Ольгу Николаевну схоронили тихо: без отпевания, как самоубийцу, и напутственных речей. Её муж проститься с нею не пришёл. Было лишь три человека из театра, заплаканная Варвара Николаевна, обвинявшая себя в несправедливо жестоком отношении к сестре, и утешающая её Лидия…

Стоя у разрытой могилы, Сергей вспоминал своё детство в Глинском, разговоры с «барышней», то, как она рисовала его портрет, доныне бережно хранимый. А ещё вспомнилось, как пришла Ольга Николаевна с братом проведать его и Лиду в первые дни после их помолвки. Искоса глянул на жену… Господи, двадцать лет с той поры минуло! Двадцать лет! И, вот, уже нет «строгой барышни», а в больной, потучневшей Лидии трудно признать стройную красавицу-гречанку… Проклятое время!

Когда «вахтанговцы» и Варвара Николаевна ушли, Сергей вдруг заметил маячащую вдали фигуру Жоржа, явно не желавшего быть замеченным и не решавшегося подойти.

— Смотри! — шепнул Сергей жене.

— Пойдём, — тихо отозвалась она. — Дадим убийце проститься со своей жертвой…

Они пошли рядом, он привычно поддерживал Лиду под локоть, а она смотрела куда-то в сторону.

— Отчего так выходит, Лида… Человек день за днём гибнет на глазах у всех, а никто не протягивает ему руку помощи, никто не обращает внимания. Один ли Жорж убийца? А мы все? Мы же видели… Если бы мы не оставили её своим вниманием, участием, она была бы жива!

По лицу жены пробежала странная гримаса, похожая на горькую усмешку, но она ничего не ответила. Остановившись у входа на кладбище и тяжёло переведя дух, сказала:

— Ика просила тебе напомнить, что завтра будет ждать тебя в кафе, как обычно.

— Я не забыл, — отозвался Сергей.

— Тогда прощай, Серёжа.

— Я скучаю по тебе… — вырвалось у него, и он потупил взгляд, ожидая хлёсткого ответа. Но его не последовало. Лишь та же гримаса, только более явственная, промелькнула на лице жены.

На другой день дочь пришла в кафе, по обыкновению опоздав, заказала себе мороженое и заёрзала в ожидании. Сергей досадливо закусил губу. Его любимица даже не могла скрыть, что важна ей не встреча с отцом, а те деньги, которые он даёт ей каждый месяц. Он не стал томить её, протянул конверт. Глаза девочки заблестели, и она проворно спрятала получку в ранец.

— Спасибо, папуля! Я тебя люблю!

— Если бы это и впрямь было так!

Ика встрепенулась и, мгновенно обогнув столик, чмокнула отца в щёку:

— Как ты можешь сомневаться? Мы же всегда понимали друг друга!

Сердце Сергея помягчело. В конце концов, она всего лишь маленькая, балованная девочка. Естественно, что ей хочется подарков и удовольствий. К тому же в отличие от брата она смогла простить и понять его уход из семьи, тогда как этот оболтус до сих пор держит обиду, избегая встреч.

— Опять всё потратишь на кино?

— Нет! — мотнула головой Ика, уплетая мороженое. — Мне туфли новые нужны!

— Чтобы танцевать ваши ужасные фокстроты?

— Папа! — на лице дочери отразилось негодование. — Наши фокстроты постоянно бичуют газеты! Хотя бы из духа противоречия ты должен относиться к ним сочувственно!

Сергей улыбнулся:

— Прости, но мой слух не может мириться с такими варварскими ритмами. То ли дело вальс…

— Ещё гавот вспомни!

— Гавота не припомню, не танцевал. Ты бы лучше больше внимания уделяла учёбе. Скоро ты заканчиваешь школу, надо поступать в институт…

Ика состроила страдальческую мину:

— Вот, и мама меня так же пилит! Институт-институт! Женька, вот, не стал мучиться, укатил со своими геодезистами и работает — матери даже деньги присылает.

— Ты тоже хочешь пойти работать?

