В этот апрельский день улицы Москвы пестрели цветами и флагами. Людское море колыхалось так, что, казалось, вот-вот неудержимым напором затеснит движущийся по улицам кортеж и, точно ледяные торосы, затрёт его. Пожалуй, ни одна демонстрация, коих видела столица несметное число, не была столь монолитна, столь единодушна и искренна в своём ликовании. Не директивы, не разнарядки, не угрозы вывели людей на улицы, а подлинная радость и гордость — Москва встречала своих героев, за судьбой которых весь мир следил на протяжении двух месяцев, и не восхищаться мужеству этих людей было невозможно вне зависимости от убеждений. Для возвеличивания их подвига не требовалась пропаганда, ибо они сами, в лучшем смысле этого слова, были ею. Так ощущал Петя Юшин, наравне со всеми срывавший голос в приветственных криках и рвавшийся в первые ряды, ни секунды не опасаясь быть смятым.

— Вон они! — вскрикнула Аня, вскидывая руку. — Едут!

Они действительно ехали — машины, похожие на передвижные витрины цветочных магазинов, из-за которых широко, как на плакатах, улыбались герои — полярники и лётчики…

В феврале, когда «Челюскин», затёртый льдами, пошёл ко дну, а его пассажиры, включая женщин и детей, оказались на льдине, мировая пресса единодушно похоронила их. Фашистская печать предрекала, что вскоре мы станем свидетелями очередной полярной трагедии, каковых уже было немало. В самом деле, Арктика, не первое десятилетие манившая исследователей, погубила уже многих достойных людей: от капитана Седова до Амундсена.

Однако, Советский Союз не мог допустить такого исхода. И дело тут заключалось, конечно, не в заботе о своих гражданах, жизни которых жалеть было не принято, но именно — в пропаганде. Операция по спасению такого масштаба должна была высоко поднять престиж молодой державы, тогда как бесславный конец стал бы поводом для злопыхательства многочисленных недоброжелателей. Нужно было не ударить в грязь лицом, потрясти скептически настроенное мировое сообщество, сделать невозможное.

И — сделали. На ходу совершенствуя технику, не имевшую достаточного опыта полярных перелётов, рискуя жизнями лётчиков… Всего двадцать четыре вылета понадобилось им, чтобы вывезти сто двух отрезанных от материка «челюскинцев». Имена Анатолия Ляпидевского, Сигизмунда Леваневского, Василия Молокова, Николая Каманина, Маврикия Слепнёва, Михаила Водопьянова, Ивана Доронина знал отныне любой школяр. Каждый день с неослабным вниманием люди слушали передаваемые радиосводки о ходе спасательной операции, переживая и восхищаясь.

Вывезенного на Аляску тяжело больного главу «челюскинской» экспедиции Отто Шмидта по выздоровлении принял президент США Рузвельт. Спасение полярников стало настоящим триумфом СССР.

Героев ждала Красная площадь с митингом и речами. Именно туда двинулся кортеж. И часть собравшихся инстинктивно хлынула следом. Другие же поспешили занять наблюдательные посты там, куда должны были прибыть герои после митинга: например, к дому лётчика Слепнёва. Туда устремился и Петя, которого кроме общего восторга влекло в самую гущу торжеств и другое: он без устали щёлкал затвором своей любимой «лейки» — драгоценного подарка, который двумя годами раньше прислал ему из-за границы никогда не виденный дед.

«Лейка»! В кромешной нищете серпуховской жизни Петя и мечтать не мог о таком чуде. Шутка ли сказать — последняя модель немецкого фотоаппарата! Между тем, искусство фотографии давно влекло его. В одном из редких писем деду мать упомянула об этом, и через два месяца от неизвестной особы пришла посылка, сопровождённая краткой запиской старика. Это было одно из самых счастливых мгновений в жизни Пети — отныне у него появился шанс обрести профессию по сердцу. Так, во всяком случае, казалось тогда…

Как сын «лишенки» первой категории, Петя окончил лишь семь классов и не имел надежды продолжить образование, поступить в институт. Мать, больная чахоткой, сдавала день ото дня, надорвав свои скудные силы на непосильных для неё работах, с которых её регулярно увольняли по случаю очередных «чисток».

