Каждая нота вливалась в душу, соединяясь с нею неизбывной печалью, какую не способно передать ни одно искусство, кроме музыки. Бетховен, музыка слёз…

— А, знаете, Николай Петрович, эту мелодию я когда-то часто играла дома, в Глинском… Милое моё Глинское, от него теперь, должно быть, не осталось и пепла.

— Не тоскуйте так, Ольга Николаевна! Утрата родного дома тяжела, но её можно пережить. Моя семья обладала не одним домом, но, вот, всё кануло без следа. И не могу сказать, чтобы я ощущал это, как трагедию своей жизни.

— Вы потому так говорите, что имеете гораздо большее — ту, кого любите сами и кто вас любит.

— Да, ваша правда, без Цили моя жизнь не стоила бы ломаного гроша.

— Вот видите…

— Вы очень несчастливы, Ольга Николаевна?

Такой вопрос в иных устах мог бы задеть Ольгу, но только не в устах Николая Петровича Шереметьева, от которого неизменно исходила волна живейшего участия, сочувствия и доброжелательства. Этого человека в театре любили все без исключения, что само по себе было редкостью. Он был красив и элегантен, прекрасно знал этикет, свободно говорил на нескольких языках, но оставался неизменно прост, отзывчив и доступен — как истинный аристократ. Когда Николай Петрович выходил из дома с двумя резвящимися рыжими сеттерами, со всего двора к нему сбегались дети, и он показывал им фокусы, шутил…

Одарённый музыкант, граф, представитель древнейшего рода, внук знаменитой Прасковьи Жемчуговой — вот, кто, действительно, потерял в революцию всё, но нисколько не озлобился. В Двадцать четвёртом году он мог уехать из СССР вместе с семьёй, но остался, навсегда разделившись со всеми родными, с матерью — во имя любви. В том году Николай пришёл на спектакль «Принцесса Турандот» и, как принц Калаф, был сражён «небесным этим ликом». Когда-то их любовь стала бы великим скандалом в благородном обществе: граф Шереметьев и еврейка-артистка! Когда-то злые языки непременно утверждали бы, что «ушлой бабёнке» был нужен лишь титул и состояние. Но в Двадцать четвёртом году трудно было найти более опасного спутника жизни, чем аристократ из древнего рода. Следуя по стопам деда и став мужем актрисы Цецилии Мансуровой, бывший граф всецело растворился в её мире — мире кулис, став простым музыкантом в оркестре театра Вахтангова. Само собой, тюрьма не миновала бывшего аристократа, но, благодаря хлопотам жены, он вскоре был освобождён, и с той поры чекисты более не покушались на «достопримечательность» вахтанговского оркестра…

Вопрос повис в воздухе. Отвечать на него Ольге не хотелось даже Николаю Петровичу.

— Не спрашивайте… Лучше сыграйте ещё. Шопена. Я так давно не слышала…

— Извольте. Циля тоже очень любит Шопена…

Они столько лет прожили вместе и до сих пор сохранили трогательную привязанность друг к другу. Такая любовь многие беды и утраты покрыть может. Но как жить, если её нет?..

Ольга терпела долго, слишком долго. Терпела бесконечные измены мужа, терпела пьяные загулы, терпела его сотрудничество с ГПУ, лишившее её немногочисленных друзей и любимой сестры, отвернувшихся от неё, терпела заведённую им параллельную семью, терпела оскорбления… Словно последняя гордость умерла в ней, лишив сил сопротивляться бесконечному унижению.

Но, вот, настал день, когда даже такая бездонная чаша терпения оказалась переполнена. Жорж, как нередко бывало, вернулся домой под утро в сильном подпитии и с порога стал выказывать недовольство вечно недовольным и неухоженным, по его мнению, видом жены. В выражениях при этом стеснения не было. Не желая слушать площадной брани в свой адрес, Ольга ушла в свою комнату и стала застилать постель. Она не услышала, как муж вошёл следом, и почувствовала лишь страшный удар по шее, от которого помутилось в глазах, и подкосились ноги.

— Будешь знать, тварь, как уходить, когда я с тобой разговариваю!

Едва придя в себя от удара, Ольга, пошатываясь, вышла из квартиры и побрела к ближайшему ЗАГСу. Огромного чёрного синяка на спине и шее и краткого изложения всего вынесенного оказалось достаточно, чтобы немедленно получить развод от проникшейся сочувствием и праведным гневом сотрудницы.