— Я ещё не решила, — отмахнулась дочь. — Одно я знаю точно, жить я буду либо в Москве, либо в Ленинграде. И уж точно не стану какой-нибудь… ткачихой! Жить надо красиво и весело!

Сергей болезненно поморщился:

— Ты знаешь, детка, в своё время я знал одну женщину, которая рассуждала схожим образом. Тоже мечтала о красивой и весёлой жизни… Эта жизнь довела её до большой беды.

— Мама в таких случаях пичкает меня «Стрекозой и муравьём». Папуля, я тебя умоляю, не надо учить меня жизни! Вы с мамой со своей разберитесь, а я постараюсь не кончить большой бедой, как твоя знакомая.

— Дай Бог, чтобы так и было, — вздохнул Сергей, похлопав дочь по руке.

А она убегала уже, увлечённая своими весёлыми и красивыми делами и мечтами о жизни-празднике. Совсем Лида распустила её — один ветер в хорошенькой головке! И совершенное равнодушие к родительскому слову.

Выпив крайне скверного кофе, Сергей направился в мастерскую Стёпы, визит к которому откладывал уже давно, боясь сорваться и наговорить другу больше, чем требовалось. Причиной его негодования стало участие Пряшникова в росписи прорываемого под Москвой метро, которое по начальственной воле должно было поразить весь мир. Поразить мир — эта цель стала едва ли ни главной для власти. Если в других странах равномерно развивались самые разные сферы, то в СССР считалось нормой разгромить энное число их, дабы поразить чем-то одним, невиданным, затмевающим рутинные успехи обычного развития. И во имя этой пускаемой в глаза пыли уничтожались люди, хозяйство, богатства, культурно-историческое наследие. Миллионы людей в тридцать третьем году выморили голодом на Украине и в южных областях России для того, чтобы показать, что мы совсем не уступаем царской России и точно так же как она экспортируем хлеб! Люди поедали друг друга, устилали трупами дороги второй раз за пятнадцать лет, опухшие от голода дети молили о хлебе и гибли тысячами, а хлеб вывозился за границу, чтобы там видели мощь молодой социалистической державы…

Теперь объявили о плане генеральной реконструкции Москвы. Ничего более чудовищного и представить себе было нельзя. Исторический центр столицы должен был попросту кануть в небытие, освободив место для настоящего социалистического города, символом которого надлежало стать Дворцу Советов.

Идея строительства такого Дворца принадлежала Сергею Мироновичу Кирову. Он выдвинул её ещё в 1922 году на первом съезде, предложив возвести здание, которое явилось бы «эмблемой грядущего могущества торжества коммунизма, не только у нас, но и там, на Западе». А через два года наметили, где возводить «эмблему» — на месте храма Христа Спасителя. Для осуществления предложения Кирова было создано несколько организаций: совет строительства Дворца Советов при Президиуме ЦИК СССР, наделённый законодательной властью, исполнительный орган — управление строительством Дворца Советов (УСДС), совещательный орган — временный технический совет, преобразованный в постоянное архитектурно-техническое совещание в составе таких деятелей искусства, как Бродский, Веснин, Вольтер, Гельфрейх, Горький, Грабарь, Иофан, Красин, Кржижановский, Луначарский, Мейерхольд, Петров-Водкин, Станиславский, Щусев и другие. Старт проекту дали 8 июля 1931 года, когда была объявлена программа Всесоюзного открытого конкурса на Дворец Советов.

В ноябре того же года журнал «Строительство Москвы» опубликовал выдержки выступлений рабочих пресловутого завода имени Сталина, уже сыгравшего весомую роль в убиении Симонова монастыря. «Когда хотят сказать о Париже, то достаточно назвать Эйфелеву башню. Если изображают Америку, Нью-Йорк, то ставят памятник Свободы… Нам нужно и в Москве поставить что-то замечательное, отличительное среди всех зданий, чтобы когда смотрели на это здание, говорили — это столица СССР», — говорилось в выступлениях и присовокуплялось, что «советская архитектура начнётся с Дворца Советов».

