— Ваши документы!

От этого требования душа всякий раз вздрагивала, и нервы становились струнно натянутыми в ожидании разоблачения, пока паспорт не возвращался обратно в карман.

— Каратаев Григорий Иванович…

Так звали его теперь. Это имя вернуло ему свободу, чтобы продолжать служение связным, столь нужное в условиях повальных арестов и разбросанности по далёким ссылкам высших иерархов.

А позади остались Соловки, Беломорканал, Архангельск… С Соловками пришлось проститься быстро, ибо в Тридцать первом году, знаменуя собой первую пятилетку, началась по приказу самого товарища Сталина великая стройка, а, вернее, очередное великое истребление людей. Беломоро-Балтийский канал имени Сталина… Здесь бывшие соловчане на себе узнали истину, что бездна дна не имеет, что хуже может быть всегда, даже если кажется, что хуже уже некуда.

На страшных Соловках жить приходилось в монастырских постройках, на совесть возведённых монахами былых веков, Беломорстрой предоставил рабам лишь продуваемые со всех сторон бараки. И не предоставил для строительства ни необходимой техники, ни денег, а лишь срок — за двадцать месяцев стотысячная трудовая армия голодных, измождённых людей должна была сквозь скальный грунт и мерзлоту, сквозь болота и валуны построить канал в двести двадцать шесть километров с девятнадцатью шлюзами.

Для какой стратегической надобности нужен был этот канал, соединяющий Онегу с Белым морем? Что за адская спешка была, что не положили на то свыше несчастных двадцати месяцев? Указание самого товарища Сталина! То был первый опыт строительства полностью руками зэков. Самый дешёвый способ производства — использование рабского труда: до этого в ХХ веке додумались в государстве, провозгласившем свободу и равенство. Рабу не нужно давать технику, не нужно прилично кормить его и создавать другие условия, а только погонять палкой. Если раб умрёт — не беда, его место тотчас займёт другой. Потоки раскулаченных, «вредителей» и прочих «врагов» обеспечивали стабильный и даже избыточный приток дармовой рабсилы.

Рабсилу стали свозить в начале осени, когда не было ещё ни плана строительства, ни бараков — ничего. Басмачи в восточных халатах, студенты, эсперантисты, девушки в лёгких летних платьях, десятки тысяч крестьянских ребят, нарочно оторванных от отцов — кого только ни было среди прибывших! Инженеров, арестованных в Ташкенте и готовивших проект на Лубянке, на объект не вывозили, зато погоняли, чтобы быстрей, без проб грунта, без необходимых исследований давали план. И недоумевали погонщики, зачем вообще новый проект, когда есть — Волго-Донской…

Будущие лживые «летописцы» строительства были правдивы в одном: в том, что на строительстве многие зэки встретили старых знакомых. Кого только ни встретить было здесь! От видных представителей духовенства до светочей русской интеллигенции! Ещё недавно здесь отбывал наказание крупнейший русский мыслитель и тайный монах Алексей Фёдорович Лосев, получивший в 1930 году «червонец» за книгу «Диалектика мифа». Написание этого труда, а, главное, издание его в этом переломном году стало настоящим гражданским подвигом тридцатисемилетнего философа. Книга настолько возмутила партийное начальство, что удостоилась разгрома на очередном Съезде, в ходе которого лично Каганович бушевал, цитируя мнение Алексея Фёдоровича, что «диалектический материализм есть вопиющая нелепость». Вторил ему и драматург Киршон, верный шакал, натравливаемый на неугодных. Да и как было не гневаться товарищам, когда дерзкий потомок донских казаков, вышедший своим недюжинным умом в столичные профессора к тридцати годам, заявлял со страниц своего труда: «Пролетарские идеологи или ничем не отличаются от капиталистических гадов и шакалов или отличаются, но ещё им неизвестно, чем, собственно, они отличаются». На строительстве Беломора Лосев почти полностью потерял зрение. Благодаря ходатайству Пешковой, он, как и его жена, вместе с мужем принявшая тайный постриг за год до ареста и с ним приговорённая к пяти годам, были освобождены в 1932 году.

Это лишило «гражданина Каратаева», а тогда ещё отца Вениамина — в миру Ростислава Андреевича Арсентьева возможности встретиться с монахом Андроником — в миру Алексеем Фёдоровичем Лосевым. Зато другая встреча оказалась для него поистине драгоценна. Как-то дождливым вечером отец Вениамин, волоча по грязи больную ногу, подошёл к костру, чтобы немного обогреться. Через несколько минут к огню приблизился, опираясь на лопату, худощавый человек в бушлате и шапке, частью скрывавшей его обветренное лицо. Всё же что-то знакомое почудилось в нём, в глазах, смотрящих удивительно светло даже в этом земном аду.

— Отец Анатолий?..

Прежде они встречались лишь несколько раз, когда бывший полковник привозил корреспонденцию в Киев. Настоятель церкви во имя святой Магдалины Анатолий Жураковский был одной из ключевых фигур церковной оппозиции на Украине. Он имел связь с Феодором Андреевым, к которому в этих целях отправил свою духовную дочь Валентину Яснопольскую, оставшуюся вместе с семьёй отца Феодора по его кончине. Арестован отец Анатолий был в Тридцать первом году и наряду с епископом Алексием (Буем) приговорён к высшей мере с заменой на десять лет концлагерей.

