На сорок дней собрались тем же кругом, что на поминки: Аглая, Замётов, Аня, Петя, Саня Надёжин, доктор Григорьев и Скорняков. Не доставало лишь Авдотьи, оставшейся в Серпухове.

— Земля пухом… — глухо сказал Скорняков, осушая рюмку. — Не уберегли Надежду Петровну… Стыдно-то как, чёрт! Перед дедом её покойным, перед бабкой…

Аглая знала, что, узнав об аресте Нади, Тимофей Лукьянович ходил к начальству, пытался добиться её освобождения. Но начальство прямо пояснило, что за такие ходатайства, а к тому за связь с враждебными элементами можно лишиться не только места в розыске, но и свободы. А в холостяцкой скорняковской жизни, кроме розыска, ничего и не было. Шли годы, менялась власть и законы, а он служил, ловил бандитов и ничего иного не знал и не умел. После того «хождения наверх» Тимофей Лукьянович три дня не выходил из комнаты, топя бессильный гнев и стыд в горькой. Он предупредил, чтобы никто не заходил к нему:

— Напьюсь — буду контрреволюционные вещи говорить! Кто услышит, пойдёт как свидетель.

Пытался помочь и доктор, но старые большевики, которых он пользовал и давно знал, уже не имели прежнего влияния после подавления «левой оппозиции» и лишения Троцкого советского гражданства. Более этого, эти люди, вчера ещё бывшие столь могущественными, распоряжавшиеся чужими жизнями, теперь сами боялись. И не защитой могли они стать стоявшим рядом с ними, но источником многих зол, как стал таковым Троцкий, чьи сторонники сделались для власти худшими врагами, чем монархисты.

— Стыдно, — согласился Григорьев протирая очки. — Но что же вы могли сделать? Взять тюрьму штурмом? Когда я пришёл к одному высокопоставленному сотруднику ОГПУ и стал просить помощи, объясняя, что у Надежды Петровны последняя стадия чахотки, он обозвал меня «троцкистом», — губы доктора нервно дёрнулись. — С таким тавром и до тюрьмы недалеко. И с какой лёгкостью их ставят! Тот троцкист, тот монархист, тот оппортунист, а другой шпион, а третий вредитель…

Аглая молчала, думая в этот момент не о Наде, а о брате, все усилия помочь которому также пропали даром. Бесконечная усталость давила её, и некому было выплакаться. Целый год прошёл в хождениях по тюрьмам, стояниях в очередях, и хоть бы проблеск какой — нет, только гуще становился сумрак. А ещё нужно было день за днём выбиваться из сил, чтобы заработать денег на достойную жизнь для Нюточки. С той поры, как больной Замётов утратил трудоспособность, все тяготы легли на плечи Аглаи. Она обязана была обеспечить дочери приличное существование и для этого не жалела себя, работая подчас на нескольких работах сразу: в одном месте мыла полы, в другом подвизалась помощницей по хозяйству, в третьем шила на заказ… Шитьё буквально спасло Алю. Оценив её способности к оному, жена одного крупного начальника, которой она помогала по хозяйству, пожелала заказывать ей платья. При любом строе и в любом веке женщина всегда остаётся женщиной, а женщину не способна удовлетворить «Москвошвея», и тогда на помощь приходят портнихи. Опыт удался на славу, и скоро Аглая шила уже не только для Инны Самойловны, но и для её подруг. Это дало хороший и верный заработок, позволивший снова обрести почву под ногами: теперь денег было достаточно не только на пропитание дочери, но и на необходимые ей уроки музыки. А для гардероба были руки и швейная машинка.

Потихоньку восстанавливавшийся после удара Замётов в последнее время также иногда находил небольшой заработок, выполняя на дому чертежи. Жизнь шла трудно, и всё-таки это была жизнь. Однако, едва дав передышку, она снова засыпала несчастьями.

Аглае было до боли жаль Петю. Чем провинился этот ещё толком не живший мальчик, что вся жизнь его состоит из сплошных лишений и утрат? Мать в тюрьме он видел лишь однажды, и она успела в последний раз благословить его. На второе свидание попросила прийти лишь Алю, не пожелав, чтобы сын запомнил её прикованной к постели тюремной больницы.

Тот последний разговор был недолог. Надя, почти прозрачная, лежала неподвижно, уже не имея сил подняться. Странно: болезнь, так исказившая её облик прежде, теперь словно высветила его. Должно быть, правда, что на пороге смерти телесная оболочка становится прозрачна, и сквозь неё видимой становится душа человека. Чистая душа Нади была прекрасна, и оттого даже худоба её не казалась такой пугающей.

— Знаешь, я раньше думала, что умирать очень страшно. Ведь когда отторгают часть тела, то жутко больно. А тут душа от тела отторгается! А, оказывается, нисколько нестрашно… Стыдно признаться, но я за долгие годы впервые чувствую себя почти счастливой, — голос Нади прерывался, каждое слово стоило ей труда, но она продолжала. — Я уже почти не чувствую своего тела и всё время нахожусь в каком-то полусне. Позавчера я видела маму и бабушку. Они стояли подле меня и улыбались. А я вдруг испугалась, что Алёши с ними нет… Вдруг, думаю, он считает, что я предала его, обвенчавшись с Мишей. А на другой день они втроём пришли, и мне стало так хорошо… Скоро не нужно будет заботиться ни о чём земном, скоро я буду с ними. Вот, только Петрушу оставлять страшно! Ведь он у меня совсем один… Ты уж не оставь его! Ты обещала…

— Твой сын будет моим сыном, и я всегда помогу ему, чем сумею, — ответила Аля, с трудом сдерживая слёзы.