Когда Ольга вернулась домой, Жорж уже протрезвел и, увидев, что она укладывает чемодан, удивлённо осведомился:

— Ляля, что ты делаешь?

— Ничего особенного. Просто ухожу от тебя.

— То есть как это так уходишь? Куда?

— Не всё ли тебе равно?

— Нет, постой! Ты не можешь уйти! Ты моя жена! — воскликнул Жорж.

— Ошибаешься. Я уже два часа, как перестала ею быть.

— Каким это образом? — усмехнулся муж.

— Самым простым и законным. Я развелась с тобой.

— Ты — что?.. — от неожиданности Жорж присел на стоявший рядом стул.

— Я развелась с тобой, — повторила Ольга, закрывая чемодан.

— Как это может быть? — растерянно спросил муж.

— Советский ЗАГС не церковь, в нём всё проще, разве ты не знал?

— Но мы с тобой венчаны! Перед Богом…

— А, вот, Бога не приплетай. Не кощунствуй.

— Но ты же не можешь просто взять и бросить меня! — в глазах Жоржа отразился испуг. — Я понимаю, я обидел тебя, я вёл себя часто, как последний негодяй… Но ведь я предупреждал тебя, когда мы женились! Ты не можешь меня упрекнуть!

— Я ни в чём тебя не упрекаю. Просто я не могу дольше оставаться рядом с тобой.

— Постой, погоди! Давай ты всё решишь позже? Нужно остынуть, рассудить…

— Я давно остыла, и рассудок моя ясен как никогда.

— А если я попрошу тебя не бросать меня? Ляля? Хочешь, я встану перед тобой на колени?

И он встал на колени, едва не повалившись на пол, потеряв равновесие. Сердце Ольги сжалось от стыда. Ни следа не осталось от былого бравого красавца-гусара, лишь какая-то злая карикатура на него. Кто был этот обрюзгший, смердящий удушливым перегаром, растрёпанный человек с дурно блестящими, красными глазами?

— Ты не можешь уйти! Ты же любишь меня!

— Нет, — покачала головой Ольга, поднимая чемодан. — Когда-то я знала весёлого, отважного и щедрого офицера, героя на войне, душу любой компании в мирное время. Знала сокола, знала ясноокого витязя, рыцаря из романов… Ему я отдала своё сердце, но он… умер. Я не знаю, в какой день и час это произошло, я не заметила его. Я не заметила и слепо продолжала жить с чужим человеком, изменяя памяти моего рыцаря. Но теперь я поняла свою ошибку и прозрела.

— Ты сошла с ума! Что ты говоришь! Какого ещё рыцаря ты выдумала? Ты любила и любишь только меня!

— Лжёшь. Тебя я никогда не любила, тебя я не знаю и не хочу знать! Прощай!

Она боялась, что муж попытается удержать её силой, но он не сделал этого. С той поры Ольга поселилась в театральном общежитии. Дни напролёт она, как и прежде, проводила в театре, но здесь всё меньше находилось работы для неё, и всё меньше радости приносила она.

После смерти Вахтангова театр напряжённого искал себя. За неимением нового лидера, равного почившему Мастеру, актёры избрали художественный совет, в который вошли старейшие сподвижники Евгения Багратионовича.

Новые спектакли театра отличались разнообразием, но уже давила лучшие из них тяжёлая пята партийных надсмотрщиков. Так, по решению Наркомата просвещения с формулировкой «За искажение советской действительности» была запрещена сатирическая пьеса молодого многообещающего драматурга и писателя Михаила Булгакова «Зойкина квартира» — одна из лучших постановок театра. Немало потрепали и «Заговор чувств» по роману «Зависть» Олеши в постановке Алексея Попова. Критика ожесточённо спорила, нужен ли герой-интеллигент рабоче-крестьянской стране? Тем не менее, спектакль был признан лучшей постановкой сезона, а Попов — лучшим режиссером. К сожалению, Алексей Дмитриевич так и не стал своим в коллективе вахтанговцев и вынужден был уйти.

На смену живым и оригинальным постановкам приходили идеологически верные: лавренёвский «Разлом», славинская «Интервенция», горьковский «Егор Булычов…», поражавший блистательной игрой Бориса Щукина с одной стороны и крайней скудостью авторской мысли с другой.