— Вот, и оказались мы с вами в аду, отче…

Отец Анатолий протянул коченеющие руки к огню, покачал головой:

— Нет, отче. Если кто-то в аду то не мы, а они, — едва заметно кивнул в сторону маячивших на горизонте охранников. — И ещё многие, чьи души теперь развращаются столь нещадно… Горе человеку, если он забудет о горнем, если в земной жизни будет искать полноты, сокрытой в вечности. От встречи он будет переходить к встрече, от отношений к отношениям, от забавы к забаве, от ощущения к ощущению. Всякое новое станет всё больше опустошать его душу в бесплодном томлении, покрывая нечистотами. Но до тех пор, пока ни снизошёл он во глубину ада, в его саморазлагающейся, отравленной гибельными стихиями мира душе останется неосознанная тоска по горнему, по самой главной Встрече. У них, — ещё один кивок, — нет уже и этого последнего спасительного чувства. Стало быть, в аду они, потому что носят ад внутри себя. А в наших душах Христос, а с Ним ад нас не одолеет.

С того дня два священника не теряли друг друга, частенько работая вместе. А работа была такая, какой с древних времён не ведало человечество! Ни бетона, ни железа, ни техники не дали на «великую стройку». И только русские инженеры-«вредители», жизнями своими ответственные за выполнение «указания Самого», не имея ватмана, линеек и света в бараках, могли с этой задачей справиться: возвели земляные дамбы с деревянными водоспусками, чтобы не было течей, гоняли по дамбам лошадей, запряжённых в катки. Ворота шлюзов также сделали из дерева, а стены за неимением бетона сконструировали по аналогии с древнерусскими ряжами — высокими деревянными срубами, изнутри засыпаемыми грунтом.

Древнерусские технологии не раз выручали проектировщиков. Деревянные журавли и барабаны с привязанными канатами сетями, вращаемые лошадьми, заменили краны, грабарки и «беломорские форды» (тяжелые деревянные площадки, положенные на четыре круглых деревянных обрубка, запряжённые двумя лошадьми) — транспорт. В самодельной вагранке отливали тачечные колёса. Доходило до того, что без пил и топоров валили деревья, обмотав их верёвками и бригадами раскачивая в разные стороны.

Само собой, не организовали и хоть сколь-либо налаженной системы питания. По несколько дней не выдавали хлеб, баланду везли с отдалённых пунктов и привозили ледяной. После конца рабочего дня на трассе оставались трупы, заметаемые снегом. Людям давали такую норму выработки, которую невозможно было поднять даже летом, а зимой она становилась окончательно убийственной. Ночами умерших собирали и увозили сани. Но всех собрать не успевали, и мертвецы так и лежали, чтобы летом, когда снег сойдёт, их кости были смолоты вместе с галькой и пошли на цементирование шлюзов…

— читал отец Анатолий только что сочинённые стихи, задыхаясь и из последних сил катя вихляющую и увязающую в глине тачку.

Когда-то его родители-шестидесятники ратовали за социальную справедливость, обличая Самодержавие и не веруя в Бога. Их сыну привелось стать Божьим ратником перед лицом сатанинской лже-справедливости.

— У моего брата над кроватью портрет Толстого висел. А над моей, что напротив стояла — нарисованный углём в полный рост Спаситель. Христос шёл по дороге, простой мягкий хитон спадал с плеч, не закрывая одетых в сандалии ног. Лицо его было глубоко задумчиво, а глаза видели что-то очень-очень далёкое. От света, струившегося с полотна, в нашей комнате становилось особенно тихо и ясно…

Грохот радио заглушал тихий голос отца Анатолия. Об этом проклятом изобретении не позабыли надзиратели. День и ночь вещало оно, сводя с ума, вслед за начальством требовавшее выполнять и перевыполнять. Ударный труд, соревнования между бригадами, удвоение норм выработки, дни рекордов, ночные штурмы… Изобретательны были начальники культ-просвет-частей, набранные сплошь из уголовников!

Время от времени инспектировали тот или иной участок главные «плантаторы» Беломорстроя: товарищи Коган, Раппопорт, Жук, Фирин, Берман и Френкель, недавно привезённый на Соловки в качестве заключённого, но скоро вознесшийся на невиданную для зэка высоту, благодаря разработанной им системе эксплуатации рабского труда. Именно этому человеку приписывалось авторство лагерной системы в её окончательном виде, опробованном на Беломоре. Лицо — зеркало души. И для тех, кто желал бы увидеть материализовавшийся «ад в душе», о котором говорил отец Анатолий, довольно было взглянуть в лицо Нафталия Ароновича Френкеля…

Сам же батюшка, подобно написанному углём образу в своей комнате, излучал свет, бывший на вес золота в условиях бешеной стройки.

Его служение началось в Киеве вскоре после революции.

