Колёса телеги натужно скрипели, чахлая лошадь лениво тянула её по разбитой дороге, понукаемая жилистой, загорелой бабой, время от времени насыщавшей свою речь мужицкой бранью. При этом она всякий раз понижала голос и косилась на сосущего пальчик ребёнка.

— Что ж ты так ругаешься-то? — спросила Наталья Терентьевна.

— Образованная? — прищурилась баба.

— В общем…

— Городская?

— Нет, тоже в деревне живу…

— А чего тогда спрашиваешь? — пожала плечами баба. — Жизнь доведёт — ещё не этак залаешь. Или, может, в вашенских краях сытно, и люди с голодухи не мёрли?

— Наши края недалече — ярославские мы, — ответила Наталья Терентьевна, прижимая к себе девочку. — И люди мёрли у нас так же, как и везде.

— То-то ж. Не похожа ты на деревенскую… Партейная?

— Учительница.

— А! — уважительно протянула баба. — Ну, это-то дело хорошее. К нам-то почто? К родне, что ль?

— Можно и так сказать.

Баба кивнула на ребёнка, изобразив на хмуром лице ласковость:

— Твоя?

— Моя… — неуверенно откликнулась Наталья Терентьевна.

Год назад, дождавшись летних каникул, она решила поехать проведать Любашу и других земляков, тремя годами раньше сосланных в Сибирь. Деньги на дорогу и посильную помощь откладывала весь год, отказывая себе подчас в необходимом. Путь неблизок был: кажется, без малого вся Россия перед взглядом прошла, покуда добрались до таёжной глуши, в которой располагался лагерь ссыльнопоселенцев. Маленькие, спешно срубленные избёнки, окрест — сплошные вырубки. Людей видно не было. Наталья Терентьевна подумала, что ссыльных увезли на другое место, но в этот момент увидела худющего мальчонку, больше походившего на меленького старичка, сидевшего на крыльце одного из домов.

Наталья Терентьевна приблизилась и, поздоровавшись, спросила, есть ли в лагере ещё кто-нибудь.

— Как ни быть! Бабка Глафира. Она уже месяц лежит, а всё никак не помрёт. Никишка ещё, Акулиха. Горячка у ней после того, как ребёнка скинула. Так мамка сказала.

— А мамка твоя где?

— Да на шестом километре — лес валит. И Сашка там же. Я бы тоже пошёл, да ноги… — он с ненавистью посмотрел на свои иссохшие, как спички, ноги. — Теперь Сашка паёк получит, как взрослый, а я как иждивенец…

Сказанное было плохо понятно, и Наталье Терентьевне потребовалось время, чтобы постичь, в каких условиях существуют ссыльные. Из её земляков в живых осталось меньше половины. Выброшенные в тайгу, они худо-бедно отстроили себе жилища и даже завели огороды, но необходимо было работать. А работа была лишь одна — валить лес. На ней были заняты и жители немногочисленных окрестных совхозов, чьё положение немногим отличалось от ссыльных. Установленные начальством нормы выработки были огромны в то время как вознаграждение в хлебном эквиваленте ничтожно. Хуже всего приходилось детям, получавшим, как иждивенцы, паёк вдвое меньший, чем взрослые. По этой причине ребята постарше шли работать в тайгу наравне со взрослыми.

Лес валили вдоль реки — в нескольких километрах от лагеря, ежедневно утром и вечером преодолевая немалое расстояние. При этом часть мужчин, наиболее крепких, перебросили на другой участок, «более ответственный», разлучив таким образом семьи. В числе переброшенных оказался и муж Любаши Борис.

Саму Любашу насилу признала Наталья Терентьевна — живой скелет, обтянутый пергаментной кожей, с опухшим от комариных укусов лицом. А на руках у неё — чумазый свёрток, в котором — крохотное существо, которое не поворачивается язык назвать ребёнком, но маленьким скелетом с огромными испуганными глазами…

От этого зрелища у Натальи Терентьевны перехватило дух, на глаза навернулись слёзы. А Любашино лицо просветлело вдруг и, метнувшись вперёд, она протянула учительнице ребёнка:

— Наталья Терентьевна, родненькая, спаси мою девочку! Иначе ей зимы не пережить!