В четырнадцать лет Петя приехал в Москву, чтобы самому зарабатывать себе на жизнь и помогать матери. Поселился он в квартире, из которой несколькими годами раньше, их изгнали — приютила соседка и близкая подруга матери тётя Аля. Покровительство другого соседа, начальника московской милиции Скорнякова избавило юношу от возможных проблем в отношении законности своего пребывания в столице.

Перво-наперво Петя устроился работать в двух расположенных рядом друг с другом кинотеатрах. Его задача была простой — быстро переносить тяжёлые жестяные коробки с плёнкой из одного в другой, дабы там могли бесперебойно крутить их. Уже тогда, таская эту кладь, Петя ощутил своё настоящее призвание — кино. С ранних лет он обладал богатым воображением, хорошо рисовал, писал стихи и пьесы, но в одном искусстве соединились все его разрозненные и не доходящие по отдельности до полноты увлечения — кино. Искусство это, совсем недавно явившееся, развивалось с каждым днём. Первые звуковые ленты потрясали воображение, и заворожённый Петя представлял, что бы мог воплотить на экране он. Идей было немало, но эта мечта казалась ещё недостижимей, чем «лейка»…

Но судьба явно благоволила её осуществлению. Через год Петя уже работал на студии — само собой, всего лишь рабочим: отнести, принести, расставить… Но этот подвальный этаж «кинодеятельности» позволял ему изнутри узнать, понять избранную сферу, познакомиться с теми, кто стоял на этажах куда более высоких. Одним из таких был ещё довольно молодой, но известный оператор Клязьмин. Пете выпало таскать и устанавливать осветительные приборы на картине, которую тот снимал. Михаилу Валентиновичу он решился показать свои фотографии. Клязьмин отнёсся к этим «пробам объектива» с живым участием и вынес вердикт:

— Талант у тебя бесспорный — можешь не сомневаться. В твоём юном возрасте редко кто имеет свой почерк, настоящую свежесть идеи и остроту глаза. Ты сможешь стать первоклассным оператором.

— Вряд ли… — вздохнул Петя. — Ведь для этого нужно учиться, а у меня лишь семь классов образования.

— Так давай в наш институт! — предложил Михаил Валентинович. — Нам молодые и талантливые кадры нужны.

— В институт меня не возьмут…

— Что? — прищурился Клязьмин. — «Отец — лишенец, мать — лишенка»? Так?

Петя понуро кивнул.

— Ну, вот, что, отрок. Крест на себе ставить не спеши. Работай пока, как работаешь, набирайся опыта, набивай руку. Наш институт не московский университет, и, если ты придёшь в него, уже имея хороший опыт работы за плечами, то тебя не выгонят. Анкету заполнишь, опустив лишние подробности — так все делают. Само собой, и я за тебя словечко замолвлю. Одним словом, дерзай и держись меня — и не пропадёшь.

Это обещание окрылило Петю, и он принялся работать с удвоенным усердием. Клязьмин не забывал его, нарочно брал на съёмки своих картин, делился секретами мастерства, время от времени спрашивал, как бы решил Петя ту или иную сцену, и с охотой эти идеи использовал. Институт кинематографии, в котором преподавал Михаил Валентинович, переставал быть призрачной мечтой, как было вначале.

Весь последний год Петя не выходил из дома без фотоаппарата. Он гордился, что некоторые сделанные им снимки под псевдонимом стали публиковать в журналах. Это были, в основном, городские зарисовки и виды. Но особой гордостью Пети стала одна серия фотографий под рабочим названием «Девушка в городе», музой которой была Аня. Именно её уговорил он стать своей моделью. Клязьмин, рассматривая эти снимки, прищёлкнул языком:

— Такая модель — половина успеха любого фотографа. Если эта девочка станет актрисой, то затмит собой всех.

