Сказка о том, кто ходил страху учиться

Я давно утратил счет дням и больше не могу быть уверен в том, какое сегодня число. Но мне тем не менее ясно, что наши последние беды начались примерно неделю назад, когда мы услышали приглушенный рев и смогли наконец разглядеть впереди яркий солнечный свет. Вскоре мы вынырнули из леса и оказались на краю глубокой речной горловины с отвесными берегами из сланца и мигматита. На противоположном берегу, примерно в шестидесяти футах от нас, продолжались джунгли. А далеко внизу между почти совершенно гладкими отвесными стенами, пенясь и спотыкаясь об острые обломки скал, мчался поток. Чуть дальше виднелись пороги, над которыми в облаках водяной пыли висела радуга.

Мы тогда целый месяц с огромным трудом пробивались сквозь бесконечные тропические заросли, и теперь меня просто опьянил этот свет и этот простор; мне даже сесть пришлось, так закружилась голова. С того дня, когда погиб Кристофер, брат Никласа, прошло уже две недели, но меня по-прежнему преследовали страшные видения, связанные с последними часами его жизни, однако я немного приободрился, снова увидев над собой огромное, единое для всех небо, которое как бы перекидывало от меня мостик в другие места, к другим людям. Я очень надеялся, что это так же подействует и на Никласа.

Билл привязал к концу длинной бечевки кастрюлю и стал спускать ее вниз, пока она не достигла поверхности воды. В итоге он намерял две сотни футов и вытащил наверх галлон такой воды, которая на вкус показалась нам лучше шампанского. Затем Эдгар и Артур двинулись по краю горловины в одну сторону, прорубая проход в густом подлеске, а Никлас – в другую. Вернулись все они примерно через час, так и не найдя возможности переправиться на другой берег. Я разжег костер, приготовил чай, а также освежевал и поджарил одну из маленьких обезьянок, которых мы поймали вчера днем. Билл тем временем ломал голову над тем, как нам построить пере– праву.

Решение данной проблемы, как и все предыдущие изобретения Билла, не раз спасавшие нас от бед, было, на мой взгляд, весьма элегантным и разумным. Мы срубили и очистили от ветвей два ствола унгурахуи, обвязали их концы веревками, затем вернули их в вертикальное положение, забросив веревки на ветви соседних деревьев, а потом с помощью того же «кронштейна» перекинули их на тот берег рядом друг с другом. Получилось нечто вроде примитивного моста.

Обезьянье мясо оказалось весьма волокнистым и неприятно пахло диким зверем, но настроение у нас было приподнятое, и на подобные мелочи никто особого внимания не обратил. Поев, мы сложили вещички и приготовились к переходу. Билл настоял на том, чтобы пойти первым. Стволы пальм были маслянистыми и довольно скользкими, кроме того, наш «мост» немного качался, но все же оказался достаточно крепким, и Билл благополучно под наши аплодисменты перебрался на противоположный берег. Следующим переходил реку я и примерно на середине пути был награжден поистине невероятным зрелищем – прекрасным видом на реку и далекие, окутанные туманной дымкой, розовато-лиловые вершины гор. Глядя на них, я чувствовал себя птицей, парящей в бескрайнем воздушном просторе. Но вскоре я вновь почувствовал головокружение, так что повернуться и посмотреть назад не решился. Да еще и Эдгар заорал:

– Да шевели ты ногами, черт побери! Не останавливайся!

Я поспешил завершить переход, глядя при этом себе под ноги. За мной по очереди через реку перебрались Артур и Эдгар, и теперь на другом берегу оставался только Никлас.

Он был уже на середине импровизированного моста, когда левый ствол вдруг треснул и разломился пополам. Падая, Никлас успел ухватиться руками за правый ствол и повис на нем, а куски левого ствола рухнули прямо в бурный поток, несколько раз глухо ударившись об отвесные каменистые стены, и застряли внизу между мокрыми камнями.

Каждая мельчайшая деталь того, что последовало за этим, навсегда запечатлелась в моей памяти. Ствол пальмы, прогнувшийся, как лук, под тяжестью Никласа, его дергающиеся, описывающие круги ноги; казалось, он надеялся простым усилием воли заставить себя пройти по воздуху. Стыдно вспоминать, но я просто оцепенел от ужаса и совершенно не представлял, как ему помочь. А вот Артур тут же швырнул свой рюкзак на землю, крикнул Никласу, чтоб держался, и, оседлав уцелевший ствол, стал потихоньку продвигаться от нашего края провала к середине моста. Если бы у Никласа не было поклажи, он бы, наверное, все-таки сумел дюйм за дюймом, осторожно перебирая руками, добраться до нас, но у него за спиной висел тяжелый рюкзак. Мне кажется, Артур в первую очередь как раз и собирался перерезать лямки рюкзака складным ножом и освободить Никласа. Но он не успел. Между ребятами оставалось всего футов десять, когда Никласу окончательно изменили силы. Он растерянно глянул в нашу сторону, словно пытаясь извиниться, пальцы его разжались, и он камнем рухнул вниз. А я еще, помнится, невольно подумал: если бы в этот момент Никлас знал, что его брат жив, то, пожалуй, с большим упорством цеплялся бы за жизнь.

Казалось, падает он как-то невероятно медленно. Возможно, это просто причуды памяти, но я отчетливо помню, что в течение одной или двух секунд его ужасного полета навстречу смерти я как бы успел набросать в уме письмо, которое нам теперь придется отправить его убитым горем родителям.

