хочет петь. Хочет посвятить себя музыке. Музыка спасала её от огорчений, врачевала обиды, наполняла душу неизъяснимым светом, защищала её мир. А мир этот очень нуждался в защите. Мама старалась воспитывать Аню в духе вечных ценностей, оберегая от чужеродных влияний. А ещё было влияние тёти Нади и Пети, их семьи, памятью и традициями которой они жили. Сколько всего узнала от них Аня, сколькому научилась, сколько книг прочла вместе с Петей! А ещё была семья Сани — дядя Алёша Надёжин, тётя Мари… Их глубокая религиозность, их культура и образованность восхищали Аню, и ей очень хотелось быть такой же, как они. А они щедро делились с нею всем тем, что знали сами.

Только чем больше становилось богатства, тем тяжелее делалось в кругу сверстников. Аня не понимала того энтузиазма с которым многие из них ходили на митинги, их ликования по поводу очередных наших «успехов», их стремлений строить коммунизм во всём мире. Её слух раздражали митинговые ноты в речах, раздражали похожие на булыжники стихи, раздражали пошлые жизнеутверждающие песенки и марши — эти так просто ранили слух. Это был какой-то чужой ей мир, грубый и приземлённой. Тут-то и выручала музыка — искусство небесное, дававшее крылья и уносившая в далёкие и прекрасные края.

Под аргентинское «Эль Чокло» именинница танцевала одна — импровизацию. Её пластичное, ловкое, сильное тело красиво изгибалось, взметались огнистые волосы, а глаза лукаво постреливали, словно по-гоголевски вопрошая: «Хороша я? До чего ж хороша!» Аня невольно заулыбалась, глядя на озорующую подругу. Она, действительно, была очень хороша, хороша не идеальной красотой, а удивительной манкостью, не оставлявшей равнодушной никого.

— А теперь довольно патефона! — воскликнула Рая. — Даёшь живой голос! Аня! С тебя песня! Пашка, тащи гитару — будешь ей аккомпанировать.

Меньше всего хотелось теперь петь. Аню не покидали мысли о Пете, хотелось как можно скорее распрощаться и вернуться к нему. А тут ещё петь! И уже все взгляды устремлены на неё! И взгляды юношей — интереса полны. Аня знала о себе, что не только голосом, но красотой не обделила её природа. И что даже в классе, где слывёт она чудачкой и белой вороной, где, как минимум, относятся к ней едва ли ни враждебно, многие мальчики заглядываются на неё, а девочки завидуют и оттого злятся. Аня не обращала внимания ни на тех, ни на других и этой отстранённостью ото всех защищала себя от возможных конфликтов.

— Рая, пожалуйста… Я не в голосе сегодня… — пробормотала Аня.

— Не ври! — безапелляционно прервала подруга. — Ты в голосе всегда! Я сегодня именинница, поэтому все должны меня слушаться! — она звонко рассмеялась. — И не спорь! Пой, что сама захочешь, разрешаю!

И на том спасибо…

Пашка, полноватый, курносый парень в широчённых брюках вопросительно посмотрел на Аню, провёл по струнам, приглашая к исполнению. Деваться было некуда и, допив лимонад, она запела:

Гитарный перебор, и Пашка, лукаво прищурившись, спросил:

— Контрреволюционные песни поёшь! Не боишься?

— Что же контрреволюционного в жасмине и ирисах?

— Их автор. Прозоровский-то — контра! Или не знала?

— Полно чушь-то молоть! — фыркнула Рая. — У нас и фокстроты — того, буржуазные ритмы! За них, Паша, из института вылететь можно.

— Значит, будем танцевать под это, — Пашка шутливо задёргал струны, вскочив и смешно притоптывая ногами. — Но от тайги до Британских морей / Красная армия всех сильней!

В этот момент из кухни прибежал бледный Раечкин ухажёр Лёнька, выпалил:

— Только что по радио сообщили: товарища Кирова в Ленинграде убили!

Кое-кто из девушек вскрикнул, а юноши сразу посерьёзнели, потянулись к бубнящему за стеной приёмнику. Рая смотрела им вслед с недоумённо-насмешливым выражением лица. Когда «зала» опустела, она подошла к Ане:

— Видела, какая гражданская сознательность? Вот, какое, спрашивается, им дело до этого товарища? Чего он им, отец родной, что ли? Тьфу ты… Всё веселье испортили. Я бы это радио выбросила к чёртовой матери, всё равно же одну ерунду несут.

— Если бы тебя услышал твой отец, то вряд ли одобрил бы!

— Это его дело.

Из кухни доносились спорящие голоса. Там уже вовсю обсуждалась политическая ситуация и высказывались возмущения подлым террористическим актом.

Раечка покрутила пальцем у виска и растянулась на диване:

— Ладно, пусть их языками помашут, а я поем, пожалуй, и отдохну от них. А потом выгоню к чёртовой матери, если им какой-то Киров дороже меня…

Аня улыбнулась:

— Ты, Раечка, чудо. Только уж не очень гони их. А то чего доброго донос на тебя напишут.

— Думаешь, они таки сволочи? Хотя очень возможно. Но я их всё равно выгоню. Ты, небось, тоже бросить меня хочешь?

— Раечка, у Сани было ночное дежурство, он очень устал. А ему ещё нужно проводить меня до дома.

— Ладно… — царственно взмахнула рукой Рая. — Я же не зверь, идите уж. Завтра позвоню.

Аня расцеловала подругу и с облегчением покинула праздник.

Трамвай в этот поздний час был пустым и, заняв последнее место, она спросила клевавшего носом Саню:

— Саня, если Кирова убили, значит, ещё есть сопротивление? Есть борьба?

— Какой ты ещё ребёнок, Анюта. Да и все, что у твоей подруги табунились — тоже. Это значит, что нужно снова провести массовые чистки, а для этого нужен формальный повод. Нужна Каплан или Канегисер.

— Кто?

Саня нахмурился, подавил очередной зевок:

— После выстрела Каплан в Ленина и убийства Канегисером Урицкого большевики объявили красный террор. Это обычная тактика… Обычная провокация. Во Франции те же методы в ходу были. Мне отец рассказывал. Измыслить или совершить преступление, приписать его врагу, раскочегарить массы воплями о необходимости кары и защите революции, а под эту песню перебить всех подозрительных.

Аня поёжилась, спросила тревожно:

— Ты считаешь, что будет новый террор? И против кого? Против каких «подозрительных»?

— Анюта, ты уже не ребёнок. У тебя достаточно примеров перед глазами, кто для них подозрителен.

— Петя… — прошептала Аня со страхом, вспомнив его родословную.

— Ну, я, в общем, недалеко ушёл, — пожал плечами Саня. — С моим-то братом и отцом. Ладно, хватит об этом. Будет только то, что Бог попустит, избежать назначенного нельзя, а, значит, и думать об этом нечего.

Но Аня уже не могла не думать. В ушах нарастала какая-то пугающая, грозная симфония, а вместе с нею заставляло трепетать сердце предчувствие неотвратимо надвигающейся беды.