Аня, впрочем, об актёрской стезе и не думала. Её влекла музыка, бывшая её стихией, которую она точно воплощала собой, своей природной удивительной грацией, плавностью черт и движений, изяществом фигуры, лишённой подростковой угловатости, голосом… Вся Аня была словно одна бесконечная, прекрасная мелодия. Её не нужно было учить искусству фотомодели, перед объективом она чувствовала себя легко и органично.

Нынешним утром Аня, в нарядном платье, с чудными косами, с огромным букетом была прекрасна, как свежий апрельский день. И Петя не удержался — щёлкнул её пару раз, не пожалев отведённых на героев кадров. Пожалуй, совсем не зря. В первые ряды встречающих прорваться не удалось всё равно, да и освещать историческое событие будут настоящие маститые фотографы и операторы.

Последней надеждой был Слепнёв, но он в этот вечер не поехал домой, и местную торжественную встречу перенесли на следующий день. Саня Надёжин, который пошёл туда с Петей и Аней, ретировался ещё до извещения о планах героя, не совпавшими с планами публики. Не по годам серьёзный и сдержанный студент-медик, он торопился к своим учебникам. Общее ликование, по-видимому, лишь едва тронуло его, и Аня выговорила ему:

— Неужели тебя совсем не волнует, что происходит вокруг? Ведь такое событие! — она развела руками и округлила васильковые глаза. — Настоящий праздник! А тебе бы только зубрить… Неужели ты не рад этому торжеству?

— Отчего же? — Саня поправил круглые очки. — Я очень рад, что все остались живы-здоровы и вернутся к своим семьям. Слава Богу!

— Ты говоришь об этом, как о каком-то повседневном событии! Люди два месяца на льдине жили! Только представь!

— Что ж, у нас достаточно людей, которые не один год существуют куда в худших условиях. Правда, их никто не собирается спасать, и за их судьбой весь мир не следит, — отозвался Саня.

— Полно! — нахмурился Петя. — Я разделяю твои чувства, но сегодня твоя отповедь неуместна. Хотя бы принимая во внимание подвиг лётчиков. То, что они сделали, это тебе не фунт изюму.

— Так разве я против? — Саня пожал плечами. — Правда, Васенко, Усыскин и Федосеенко⁵ тоже совершили подвиг. Но о них не вспомнят, потому что у нас не любят вспоминать неудачи. Извините уж, друзья, придаваться беззаботному веселью я не умею.

— И напрасно. Нужно уметь радоваться хотя бы иногда! — наставительно произнесла Аня.

— Наверное, ты права, — Саня чмокнул её в щёку. — Порадуйтесь же и за меня! А я пойду скучать над своими книгами.

Петя подумал, что, в сущности, это совсем неплохо, что их сумрачный приятель ушёл. Ему куда радостнее было погулять этим вечером по московским улочкам в компании одной лишь Ани. Плёнки осталось на три кадра, и он с удовольствием потратил их на свою музу.

— Что говорит твой учитель? Не будешь пытаться поступить в этом году? — спросила она, едва погасла последняя вспышка.

— Честно сказать, не знаю… — Петя опустил глаза. — Стоит ли вообще поступать…

— Ты больше не хочешь стать режиссёром? — удивилась Аня.

Режиссёром стать он хотел. И с каждым днём всё больше. Но эту мечту убивало явившееся ещё в минувшем году, а за это время окрепшее сознание: даже если пробить стену, поступить в институт, получить профессию — делать в ней ничего не дадут. Вернее, не дадут делать ничего своего, а принудят лгать, выплёвывая агитки.

В Советском Союзе была открыта первая в мире государственная киношкола. Её открыли в самый разгар Гражданской войны, в Девятнадцатом, объявив, что должна она «создать авангард актеров, режиссеров, декораторов, операторов, лаборантов и механиков — мастеров экрана». В мире восхищались — новое государство ещё не успело стать на ноги, а уже завело такое учебное заведение… «Как это в разрушенной и голодной стране рискнули организовать высшую кинематографическую школу, которую даже Голливуд не в силах был учредить?» — поражалась берлинская пресса. Аналогичное изумление выражали издания США и других стран.