Я думал, что бешеное течение сразу же унесет тело, но вышло иначе. Никлас ударился о большой плоский валун, лежавший посредине потока и как бы разделявший его на два рукава, и застыл в странном сидячем положении. Если не видеть и не знать, как именно все произошло, можно было бы подумать, что он, переходя реку вброд, просто решил немного передохнуть на камне. Вот только даже нам было видно, под каким странным углом свернута вбок его бедренная кость чуть выше колена. С полминуты Никлас вообще не шевелился, и я, честно говоря, от всей души надеялся, что он уже умер, ведь выжить вдали от цивилизации с подобной раной абсолютно невозможно (его брат, кстати, умер от заражения крови, когда поцарапался каким-то шипом и занес в ранку инфекцию – в Англии подобное «увечье» прошло бы незамеченным). Затем мы увидели, что Никлас шевельнулся, потер руками лицо и стал озираться с таким видом, словно только что проснулся и очень удивлен тем, куда это он попал.

Билл отвязал веревку от уцелевшего ствола пальмы и петлей накинул на ближайшее дерево. Эдгар спросил, что он собирается делать, и Билл сердито ответил:

– А ты как думаешь?

Эдгар сказал, что это полный идиотизм, и Билл рявкнул:

– Значит, мы должны просто стоять здесь и смотреть, как он умирает?!

И тогда Эдгар вытащил пистолет. На мгновение у меня мелькнула ужасная мысль: сейчас он возьмет и пристрелит Билла, желая наказать за чрезмерное высокомерие, но прицелился Эдгар не в Билла. Он наклонился над горловиной, где возле плоского камня по-прежнему сидел Никлас и медленно раскачивал головой из стороны в сторону, точно подраненный медведь.

Артур только и успел крикнуть: «Нет!», но Эдгар не медлил. Выстрел его был безупречен. Когда пуля вошла Никласу точно в макушку, он вроде бы слегка вздрогнул и боком сполз в пенистую воду, которая ненадолго окрасилась в розовый цвет. А потом он исчез.

Все молчали. Некоторое время вдали еще слышалось эхо выстрела, а когда оно затихло, в наступившей тишине вновь стал слышен только рев реки и крики какой-то безымянной птицы, доносившиеся из глубины джунглей и напоминавшие скрип ржавого вращающегося колеса. Эдгар сунул пистолет в кожаную кобуру и застегнул ее.

– Господь всемогущий! – вырвалось у Артура.

– Все равно кончилось бы тем же, – пожал плечами Эдгар. – Так лучше – по крайней мере, быстрее. – У него даже голос ничуть не дрожал. И я не заметил в его голосе ни печали, ни сожалений, а ведь он много лет называл Никласа своим другом. – Может, кто-то из вас хочет прочесть заупокойную молитву?

Снова возникла пауза, потом Артур, медленно стащив с головы шляпу, глубоко вздохнул и начал читать Псалом 39 и, насколько я мог судить, без единой ошибки дочитал его до конца:

– «Я сказал: буду Я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком моим; буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною».

Когда он замолчал, я спросил, как это он так здорово все помнит, и он ответил:

– Я бы, может, и хотел забыть эти слова, но два года назад умерла от скарлатины моя сестра, и мне каждую ночь снится, будто я снова присутствую на ее похоронах.

– Нам, пожалуй, пора двигаться дальше, – сказал Эдгар. – У нас в запасе всего три часа светлого времени. – И после его слов у меня возникло тревожное ощущение, будто он вдруг снял маску, которую носил много лет.

Когда наша экспедиция только начиналась, я считал, что честолюбие Эдгара, его хладнокровие, храбрость и непоколебимая вера в собственные силы достойны восхищения. Теперь же я понимаю, что при определенных обстоятельствах демонстрация этих качеств может превратиться в недуг, опасный как для самого человека, так и для тех, кто в данный момент его окружает. Я также догадался, что Эдгар никогда не испытывал настоящей заинтересованности в достижении той цели нашего путешествия, о которой мы говорили открыто, что даже если бы нам и удалось найти Карлайла и его людей живыми в глубине непроходимых джунглей, то Эдгар был бы доволен только в том случае, если бы это было связано с дальнейшими приключениями, например со спасением Карлайла от жестоких аборигенов. Для него экспедиция служила просто ареной, возможностью продемонстрировать и испытать пределы своего мужества и физических сил, и чем трудней нам приходилось, тем больше он ценил эти трудности. Как никто другой, Эдгар напоминал мне героя волшебной «Сказки о том, кто ходил страху учиться», рассказанной братьями Гримм. Сборник этих сказок я очень любил в детстве.

Это теперь мне ясно, что мы с Артуром, поступив в Оксфорд, страшно обрадовались, когда получили комнаты на одной лестничной площадке с Эдгаром, но в нем самом совершенно не разобрались. А точнее, мы были просто двумя молокососами среди многих других, которые взирали на Эдгара с ужасом и восторгом. То, что интеллектуалом он отнюдь не был, никакого значения не имело. Мало того, он принадлежал к тому типу людей, которые заставляют других думать, что считаться интеллектуалом – это, пожалуй, даже немного стыдно. Я отлично помню пять карикатур из «Панча», вставленные в рамки и висевшие у него на стене. Они были посвящены дяде Эдгара – на рисунках человек вращает на одном пальце земной шар, и этот шар в итоге либо падает ему под ноги и разбивается вдребезги, либо его подают этому человеку на тарелке, либо унижают еще каким-то иным символическим образом. Эдгар часто повторял, что в будущем непременно превзойдет дядю, и никто из нас не сомневался, что свои намерения он воплотит в жизнь, причем весьма успешно. Он, кстати, был настолько хорош собой, что порой это выглядело почти комично. У него, например, на щеке был шрам, полученный в четыре года после неудачного падения с лестницы, но этот шрам он носил с таким поистине воинским достоинством, что все считали, будто он получил его на дуэли. Иной раз так казалось даже тем, кто был посвящен в тайну падения с лестницы. Эдгар быстро стал членом сборной команды Оксфорда и по регби, и по файвз; короче говоря, был одним из тех, кто вызывает всеобщее восхищение и принимает как должное то, что и деньги, и любые возможности сами плывут ему в руки, полагая, что такова природа нашего мира. Подобные люди, естественно, никогда не пытаются обрести умение находить компромиссы, никогда не стараются завоевать уважение других, никогда не испытывают потребности представить себе наш мир с точки зрения другого человека, никогда никого по-настоящему не любят и сами никогда не бывают по-настоящему любимы.