— Вы не представляете себе, на что был похож Киев, когда я вернулся туда с фронта. Мародёрство, грабёж, беженцы, горе повсюду, горе со всех сторон… Бог подарил мне встречу с истинным подвижником — архимандритом Спиридоном (Кисляковым). Это был человек самой живой и непосредственной веры. Такую вы не встретите в человеке из интеллигентского, дворянского звания. В таком она обуздывается нужными и не нужными знаниями, всевозможными правилами этикета… А отец Спиридон был из крестьян. А народная религиозность, отче, особенно горяча. Всякую бесовскую победу в мире отец архимандрит чувствовал, как личное поражение, и глубоко скорбел. Самолёты казались ему крестами, извергающими смерть — срамом для христианина… Он имел колоссальное влияние на людей. И он не ждал, когда они придут к нему, а сам шёл к ним — помогал нуждающимся и нёс свою проповедь… И как же стыдно было, отче, от людей, от солдат, к которым мы приходили, слышать: «Где же вы были раньше с вашей благой вестью? Если бы вы раньше пришли, может, мы себя бы не потеряли!» Отче! Страшный грех нашей Церкви, что она утратила связь со своей паствой, что перестала нести людям благую весть, и люди, которым не дали познать Христовой истины, ушли в разбойники. Я видел, как были растеряны наши пастыри в Киеве. Лишь немногие нашлись, как говорить с людьми. Остальные остались чужими, лишь исполняющими требы до той поры, пока люди, давно потерявшие Христа, считали должным по традиции блюсти форму.

Если бы я был зодчий, то на дверях храма изобразил бы эту картину: Его с лицом, полным гнева, испуганные лица торговцев и затаённая злоба и ненависть в глазах учителей-фарисеев. А дальше что? Приходили бы прихожане, кланялись бы, лобзали. Ну, а потом? Привыкли бы. Ведь люди, целуя крест, забывают о Распятом, люди целуют Евангелие, не вдумываясь или забывая те истины, которые написаны в нём, не исполняют и заповедей Его.

Прошли времена, исчезли жившие с Ним, храм Иерусалимский разрушен. На месте его построен новый храм, наша Церковь… А что же внутри изменилось? То же торгашество в храме, та же купля-продажа, тот же звон денег. Священнослужители так же, как и тогда, величественны в своих одеяниях и раболепны с власть имущими. Та же ложь, тот же обман проникает сюда, за порог храма.

Говорят, что виновато настоящее, время гонений… Да, пропаганда, и большая пропаганда, ведётся уже целых десять лет против Церкви. Но работа по созданию Церкви велась как будто не десять лет, а сотни лет, тысячу и больше, и всё, значит, пошло насмарку? Чья же это вина?

Наша и только наша! Говорят, что худшие ушли, а лучшие остались. Это ложь. Ушло много людей с очень хорошими, честными, чуткими душами… Мы потеряли нашу паству, а с ней потеряли Россию…

В Двадцатом году смертельно больного чахоткой Жураковского архимандрит Спиридон привёз в деревню, спросил у крестьян после службы: «Хотите ли увидеть перед собой сейчас Христа? — и выдвинул вперёд Анатолия: — Вот юноша, помогите выходить его, и среди вас будет присутствовать Христос». С Божьей помощью больной был излечен и вскоре принял священнический сан.

Заветной идей отца Анатолия было создание общины, не формальной, а соединённой духовными узами и общими благими делами. Таковую организовал он при своей церкви. В сугубо враждебной среде, полной горестей, лишений и гонений, община сделалась своеобразным кружком выживания. Члены общины помогали друг другу и прочим нуждающимся, чем могли: врачи помогали больным, сёстры ухаживали за ними, имевшие достаточное образование занимались в качестве домашних учителей с детьми верующих, община собирала деньги и помогала сиротам и заключённым. Собираясь вместе, братья и сёстры изучали Писание, богословскую и классическую литературу, слушали лекции профессоров разогнанной Киевской духовной академии. В сущности, община отца Анатолия являла собой единственно возможный истинный образчик «свободы-равенства-братства» — во Христе, по закону любви и Истины.

— Жизнь хотя и определяется внутренним началом, но слагается из маленького: из улыбок, из добрых и злых слов, из взглядов, из шуток, из слёз, из маленьких капель горестей и радостей. Почему в этом мелком я такой тусклый и серый, и злой и неприветливый? Мне хочется всю жизнь нашу превратить в богослужение, где каждый шаг, каждое движение было бы благолепным, благоуханным, светлым. Но знаю, что я ничто, и молюсь Иисусу, — в этих словах отражалась вся кроткая и устремлённая к Богу душа отца Анатолия.

Между тем, двадцать месяцев, выделенные на «великую стройку» подходили к концу. На осмотр канала ГПУ привезло сто двадцать советских писателей во главе с Горьким, с парохода подзывавших зэков и спрашивавших их, любят ли они свой канал и свою работу и считают ли, что исправились. Плодом этой поездки стала книга о Беломорканале, с которой отец Вениамин со смесью любопытства и брезгливости, значительно превышавший гнев, ознакомился уже на воле.

«Многие литераторы «после ознакомления с каналом… получили зарядку, и это очень хорошо повлияет на их работу… Теперь в литературе появится то настроение, которое двинет её вперёд и поставит её на уровень наших великих дел», — предрекал «великий пролетарский писатель». Впрочем, восемьдесят четыре его коллеги, будучи людьми с не полностью сожжённой совестью, уклонились от работы над книгой, прославляющий рабский труд, как высшее достижение человечества. Остальные тридцать шесть оказались не столь брезгливы.