— Вот и хорошо, — ясно улыбнулась Надя бескровными губами. — Теперь мне совсем хорошо. Спасибо тебе! А теперь иди… Я больше не могу говорить. Я хочу заснуть…

В ту ночь она уснула навсегда, и её тело выдали почерневшему от горя Пете. А в день похорон доставили извещение, что гражданка Юшина Надежда Петровна признана невиновной во вменяемых ей преступлениях. Сатанинской издёвкой повеяло от этого документа, и Петя тотчас порвал его на мелкие клочки.

В это тяжёлое время Нюточка, как могла, поддерживала его. От Аглаи не укрылось, что детская их дружба переросла в куда более серьёзное чувство. Заметил это и Замётов, выговаривал с досадой:

— Объясни своей дочери, что этот офицерский сынок ей не пара! Рано или поздно его посадят — это очевидно. Ты что хочешь, чтобы она разделила его участь?

— Если они любят друг друга, то препятствовать им я не стану, — отозвалась Аля. — Нет ничего более мучительного, чем жить в разлуке с тем, кого любишь. Разве ты не понимаешь этого?

Муж промолчал.

Судьба Нюточки немало беспокоила Аглаю. Она растила её барышней, оберегая ото всего враждебного. Но как жить барышне в таком мире? Поэтичная, музыкальная девочка, верящая в добро — как она сможет защитить себя? Ей нужен рядом надёжный человек, защитник. Петруша не мог таким стать. Он сам был беззащитен, и Замётов, каркавший чёрным вороном, не ошибался относительно его будущего. Всё это Аля понимала и переживала, но вмешиваться в отношения детей не могла. Довольно и своей искалеченной жизни…

Доктор Григорьев и Скорняков ушли быстро. Первого ждали больные, второго — бандиты. За доктором последовал и Саня, которого тот вслед за сестрой пристроил на медицинское поприще. Юноша мечтал о геологии, но старшие разъяснили ему, что в такое время и с такой семьёй лучшая профессия — медик. С ней и в лагере не пропадёшь. Рассудительный Саня согласился с таким доводом и оставил занятия геологией лишь для души.

Аглая с нетерпением ждала мгновения, чтобы остаться одной. Ей нужно было шить срочный заказ, о котором от усталости не хотелось и думать. Но главное: ещё с утра в кармане у неё лежал смятый конверт без обратного адреса, и ей мучительно хотелось распечатать его.

Первый такой конверт пришёл два года назад. Распечатав его и увидев почерк, Аля едва не лишилась чувств и, лишь справившись с волнением, смогла прочесть:

«Я дал слово, что не потревожу тебя, но не смог жить, ничего о тебе не зная. Недавно я приезжал в Москву. Мне вдруг так отчаянно захотелось увидеть тебя хоть издали, что рассудок мой оказался бессилен меня остановить. Я видел тебя… И с горечью понял, что ничего не изменилось, что ты не свободна. Я с большим трудом удержался, чтобы не подойти к тебе, а теперь который день пишу тебе письмо, пишу и один за другим комкаю и жгу листы, потому что всё в них не то.

Я решил всё же послать тебе это письмо, потому что слишком хорошо знаю, как мучительно быть в неведенье о судьбе тех, кого любишь. Отныне каждый декабрь, чуть раньше или позже — как сложится, я буду присылать тебе поздравительную открытку в преддверье Рождества, а в ней — стихотворение. Получив такую открытку, знай: она от меня. Я буду отправлять их из разных мест и без обратного адреса, потому что и сам не знаю, где окажусь в следующем году.

Когда-нибудь я вновь приеду в Москву. И если Богом суждено нам встретиться вновь и быть вместе, то так и будет. А если же нет… Впрочем, на всё Его воля. Помни, я очень люблю тебя и буду любить до последнего вздоха».

В письме не было названо её имени, не было и подписи. Видимо, Родион боялся, что письмо может попасть в чужие руки. Эта весточка была и великой радостью, и новой болью — едва зарубцевавшаяся рана снова открылась, чтобы уже не зажить.

На другой год весь декабрь Аля не находила себе места, видя даже во сне, как достаёт из ящика заветную открытку. А она пришла только тридцать первого числа, когда Аглая уже отчаялась и полна была худших страхов.

На сей раз ещё и подумать не успела о весточке, как уже пришла она с сильным опережением графика, в первый день декабря. И, вот, наконец, оставшись одна, Аглая дрожащими руками распечатала драгоценный конверт, прочла, задыхаясь от волнения, выведенные родным почерком строфы:

Аглая положила открытку на подушку, погладила ладонями, поцеловала, а затем легла, положив её под щёку и машинально гладя подушку, словно голубя того, далёкого, бесконечно дорогого до конца дней, пытаясь представить, где он может быть теперь, вздрагивая от безмолвных рыданий. За стеной послышалось ворчание Замётова. Грёза промелькнула и растворилась, а перед глазами осталась стоящая на столе с требовательным видом швейная машинка. «А что, милочка, готов ли мой костюм?» — спросит завтра Инна Самойловна, вытягивая губы дудочкой. И нужно, чтобы он был готов. Иначе нечем будет заплатить за музыкальные уроки Нюточки. А, значит, надо скрепить сердце и встать, и убрать в потаённую шкатулку новую драгоценность, и работать, работать, работать…