Пьесы идеологические разбавлялись постановками экспериментальными, главным в которых было не содержание, а форма, не дух, а декорация, фокусы. Это проявилось в шиллеровских «Коварстве и любви», где чрезмерное увлечение внешними эффектами лишь мешало восприятию замечательных актёрских работ, но своего апогея достигло в «Гамлете», поставленном ещё одним «чужаком» — Николаем Акимовым.

Узнав о намеченной постановке, Станиславский, как рассказывали, весьма удивился: театр Вахтангова — это гротеск, фарс, комедия, но не драма, тем более, не трагедия! Константин Сергеевич оказался прав. Вахтанговский «Гамлет» в авторской интерпретации Акимова вышел именно фарсом.

Гамлет был представлен весёлым маленьким толстяком с кривыми ногами, шкиперской бородой и трубкой в зубах. В сцене безумия он появлялся на сцене с кастрюлей на голове, морковкой в руке и «хитреньким поросенком» на привязи.

Королева, «срисованная» с Елизаветы Английской была вдвое старше Клавдия, худенького и тщедушного. Как справедливо заметил один из критиков, Симонов, игравший эту роль, шёл в ней отнюдь не от Шекспира, а от «Принцессы Турандот».

Офелии досталось от новаторов ничуть не меньше, чем Гамлету: весёлая, полногрудая девица, хлещущая виски, отпускающая двусмысленные шуточки и поющая пошлые куплеты. Напившись с горя, она шла купаться и тонула.

По ходу действа композитор Шостакович, написавший музыку к спектаклю, не упустил случая поиздеваться над коллегами по цеху пролетарского разлива, заправлявшими в музыкальных кругах. В сцене с флейтой Гамлет прикладывал инструмент к непристойной части тела, а пикколо в оркестре с аккомпанементом контрабаса и барабана фальшиво и пронзительно играло модную патриотическую песню на слова Демьяна Бедного «Нас побить, побить хотели…», сочиненную композитором Давиденко, лидером группы пролетарских музыкантов.

Критика восхищалась тем, как в постановке «сама эпоха восстановлена во всей примитивной грубости, сочности, фривольности своих нравов». А Ольга, наблюдая эту «турандотовщину» по мотивам «Гамлета», кусала кончики пальцев от стыда за такое варварское отношение к трагедии Шекспира.

Несчастные классики прошлого! Им не дано было защитить свои творения от экспериментов «новаторов», для которых форма стала всем, а Слово автора пустым звуком. Важно было показать себя, собственную оригинальность, своеобразный взгляд. Чтобы сочинить для этого что-то своё, нужен особый талант. Но к чему утруждаться, когда есть безответные классики, на которых всякий «новатор» волен паразитировать в своё удовольствие, препарируя их гениальные произведения в меру собственного извращённого воображения и пошлости.

Если МХТ делал ставку на психологизм, на раскрытие внутренней сути героев, конфликта, то «новаторы» обращались к куда более простым средствам выражения своих (упаси Боже, авторов) идей — бутафории. В сущности, это «новаторство» было, как и всякая революция, движением вспять: от драматического театра, от высокого искусства — к средневековому балагану, к скоморошеству, от актёра, постигающего психологические глубины, вживающегося в образ — к паяцу и фигляру, которому бутафорский костюм и маска заменяют настоящее перевоплощение.

Тон в «новаторстве» задавал Мейерхольд, фигура которого издавна вызывала в Ольге чувство брезгливости. Всё «искусство» его было нескончаемым позёрством, спекуляцией на актуальных веяниях, чутко улавливаемых им, и паразитированием буквально на всём: от Александринского театра до революции, от классиков до современников. Этот человек готов был поддержать любую гнусность, старательно выслуживаясь перед властью.

«Гамлет» стал его жертвой также. В интерпретации Мейерхольда главную роль играла его жена — Зинаида Райх. Когда Всеволод Эмильевич на собрании труппы объявил об этом, из зала раздался бас светловолосого могучего детины:

— Тогда я буду играть Офелию!

Шутником оказался молодой актёр Николай Охлопков.

