Отчего бы это в больницах даже сам свет — точно больной, бледный? Или кажется так усталому взгляду? Или избыток белизны даёт такой неприятный эффект? А за окном другое… За окном вовсю плещется, переливается красками лето! В Москве оно, конечно, не то, среди пыльных улиц… А, вот, в Посаде теперь самая благодать! Милый Посад, сколько уж лет порога родного не переступала…

Медсестра принесла очередную микстуру и, безразлично выпив её, Лидия тяжело повернулась на бок. Давным-давно следовало ей устроиться на этой койке, привести, насколько возможно, в порядок подорванное здоровье, не доводя его до предела, но разве можно было из непрерывной повседневной круговерти вырваться, заниматься собой, когда ежечасно требовали попечения другие?

Нужно было вырастить детей и допокоить беспомощного старца-отца, последние годы из-за полной слепоты нуждавшегося в постоянном присмотре. В присмотре за дедом могла бы помочь Ика, но её хорошенькое личико перекашивалось при одной мысли, что надо будет тратить бесценные часы, отведённые на всевозможные приятные занятия на ворчливого старика с его нудными наставлениями.

Лидия жалела дочь и потому всё бремя ухода за отцом приняла на свои плечи. В последний год, несмотря на прежнюю ясность мысли, он настолько изнемог телом, что бывали мгновения, когда измученная Лидия думала, что было бы лучше, если бы отец ушёл, освободил. Никого не было у неё во всю жизнь ближе и роднее отца, но, вот, сдали силы, настал предел им, и думалось, что когда его не станет, жизнь облегчится.

Но вышло всё иначе… С его уходом Лидия вдруг ощутила страшную пустоту вокруг себя. Сын уехал на заработки, полностью оторвавшись от распавшейся семьи, дочь так же жила своей неведомой жизнью, которой совсем не стремилась делиться с матерью. Всю жизнь она заботилась только о них, чтобы были они накормлены, одеты, благополучны. Когда же так случилось, что она — любящая и заботливая мать — потеряла своих детей? Ни Жене, ни Ике уже не нужна была она. Ике — разве что для того, чтобы содержать и готовить ей обед. Ей вообще никто не нужен. Не нужен был и собственный отец, к которому она, преступая через презрение, ластилась, чтобы получить «денежку» и «подарочек». В кого же выросла она? И что с ней будет дальше?

— Я погубила души собственных детей!.. — это были первые слова Лиды, когда после смерти отца она пришла в церковь.

Отец строго-настрого запрещал ей приобщаться Святых Тайн у «сергиан». А она его волю нарушила, потому что слишком нестерпима была пустота, потому что душа требовала пойти в храм и исповедаться, и приобщиться. Не служитель подаёт Святые Тайны, а сам Господь, а Господь зрит на сердце человека и не может лишить его благодати за то, что Дары он принял от последователей «апполосовых», а не «павловых». Этим успокоила себя Лидия и с той поры вновь стала посещать церковь, от которой была практически оторвана несколько лет.

Жизнь утекала сквозь пальцы, проходила тенью… Прежде Лидия держалась, зная, что нужна старику-отцу, а без него — что же? Среди ночи она просыпалась: ей чудился голос отца, зовущий её. И больно становилось от мысли, что он никогда больше не позовёт…

В июне Ика закончила девятый класс и, сдав экзамены, укатила отдыхать к родственникам закадычной подруги, жившим на юге. Лида осталась совершенно свободной, и эта свобода была страшна. Всю жизнь она жила для кого-то, всю жизнь весь день её был расписан по минутам, и в таком графике не оставалось брешей для прислушивания к самой себе. Теперь же на это растлевающее и разрушающее занятие приходился весь день.

Поначалу дни скрашивало последнее живое существо, оставшееся рядом — кошка Серёжи… Но две недели спустя несчастное животное вдруг заболело и, промучившись три дня, околело. Даже над могилой отца так не рыдала Лидия, как в тот день, словно эта смерть стала последней каплей, добившей её стойкую натуру.

В больнице врач долго мялся, перечисляя многочисленные заболевания поступившей пациентки и разъясняя, как он предполагает их лечить, а под нажимом довесил приговором:

— У вас, Лидия Аристарховна, ревматизм сердца. Вам ни в коем случае нельзя волноваться, иначе следующий приступ легко может стать для вас последним.

Хороший совет! Не волноваться, когда кругом вся атмосфера исполнена ядом, отравляющим, разрывающим сердце… Одна только участь Серёжи могла обернуться тем самым, «последним».