Но я это начал понимать всего каких-то две недели назад.

Мой сон был поверхностным и беспокойным, и утром, когда Эдгар удалился в заросли по естественной нужде, а Артур был занят бритьем, ко мне подошел Билл и спросил, можно ли кое-что со мной обсудить. Билл единственный среди нас не был студентом университета, и мне редко доводилось просто так с ним болтать, потому, услышав его вопрос, я насторожился, опасаясь самого худшего.

Он сел как можно ближе ко мне, чтобы Артур не мог нас услышать, и сказал:

– Боюсь, мистер Сомс совсем разум утратил, и мы останемся живы только до тех пор, пока будем ему полезны.

Я был потрясен тем, как презрительно он отзывается об Эдгаре. А он еще и прибавил:

– Считаю, что нам больше нельзя ему доверять.

Тогда я напомнил Биллу, что никому не интересно, доверяет он Эдгару или нет, ведь он, в конце концов, в нашей экспедиции лишь наемный работник. Впрочем, я постарался немного смягчить упрек, сказав:

– Он ведь упал с высоты в двести футов. А длина веревки – всего двести двадцать футов. Ее не хватило бы, чтобы хорошенько обвязать раненого.

– А он это знал? – спросил Билл.

– Вы оба попросту погибли бы, – сказал я. – Ты можешь недолюбливать Эдгара, но должен признать, что обязан ему жизнью.

Билл, как я понял, прощупывал почву на тот случай, если они с Эдгаром окончательно поссорятся. Разве мог я стать соучастником подобного заговора? Да и самонадеянность Билла показалась мне отвратительной. Я спросил, как бы он поступил на месте Эдгара.

– Я бы, по крайней мере, обсудил ситуацию с остальными, – сказал Билл, – а не стал сразу стрелять человеку в голову, словно это лошадь, которая, участвуя в скачках, сломала ногу.

На это я ответил заявлением, что демократия – отнюдь не самая лучшая модель при организации подобной экспедиции.

– Значит, подчинимся тирану? – усмехнулся Билл.

– Когда твое имя появится на первой полосе «Таймс», ты, как я подозреваю, не станешь сильно переживать по поводу той системы распределения обязанностей, при которой нам пришлось существовать совсем недолгое время.

Билл поднялся и сказал:

– Что ж, похоже, я рановато затеял этот разговор. Извини. Я вовсе не хотел поставить тебя в неловкое положение. – Он повернулся и пошел прочь.

Через несколько дней после смерти Никласа с нашим компасом стало твориться нечто невообразимое. Догадываться, где на самом деле находится север, нам приходилось по звездам. А для этого, между прочим, Артур был вынужден ночью лезть, как обезьяна, на самое высокое дерево, чтобы оказаться выше бескрайнего полога непроходимых лесов. Только так мы могли с определенной степенью вероятности проложить маршрут и достичь эпицентра столь сильной магнитной аномалии.

Однажды утром, вскоре после завтрака, Эдгар созвал всех и показал ботинок, который обнаружил на высоте человеческого роста среди плюща и лиан, так и стремившихся удушить в своих объятиях каучуковое дерево. Сняв башмак, Эдгар долго вертел его в руках, смахивая собственной шляпой желто-зеленую, похожую на пух, плесень, покрывавшую гнилую кожу.

Потом он приложил руку к подошве башмака, чтобы примерно определить его размер, и сказал:

– А ботинок-то, похоже, какому-то юнцу принадлежал.

Он снова пристроил башмак в ту же развилку среди лиан – словно был продавцом в магазине, а делать покупку покупатель все же отказался, – и предложил:

– Слушайте, нам надо поднажать! Если нам по-прежнему будет везти, то мы уже к вечеру сумеем отыскать эту пещеру.

Чуть позже, когда мы тронулись в путь, Артур в какой-то момент оказался рядом со мной и предположил:

– Существует, разумеется, возможность, что они просто друг друга поубивали.

Я на это ответил, что прошло слишком много времени, а при такой жаре и влажности мы, даже если и найдем их тела, вряд ли сумеем точно определить, как именно они умерли.

– Вы, возможно, будете удивлены, – вдруг сказал Билл, шедший за нами, – но мне в свое время довелось видеть немало трупов, и я должен сказать, они обычно куда более красноречивы, чем можно ожидать.