Под руководством мэтра дореволюционного кино Гардина и новатора Кулешова школа сперва превратилась в техникум, а затем в институт — Высший государственный институт кинематографии. Кинооператорский факультет был старейшим в институте. Ещё в Двадцать третьем открыл его профессор Тихонов. Режиссёрский же факультет появился значительно позже, и властвовал на нём чествуемый гением создатель «Броненосца Потёмкина» Сергей Эйзенштейн…

Последний факт сам по себе отталкивал Петю от вожделенного факультета. Но то была лишь толика причины куда более серьёзной. Будь дело лишь в Эйзенштейне, можно было бы спокойно податься на кинооператорский — с помощью Клязьмина самый простой путь. Но и по этому пути куда идти дальше?

Не раз повторяла мать: «Неважно, кем ты станешь, важно, чтобы ты остался Человеком. А человека нет без чести и достоинства». А как, спрашивается, сохранить честь и достоинство, фабрикуя отвратительные агитки, чему практически всецело оказалось посвящено кинематографическое искусство СССР?

Среди десятков картин, снятых лишь за последние четыре года по пальцам можно было счесть те, что являлись искусством. Всё прочее — агитки разной степени бездарности и подлости. Петя нарочно сосчитал: про одних лишь «кулаков» сняли не менее трёх десятков лент. О кулачестве не только России, но и Украины, Кавказа. Даже оленеводы и охотники Севера на экране боролись с кулаками и скупщиками пушнины. В Грузии сняли «притчу» о злодеях-кулаках, замышляющих убийство партийного активиста и сметённых в пропасть обвалом. В Ленинграде клеймили оторвавшегося от коллектива пионера, сдружившегося с сыном кустаря-торговца. На Украине «корешки коммуны» и «побеги октября» в лице всё тех же пионеров мужественно боролись со всё теми же зловредными кулаками. В Армении с ними, а заодно и с недалёким председателем колхоза боролась учительница.

Учительнице же была посвящена одна из наиболее превозносимых агиток Козинцева и Трауберга «Одна», в которой героиня, приехав на Алтай, сражается с местным кулаком-баем и председателем-подкулачником. По дороге в город, куда активистка направляется для разоблачения кулаков, возница-подкулачник выбрасывает ее из саней. Вскоре крестьяне обнаруживают её в снежной степи почти замерзшую, с обмороженными руками. В конце концов, разумеется, беднота одерживает победу над «кровопийцами», а «заступницу» отправляют на излечение.

Отдельной линией прошли ленты о борьбе с кулаками-сектантами Марка Местечкина и Иоакима Кошкинского…

Редкий режиссёр не отметился в «кулацкой» теме. Зархи, Хейфиц, Штраус, Довженко, Аршанский… Фридрих Эрмлер сочинил совершенно фантастическую историю о том, как некий животновод, зная о нехватке кормов, стремится увеличить свиное поголовье и таким образом подорвать колхозную собственность. «Вредитель» доходит до того, что убивает собственную жену, инсценируя самоубийство человека, затравленного в колхозе, а затем добирается до начальника политотдела…

«Вредители» — эта тема также стала одной из основных в кинематографе начала тридцатых. Добрый десяток лент раскрывал её для наивной публики. В Таджикистане коварный диверсант убивает колхозного инструктора и сманивает в эмиграцию колхозника Камиля… Всё тот же Трауберг повествовал о вредителях, закравшихся в среду советских учёных. Яков Уринов разоблачил целую группу вредителей… И уж совсем замечательным был родендорфовский «Вор», в котором инженер похитил у рабочего чертежи новой машины.