Посыльной этой беды к полудню робко вошла в палату Тая… Прошедшие годы изменили её. От девочки-институтки не осталось и памяти. Хотя по фигуре, как прежде, сущий подросток, но лицо — женщины, женщины истомлённой, страдавшей и узнавшей, что такое жизнь. Она выглядела старше своих лет, а глаза смотрели тревожно-затравленно.

— Проходи, садись, — пригласила Лидия, усаживаясь на постели и указывая на стул. Палата в этот час была пуста, и говорить можно было свободно.

— Спасибо! — Тая привычно села на краешек стула, нервно заёрзала, кося глазами, затем подала небольшой бумажный пакет:

— Вот… Здесь первые яблоки… Наши, посадские.

— Спасибо.

— Как… вы чувствуете себя?

— Хорошо, — пожала плечами Лидия. — Ты ведь по делу пришла, правда? Не с визитом вежливости?

Тая подняла на неё крупные, влажные глаза:

— Правда, Лидия Аристарховна…

— Тогда выкладывай. Что с ним? Ты же о нём говорить пришла?

Тая кивнула и, не глядя на Лиду, ответила:

— Его отправили в Мариинские лагеря… На четыре года.

— Что в Мариинские — это хорошо.

— Почему?

— В Мариинских сейчас Пётр Дмитриевич. Мне недавно говорил об этом Пряшников. Хоть какая-то укрепа…

— Лидия Аристарховна, Пешкова добилась разрешения на свидание…

— Прекрасно. И в чём же дело?

— В том, что разрешение дано… жене, — вымолвила Тая.

— Дорогая моя, боюсь, что в данном случае я тебе помочь бессильна. Ты же видишь…

— Но что же делать?! — в голосе Таи послышалось страдание. — Эту возможность нельзя упустить!

— Так поезжай ты. Или ты не жена?

— Жестоко так шутить!

— Я не шучу, — отозвалась Лидия. — Кто тебя видел и знает там? В Мариинске? У тебя есть разрешение на свидание — так поезжай к нему.

— Вы думаете, получится? — глаза, только что полные отчаяния, засветились надеждой.

— Бог не выдаст — свинья не съест. Ты, вот что! — к Лидии вернулась обычная деловитость: — Возьми с собой тёплые вещи для него! Валенки возьми, шерстяные носки, рукавицы… Бельё! А из еды — что-то простое, но питательное, что можно долго хранить. Сгущенное молоко непременно! В нём много калорий! Да ты… Хилая ты! Небось, и половины не довезёшь!

— Довезу! — твёрдо сказала Тая. — Вы не смотрите Лидия Аристарховна, что я с виду такая. Я ведь на железной дороге обходчицей зимой работала, а уж тяжестей на себе перетаскала — верблюду не снилось.

Лида с любопытством разглядывала бывшую воспитанницу:

— А знаешь, Тася, я, пожалуй, ошиблась в тебе, недооценила.

— В чём?

— Когда ты к моему… или твоему? Ну, в общем, к нашему мужу уходила, я думала, не протянешь ты с ним долго. С его-то характером! С твоей-то неопытностью! Думала, потешитесь годик, и взвоешь ты от такой жизни, и сбежишь от него. А ты, надо же, выдержала. И даже любишь его до сих пор…

— Так ведь и вы его любите. Разве нет?

— Значит, такой мой крест. Крестом я эту любовь всю жизнь и считала. Но ведь ты не я, тобой двигало чувство романтическое, и он для тебя был романтическим героем. Или, может, он и теперь для тебя таков?

— Рядом с Серёжей я поняла, что такое настоящее любовь, — сказала Тая.

— Очень редкое понимание. И что же это, позволь полюбопытствовать?

— Любовь — это способность пережить крушение иллюзий.

Такой ответ всерьёз заинтересовал Лидию, и она подалась вперёд, продолжая «допрос»:

— Формула мне нравится. А расшифровка?

— Когда мы влюблены, то наделяем объект своего чувства всевозможными достоинствами, не замечая недостатков. Мы подчас не видим и не знаем настоящего, живого человека, любя созданный нашим воображением идеал, который по странной прихоти переносим на избранного человека. Но жизнь разрушает идеал. День за днём она снимает покровы, обнажая те или иные не лучшие стороны нашего избранника, причиняя боль каждым таким открытием. И, вот, однажды перед нами оказывается всего лишь человек, далёкий от идеалов, со всеми недостатками присущими людям. Нередко разоблачение убивает любовь. Но это означает одно: что никакой любви не было, а одна только мечта. А если чувство достаточно сильно, чтобы этот момент пережить, если и узнав подлинное лицо избранника, мы продолжаем его любить ничуть не меньше, значит это, действительно, любовь.