Лишь один известный деятель искусства не устрашился встать на защиту Храма — Аполлинарий Михайлович Васнецов, не раз воспевший в своих полотнах образ дорогой его сердцу Москвы. Старый художник написал письмо Председателю СНК Молотову, понадеявшись на то, что он в отличие от большинства членов Политбюро — русский, и что в душе его ещё не вовсе угасли патриотические чувства. Надежда не оправдалась, ответа на своё письмо Васнецов не получил.

Более сорока лет строился Храм. И не на казённые, а на собранные всем православным народом средства. Проект его принадлежал архитектору Тону, все творения которого в столице, начиная с Симоновской колокольни, были уничтожены варварами. Храм занимал площадь около гектара и возвышался на двести метров: его пять сияющих шлемов-куполов были видны отовсюду, даже на расстоянии двадцати километров.

Снаружи стены храма украшали сорок восемь изваянных лучшими скульпторами мраморных статуй, изображавших отдельных святых, композиции из библейской жизни и русской истории.

Стены притвора были расписаны фресками, изображавшими битвы 1812 года: Смоленск, Бородино, Тарутино, Березина… Фрески были выполнены выдающимися русскими художниками: Верещагиным, Семирадским, Суриковым. Они же создали росписи в самом храме, а вместе с ними своё мастерство явили кузнецы, каменщики, литейщики, резчики по дереву. В свете электрических ламп в огромных, напоминающих ветвистые деревья люстрах и многочисленных свечей великолепие убранства Храма ослепляло. То было истинное чудо коллективного русского гения.

И, вот, добралась до него бестрепетная длань варвара. Однажды утром, подобно тле, чёрные человечки покрыли главный купол, жадно соскребая золото с его поверхности. Оголённые купола крушили вручную. Когда не стало их, жутко и мрачно смотрел на Москву из-за дощатого забора искалеченный, умирающий Храм, и ясно осознавалось: это не просто храм рушится, но Символ, «эмблема» Русского Православного Царства с тысячелетней славной историей. И эту «эмблему» должна была подменить другая — сатанинская.

Наконец, истерзанный остов взорвали, а в 1933 году постановили принять за основу для проекта нового сооружения работу Бориса Иофана. Через год авторский коллектив в составе Иофана, Щуко и Гельфрейха продемонстрировал эскизный проект Дворца Советов, представлявший сложную многоступенчатую композицию высотой 415 метров при общем объёме 7500 тысяч метров. Здание венчала семидесятипятиметровая статуя Ленина из высококачественной нержавеющей стали, которую должно было быть видно отовсюду. Защитники проекта особенно упирали, на превосходство размеров и высоты Дворца Советов над другими архитектурными сооружениями мира. Даже на эскизах и рисунках, изображавших облик «новой Москвы», жуть подступала к горлу от вида «эмблемы» — новой Вавилонской башни, увенчанной предтечей Антихриста.

За столь грандиозным разрушением померкли иные. А их немало было за последние годы по всей России. В Костроме снесли практически все церкви, не пожалели и памятника Ивану Сусанину, та же участь постигла Нижний Новгород, где не пощадили даже большую часть Кремля. Москва лишилась многочисленных церквей: Троицы в Зубове, Николы Большой Крест в Китайгороде, Успенья на Покровке, Николы Явленного на Арбате, Гребневской Божьей Матери и часовни Владимирской Божьей Матери на Лубянской площади… А кроме того — чудных палат князей Голицыных в Охотном ряду, открытых и отреставрированных заботливыми руками Барановского. В новом, 1934 году, добрались до «кирпичных костей Ивана Грозного» — Китайгородской стены. В газетах ликовали: «Нет Китайгородской стены, нет Сухаревки, нет той старины, которая нам мешала переделывать Москву старую в Москву социалистическую». И призывали не останавливаться на достигнутом, разделаться с памятниками Бородина: «Довольно хранить наследие рабского прошлого!» На Красной площади собирались снести Казанский и Василия Блаженного соборы, но их пока удалось отстоять. Говорили, что Барановский грозился покончить с собой, если варвары доберутся до Василия Блаженного. Хотя навряд ли эта угроза устрашила бы последних. Барановский и его единомышленники мешали им, и над их головами сгущались тучи, ибо защитники «векового мусора» автоматически становились «пособниками классовых врагов».