Отец Вениамин не был большим знатоком литературы, советских же писателей и вовсе знал мало, поэтому из тридцати шести имён лишь несколько были им опознаны: Всеволод Иванов, Вера Инбер, Валентин Катаев, Михаил Зощенко, Е. Габрилович, Алексей Толстой… Огорчительно было увидеть в списке Зощенко и бывшего «колчаковца», эмигранта-возвращенца Иванова. Или так спасали эти двое собственные жизни? Пусть так, но подлость, тем не менее, навсегда останется подлостью, а ложь ложью, и тем тяжелее, что озвучена она не самыми исподлившимися и бездарными устами. Чтобы ни написали прежде эти люди, что бы ни написали впредь, вовеки веков, как пригвождённые к позорному столбу, в очах потомков они останутся авторами книги, прославившей варварское истребление десятков тысяч людей, соединившись с палачами уже тем одним, что отрекли любые случаи смертей среди трудармейцев и высказали полную уверенность в справедливости всех приговоров и виновности всех замученных, которых «гуманист» Горький именовал «человеческим сырьём». Писатели рассказывали о том, как «враги» травили мышьяком работниц на заводах, как зловещие «кулаки», обманом проникнув на заводы, подбрасывали болты в станки. Вредительство объявили они, как основу инженерского существа, вся книга их была пропитана презрением к этому затравленному сословию, «порочному» и «плутоватому». С умилением рассказывалось, как один из начальников Беломорстроя Яков Раппопорт, обходя строительство, остался недоволен, как рабочие гонят тачки и задал инженеру вопрос, помнит ли тот, чему равен косинус сорока пяти градусов? Инженер был раздавлен эрудицией чекиста и тотчас исправил свои «вредительские» указания, и гон тачек пошел на высоком техническом уровне.

О начальстве товарищи писатели вообще отзывались исключительно в самых превосходных тонах, рассыпаясь в языческих славословиях мудрости и воле этих чудо-людей. «В какой бы уголок Союза ни забросила вас судьба, пусть это будет глушь и темнота, — отпечаток порядка… четкости и сознательности… несет на себе любая организация ОГПУ», — восторженно выдавали авторы. Откуда ж ещё взяться чему-то порядочному, как не из «благословенного» ведомства?

Пока товарищи сочинители лгали и выслуживались перед властью с усердием заправских лакеев, после очередных «штурмов» и «рекордов» истощённый священник, не могший сдержать дрожь, получая в руки жалкий кусочек хлеба, проповедовал тем, кто ещё не оглох и жаждал Встречи, и ждал услышать Благую Весть, которая не позволит ему потерять себя:

— Разрозненные, разделённые потерявшие тропинки, ведущие в душу друг друга, ставшие чужими на стогнах мира, мы должны стать бесконечно близкими, родными, сокровенно связанными, должны врасти друг в друга и жить друг в друге. Мы должны стать едино во Христе Иисусе, Господе нашем, — тихо и прерывисто звучал голос отца Анатолия. — Мы должны явить миру свой лик, образ целостного христианства, объемлющего и просветляющего всю полноту жизни, образ Церкви как живого организма любви, связующего в нерасторжимое единство и пасущих и пасомых, и пастырей и мирян. Диавол — только обезьяна Бога. Он не может выдумать ничего своего, но хочет опозорить, осквернить всё Божие в отвратительной гримасе. Но мы верим и знаем — весна всё-таки придёт. Ни холодный лёд окружающего нас равнодушия, ни искусственно построенные плотины, ни все эти гримасы и потуги обессилевшего, обанкротившегося богоненавистничества — ничто, ничто не остановит её прихода. Она придёт! И хлынут потоки — потоки любви и благодати на иссохшую и обледеневшую землю наших сердец, хлынут тёплые весенние лучи, и тайна Православия зори которой явлены миру у нас на Руси в особой, осиянной святости Сергия и Серафима, в благодатном служении о. Иоанна, в тишине Оптиной пустыне, в пророческих грёзах Достоевского, Соловьёва, Хомякова, — тайна Православия воссияет!

Окончание строительства Беломорканала развели отца Вениамина с отцом Анатолием. В последний раз виделись они в больнице, куда серьёзно поранившего руку отца Вениамина буквально за десять дней до открытия канала определил заведовавшей санчастью бывший военврач и популярный композитор, а ныне такой же заключённый — Борис Алексеевич Прозоровский. На другой день после краткого прощания отец Анатолий был водворён в Соловецкий лагерь, а отцу Вениамину, чей лагерный срок истёк, предстояло испробовать ссылку, местом которой был определён Архангельск. В этом был несомненный Божий промысел. В ту пору здесь скрестились пути сразу нескольких авторитетных епископов — Серафима Самойловича, Дамаскина Цедрика и Виктора Островидова, сформировавших монолитную мощную группу истинно-православных христиан. Сюда же прибыл бывший правой рукой владыки Серафима отец Николай Пискановский.

Отец Николай после заключения на Соловках был сослан в Кехту. Однако, жизнь там оказалась для него невыносимой. Из-за тяжёлой болезни сердца он не мог работать, к тому добавилось сильное психическое расстройство, сопровождавшееся жестокой бессонницей. Дочь, понявшая, что в таких условиях отец может просто сойти с ума, обратилась за помощью к Пешковой, и та добилась перевода священника в Архангельск, куда к нему перебралась вся его семья, наконец-то соединившаяся после долгих мытарств.

Немного оправившись от болезни, отец Николай устроился работать сторожем и вновь обратился к делам церковным, коими занимался уже немало лет. В Архангельске работал печником ещё один ссыльный священник с Соловков — Александр Филиппенко. Он нашёл для отца Николая съемную каморку на чердаке, где был устроен тайный храм.