После этих слов я постарался вспомнить день, когда мы посетили психиатрическую лечебницу. Я вспомнил, как Нэт Семперсон сидел в директорской библиотеке, за окнами с тесными переплетами хлестал ноябрьский дождь, даже стекла дребезжали, а директор объяснял, что утренний прием настойки опия для Семперсона сегодня решили отложить, надеясь, что это обострит его сообразительность. Директор, впрочем, не скрывал своих сомнений в способности Нэта поведать нам хоть что-то относительно разумное, поскольку он по природе не слишком-то разговорчив, а с тех пор, как его доставили в Фалмут на судне «Кадоган» ВМС ее королевского величества, он и вовсе ведет себя как слабоумный. Он часто кричит и плачет во сне, и ему редко удается проспать всю ночь, не просыпаясь.

Эдгар стал спрашивать у Семперсона, что все-таки случилось с лордом Карлайлом и его людьми. Какой именно точки они достигли в своем путешествии через джунгли? Были ли они еще живы, когда Семперсон видел их в последний раз, а если нет, то отчего погибли? Семперсон смотрел на струи дождя и молчал. Казалось, он вообще не замечает присутствия Эдгара и не слышит его вопросов.

– Он иногда рассказывает о какой-то ужасной твари, – сказал директор. Мне он казался похожим на инспектора манежа: большие пальцы засунуты под жилет, и говорит чуть громче, чем нужно для такого небольшого помещения. Интересно, подумал я, какая часть этой истории состряпана специально для нас в надежде на повторное денежное вливание? А директор продолжал: – Уверяет, что собственными глазами и здесь ее видел. Она якобы мчалась прямо к нашему дому через поля. А иногда он пытается убедить нас, что мы непременно должны вооружиться, поскольку эта тварь уже вломилась в дом.

Эдгар подтянул к себе стул, уселся напротив Семперсона и, заглянув ему в глаза, стал объяснять, что мы хотим добраться до реки Жаманшин и попытаться отыскать Карлайла и следы его экспедиции.

– Его родные не успокоятся, пока не узнают, что именно произошло с их сыном. Мы собираемся провести в джунглях шестнадцать недель, так что, если вы можете предупредить нас о каких-либо опасностях, то лучше сделать это сейчас. Мне бы очень не хотелось, чтобы и нашу группу постиг такой же конец.

– Насколько я знаю, – произнес директор, – он никогда не рассказывал о том, что случилось с его спутниками.

Семперсон продолжал молчать, и Эдгару ничего не оставалось, кроме как встать и передвинуть свой стул на место.

– Вы всех нас очень разочаровали! – сказал он.

Но только один я понимал, до какой степени. Ведь родственники Карлайла были готовы спонсировать экспедицию только в том случае, если бы обнаружились надежные свидетельства. Семперсон был нашей последней надеждой. А теперь нам придется возвращаться в Лондон, и примерно через месяц Эдгар, пересилив себя, начнет работать в банке у своего двоюродного деда, ибо у него больше не будет никаких оправданий, чтобы снова это откладывать.

И вдруг меня осенило. Я попросил у директора листок бумаги и авторучку, отодвинул в сторонку чайные чашки и сахарницу, положил на поднос ручку и бумагу и поставил поднос Семперсону на колени. Он смотрел на все это, склонив голову набок, как собака, которая прислушивается к каким-то слабым и далеким звукам.

– Дети обычно обретают умение говорить раньше, чем умение писать, – напомнил мне директор. – Подозреваю, что умения эти мы утрачиваем в обратном порядке.

Но Семперсон уже взял ручку и сжал ее в дрожащих пальцах правой руки.

– Вперед, – ласково подбодрил его я.

Насколько я помню, в комнате вдруг воцарилась полная тишина, хотя это никак не может быть правдой, поскольку буря тогда не утихала до самого вечера, да и в камине за решеткой деловито потрескивал огонь, а также в течение всего разговора напольные часы в высоком футляре громко тикали в ритме синкопы. Ручка в руках Семперсона шевельнулась, и все мы: директор, Эдгар и я, – застыли в неподвижности, точно охотники, наблюдающие за тем, как на поляну выходит красавец олень, и отлично понимающие, что при малейшей тревоге он тут же стрелой бросится обратно в чащу.

Семперсон рисовал минут пять, потом положил ручку.

– Можно мне?.. – осторожно спросил Эдгар, но Семперсон не ответил.

Эдгар все же взял листок и положил его на стол, чтобы и мы смогли рассмотреть нарисованное. Не знаю, умел ли Семперсон когда-нибудь рисовать, но сейчас он рисовал, как маленький ребенок. Левый край листа занимало подобие карты: изображение крошечной деревушки, реки с раздвоенным руслом, двух водопадов и цепи островерхих гор. Разделив расстояние между рекой и горами примерно пополам, Семперсон поставил большой крест – так ребенок мог бы обозначить место, «где зарыто сокровище». А в центре листа была отдельная картинка: холм, в склоне которого виднелась пещера с наклонными стенами, а рядом на поляне группа примитивных условно-человеческих фигурок. Мне тут же вспомнилась сказка о Крысолове из Гамельна, который в отместку жадным жителям города увел оттуда всех детей. Но это было еще не все: у правого края листа имелся и третий рисунок, точнее набросок, – чудовище, отчасти похожее на человека, отчасти на медведя, а отчасти на ящерицу. Это существо выглядело настолько нелепо, что я невольно рассмеялся. Однако Семперсон был серьезен и даже поставил на листке подпись – в левом нижнем углу.

Эдгар вытащил из рюкзака аккуратный томик, взятый в Королевском географическом обществе, открыл его в том месте, где была закладка, и положил рядом с наброском Семперсона. Карты, разумеется, нельзя было назвать идентичными, однако они оказались достаточно похожи, и я так разволновался, что у меня даже волосы на затылке зашевелились.

– А как нам ориентироваться в джунглях? – спросил Эдгар. – Это ведь огромная территория.