Частично организации, защищавшие историческое наследие, были разгромлены ещё в Тридцатом, когда задавили беспощадно «Старую Москву». В последующие годы добивали оставшихся борцов с варварством. Так, газета «Безбожник» напечатала статью с клеймящим заголовком: «Реставрация памятников искусства или искусная реставрация старого строя?» за подписью: «По поручению рабочей бригады завода им. Лепсе Л.Лещинская, Козырев». Следом в газете «За коммунистическое просвещение» залаял на Центральные Реставрационные Мастерские Давид Заславский: «Они надували советскую власть всеми средствами и путями… Советская лояльность была для них маской. Они верили, что советская власть скоро падет, они ждали с нетерпением ее падения, а пока старались использовать свое положение… Они жаловались на то, что при старом, при царско-поповском строе церковь мешала развернуть по-настоящему научно-исследовательскую работу по древнерусскому искусству… А когда пролетарская власть, отделив церковь от науки, искусства, политики, культуры, впервые предоставила им возможность полностью отдаваться науке и искусству, что они сделали, верные сыновья буржуазии? Они снова превратили науку в церковь, искусство — в богомазню, а все вместе — в необыкновенное церковно-торговое заведение…» В числе «верные сыновей буржуазии» оказались Грабарь, Анисимов, Чирков, Юкин, Тюлин, Суслов, Барановский, Засыпкин, Сухов… Кроме первого, всех их ждали тюремные сроки.

Даже под этим натиском продолжалась работа хранителей старины. Одним из последних оазисов среди новоявленных «эмблем» стало Коломенское, в котором наперекор всему создавал новый музей Барановский. Три года Коломенское было отдушиной для Сергея, почти переселившегося туда вместе с Таей. Не раз он вместе с Петром Дмитриевичем ездил на север, вывозя оттуда уцелевшие памятники деревянного зодчества. Такие поездки, погружённость в живой созидательный труд освежали и бодрили, помогали забыться от сгущавшегося морока.

Много хлопот выдалось с перевозкой Проездной башни Николо-Корельского монастыря. Начатые ещё в 1931 году, они завершились успехом лишь летом 33-го. Баржа, перевозившая экспонат, едва не затонула, сев на мель, и лишь неукротимой энергией Барановского удалось добиться вызволения груза.

Увы, Петру Дмитриевичу не суждено было осуществить реставрацию башни — в том же году его арестовали. Из тюрьмы ему удалось передать записку-завещание с подробным указанием относительно развития музея и реставрации памятников. Собственная судьба волновала его куда меньше. Многие предметы старины, привезённые им в Коломенское, не успели пройти инвентаризацию, и если Пётр Дмитриевич помнил, из какой церкви или иного строения взял он тот или иной фрагмент или предмет, то другие этого не ведали. Работа могла быть полностью парализована.

В завещании Барановский детально разъяснил, как собирать Проездную башню, башни Сумского и Братского острогов, домик Петра Первого… А сколько проектов и планов по развитию музея оставалось ещё! Всевозможные экспозиции, посвящённые быту Московской Руси, освещающие отдельные страницы истории того периода, музеификация Вознесенской и Дьяковской церквей и Дьяковского кладбища с его древними надгробиями… Нужно было быть Барановским, чтобы объять всё это!

И всё же пока уцелевшие сотрудники продолжили начатое им. Так, собрана была Проездная башня, на очереди стоял Домик Петра. Тем не менее с арестом Барановского работа в музее стала уже не той. Пётр Дмитриевич был душой её, вечным двигателем, светильником. Своей самоотверженностью, упорством, верой в своё дело он заряжал энергией, живил всех и всё, оказывавшееся рядом с ним. Врачуя памятники, он врачевал и человеческие души.