Девочка родилась полгода назад и была названа Василисой. А через две недели угнали Бориса… И Любаша осталась с нею одна, видя, как малышка, ещё не успевшая начать жить, тает день ото дня. Она кормила её грудью, но молока было мало. Девочку приходилось каждый день носить с собой на работу, которая надрывала силы. И ещё же снижали «оплату» кормящей матери за нарушения трудовой дисциплины!

— Одно моё дитя они убили, не дай погибнуть второму! — в глазах Любаши было столько мольбы и отчаяния, что и гранитная скала не устояла бы.

Ребёнка Наталья Терентьевна взяла и тайком увезла на большую землю. По возвращении в родную деревню, где никто не знал, куда и зачем она ездила, объявила Васеньку своей приёмной дочерью. Вот, только страх точил с той поры всякий день — ну, как откроется правда? Тогда и самой не миновать беды!

Но дни шли, и ничего не происходило. И даже вполне сочувственно отнеслись соседи к тому, что одинокая, стареющая учительница решила взять себе в утешение сиротку, хотя и кривились иные: самим жрать нечего, свои сироты горе мыкают, а тут ещё приблудные… И недоверчиво щурились, как это хрупкая Наталья Терентьевна на свою грошовую зарплату дитё поднимать станет?

— Мужик-то есть?

— Что?

— Муж, спрашиваю, есть? — спросила баба.

— Нет…

— Вот, и у меня нет… — последовал вздох. — Помер два года тому с голодухи, царствие Небесное. Хороший был человек… Мы с ним не здесь, в Саратовской губернии жили. Было времечко — хорошо жили, горя не знали. Только детишков нам всё Господь не давал. Трое родились, и все во младенчестве померли. А я теперь так думаю — и слава Богу. Не привелось им нашего горя мыкать. Ваня мой в колхоз нипочём идтить не желал. Но в тридцатом нас силком туда загнали. А потом статья Сталина вышла, про головокружения-то. Наши все приободрились и айда назад из колхоза! Только уж ни инвентаря нашего, ни скотины нам не вернули. Ничего, — решили, — были б руки: гараблями да лопатами справимся, зараз колхозных обойдём, хуч у них и плуги, и лошади наши. Обошли… — баба горько усмехнулась. — Землицы нам дали по четверть гектара на двор, а полевой земли и лугов вовсе — шиш. Сказали: «Земля по советским законам принадлежит государству, а не крестьянам!» От тебе, бабушка, и Юрьев день… А мой-то Ваня семнадцати годков в красной армии воевал — за «землю крестьянам». В колхозе дворов по пальцам счесть, землю обрабатывать некому, стоит она сиротой, на три четвери не засеянная! А мы без работы огинаемся, молим, чтоб дали нам ту землю в аренду, обещаем им, иродам, хорошую плату! Шиш! Ну, видим, плохи дела, надо в отходники подаваться. И тут — шиш! Предприятиям велели брать на работу только колхозников, имеющих справку о том, что колхоз отпущает их в город на заработки.

Как уборочная пришла, так ироды спохватились, что колхозники всё не уберут, погибнет урожай. Тут-то нас, дураков, и соблазнили: объявили, что мы можем убрать урожай на засеянных нами полосах и только государству должны будем сдать умеренный натуральный налог. Урожай мы убрали, обмолотили его, только «умеренный» налог оказался равен всему урожаю. А заодно и картофь с овощами с наших усадеб велели нам сдать почти подчистую. А у нас с Ваней за год до того четвёртое дитё народилось… Я, как представила, что мальчик мой голодной смертушкой помрёт, так не выдержала — побежала к уполномоченному, который налог с нас собирал, кинулась в ноги ему, руки ломаю, молю не отымать у нас последнего. А он сидит, яичницу с салом наяривает, сам весь откормленнай, что твой боров… «Снять, — говорит, — с тебя, кулачки, налога я не могу!» Я ему доказывать стала, что мы с Ваней никогда кулаками не были, а ему что до того? Он только глядит на меня да лыбится! Я тогда ещё хоть куда была, не то что теперь. Он мне и говорит: «Отменить налог не могу, а заменить могу. Налог продуктовый налогом натуральным. Раздевайся, — говорит, — и ко мне иди».