Епископ Серафим пылал жаждой действия. Осторожный, прозорливый отец Николай был для него тем же, чем покойный Феодор Андреев для владыки Димитрия (Любимова) — правой рукой, человеком незаменимым, на котором замыкалось буквально всё.

Первоначально владыка возлагал большие надежды на митрополита Кирилла (Смирнова), благословившего создание «домашних церквей», которые позволили бы верующим избежать посещения храмов, где поминалось имя митрополита Сергия. Епископ Серафим пытался убедить старейшего иерарха принять на себя полномочия Местоблюстителя, дабы нейтрализовать Сергия. Но митрополит Кирилл не счёл для себя возможным выступление в этом качестве при жизни митрополита Петра или без его специального на этот счет распоряжения.

Освобождённый из ссылки епископ Дамаскин лично встретился с владыкой Кириллом и смог ознакомиться у него с письмом заточённого и изолированного от паствы местоблюстителя, в котором тот недвусмысленно осуждал самоуправство своего заместителя. Это письмо было копией отправленного самому митрополиту Сергию. «Очень скорблю, что Вы не потрудились посвятить меня в свои планы по управлению Церковью, — говорилось в нём. — А между тем Вам известно, что от местоблюстительства я не отказывался и, следовательно, высшее церковное управление и общее руководство церковной жизнию сохранил за собою. В то же время смею заявить, что званием заместителя Вам предоставлены полномочия только для распоряжения текущими делами, быть только охранителем существующего порядка. Я глубоко был уверен, что без предварительного сношения со мною Вы не предпримете ни одного ответственного решения. Каких-либо учредительных прав я Вам не предоставлял, пока состою Местоблюстителем и пока здравствует митрополит Кирилл, а в то время был жив и митрополит Агафангел. Поэтому же я и не счел нужным в своем распоряжении о назначении кандидатов в заместители упомянуть об ограничении их обязанностей. Для меня не было сомнений, что заместитель прав восстал не заменить Местоблюстителя, а лишь заместить, явить собою, так сказать, тот центральный орган, через который Местоблюститель мог бы иметь общение с паствой. Проводимая же Вами система управления не только исключает это, но и самую потребность в существовании Местоблюстителя. Таких Ваших шагов церковное сознание, конечно, одобрить не может».

Владыка Дамаскин переписал это письмо себе. Теперь истинно-православные христиане обрели поддержку и в лице законного главы Церкви.

Между тем, епископ Серафим объявил митрополита Сергия «лишенным молитвенного общения со всеми православными епископами Русской Церкви и запрещённым в священнослужении за свою антиканоническую деятельность». Для утверждения данного своего Деяния он вместе с отцом Николаем организовал в Архангельске собор Истинно-православной церкви (ИПЦ), так называемый «малый катакомбный собор», решения которого должны были стать основой для действий всех ссыльных епископов и духовенства. Руководителями церкви, кроме самого владыки Серафима, назывались митрополит Кирилл, епископы Дамаскин, Макарий (Кармазин), Афанасй (Молчановский), Парфений (Брянских)…

Вскоре епископ Серафим был арестован. Отец Вениамин понял, что этим дело не ограничится. Угрозы он всегда чувствовал ещё на отдалённых подступах и потому умело уходил от них. В этот раз снова помог Промысел. Отец Вениамин квартировал в одном не очень религиозном, но милосердном семействе. Такие ещё не перевелись в городе, который год страдающем от вала ссыльных. Чего только стоили многочисленные крестьянские семьи, бродившие по улицам, не имея крова и пищи, молившие о подаянии для голодных детей и с благодарностью принимающие любые крохи. Созерцание месяц за месяцем бездонного человеческого горя ожесточает. Души черствеют, привыкая к виду этого горя, и уже не вздрагивают, когда слышится очередной всхлип ребёнка или мольба матери. Опустошены сами молящие, сломленные, с безысходностью в погасших глазах ожидающие конца, опустошены те, у кого помощи просят, от сознания собственного бессилия помочь океану человеческой скорби, от усталости от чужой беды, врывающейся в домашний уют и навевающий страх и тоску…

И всё же оставались милостивые. Так, например, хозяйка отца Вениамина ежедневно приглашала на кухню нескольких ссыльных крестьянок с детьми и кормила их горячим супом. Брат этой сердобольной женщины был тяжко болен и уже не вставал со своего одра. Как-то он позвал к себе отца Вениамина и попросил исповедать и причастить его, признавшись:

— С детских лет не приобщался, батюшка. Как мать померла, так и забыл дорогу в храм. А теперь вот всё лежу, лежу и думаю о своей жизни. Страшно мне… Ведь, если такая скорбь на земле царит, то не может так быть, чтобы на небе пусто было, как большевики говорят. И если Христа нет, то к чему все твои и других муки? А коли Он есть, то как же я на пир его во всей срамоте своей явлюсь? Страшно!

После причастия больной ободрился и сказал:

— А теперь, отец, вот ещё какое дело. Я скоро помру, это ясно. Хочу, чтобы ты взял мой паспорт.

— Зачем? — насторожился отец Вениамин.

— А затем, что в нём ни единого «пятна» нет, и будешь ты с ним как вольная птица.

— Так ведь там твоя фотография.