Последние месяцы Сергей уже не мог работать в музее с тем жаром и самоотдачей, как прежде. Стоило возникнуть какому-то вопросу, как болезненно кололо: нет Барановского! И угнетало, гасило всякий проблеск чувство неотторжимо надвигающегося скорого конца, усугубляемое продолжавшейся кампанией по травле. «В архитектуре у нас продолжается ожесточённая классовая борьба… Характерно, что не обходится дело ни с одной завалящей церквушкой, чтобы не был написан протест по этому поводу. Ясно, что эти протесты вызваны не заботой об охране памятников старины, а политическими мотивами!» — провозгласил Лазарь Каганович, выступая на совещании московских архитекторов. И подхватили газеты: «Тайные и явные белогвардейцы жалеют камни прошлых лет. Им дороги эти камни, потому что на храмы, синагоги, церкви они возлагают немало надежд как на орудие восстановления их былого могущества, власти и богатства». «Советское краеведение» декларировало: «Область охраны памятников являлась и является в настоящее время широкой ареной классовой борьбы. Примазавшиеся к делу охраны представители господствовавших при царизме классов ставили своей задачей сохранение культурных ценностей не для пролетариата, а наоборот, от пролетариата».

В начале нового года традиционный подготовительный газетный вой увенчался очередными репрессиями: разгромом Центральных Государственных Реставрационных Мастерских — последний орган охраны памятников, мешавший их уничтожению. Лучших специалистов ЦГРМ, включая заместителя директора, известного реставратора Засыпкина, реставратора Сухова и их многочисленных коллег и учёных, арестовали по 58-й статье, обвинив в проведении «неправильной линии в области охраны архитектурных памятников Москвы».

И на таком-то фоне узнал Сергей, что его лучший друг Стёпа Пряшников взялся расписывать метро — сиречь славить достижения социализма. Едва переступив порог мастерской художника, он увидел почти готовый портрет маршала Ворошилова, бросил зло, не здороваясь, Стёпе:

— Всё упырей малюешь? В придворные живописцы метишь?!

— А если полегче? — миролюбиво откликнулся Пряшников, откладывая кисти и закрывая полотном неоконченную картину.

— Куда уж легче! Никогда не ожидал от тебя!

— А в чём, собственно, ты меня обвиняешь, друже?

— Тебе объяснить?

— Сделай одолжение!

— Когда-то ты рвался на Юг, чтобы сражаться с, как ты выражался, красной нечистью, убившей Государя и поработившей Русь, а теперь пишешь портреты этой нечисти и расписываешь для неё метро! Может, и за Дворец Советов возьмёшься? Как Паша Корин, тоже плакальщик по Святой Руси?

— Вот, теперь яснее, — кивнул Пряшников. — Отвечаю тебе, друже, по порядку. Во-первых, как художнику портретисту, мне интересно писать любые лица. К тому же я пишу их честно, не идеализируя и не придавая им идеологической окраски. Подчас мне даже удивительно, отчего это им нравятся мои портреты. Наверное, оттого же, отчего и собственное отражение в зеркале. Слепая самовлюблённость. Эти портреты — лишь документы эпохи, не больше. Кстати, мне было бы интересно написать портрет товарища Сталина. Не парадный, а настоящий. В портрете ведь можно самую душу человека передать, разглядеть её.

— Допустим. А метро?

— А что ты имеешь против метро? Метро — это весьма полезное достижение конструкторской мысли. В Лондоне, как тебе известно, давно имеется. И Москве оно давно нужно. Так что это один из немногих проектов, который я могу от души приветствовать.

— И малевать грудастых пролетарок и счастливых колхозников?

Стёпа поскрёб щёку:

— Скажи, пожалуйста, друже, когда тебя лишили прав и вышибли из Москвы, к кому ты обратился за помощью? К твоему закадычному приятелю Стёпе Пряшникову! Когда твою жену и детей могли также вышвырнуть прозябать куда-нибудь без крыши над головой, кто спас их от этой участи?