– В этой пещере естественный выход на поверхность рудной жилы, – сказал Семперсон. Голос у него был слабый, и прозвучало это как-то застенчиво. – Как только вы окажетесь поблизости от нее, ваш компас станет совершенно бесполезным. Действие аномалии распространяется примерно миль на двадцать вокруг. Это весьма необычное явление.

– Но что же все-таки случилось с Карлайлом? – спросил Эдгар.

Однако Семперсон ничего больше не сказал, и взгляд у него стал отсутствующим. Присмотревшись, я увидел, что он плачет.

– Ну что ж, джентльмены, – сказал директор, вставая между ними, – если вы закончили, то я, пожалуй, принесу мистеру Семперсону его микстуру.

– Да, похоже, у нас есть все, что нужно, – сказал Эдгар. – Спасибо вам, доктор Фэйруэвер. И вам большое спасибо, мистер Семперсон.

Директор подал больному маленькую чашечку с рисунком из ивовых ветвей; в чашечке была какая-то суспензия. Пока Семперсон принимал лекарство, я, наклонившись к самому уху Эдгара, прошептал:

– Сомневаюсь, что семейство Карлайл заплатит тысячу фунтов за такое свидетельство, ведь карта самая примитивная, да еще и нарисована человеком, который уверен, что некий загадочный мантихор бродит по полям Глостершира.

Эдгар аккуратно отогнул на листке с рисунком ту часть, где был изображен монстр, взял с письменного стола нож для бумаги и провел им по месту сгиба.

– Я совершенно не помню, какую тварь ты имеешь в виду, – тихо сказал он мне и положил отрезанную часть листка на горячие уголья в камине. Монстр почти мгновенно стал неопознаваемым, а потом его и вовсе поглотило пламя. – Еще раз благодарю вас, джентльмены. Вы проявили необычайную щедрость, уделив нам столько времени. А теперь мы должны с вами проститься. Всего вам самого доброго.

Пещеру мы нашли ближе к вечеру. Заросли здесь были не такие густые, а привычная мягкая почва сменилась скальной породой; мы довольно долго поднимались по пологому склону, пока не оказались на невысоком каменистом плато размером пять или шесть акров. На его дальнем краю почти вертикально возвышалась гранитная стена, в которую была как бы врезана пещера, имевшая почти ту же форму кривобокой параболы, что и на рисунке Семперсона. Мы, правда, тогда восприняли его рисунок буквально и неверно оценили масштаб – ошиблись, пожалуй, раз в восемь. Во всяком случае, в пасти этой огромной пещеры вполне уютно устроился бы, скажем, ресторан «Хаслмир-Хаус».

Покрытые мохом стены сводчатого пространства пещеры терялись во тьме, но сам проход сколько-нибудь заметно не сужался. Ярдов через сто пятьдесят дневной свет окончательно померк. Из темных глубин пещеры тянуло холодом, сыростью и зловонием; казалось, исходивший оттуда воздух не желает смешиваться с теплыми испарениями, вечно висящими над джунглями. По мере продвижения вперед мы несколько раз попадали в потоки леденящего дыхания неведомых подземных глубин.

Вернувшись из пещеры, я подошел к самому краю каменистого плато, но ничего нового не увидел: передо мной во все стороны простирались джунгли – сплошной зеленый купол густой листвы, ничем не потревоженной и, как всегда, окутанной дымкой испарений. Казалось, я должен был испытать некоторое облегчение, наконец оказавшись над этим бескрайним морем зелени, но я не почувствовал и доли головокружительного восторга, который охватил меня на нашем импровизированном мосту над речным ущельем. Здесь не было слышно ни криков животных, ни птичьего пения, ни даже жужжания насекомых.

Вернулись Артур и Билл, произведя короткую разведку. Они сообщили, что нашли в скальной породе старое темное кострище, формой напоминающее звезду. Давно погасший костер Эдгара почти не заинтересовал – все его внимание было приковано к самой пещере. Именно поэтому он предложил мне вместе с ним совершить короткий разведывательный бросок в ее глубины, чтобы прикинуть, насколько она велика, и убедиться, не служит ли она убежищем для каких-нибудь опасных существ, от которых на ночь придется обеспечить себе защиту.

Я вооружился мачете, Эдгар пристегнул к ремню кобуру с пистолетом, и мы шагнули во тьму. Чем глубже мы спускались по ровному пологому «полу» пещеры, тем холоднее становилось. Температура здесь падала так быстро, что очень скоро я начал дрожать в своей промокшей от пота рубашке. Каждый раз, как мы останавливались, отчетливо слышался мерный плеск капель, стекавших со свода пещеры в лужи на полу. А временами откуда-то наплывал странный, кисловатый, какой-то химический запах, постепенно становившийся все более сильным, и мне оказалось довольно трудно отбросить подозрения, что некая тварь, вроде нарисованной Семперсоном, находится совсем рядом, буквально в нескольких дюймах от нас, скрываясь в почти непроницаемой тьме. Наше оружие, подумал я, скорее всего, окажется бесполезным в схватке с невидимыми врагами.

Нас по-прежнему окутывала тьма, но было ясно, что мы находимся в зале поистине невероятных размеров. Во всяком случае, эхо, отдававшееся от его боковых стен, было примерно таким, какое можно услышать в очень большом и очень пустом соборе, а вот от стены, находившейся где-то перед нами, звуки не отражались. В моем воображении тут же возникли деревья, растущие над нами, и я подумал, что было бы вполне справедливо назвать эту пещеру входом в подземный мир.