Наталья Тереньевна поёжилась, вспомнив свой первый год работы в деревне, как защитил её Игнат Матвеич от грязных домогательств и дал кров.

— И что же ты?

— А что я? — баба пожала плечами. — И разделась, и подошла к гаду этому и всё, что он велел, сделала. Он же пригрозил, что иначе не то что налогом задушит, а донос настрочит, и нас, как кулацкий элемент, сошлют на север. Потом узнала, что я не одна такая оказалась… Многих он угрозами на это дело склонил.

— А муж твой что ж?

— Сначала меня бить хотел, потом гада убить — насилу удержала. А потом сидел на лавке и ревел…

— А что же дальше?

— А дальше объявили нам, что в следующем году отымут у нас и усадьбы и пастбища для коров, у кого они есть. Тут-то Ваня и сдался. И все сдались. А что делать? Выбор нам невелик оставили: колхоз или смерть. С голодухи у нас ещё с осени помирать начали. А колхозникам власть выдала паек на каждую живую душу. И сено с яровой соломой для коров. Обещали сохранить усадьбу, пастбище, дать работу в колхозе и заработки. Вот, и пошли мы в колхоз…

Наталье Терентьевне не внове был этот рассказ. То же было и в её деревне. И стыдно было читать в газетах о том, как якобы после сталинского «Письма товарищам-колхозникам», единоличники осознали свои заблуждения и «добровольно» вернулись в колхоз, чтобы строить зажиточную, счастливую и культурную жизнь…

— Только от голода он нас не спас, — продолжала баба. — Выдали нам пайки — из отобранных у нас же запасов. Поля пустовали, урожайность упала втрое, скот наполовину перебили… Хлеб мы делали из желудей, картофельной шелухи и листьев лопуха. От бы пожрать такого хлебушка Сталину с Калининым да прочим …! — тут отвесила она тяжёлое словцо, сплюнула желчно сквозь почерневшие зубы. — Куда там! Помню, прикатила очередная комиссия — так ей наш председатель кабанчика зарезал. Ах, какой дух стоял! От одного этого запаха сдохнуть впору! А мальчишечка мой пищал, прося хлеба… Ваня мой конюхом работал, лошадям давали овёс, муку. Стал он потихоньку в карманах проносить их, чтобы хуч что-то было дитю. Но председатель заметил, пригрозил под суд отдать, если повторится. А Ваня сам уже доходил… Как-то не выдержал, там же на конюшне муки той проклятой наелся. Как он мучился потом! Целую ночь корчился, а утром помер…

Наталья Терентьевна вспомнила своих учеников. Детский труд в колхозе был запрещён, при этом трудодни засчитывались лишь работающим колхозникам. Так, дети стали бременем для родителей — их было нечем кормить. Многие так обессилили, что не могли дойти до школы, другие от голода падали в обморок. Страшный случай потряс всю деревню: долго бедовавшая вдовица не вынесла мучений троих своих малолетних детей — повесила сперва их, а затем и сама влезла в петлю.

— И мальчик мой затем недолго пожил. Глотошная у него приключилась. Я за доктором бежать хотела, молила председателя отпустить меня: а он мне пригрозил, что запишет прогул и лишит трудодней — все должны работать, а не по докторам бегать! Вот, пока я на их проклятый колхоз горбатилась, деточки моего и не стало…

— А как же ты тут теперь?

— Тут сестра у меня живёт. Председателя нашего, сукина сына, в прошлом годе под суд отдали, а новый оказался человеком. Пришла я к нему, попросила слёзно, чтобы дал он мне справку необходимую и отпустил из колхоза. Он и дал. Я к сестре перебралась. В колхоз больше вступать не стала, живу у сестры, работаю… У тебя-то пачпорт есть?