— Не надо… — промычал Сергей, чувствуя, что разговор принимает опасный оборот.

— Когда твоя больная жена не могла достаточно работать, чтобы поставить на ноги твоих детей в то время, как их папа жил с другой женой, кто поддерживал их? Все эти годы?

— Стёпа…

— А не задавался ли ты, друже, вопросом, что будет, если Стёпу вдруг самого вышвырнут куда подальше? Разумеется, я могу выразить благородное нежелание ни в чём не сотрудничать с этими мерзавцами и столь же благородно покатить строить какой-нибудь канал. И что от этого кому прибудет? Ничего и никому. И заметь себе, если завтра, не приведи Бог, что-то стрясётся, то кого ты кликнешь на выручку? И кто будет помогать твоим ближним? Молчишь? То-то же!

Слова Пряшникова пребольно задели Сергея. Вот ещё, благодетель его семьи! Его жены, его детей! Которых покинул никчёмный муж и отец… Вот, стало быть, как лучший друг свою помощь трактует.

— Не думал, Стёпа, что каждое доброе дело ты записываешь на специальную дощечку. Христос учил…

— Оставь, будь добр, Христа в покое! — в голосе художника послышались первые раскаты нараставшего гнева.

— Почему так?

— Потому что «исполни на себе, прежде чем учить других», как писал Фёдор Михайлович.

— Что ты хочешь этим сказать? — вспыхнул Сергей.

— Ты уверен, что хочешь услышать разъяснения?

— Говори!

— Воля твоя, — пожал плечами Пряшников. — В конце концов, я сам давненько хотел высказать тебе.

Голос друга не предвещал ничего хорошего, и Сергей напрягся, ожидая удара.

— Ты никогда не пробовал, друже, критически посмотреть на свою жизнь? На самого себя? Не на других, а на себя? Что бы ни случилось, ты ищешь и находишь виноватых, начиная с верховодов и кончая собственной семьёй. А не приходило ли в твою мудрую голову хоть раз поискать причины неурядиц в себе? Фёдор Михайлович, чтимый тобой, опять же говаривал: «Ищи не в селе, а в себе!» Ты посмотри, посмотри, как ты живёшь и что делаешь! Имея Богом данный талант и ум, ты почти ни единого дела не можешь довести до конца. Загоришься, поговоришь, начнёшь и… остынешь на полпути, бросишь! Так ничего нельзя достичь, потому что талант это лишь десять процентов всякого доброго результата, а остальные девяносто — трудолюбие и терпение!

— Этак ты меня ещё в лодыри запишешь!

— Ты не лодырь, а человек, который никак не может понять самого себя, хотя при наших с тобой первых сединах пора бы! Когда ты в последний раз был в Коломенском? Молчишь? Стулов и другие надрываются, чтобы не обмануть надежд Петра Дмитриевича, который, Бог даст, ещё вернётся, не расточить собранное им, а ты уже опустил руки, остыл и снова бродишь в тумане, не видя себе применения. Так же нельзя! Ты проповедуешь Христа и при этом, как огня, бежишь его Церкви. Будь то сергианская или иосифлянская — неважно! Даже с женщинами своими ты не можешь разобраться. Одну ты любишь, и она трогательно любит тебя, но ей не хватает кругозора и основательности в бытовых вопросах. Другая много лет была тебе второй матерью, с ней у вас много общего, и тебе недостаёт её. Ты, как гоголевская Агафья, разрываешься между ними. В Тасе тебе не хватает Лиды, а в Лиде — Таси. В итоге ты мучаешь и делаешь несчастными обеих! За столько лет жизни с этой девочкой, которую ты изнурил своими терзаниями, ты так и не развёлся с женой, хотя она готова была дать тебе развод, если бы ты пожелал. Но ты и этого не сделал! Ты привык, что она всё делала за тебя, и ждал, что и на развод она подаст сама, и сама разрешит столь неприятный вопрос! И ты боялся! Боялся церковного осуждения, необходимости принесения покаяния, необходимости узаконить отношения с Тасей, обвенчаться с нею, после чего назад дороги у тебя уже не будет. Но пойми же ты, наконец, если не для них, то для себя: нельзя так жить! Нельзя постоянно жить в расколотом, раздвоенном состоянии, разрываясь! Ведь это пытка! В этом раздрае ты не можешь собраться и сосредоточиться ни для чего, живёшь, как расслабленный! Не Богу свечка, не чёрту кочерга… Сам ты не можешь быть счастлив с расколотой душой и всех, кто любит тебя, делаешь несчастными, сам болеешь и им причиняешь боль. Ну, соберись же уже! Решись на что-то! Выбери свой путь!