Особое внимание уделяли режиссёры классовой борьбе и росту классового самосознания в казахских кочевьях, среди узбекских бедняков и веками угнетённых женщин Азербайджана, у южных эвенков и единоличников Аджарии. И отдельной линией в национальной теме интернационального государства шла линия еврейская. Экранизировали Бабеля — о положении еврейской бедноты, загнанной «проклятым режимом» за черту оседлости, разоблачали социальные корни антисемитизма, клеймили антисемитов фашистской Германии… Наконец, сняли новую версию «Ромео и Джульетты»: о любви еврейской девушки Доры, чьё семейство из-за религиозных предрассудков не жалует гоев, и русского комсомольца Василия, чьи родители также не питают добрых чувств к евреям. Разумеется, Дора преданно любит Васю, а, вот, комсомолец всё-таки поддаётся тлетворному влиянию родителей-антисемитов, за что отдаётся под комсомольский суд, на котором благородная Дора защищает его.

Конечно, возникали и светлые пятна на плакатном фоне советского кино: безобидная комедия брака начинающего режиссёра Герасимова о жизни молодых супругов, назидательная комедия о зазнавшемся молодом человеке с неподражаемым Борисом Ливановым, экранизации «Грозы», «Господ Головлёвых» с Гардинным, бросившим (случайно ли?) режиссуру и вернувшемся к актёрскому ремеслу, мопассановской «Пышки»… Один из отцов-основателей ВГИКа Лев Кулешов экранизировал «Великого утешителя» О.Генри. Этот фильм был настоящим потрясением для Пети. Но с горечью, отравляющей всё впечатление, вспомнились другие «шедевры» мастера. Вспомнилось пафосное повествование о еврее-эмигранте Горизонте, вернувшемся в СССР из США, и до предела подлую «Кражу зрения» по рассказу Кассиля, в котором кулак манипулирует неграмотной крестьянкой…

И выходило так, что, если однажды и позволят снять тебе относительно своё, то за это придётся платить многократной ложью, отравляющей души. А могут не позволить своего и вовсе. И тогда зачем же всё? Зачем нужен зоркий глаз, свежесть идеи, свой взгляд? Зачем, если глаз этот должен быть вырван, взгляд померкнуть, а идея умереть, не родившись, быть затоптанной? Затем, чтобы служить лжи, принимая на свою совесть кровь всех тех убитых и замученных, кого придётся заклеймить «кулаками» и «вредителями», и чьих палачей — восславить?

Ещё никогда и ни с кем не делился Петя наболевшими мыслями. Ни с матерью, которую навещал слишком редко из-за занятости, ни с учителем, который вряд ли понял бы эти муки, будучи и сам не без греха. И, вот, Ане, первой, открыл, чем изводилась душа последние месяцы.

Она мягко погладила его по плечу, сказала негромко:

— Не знаю, что посоветовать… Мы не можем быть безгрешны, не можем полностью игнорировать правила, которые установлены…

— Так говорит твой отчим, — мотнул головой Петя. — Скажи, ты носишь крест?

Аня инстинктивно коснулась груди, словно проверяя:

— Ношу…

— А ведь правила требуют снять! И вступить в комсомол, и ходить на все их демонстрации, подписывать разную подлость… Но ты же не следуешь им? Почему?

— Потому что… не могу… — помедлив, ответила Аня. — Когда мои школьные подруги идут на демонстрацию, мне за них почему-то всегда стыдно. А ещё стыднее за учителей… Когда они нам лгут… Знают, что лгут, и всё равно!..

— Вот, видишь, — грустно усмехнулся Петя. — А если бы я снял… «Одну»? Или «Кражу зрения»? Тебе бы не было за меня стыдно?

Аня вспыхнула:

— Ты бы никогда не снял подобного!

— А если бы снял? Представь?

— Я бы не смогла даже поздороваться с тобой…

Петя ласково погладил Аню по волосам:

— Вот, за это я тебя люблю — за искренность. Моя мать мне тоже не простила бы такого грехопадения. И я бы себе не простил. Так куда же мне соваться? С суконным рылом да в калашный ряд…

— Но ведь это была твоя мечта! — лицо Ани сделалось столь скорбным, словно она готова была расплакаться от обиды за порушенные чаяния друга.