— Есть, — кивнула Наталья Терентьевна.

— Хорошо тебе… Значит, ты свободная, не то что мы, крепостные.

Крепостные… Семьдесят лет тому назад император Александр освободил русских крестьян от крепостной зависимости, и, вот, теперь возвращена она была, только во много худшем виде. Крепостные лишь несколько дней в неделю работали на барина, а остальные — на себя. Колхознику на себя времени не оставили.

В 1932 году, когда рукотворный голод обрушился на самые хлебородные территории России: Украину, Центрально-Черноземный район, Поволжье, Западную Сибирь, Северный Кавказ и Казахстан — тысячи голодных людей бросились бежать из родных краёв в надежде спастись. Но на своём пути они встретили непробиваемый кордон. Для предотвращения утечки людей из колхозов власть приспособила паспортную систему. Согласно новому положению, все граждане СССР в возрасте от шестнадцати лет, постоянно проживающие в городах, рабочих поселках, работающие на транспорте, в совхозах и на новостройках, обязаны были иметь паспорта.

Были отменены все прежние документы, которые ранее служили видом на жительство, введена обязательная прописка паспортов в органах милиции не позднее двадцати четырёх часов по прибытии на новое местожительство. Предприятия и учреждения должны были требовать от всех принимаемых на работу паспорта или временные удостоверения и отмечать в них время поступления на работу. Для ряда категорий были установлены ограничения на выдачу паспортов: в частности, для сбежавших из деревень «кулаков» и раскулаченных. В сельских местностях паспорта выдавались только в совхозах и на территориях, объявленных «режимными». Остальные граждане, проживающие на селе, паспортов не получили. Между тем, наняться на работу в городе они могли лишь при наличии паспортов, полученных по прежнему местожительству, и справки правления колхоза о его согласии на отход колхозника. Так, законодательно оформилось новое крепостничество.

Сотни тысяч людей умирали от голода, но им не позволяли уехать и не давали хлеба, запасы которого, собранные на приёмных пунктах и гниющие там, охранялись красноармейцами. Хлеб уходил на экспорт, сбивая мировые цены, а на юге страны, на бывшей некогда житницей Украине по доходившим шёпотом слухам обезумевшие люди доходили до людоедства…

— Окрестил нас как падаль и мразь… — восхищённо повторила баба. — Это кто ж сказал так? Видать сам пережил лихонько, чтобы так-то сказать!

— Это Есенин, — ответила Наталья Терентьевна. — Крестьянский поэт. Он погиб девять лет назад.

— Царствие небесное! — перекрестилась баба. — Все-то хорошие люди перемёрли… Вот, и Ваня мой…

Впереди показались потускневшие купола Махрищской обители. Баба остановила телегу и, указывая вперёд, сказала:

— Вот, как монастырь обогнёшь, так и на месте будешь. На вот, — сунула Васе красненькое с зеленцой яблочко: — погрызи, сердечная. Яблочки у нас добрые, сладкие, — и вздохнула: — Яблочный Спас завтрева…

Наталья Терентьевна поблагодарила свою провожатую и, взяв девочку на руки, двинулась к монастырю. Где-то здесь жил Игнат Матвеевич, и она приехала нарочно, чтобы показать ему внучку, о которой старик ничего не знал, так как писать Наталья Терентьевна побоялась. Теперь же точил её ещё один страх: что если захочет Игнат забрать родную кровинку себе? А Наталья Терентьевна, отцветшая в одиночестве, за год всем своим доселе не знавшим ни любви, ни материнства сердцем прикипела к ребёнку. Жизнь без Васи сделалась бы для неё окончательно пустой и безотрадной. Всё же должно было показать девочку деду. После всех благодеяний не смела Наталья Терентьевна обманывать старика.