Сергей слушал, не поднимая головы, не находя в себе сил защищаться. Ком подкатывал к горлу от обиды и одновременно подспудного стыда, который подсказывал, что Стёпа в чём-то прав. В самом деле, прилепившись к Тае, он никак не мог отстать от Лидии. Сколько раз, сердясь на нерасторопность первой, представлял, как ловко управилась бы с делом, нашла выход вторая. Ему не хватало того ощущения защищённости и незыблемости, которое умела создать жена в их доме, и он всё больше скучал по ней. Но одна лишь мысль — разлучиться с Таей, никогда не упрекавшей, не угнетавший его в отличие от Лиды, была нестерпима.

— Я лучше пойду… — пробормотал Сергей, когда Пряшников окончил свой монолог.

— Стой! — художник ухватил его за плечо и силой усадил на стоявший рядом ящик. Сев рядом, сказал: — Ты прости, если я говорил резко. Ты мне друг, и я люблю тебя, ты не можешь в этом сомневаться. И любя тебя, и Тасю, и Лиду, я должен был тебе всё это сказать, потому что больше никто не скажет. Пойми, нельзя всю жизнь ждать, что решение примут другие, что всё устроится само. Нужно выбирать и отвечать за свой выбор, а не праздновать труса. Ну, что набычился? Обиду копишь на меня?

— Нет, Стёпа… — мотнул головой Сергей. — В конце концов, я сам спровоцировал тебя на этот разговор. Я знаю, что во многом не прав, но, если я такой мерзавец, как ты только что расписал, то мне уже не измениться.

— Я не расписывал мерзавца, а лишь человека, разминувшегося с самим собой, не передёргивай. И не меняться тебе надо, а трезво посмотреть на свою жизнь и провести её инвентаризацию с выработкой дальнейшей стратегии развития.

— Боюсь, что паршивый из меня стратег, Стёпа. В будущем я вижу один сплошной мрак, который не даёт мне пошевелиться.

— Тогда покурим, — вздохнул Пряшников, доставая трубку.

Покурив и помолчав, они простились, и Сергей снова побрёл по московским улицам, ничего не видя вокруг. Принять решение! Легко говорить об этом Стёпе, не ведающему никаких тенет… Решение! Не такое ли решение приняла барышня Ольга Николаевна, когда бросилась в ледяную воду Пахры? Что ж, это тоже путь, выход, освобождающий от мучений и тех, сделанных несчастными, и себя… Вот, только, выход этот куда входом станет? Не в худшую ли преисподнюю, чем здешняя, временная?

На перекрёстке перед ним неожиданно затормозила машина, открылась дверь, и голос сзади приказал:

— Садитесь, гражданин!

Сергей вздрогнул, похолодел, резко обернулся: позади стояли два неприметных человека в одинаковых плащах. Один из них подтолкнул его к машине. Мимо шли прохожие, кое-кто любопытно косил глаза. Сергей с отчаянием огляделся, ища поддержки, но никому не было до него дела. Ещё один более сильный толчок, и он уже сидел в салоне, а молодцы в плащах по бокам от него. Вспомнились слова Стёпы: «нельзя всю жизнь ждать, что решение примут другие, что всё устроится само. Нужно выбирать и отвечать за свой выбор». А выбор всё-таки сделали другие… И от этого Сергей ощутил нечто сродное облегчению.