Петя чуть приобнял её за талию, взяв за руку, закружил, вальсируя:

— Не горюй! «Леечка» моя со мной, ты тоже — значит, фотографировать, рисовать и писать для души мне никто не запретит. А на хлеб вполне можно зарабатывать простым физическим трудом. Ну, а кино… Кино — великая иллюзия, пусть таковой для меня и останется.

— Это несправедливо, — с горечью сказала Аня. — У тебя талант, а ты оставишь его лишь для души, для близких, урезав ему простор… Так не должно быть!

— Что поделаешь! Значит, должно.

— Тебе надо было поехать к деду… Вам с тётей Надей было бы там гораздо лучше.

Петя положил ладони на плечи девушке и, серьёзно глядя ей в глаза, ответил:

— Тогда бы мы больше никогда не увиделись. А в сравнении с этим кино и всё прочие — ничто. Я не могу оставить тебя, неужели не понимаешь?

Аня покраснела, опустив голову, тихо и сбивчиво сказала:

— Я… понимаю… И я… я тоже… никогда бы не уехала от тебя!.. — и точно желая скорее отойти от смутивших её слов, добавила горячо: — И всё-таки ты должен попытаться! Нельзя сдаваться без боя! И от мечты нельзя отрекаться так же, как и от тех, кого мы любим!

— Даже если мечта безнадёжна?

— Надежда уходит только вместе с человеком, — твёрдо сказала Аня, прямо взглянув Пете в глаза, и он удивился тому, как, оказывается, глубоко чувствует эта девушка, которую он знал и любил с детства и которую, тем не менее, считал немного легкомысленной. А она продолжала:

— Проще всего свернуть с пути при виде препятствия. Но куда ты свернёшь? Если это твой, единственно твой путь?

— Предлагаешь пробить стену лбом?

— Петруша, жизнь же не стоит на месте! — глаза Ани засветились. — И кино тоже! И не только у нас! Значит, станет больше фильмов, больше жанров, больше возможностей, если не для того чтобы сразу делать своё, то хотя бы для того, чтобы не лгать.

— Заниматься лёгким жанром, снимать милые пустяки для утехи публики?

— Почему нет? Мы не знаем, что будет завтра. Может быть, придётся молчать и таится за пустяками десять, двадцать, тридцать лет, но потом дверь отворится, и путь тебе откроется!

— А может быть, этого не случится?

— Нужно верить, и тогда непременно случится! Во всяком случае, лучше ждать и надеяться, чем самому себе наступать на горло, душить собственную мечту!

В словах Ани было столько твёрдой убеждённости, столько заразительной веры, что сомнения отчасти рассеялись, и Петя решил, что судьбу, пожалуй, всё же стоит сперва попытать — ведь отступить не поздно никогда. Повеселев и снова закружив девушку в вальсе, он нарочито бодро пообещал:

— Что ж, будем пытать мечту и верить в светлое будущее! — и прочёл по памяти вдохновлено:

— Тише! — Аня с лёгким испугом приложила палец к губам.

Петя вздохнул:

— Полно. Неужели ты думаешь, что кто-то знает и помнит его стихи? Может быть, через те десятилетия, о которых ты говорила, и вспомнят, и поставят памятник великому русскому поэту-мученику…

Он говорил о расстрелянном ещё в 1925 году Алексее Ганине, друге Есенина и, пожалуй, самом прозорливом из всех крестьянских поэтов, всецело понявшем сатанинскую суть большевизма и вступившем в борьбу с ним. ГПУ обвинило его в создании «Ордена русских фашистов», ставящего целью свержение Советской власти, и расстреляло в возрасте Христа без суда вместе с несколькими «подельниками» — поэтами, художниками, врачами… Что было на самом деле, так и осталось тайной, которая будоражила воображение Пети, почитавшего поэзию Ганина даже выше есенинской и видевшего убитого поэта в ореоле героя — борца, павшего за освобождение Родины.

— Когда-нибудь так и будет, — уверенно сказала Аня. — А теперь идём домой! Мама будет волноваться, — и обеими руками ухватив его ладони, задорно улыбаясь, она повлекла за собой: — Вот, увидишь, у нас всё получится, и афиши с нашими именами будут висеть повсюду! Ты станешь знаменитым режиссёром, а я — чуть-чуть менее, но тоже знаменитой певицей!