В полупустой, поросшей колуном деревне дом Игната отыскала она скоро. Он стоял далеко на отшибе. Наталья Терентьевна не поддерживала переписки с ним, чтобы не дознались о его местонахождении в родных краях, но адрес удалось получить от старшей дочери старика, к которой наказывал он обращаться в случае нужды. У неё же узналось, что в колхоз Игнат Матвеевич так и не вступил. Средний сын его, бывший отцу опорой, завербовался на одну из строек и исправно помогал родителям деньгами. Младший проходил службу во флоте. Сам же Игнат зарабатывал на жизнь столярным делом, а его жена с дочерью — шитьём.

Приблизившись к дому, Наталья Терентьевна увидела сидевшего на заваленке мужичка в надвинутой на глаза кепке.

— Простите, это дом Игната Матвеевича?

Мужик смерил её безразличным взглядом:

— Нету никого, сам сижу жду.

— В таком случае, мы тоже подождём, — решила Наталья Терентьевна, присаживаясь на ступеньки крыльца.

— А вам почто Игнат нужен? — спросил мужик.

— По личному делу.

— Ну-ну.

Минут через десять после этого диалога мужик поднялся и, заявив, что не может дольше ждать и зайдёт позже, куда-то направился. Наталья Терентьевна подхватила ребёнка и, крадучась вдоль тёмной, рубленой стены дома, последовала за ним. Ей отчего-то показалось странным его поведение и к тому возникло странное чувство, что в доме кто-то есть.

Свернув за угол дома, мужик подозрительно огляделся, затем прошёл на задний двор и постучал в стену особым стуком. Раздался скрип открывающейся двери или створки окна, а затем неразборчивое перешёптывание. В доме явно кто-то был!

Наталья Терентьевна опасливо вернулась обратно, пытаясь сообразить, как быть дальше. Что если эти люди — из ГПУ? Не лучше ли поскорее бежать, пока не случилось беды? Она была уже близка к этому решению, как вдруг дверь открылась настежь, и с крыльца раздался знакомый радостный голос:

— Наташенька, дочка! Вот так радость нечаянная! Митрич! Иди сюда! Это свои!

Из-за угла показался уже знакомый Наталье Терентьевне мужик, бывший теперь не столь угрюмым.

— Познакомься, дочка, это Прохор Дмитрич. А это, Митрич, Наталья Терентьевна, учительница моих лоботрясов. Ты, дочка, в дом, в дом проходи! Прости за такой странный приём — сейчас всё объясню тебе. А это, — кивнул острой бородкой на Васю, — кто с тобой?

— А это, Игнат Матвеевич, ваша внучка, — не стала ходить вокруг да около Наталья Терентьевна, — дочь Любаши и Бориса…

И без того землистое лицо старика ещё побледнело и вытянулось:

— Быть не может… Катя! Катя!

Войдя, наконец, в дом, где царил полумрак из-за закрытых ставен, и духота, рассеиваемая лишь холодком из открытого погреба и открытой же печи, Наталья Терентьевна обнаружила там небольшое собрание: кроме Катерины Григорьевны и Вали, младшей игнатовой дочери, здесь были три пожилых женщины, одна девица и двое мужчин. Тонкое обоняние Натальи Терентьевны различило рассеянный в воздухе запах ладана и воска. Перво-наперво она рассказала взволнованному Игнату Матвеевичу и Катерине Григорьевне о своей поездке к Любаше, опустив, правда, многие горькие подробности, жалея чувства родителей.

Катерина тотчас засуетилась с обедом и велела Вале сбегать в деревню купить крынку молока для ребёнка, а старик дрожащими руками взял Васю, усадил к себе на колени, разглядывая:

— На Любашу похожа, — проронил, сглатывая слёзы.

Он сильно состарился за четыре года. Впрочем, на многих его бывших односельчанах это время отразилось куда хуже, отразилось не только истощением и серостью лиц, но пустотой и безразличием в глазах. Глаза же Игната Матвеевича смотрели по-прежнему живо, прямо, без страха.