— Фотография — тьфу! Принесёшь мне свою, я сам тебе её вклею так, что ни одна собака не заметит подлога. И поезжай тогда, пока тебя не зацапали, с Богом.

Больше вопросов отец Вениамин не задавал. Он сам давно думал о побеге из ссылки, но отсутствие документов мешало осуществлению любого плана. Теперь же они сами давались в руки!

На другой день фотография была готова, и умирающий, ещё достаточно крепкий для непродолжительной сидячей работы, аккуратно вклеил её в паспорт:

— Держи! — подал отцу Вениамину. — Теперь ты Григорий Иванович Каратаев! Поминай меня, отец, покуда сам жив будешь. Может, меня Господь и не отвергнет.

— Быть тебе в раю, не сомневайся! — с искренней верой ответил новоиспечённый «гражданин Каратаев».

Через несколько дней он уехал в Нежин, взяв у отца Николая письма для обосновавшегося там епископа Дамаскина. Началась привычная жизнь, прерванная четыре года назад. В Нежине привелось пробыть лишь сутки и сразу ехать дальше — в Гжатск, к митрополиту Кириллу. И также не с пустыми руками, а с посланием Дамаскина, которое владыка разрешил прочесть, прежде чем запечатать.

Письмо было адресовано епископу Серафиму и содержало основополагающие мысли его собрата о положении Церкви. Ввиду значимости затрагиваемых вопросов копию решено было направить и митрополиту Кириллу. Владыка Дамаскин писал:

«Путь митрополита Сергия — путь несомненной апостасии. Отсюда и отщетение¹⁰ Благодати у него несомненны. Несомнен отход от Благодати и всякого сознательно внедряющего в жизнь план «мудрейшего».

Здесь встает вопрос о том, насколько повинны в этом грехе те массы верующих и рядового духовенства (епископам оправдания никакого быть не может!), кои не в состоянии разобраться в тонком лукавстве Сергиевского «курса», кои, подчиняясь авторитету большинства епископата, боятся «раскола», к тому же не слыша авторитетнейшего суждения по сему вопросу Предстоятеля Церкви Патриаршего Местоблюстителя.

Встает и другой вопрос, — имеет ли право кто-либо называть безблагодатными таинства, совершаемые в сергианских храмах, раньше чем церковь Соборным решением отсечет согрешивших, предварительно призвавши их к покаянию и исправлению?

Отщетились благодати митрополит Сергий, х, у, z, но пока они не отсечены — не действует ли в Церкви то положение, исповедуемое Церковью, что «вместо недостойных служителей алтаря Господь Ангелов Своих невидимо для совершения Божественного таинства посылает». Если такое положение существует (я верую, что такое есть), то не благоразумнее ли потерпеть, не обвинять в беззаконии сознательного сергианства массы тех, кои страдают в душе от творимой беззаконниками неправды, кои нисколько не разделяют их мнений, но, не будучи в состоянии уяснить себе сущность наших расхождений, боятся ошибиться при самостоятельном выборе пути, находя же единственную отраду и утешение среди окружающего мрака и скорби в церковных службах, — посещают сергианские храмы?

Такое состояние я полагаю терпимым в отношении тех слабых, непросвещенных, коим в силу их младенческого неведения и простоты не может быть вменен грех сергианства.

Погрешают те из них, кто понимает всю неправду и проистекающее из нее зло сергианства, но по инертности своей или по малодушию остаются в рядах тех.

Еще больше погрешают те пастыри, кои разбираются в положении, но благодаря трусости своей или — того хуже — по материальному расчету — остаются в рядах сергиан, увеличивая тем и значимость их. К несчастию, таковых не мало.

Что же касается тех рабов Божиих, коим дано разобраться в положении, осознать неправду и зло сергианства, понять, что путь сергианства — есть путь апостасии, — те обязаны не только выступить с протестом против деяний митрополита Сергия и присных его, не только пройти указанный Писанием и церковными правилами путь увещания и обличения соблазнителей, но и своим примером должны показать свое противление совершающейся неправде и соблазну, порывая литургическое общение с сергианами, не посещая храмов их, делая все возможное для приближения момента Соборного суда над беззаконниками.

Ныне совершается суд Церкви Российской, и каждый свободной волей избирает путь свой. Люди юридического склада ума церковное бытие мыслят во внешних формах отношений, субординации различных церковных учреждений, торжественных храмовых служениях и т. д. Путем соблюдения внешних форм, внешней дисциплины, путем умолчаний, условности, фразеологии — успокаивается иногда мятущаяся совесть, все у них по видимости складно, в порядке, но за всем сим — по слову Господа (Иоанн 3, 18, 191) — совершается суд: «люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы».

Не всем, к сожалению, дано осознать, что бедность и немощь являются теми необходимыми условиями, при коих совершается преизобильная сила Божия. Поистине только во тьме безблагодатности можно было решиться пожертвовать свободой Церкви ради сохранения «богатства» условно разрешенных храмовых служений и подозрительной «силы» синодального управления. Эти именно достижения свои имел в виду митрополит Сергий, горделиво заявляя мне, что он «спасает Церковь».