Мы находились в пещере уже минут пятнадцать, и Эдгар сказал, что нам, наверное, стоит поберечь силы для завтрашних исследований. Мы повернули обратно, и когда наконец впереди в бескрайней тьме сверкнула одна-единственная капля зеленого света, на фоне которой двигались крошечные фигурки, у меня возникло жутковатое ощущение, что передо мной весь наш мир в своем единстве, а я смотрю на него откуда-то с луны.

Мы вышли навстречу свету дня и сразу увидели Билла, державшего в руках сломанный заступ с погнутым ржавым лезвием. Оказалось, что они с Артуром нашли еще и примитивный крест, но подлесок там был настолько густой, что его сначала придется расчистить, прежде чем станет ясно, где именно искать могилу, если там, конечно, и впрямь чья-то могила.

Эдгар объявил, что утром мы с Биллом будем заниматься расчисткой пути к предполагаемой могиле, а они с Артуром продолжат обследование пещеры и попытаются пройти немного дальше. Потом он предложил нам разбить лагерь прямо на этой скале, и его слова были встречены всеобщим молчанием. Видимо, не только я чувствовал себя не в своей тарелке, находясь рядом с этой пещерой. Билл сказал, что лучше бы нам устроиться на ночлег на поляне, которую мы миновали минут за двадцать до того, как вышли к пещере, но Эдгар не согласился. Он сказал, что если на нас ночью вздумает кто-то напасть, то он лично предпочел бы видеть, как этот предполагаемый противник пересечет открытое пространство в сотню ярдов, а не свалится нам на голову из гущи нависающих ветвей. Развязав рюкзак, Эдгар вытащил свой кусок парусины, колышки и москитную сетку, и тема была закрыта. Мы, правда, чуть отошли от пещеры к деревьям – там было легче подыскать ветви и камни для крепежных веревок и поставить палатки.

После того как укрытия были установлены, мы с Биллом развели костер и ощипали и поджарили какую-то странную, не умеющую летать, но довольно большую птицу, еще прошлой ночью угодившую в наши силки. Мяса на костях оказалось маловато, но оно было удивительно вкусным, несмотря на сильный привкус аниса, надолго потом застрявший во рту. Жаркое мы заели несколькими кусками мятного кекса с жидким кофе и выпили каждый по два глотка десятилетнего виски «Глентуррет», которое Артур специально так долго тащил, завернув в одеяло, на дне рюкзака, чтобы отпраздновать достижение основной цели нашего путешествия.

После ужина я не очень хорошо себя почувствовал – наверное, сказалось обилие калорийной пищи после нескольких недель полуголодного существования, – и участвовать в общих разговорах мне не хотелось. Я извинился, отошел в сторонку, уселся на краю скалы и вытащил потрепанный томик Овидия, тонкие странички которого уже успели покрыться пятнышками плесени в джунглях. Однако читать в сумерках оказалось трудновато, и я, отложив книжку, стал смотреть на небо. В этих широтах ночь всегда наступает удивительно быстро, и я подумал, что если мне не удастся отсюда полюбоваться закатом, то по крайней мере в качестве компенсации я получу возможность увидеть Млечный Путь во всем его великолепии. На небе не было ни облачка, а на земле на три или четыре сотни миль окрест – ни огонька, не считая, естественно, нашего костра.

Через некоторое время я начал различать на темнеющем синем восточном краю горизонта какие-то светящиеся точки и вдруг обратил внимание на то, что Эдгар, Артур и Билл давно прекратили разговоры. Что-то явно должно было вот-вот произойти, но я понятия не имел, откуда мне это известно. Затем в воцарившейся тишине с той стороны, где был вход в пещеру, послышался слабый шорох или шепот – так неторопливо шелестит волна, отступая по прибрежной гальке, – и из подземной тьмы появилось нечто огромное и стало быстро приближаться к нам. Может, уже пора спасаться бегством? – подумал я, но остальные даже не пошевелились, потому я тоже остался на месте: мне не хотелось, чтобы потом сказали, что я вел себя не по-мужски. А негромкий звук между тем превратился в рев, и я отчетливо ощутил напор того холодного, пахнущего аммиаком ветра, что вырывался из пасти пещеры, гонимый огромной массой неведомого существа. Даже костер, помнится, странным образом изменил свой цвет и теперь пылал яростным зеленым пламенем. А рев все усиливался и сделался почти невыносимым. В какой-то момент мне показалось, что это сама тьма, таившаяся в глубинах пещеры, вырвалась наружу, закрыв собой небо, которое вдруг стало черным. Я прижался к земле, закрыв голову руками, и почувствовал, как по моей незащищенной спине барабанит что-то вроде крупного града.

Я не очень ясно помню, долго ли пролежал в такой позе, но через некоторое время шум и аммиачная вонь несколько ослабли. Я открыл глаза, встал на колени и сразу увидел Артура, стоявшего в свете костра, пламя которого вновь приобрело бодрящий ярко-оранжевый оттенок, он вопил:

– Летучие мыши! Господи, да это летучие мыши!

Мы подошли к нему и увидели, что в руках у него небольшая мохнатая тварь размером примерно с мышь-полевку, но с двумя огромными полупрозрачными крыльями, разделенными на сегменты.

– Это какая-то разновидность Tadarida brasiliensis, – сказал он. – Я ее прямо в воздухе руками поймал. – Морда у пытавшейся вырваться летучей мыши была в точности как у одного из тех демонов в моем иллюстрированном издании Библии; в детстве изображения этих демонов частенько вызывали у моего младшего брата ночные кошмары. – В конце концов, мы хоть что-то выяснили в результате наших скитаний по этим чертовым джунглям.