Постановка Мейрхольда была политически ангажирована. Умирающий под красным флагом «Гамлет» должен был символизировать собой «предателя» Михаила Чехова, ещё в Тридцатом году всё окончательно понявшего про свою и не только будущность в пролетарской стране и предпочетшего ей будущность за границей.

Среди многих замечательных театральных явлений начала ХХ века было одно несомненное чудо — Михаил Чехов. Его игру невозможно было сравнить ни с чьей. То было даже не мастерство, а недосягаемая гениальность. Он не играл своих героев, но всецело перевоплощался в них. Менялся голос, мимика, походка — всё. И трудно было поверить, что всё это один и тот же человек.

Михаилу Чехову, как и его знаменитому дяде, никогда не изменяло чувство меры, вкуса. Подлинный аристократ театра, он ясно ощутил, что долго терпеть его не станут, и не стал дожидаться ночного стука в дверь, уехал, оставив по себе пустоту, которую невозможно было заполнить никем и ничем.

Форма убивала, выхолащивала душу, и душа смертельно тосковала, не находя выхода, или находя один единственный, страшный, от которого стремилась скрыться, но не знала — где.

Здесь, в Плёскове, которое должно было как будто благотворно подействовать на расшатанные нервы, тоска лишь усилилась: слишком напомнило всё безоблачные дни в Глинском!

Плёсково, подаренное театру в качестве дома отдыха, в прежние времена являлось охотничьим имением Шереметьевых. Теперь бывший хозяин возвратился сюда в качестве постояльца, но это почти не ощущалось. Обслуживающий персонал дома отдыха был набран из старых графских слуг. Они и жители окрестных деревень помнили «барина» еще ребёнком, и никакая революция не изменила их отношения к нему. Поэтому стоило Николаю Петровичу приехать в отпуск, как «старые порядки» добровольно реанимировались. «Барина» и «барыню» титуловали «вашими сиятельствам», повар готовил им отдельные блюда и лично подавал их. Крестьяне отвешивали земные поклоны и подносили подарки, которые Мансурова, легко вошедшая в роль графини, принимала, стоя на балконе. Такие сцены из канувшей в лету жизни немало веселили артистов, не устававших упражняться в шутках.

Вся атмосфера Плёскова дышала радостью и безмятежностью. Но тем хуже делалось Ольге, уже не раз пожалевшей, что вняла настояниям графа и приехала в его имение. Слишком болезненна оказалась встреча с навсегда утраченным прошлым… К тому же было совестно за свою угрюмость на фоне весёлых, беззаботных людей. В них Ольге чудился немой вопрос: «Зачем ты приехала сюда? Отравлять своей тоской нашу радость?» Чтобы не чувствовать себя виноватой, она нарочно уходила в отдалённые уголки дома или спускалась к реке и подолгу гуляла в одиночестве.

Вот и теперь, стоило появиться Цецилии Львовне, дотоле отдыхавшей после обеда, и кое-кому из актёров, как Ольга, из вежливости задержавшись ещё на четверть часа, поспешила удалиться, поблагодарив Николая Петровича за его игру.

День выдался тёплым, и она неспешно направилась к Пахре. В голове надрывно, словно порывы ветра в феврале, звучала музыка слёз и голоса… Голоса… Мамы, отца, всех тех дорогих и любимых, кого она потеряла. Ольга до боли зажала уши, но голоса не уходили, их звук лишь нарастал, а вместе с ним нарастало и разрывающее душу отчаяние.

Набежавшая туча заволокла солнце, впереди показалось светлое русло Пахры. Ольга медленно спустилась к реке, вслушиваясь в её негромкое журчание. Из воды на неё взглянула иссохшая, согбенная старуха. Без семьи, без друзей, без дома, без будущего, без всякого смысла своей давно уже пустой и никому не нужной жизни.

Она всегда побаивалась воды, поскольку не могла научиться плавать ровно так же, как ездить верхом. Когда брат с сестрой весело барахтались в речке, она отсиживалась на берегу в тени зонта или деревьев и злилась, если они брызгали в неё и пытались затащить её в воду.

Как много «страшного» было в детстве: лошади, вода, высота… А, оказывается, всё это было совсем не страшным. Теперь ни одна лошадь не напугала бы её, и она стала бы наездницей не хуже Варюшки. И вода не испугала, даже весенняя, ещё ледяная, сразу до судорог сковавшая ноги.