Мы держимся противоположного взгляда: мы готовы (до времени) отказаться ради сохранения внутренней свободы Церкви и от торжественных богослужений, и от конструирующих церковных учреждений, предпочитая последним создание и укрепление духовно-благодатных связей между пастырями и пасомыми. Дальнейшее же, внешнее устроение Церкви мы возлагаем на милость Божию к нам — кающимся в прежних своих грехах пред Церковью, на Его Божественный промысл и силу, твердо уповая на данные Им Церкви обетования. «Верующий не судится, а неверующий уже осужден». Один из Оптинских отцов сказал:

Православие живет среди всяческого неустройства и скудности, именно для того, чтобы было видно, что оно держится не человеческими силами и порядками, а могуществом Божиим.

Несомненно, строгий суд церковный ждет митрополита Сергия и его присных. Строго говоря, суд, как выражение церковного сознания по данному вопросу, в идеальном его содержании, уже совершился — Церковь выразила свое полное осуждение митрополиту Сергию и его беззаконным деяниям, а вместе с ним и всем участникам и соратникам митрополита Сергия на его соблазнительном пути. Выразила это десятками направленных митрополиту Сергию протестов Православных Архипастырей и массой таковых же со стороны верующих пресвитеров и мирян. Выразила это она массовым отходом от сергиан верующих, прекративших посещать их храмы и общаться с ними. Суд этот сказывается и в совести самих сергиан, в большинстве своем сознающих неправду сергианства и терзающихся от такого противоречия, ибо только малодушие и боязливость удерживают их в рядах сергиан, участь же такой «боязливости» предчувствуется ими (Апок.21:8).

Совершается суд Божий над Церковью и народом русским. Ныне отняты пастыри от пасомых именно для того, чтобы перед лицом суда каждый совершенно самостоятельно избрал путь свой — ко Христу или от Христа, причем и пастыри судятся, как рабы. Совершается отбор тех истинных воинов Христовых, кои только смогут быть строителями нового здания Церкви, кои только и будут в состоянии противостоять самому «зверю», времена же приблизились несомненно апокалипсические.

Разумеется, в таком плане необходимо быть и сергианам, как необходим был Иуда. Недаром Апостол говорит, что «надлежит быть и разномыслиям, дабы открылись искусные». Тяжесть греха этих соблазнителей определена самим Господом. Он и судит их уже, ибо они уже приходят к концу своему, как в свое время «живцы». Вам еще неизвестно, вероятно, о готовящемся в Москве преподнесении титула — «блаженнейшего» и «митрополита Московского». Как видите, они сами себя уже топят.

Что же можем сделать мы при настоящих условиях? Добиваться удаления митрополита Сергия? — Поздно, да и бесполезно. Уйдет митрополит Сергий — остается сергианство, т. е. то сознательное попрание идеала Святой Церкви ради сохранения внешнего декорума и личного благополучия, которое необходимо является в результате так называемой легализации.

Что, собственно, имеет митрополит Сергий? — Немногие храмы и готовое ко всему приспособиться духовенство. Паства? Там ее почти нет, ибо за храмы в настоящих условиях держатся в большинстве люди внешнего устроения. Печальную картину являют собою люди, приверженные к храму, но совершенно нецерковные, ибо — сменяют православных священнослужителей в храме живцы, тех обновленцы или самосвяты, этих сергиане, потом вновь обновленцы, а приверженцев храма это мало волнует, — им нужен храм, декорум богослужебный, привычная обрядность внешнего участия их в таинствах, и только. В этом вся сущность сергианской церкви. Это печальное наследие синодального периода Церкви, это показатель угасания духа в Церкви. Все мы — пастыри, много повинные в сем тяжком грехе перед Церковью, крепко должны в сем каяться.

Нечего нам мечтать и стремиться к кафедрам, — каждый из нас уже сделал свое. Если мы умолим Праведного Судию потерпеть на нас, да убелим ризы свои слезами покаяния, смиренным подвигом «гефсиманской» молитвы заслужим милость, — Господь еще возжет нас на свещнице церковней, а если будем мнить, что мы призваны только восседать на кафедрах и начальствовать в наследии Божием, — то останемся навсегда потушенными.

Подобное стояние наше не может быть рассматриваемо, как отказ от общественно-церковного служения, ибо таковое (стояние в подвиге), как и каждое духовное выявление, имеет многостороннее значение. Работа над очищением своей души будет вместе с тем и накапливанием благодатной духовной силы, а это и будет то единственное, что только и может быть противоставлено духу злобы, силящемуся утвердить свое царство на место Церкви Христовой.

Внешнее наше противостание царству зла может выразиться разве в том, что мы имеющимися еще в нашем распоряжении средствами будем утверждать, подкреплять вместе с нами предстоящих суду меньших братий наших единых с нами по духу, уясняя им путь наш, как правильный и со стороны канонической, как благословенный предстоятелем Российской Православной Церкви, который из своего заточения поручил передать одному из собратий наших: «Скажите Владыке X, что если он с митрополитом Сергием, то у меня нет с ним ничего общего»«.¹¹

— Вы можете продолжать путь! — отец Вениамин внутренне перевёл дух, пряча в карман заветный паспорт. Цель пути его была почти достигнута — он ступил на землю маленького городка Гжатск, сразу порадовавшего душу невозмутимым покоем и тишиной. С возвышенного берега реки Гжать смотрел величаво Благовещенский собор, золотились кресты церквей Всех скорбящих Радость и Тихвинской, даже на центральной площади не осквернённым высился Богоявленский храм. Словно бы прежняя Русь жила ещё на задворках Смоленской губернии…

Отец Вениамин довольно скоро и не выспрашивая из осторожности дороги, отыскал сто второй дом по Бельской улице. Здесь у местной жительницы Патиной квартировал митрополит Кирилл и две его верных помощницы — монахиня Евдокия, сопровождавшая владыку во всех ссылках, и Лидия Николаевна Фокина, недавно вернувшаяся из казахстанской ссылки.