– Назови эту тварь Arthura brasiliensis, – сказал Билл, – и войдешь в историю.

– Tadarida arthuriensis, – поправил его Артур. Он резким движением свернул летучей мыши шею и сунул ее в карман. – Brasiliensis – это прилагательное. И можете называть меня корыстолюбивым, но я бы предпочел увековечить свое имя как-то иначе.

– А по мне, так и летучая мышь вполне сойдет, – сказал Билл. – Или цветок, или дерево…

Я вернулся к своему лежбищу, устроился поудобнее и снова стал смотреть в небо. Передо мной расстилалась вся наша галактика; на небе не было ни облачка, и оно было таким темным, что я мог даже разглядеть свет звезд, имевших иные оттенки спектра, чем прочие, в соответствии с некой неведомой мне комбинацией элементов, обеспечивавшей топливом весь этот чудовищный очаг. Я незаметно задремал, а незадолго до рассвета меня, как и остальных, разбудил шум огромной стаи летучих мышей, возвращавшихся в пещеру.

После завтрака я, закатав штаны, обнаружил на левой голени довольно большой волдырь пурпурного цвета. Толстая хлопчатобумажная ткань штанов порвана не была, так что укусившая меня тварь наверняка забралась под них, когда мы продирались сквозь заросли; возможно, это был один из коричневых пауков, густая паутина которых страшно мешала нам идти, особенно в последние два дня. Я показал укус Артуру – после гибели Никласа он остался среди нас единственным, кто обладал хоть какими-то познаниями в биологии и медицине, – и он посоветовал мне немного подождать и посмотреть, поползет ли опухоль вниз, оставаясь столь же яркой, прежде чем рисковать, вмешиваясь в этот процесс.

Затем Артур и Эдгар стали готовиться к новому походу в недра пещеры. Они напялили на себя все имевшиеся у них одежки, чтобы защититься от холода, и прихватили всю оставшуюся веревку, два крепежных устройства, два пистолета, мачете, запас воды и еды и оба наших масляных светильника.

– Мы будем продвигаться вперед максимум два часа, – сказал Эдгар, – а затем в любом случае повернем назад. Таким образом, если через четыре часа мы не объявимся, вам самим придется решать, то ли попытаться нас отыскать, то ли попробовать вернуться домой самостоятельно. – В голосе его слышалось явное удовольствие, словно ему было бы приятно сыграть главную роль в любом из предложенных им сценариев.

Мы попрощались с ними, пожелали им удачи, взяли заступы и мачете и направились к кресту, который Билл и Артур обнаружили накануне. Мы надеялись, что нам, возможно, удастся откопать останки путешественников и найти хоть какой-то ключ к разгадке тайны их исчезновения. Вообще-то, я даже рад был, что сегодня мне больше не нужно входить в ту пещеру. Я почему-то был убежден, что там непременно случится какая-то беда, а то, что мои предчувствия о нависшей над нами угрозе не имели никаких конкретных оснований, отчего-то не приносило мне ни малейшего облегчения. Ну что ж, если нам с Биллом повезет и мы действительно найдем могилу Карлайла, и даже, возможно, сумеем определить, что в могиле именно его останки – например, по его кольцу с печаткой, – то вскоре всем нам можно будет возвращаться домой.

Однако уже через полчаса я ощутил необъяснимую усталость, и Билл предложил мне посидеть в сторонке и передохнуть, а к работе вернуться, когда мне станет лучше. Надо сказать, к этому моменту нам удалось обнаружить еще две могилы, и Билл, отложив мачете, взял в руки допотопный заступ и принялся раскапывать вторую из них. Очень скоро он наткнулся на бедренную кость человека и дальше копал уже с куда большей осторожностью. Затем он извлек из могилы практически целый череп с сохранившимися челюстями и почти полным набором зубов. Сухожилия и высохшие мышцы, натянутые на череп, были похожи на подсохшие нити индейского каучука. Билл очистил череп от земли и подал мне. Странно, но мне показалось, что он не настоящий, что это какая-то подделка – скажем, театральный реквизит или наглядное пособие для проповеди на тему Memento mori.

Я по-прежнему не был способен на какие бы то ни было физические усилия, и Билл сказал, что спешить нам, в общем, некуда и мне незачем мучить себя, потому что от этого никому никакой пользы не будет. Через полчаса он принес мне второй череп; у этого вся верхняя часть была в трещинах, а левая сторона и вовсе отсутствовала. Из-за этих мертвецов, думал я, мы совершили столь трудное и смертельно опасное путешествие, однако сейчас их останки, как ни странно, не пробуждали в моей душе особого интереса. Через несколько минут Билл притащил в горсти еще довольно много фрагментов сломанного черепа и стал выкладывать их, точно фигурки пазла, тщательно подгоняя один к другому. В конце концов череп обрел свою естественную форму, и Билл сказал:

– Этот человек был убит мощным ударом в левый висок.

Я спросил, абсолютно ли он в этом уверен.

– Если человек упадет, например, с утеса, – сказал Билл, – он самое большее получит трещину в черепе. А вот чтобы вдребезги разнести ему всю левую половину головы, его надо свалить на землю и удерживать так, нанося чем-то тяжелым, возможно камнем, очень сильные и жестокие удары.

– В таком случае получается, его убил кто-то из своих?

– Или тот, кто давно здесь находился, и гости ему были совсем ни к чему.

– Но тогда, возможно, именно этот человек – или эти люди – и похоронил тела членов экспедиции, а их оборудование украл?