— Тогда уж я стану — «чуть-чуть менее», — пошутил Петя.

— Посмотрим! — рассмеялась его подруга и побежала по улице, крикнув: — Догоняй!

Бодрый настрой Ани всецело передался ему, и великая иллюзия снова овладела им, навевая пёстрые сны. Да, он будет ждать! Десятилетия, если потребуется! Ему хватит терпения, чтобы дождаться своего дня, который непременно настанет!

До дома они добрались уже за полночь. Тётя Аля ждала их во дворе, беспокойно прохаживаясь вдоль дома. Аня подбежала к ней и, чмокнув в щёку, прощебетала:

— Мамочка, прости нас! Мы ждали Слепнёва, а он не приехал, а потом…

— Я всё поняла, — кивнула Аглая Игнатьевна и повернулась к Пете. По её бледному, напряжённому лицу он понял, что случилось что-то плохое.

— Петруша, несколько часов назад звонили из Серпухова…

— Что-то с мамой? — вздрогнул Петя, почувствовав, как всё похолодело внутри.

— Её арестовали… Сегодня утром…

— Нет! — вскрикнула Аня, поднеся ладонь к губам и с болью взглянув на Петю.

— Я должен немедленно ехать в Серпухов, — стиснув зубы, произнёс он.

— Правильно. Я поеду с тобой, — кивнула тётя Аля. — А ты, Аня, иди домой.

— Нет, мама, я тоже поеду, — твёрдо сказала Аня, крепко стиснув локоть Пети.

Аглая Игнатьевна возражать не стала…

Он ошибся, когда думал, что день народного торжества сплотил всех общей радостью. Даже в этот день они не радовались, как миллионы советских людей, а делали своё чёрное дело, отнимая жён, мужей, матерей, сыновей… Ничто не могло остановить их страшного конвейера. И прав был Саня в своём вечном скептицизме, чуждом романтическому порыву. В стране, где одни не оставляли своей палаческой деятельности даже в самые торжественные дни, а другие в эти же самые дни не знали поблажек в неисчислимых муках, общей и незамутнённой ничем радости быть не может.

Это Петя осознал окончательно, созерцая их с матерью разгромленную комнату с вывороченными ящиками шкафа и разбросанными по полу вещами. Кому помешала затравленная, едва живая от болезни женщина, которой и без того уже недолго оставалось страдать на этой проклятой земле? Год за годом они медленно убивали её, загнав в сырой подвал старого дома, куда должна она была таскать на себе дрова и воду, вынуждая работать прачкой, дворничихой, судомойкой… От былой красавицы осталась тень, содрогавшаяся мучительным кашлем, не дававшим ей покоя ни днём, ни ночью. А она продолжала надрываться, чтобы поднять сына. Последние два месяца после очередного увольнения мать не работала. Горлом по временам шла кровь, и силы её были истощены настолько, что с трудом давалось простейшее дело. За ней ходила милая добрая женщина, Авдотья Платоновна, с которой мать сошлась, когда ещё открыт был храм. Она-то и позвонила утром, чтобы сообщить горькую весть.

— Я обязательно узнаю, за что она арестована и куда помещена, — говорила Аглая Игнатьевна, собирая разбросанные вещи. — Она тяжело больна, и хотя бы по этой причине они должны будут отпустить её!

— В самом деле, — горячо соглашалась Аня. — Ведь дядю Саню отпустили!

Петя слушал их утешительные слова вполуха, до крови кусая губы. Среди беспорядочно сваленных вещей он разглядел знакомую книгу — рассказы Бориса Зайцева. Это была любимая книга матери, с которой она не расставалась, которую пронесла сквозь ад Гражданской войны в память о доме, о прежней жизни. Петя поднял её, придерживая вылетающие после варварского обхождения чужих рук страницы, поднёс к губам и не выдержал, заплакал…