Настала, меж тем, его очередь объяснить странность обстановки и представить остальных гостей. Чутьё не обмануло Наталью Терентьевну. Старший из мужчин оказался священником-«тихоновцем», под видом печника переходившим из деревни в деревню и служившим там, где встречал верных православных христиан. В доме у Игната Матвеевича служил отец Виктор не впервые. Здесь, в задней комнате, скрытой от посторонних глаз, была обустроена домовая церковь. В обычные дни иконы аккуратно завешивались сшитыми женщинами лоскутными панно, дабы случайный пришелец ничего не мог заподозрить. На время службы окна тщательно закрывались, а, чтобы не было душно в тёплые дни, открывалась печь и погреб. Снаружи оставляли караульного, чтобы он отваживал непрошенных гостей и подавал сигнал в случае опасности. На карауле стояли по очереди. В этот раз она выпала Прохору Дмитричу, предупредившему хозяев о гостье.

За обедом заметно было, что прихожане настороженно относятся к незнакомке. Впрочем, отец Виктор проявлял сугубую благожелательность и предложил Наталье Терентьевне исповедаться и причаститься, если она верующая и не разделяет «сергианской ереси». К такому повороту Наталья Терентьевна была не готова. Глубокой религиозности, церковности не привили ей в семье, а, учительствуя в советской школе, будучи вынужденной лгать, как предписывалось школьными нормативами, не чувствовала она себя готовой к исповеди, а тем более — достойно приступить к Святым Тайнам. На праздничную службу, однако, согласилась остаться с радостью — давно не приводилось на службах бывать и хотелось воскресить в памяти, прикоснуться после всей лжи и грязи к чистоте и Истине.

— Прежде я всё хозяйство крепил, делом занят был, — говорил вечером Игнат Матвеевич, сидя рядом со спящей внучкой. — Теперь хозяйства у меня нет, и пришла пора вспомнить о хозяйстве другом. Душа-то, дочка — то же хозяйство. Также требует ухода и рачительного отношения. Иначе горькие плоды придётся собирать. Так что это теперь наша с Катей главная нива. И Валя от нас в этом не отстаёт. В деревне всё сплошь комсомольцы или сродни им, она дичится их. А вообще, кабы хороший ей муж нашёлся, так и добро бы. Одной жить тяжко, тебе о том рассказывать не надо.

— Игнат Матвеич, — Наталья Терентьевна решилась заговорить о главном, — решать, конечно, вам… Вася — ваша внучка. Но я бы очень хотела, чтобы она осталась со мной. Для меня она — такой дорогой подарок, что и сказать нельзя!

— Одиноко тебя, Наташенька? — понимающе спросил старик.

— Одиноко… Я только теперь поняла, когда Вася появилась, как пусто одной.

Игнат Матвеевич пожал острыми плечами:

— Любаша тебе её поручила, пусть так и будет. Мы с Катей своих четверых подняли и радости твоей отнимать не станем. Ты, если сможешь, хотя раз в год навещай нас с нею… Хотя, может, и того не надо. А то ведь она растёт, расскажет кому, что была у деда с бабкой. Большая беда тогда может выйти… Расти её, дочка, как родную. И, если сумеешь, так, чтобы не вовсе без Бога. А мы с Катей за вас обеих молиться станем.

— Спасибо, Игнат Матвеич! — тепло поблагодарила Наталья Терентьевна старика, в порыве радости прижав его жилистую, желтоватую руку к щеке. — Я почти не помню своего отца. Но вы для меня стали отцом в самое тяжёлое время. И нет таких слов, чтобы выразить мою благодарность…

Игнат ласково, по-отечески обнял её, чмокнул в лоб:

— Не нужно здесь никаких слов, дочка. Если во дни, когда родные становятся друг другу врагами, мы встречаем на пути родных по духу, то за это надо благодарить Бога, как за драгоценный дар.

И она благодарила. Всю праздничную литургию в тесной каморке, освещённой лампадами и украшенной берёзовыми ветвями, чудно пропахшей воском, ладаном и спелыми яблоками. Благодарила за Игната, благодарила за Васю — за всех, за всё…