Некоторое время Лидия молчала, глядя на колыхающиеся занавески, затем проронила:

— Я, действительно, недооценила тебя. Ни твою душу, ни голову. С нашим мужем ты хлебнула уже немало горя и, не сомневайся, ещё много-много хлебнёшь. Но если ты, разглядев его, продолжаешь любить его так же, как раньше, то ты выдержишь всё. И кто знает, может, тебе удастся то, что не удалось мне: распутать ту паутину, в которую он сам себя заключил и теперь так мучительно задыхается.

— Помилуйте, об этом ли сейчас думать? Его жизнь в опасности!

— Успокойся. В нашей истории слишком много узлов, чтобы они оказались разрублены одним ударом. Их надо будет распутывать год за годом. Тебе и ему.

— Дай Бог, чтобы так всё и было! Если бы было можно, я поехала бы к нему насовсем! — выдохнула Тая. — Работала, терпела лишения — лишь бы с ним, лишь бы видеть его каждый день, слышать голос…

Лидия грустно вздохнула:

— А, знаешь, Тася, Степан Антоныч на днях предложил мне уехать с ним в Германию…

— Степан Антоныч? — глаза Таи округлились. — Разве он собирается уезжать?

— Там есть состоятельные люди, которым интересны его работы. И они готовы оплатить нашим тюремщикам его пропуск на свободу…

— И что же вы ответили?

— Я ответила, что он должен ехать.

— А вы?..

Лидия поморщилась:

— Что — я? Где — я? Я слишком больна, чтобы куда-то ехать. Да и дети…

— Мне кажется, они бы только рады были уехать. Особенно, Ика.

— Да, Ика была бы рада… — невесело откликнулась Лида и после паузы добавила: — Что же я делаю не так? Ни единого дня своей жизни я не жила для себя, не оставалась праздной. Я любила свою семью, для которой жертвовала всем, но моя семья распалась. Я бесконечно любила отца, за которым ходила день и ночь, когда он стал немощен, а он весь последний год попрекал меня, что я не понимаю того, что он пытался до меня донести, укорял теплохладностью ко Христовой Истине. Я любила мужа, о котором заботилась, как мать, но муж объявил, что моя опека подавляет и оскорбляет его личность, и оставил меня. Я любила детей и старалась дать им всё, что только было возможно в наших условиях, но сын сказал, что почти не видел меня и не знал моей ласки, и теперь не шлёт даже писем, а лишь почтовые карточки и деньги, а дочь просто не обращает на меня внимания… Я любила всех, я заботилась обо всех, я все эти годы тянула всех на своей шее… Что же я упустила? Где оступилась? Был один-единственный человек, который любил меня, любил, зная безнадёжность этой любви, ничего не видя от меня в ответ на свои благодеяния. Этот человек готов был жениться на мне и сделать для меня всё, хотя никогда не говорил этого. Но я не любила его и дорожила своей семьёй. И, вот, я осталась одна. Старая, больная и никому не нужная. Почему так? День за днём до бреда я задаюсь этим вопросом и не нахожу ответа. Ни разу я не отступила от своего долга, а теперь не вижу вокруг ничего, кроме черепков разбитой жизни, моей жизни!

Тая не отвечала. Она сидела, сжавшись, ссутулившись, втянув голову в плечи и глядя в пол, и, по-видимому, чувствовала себя виновницей перечисляемых несчастий.

— Подними глаза-то, — окликнула её Лидия. — Ты не виновата, что всё так случилось. Мне не следовало тебе всего этого говорить, прости. Вероятно, в погоне за материальными благами для моих близких я упустила из виду их души, и они затворили их для меня. Но теперь этого не исправить…

— Простите меня…

— Полно, я ведь сказала, что твоей вины в моих бедах нет. Иди, Тася. Я устала… Поезжай к нему, утешь, приголубь. А, когда вернёшься, не сочти за труд, зайди ко мне, расскажи, как он там.

Тая поднялась и, склонившись, поцеловала руку Лиды:

— Простите нас всех, — прошептала, глотая слёзы. — И поправляйтесь! Пожалуйста! А я обязательно зайду и расскажу вам всё.

Она ушла. Занавески едва заметно колыхались. Лидия с трудом поднялась и, подойдя к окну, глубоко вдохнула тёплый летний воздух:

— Как же, должно быть, хорошо теперь в Посаде! Милый Посад, подожди, я ещё приеду, хотя бы один раз, чтобы надышаться твоим воздухом, насмотреться на природу, которую столько лет не видела, и проститься с тобой. О, так будет! Для этого одного я встану на ноги и одолею дорогу — чтобы увидеть небо и лес, лес и небо…