Отца Вениамина встретила Лидия Николаевна, сразу озаботившаяся угощением для прибывшего издалека гостя. Вскоре вышел и сам владыка. Его прежде богатырская фигура уже утратила былую силу, но всё ещё сохраняла величавость и стать. Митрополит был облачён в светлый подрясник с наперсным крестом, белоснежная широкая борода и густые волосы красиво лежали на груди и плечах, обрамляли худое, морщинистое лицо с живыми, не по-старчески ясными глазами.

Приняв благословение и приложившись к руке старца, отец Вениамин кратко рассказал о своём путешествии и вручил владыке письмо епископа Дамаскина. Лидия Николаевна подала владыке очки, и тот углубился в чтение. Было заметно, что читаемое производит на него самое благоприятное впечатление, время от времени он чуть кивал головой, неслышно шевелил губами. Наконец, поднял голову:

— Да, я совершенно разделяю мнение дорогого владыки! И весьма рад тому, что мы пришли с ним к единомыслию и полному взаимопониманию.

— В Архангельске многие ждут действия, — заметил отец Вениамин, вспомнив свою последнюю беседу с Николаем Пискановским. — Владыка Серафим выражал чаяния многих.

— Владыка Серафим излишне горяч, — покачал головой митрополит. — Мне же не хватает ясности не для оценки самой обстановки, а для надлежащего уразумения дальнейших из неё выводов, какие окажутся неизбежными для её творцов. Проведение их в жизнь, вероятно, не заставит себя долго ждать, и тогда наличие фактов убедит всех в необходимости по требованию момента определенных деяний.

— Но разве мало существующих уже фактов? — осторожно спросил отец Вениамин, с благодарностью принимая вслед за владыкой поданную Лидией Николаевной чашку чая.

— Да, их немало, но восприятие их преломляется в сознании церковного общества в таком разнообразии оттенков, что их никак не прикрепить к одному общему стержню. Необходимость исправляющего противодействия сознаётся, но общего основания для него нет, и митрополит Сергий хорошо понимает выгоду такого положения и не перестает ею пользоваться.

— Но ведь содеянное Сергием — ересь! — воскликнул отец Вениамин, вспомнив, как ещё в Петрограде настаивали на этом отец Феодор и владыка Димитрий.

Митрополит Кирилл покачал головой:

— Догматически мы не можем этого обосновать, как следует. Подобное обвинение способно только вызвать улыбку на его устах, как приятный повод лишний раз своим мастерством в диалектической канонике утешить тех, кто хранит с ним общение по уверенности в его полной безупречности в догматическом отношении… — владыка помолчал и со вздохом добавил: — Между тем среди них немало таких, которые видят погрешительность многих мероприятий митрополита Сергия, но, понимая одинаково с ним источник и размер присвояемой им себе власти, снисходительно терпят эту погрешительность, как некое лишь увлечение властью, а не преступное её присвоение. Сергий безнадёжен, я понял это при нашей недавней встрече в Москве. Но остальной клир? Предъявляя к ним укоризну в непротивлении и, следовательно, принадлежности к ереси, мы рискуем лишить их психологической возможности воссоединения с нами и навсегда потерять их для Православия. Ведь сознаться в принадлежности к ереси много труднее, чем признать неправильность своих восприятий внешнего устроения церковной жизни. Нужно, чтобы и для этого прекраснодушия властные утверждения митрополита Сергия уяснились, как его личный домысел, а не как право, покоящееся на завещании Святейшего. Всем надо осознать, что завещание это никоим образом к митрополиту Сергию и ему подобным не относится, — на последним предложении митрополит сделал особый акцент, подняв вверх указательный палец. — Восприять патриаршие права и обязанности по завещанию могли только три указанные в нем лица, и только персонально этим трём принадлежит право выступать в качестве временного церковного центра до избрания нового патриарха. Но передавать кому-либо полностью это право по своему выбору они не могут, потому что завещание патриарха является документом совершенно исключительного происхождения, связанного соборной санкцией только с личностью первого нашего патриарха. Поэтому со смертью всех троих завещанием указанных кандидатов завещание Святейшего Тихона теряет силу, и церковное управление созидается на основе указа от седьмого ноября. Тем же указом необходимо руководствоваться и при временной невозможности сношения с лицом, несущим в силу завещания достоинство церковного центра — в данном случае митрополитом Петром, что и должно иметь место в переживаемый церковно-исторический момент. Иное понимание патриаршего завещания, утверждаемое митрополитом Сергием, привело уже к тому, что завещание, составленное для обеспечения скорейшего избрания нового патриарха, стало основой для подмены в церковном управлении личности патриарха какой-то коллегиальной «Патриархией»… Владыка Дамаскин прав, наше дело не искать кафедр, которых нам, к слову никто и не даст занять, но при братском единении и взаимной поддержке сохранить с Божьей помощью Русскую Церковь в исконном Православии во всё время действенности патриаршего завещания и довести Её до законного Собора. Твёрдо верю, что так будет!