Билл не ответил; что-то привлекло его внимание, и он, схватив мачете, принялся обрубать зеленый полог из лиан и плюща, которые успевают взобраться по щеке скалы, прежде чем погибнут от недостатка влаги в почве. Когда Билл раздвинул оставшуюся листву, я увидел, что на скале нацарапаны буквы. Я с трудом поднялся на ноги и медленно подошел, чтобы как следует разглядеть надпись. Она была на греческом языке:

– Полагаю, ты сумеешь сказать мне, что это означает? – спросил Билл.

Я признался, что знаю греческий очень плохо, но слово, которое повторяется два раза, почти наверняка имеет значение «бежать, спасаться бегством». Что же до остального, тут у меня ни малейших идей не было.

Билл посмотрел на солнце и сказал:

– Между прочим, четыре часа уже прошло.

Я был настолько поглощен размышлениями о таинственных могилах, черепах и надписи на греческом, что совсем забыл об Эдгаре и Артуре. Мы с Биллом вернулись в лагерь на вершине скалы, причем Билл шел впереди и прокладывал мне путь, поскольку мышцы ног у меня ныли, отказываясь повиноваться. В лагере, конечно же, никого не оказалось. И вокруг никаких следов наших товарищей видно не было. Мои нехорошие предчувствия, похоже, оправдывались.

– Ну что ж, – сказал Билл, – значит, придется нам с тобой принимать какое-то решение.

До этой минуты мне не приходило в голову, что Билл может столь буквально воспринять приказ Эдгара. На мгновение мной овладело искушение немедленно убраться подальше от этого проклятого места. Но вскоре я взял себя в руки и твердо заявил:

– Никакого решения нам принимать не придется.

Мы постарались одеться как можно теплее, а поскольку светильников у нас не осталось, я развел огонь, а Билл расщепил концы двух довольно толстых веток, чтобы превратить их в подобие факелов. Эти «факелы» мы смочили маслом и подожгли. Затем взяли по мачете и вошли в пещеру.

Стены, освещенные неровным светом факелов, оказались неровными, покрытыми странными вздутиями и наростами, образовавшимися, видимо, в результате внезапного затвердевания некоего вещества, застигнутого в момент таяния. Я ожидал увидеть также определенные геологические неправильности – козырьки, сужения, сталактиты, разветвления, боковые пещерки, – но здесь ничего подобного не было. Кое-где виднелись, правда, пятна мха, но при таком плодородии почвы и при такой высокой влажности столь жалкое количество растительности выглядело как-то удивительно. Чувствовалось, что температура сильно упала и, пожалуй, стала примерно такой, как в холодный январский день у нас в Англии. Мы уже миновали тот рубеж, с которого еще можно было видеть вход в пещеру, а сделав еще несколько шагов, не могли уже и свод над головой разглядеть. По моим прикидкам, высота пещеры в этом месте была никак не меньше пятисот футов.

В прошлом году я присутствовал на выступлении Алоиса Ульриха в Королевском географическом обществе. Этот ученый занимался исследованием карстовой пещеры Хёллах в Швейцарских Альпах, протяженность которой оказалась более десяти миль в длину. А что, если и мы наткнулись на нечто сопоставимое с Хёллах? Никакого эха больше не слышалось, но каждое наше движение сопровождалось странным шипением или свистом – казалось, будто кто-то проводит по коже барабана жесткой щеткой. Мы то и дело останавливались и звали наших товарищей, а потом долго стояли, притихнув, пока странные отзвуки наших криков вновь не сменялись тишиной. Мы надеялись, что в этой тишине, возможно, возникнет ответный призыв, но Эдгар и Артур безмолвствовали.

Мы прошли еще немного вперед. Пещера явно увеличилась в размерах – теперь мы в жалком свете факелов не могли даже стену слева от себя разглядеть. Мы попытались чуть изменить направление, надеясь, что так скорее достигнем центра огромного подземного зала, но уже через пару минут поняли, что теперь вообще не видно стен. Собственно, видны были лишь две пересекающиеся у наших ног подковы пляшущего желтого света от горящих факелов, а дальше со всех сторон стеной стояла непроницаемая тьма. Она была настолько плотной, что казалась физически ощутимой. Мы попытались вернуться назад, к месту, где можно было видеть хотя бы одну стену, и, видимо, сделали это недостаточно точно, так что некоторое время кружили на одном месте, пытаясь отыскать в зловещей темноте хоть какое-то направление, пока окончательно не потеряли ориентиры.

Теперь, даже если бы нам и удалось отыскать стену, мы бы все равно не поняли, какая это стена – правая или левая; пол в пещере имел столь незначительный уклон, что и по нему мы вряд ли смогли бы определить, куда идти, чтобы вернуться к входу. У меня было ощущение, словно чья-то ледяная рука проникла ко мне в грудь и больно стиснула сердце. По-моему, Билл испытывал схожие чувства; он даже честно признался, что «мы, пожалуй, здорово влипли, черт побери эту пещеру».

Мы решили двигаться как бы по расширяющейся спирали, надеясь на одном из ее витков наткнуться на стену, но тут мой факел замигал и потух. Я вытащил из рюкзака запасной факел и попытался поджечь его от факела Билла, но безуспешно. Слишком влажным и слишком холодным был воздух вокруг. А через несколько минут погас и его факел. Мы тупо смотрели, как тают во тьме последние искры, и я почувствовал, что силы мои на исходе. Пришлось сесть и объяснить Биллу, что мне необходимо хотя бы несколько минут передохнуть. Он сказал, чтобы я оставался на месте, а он продолжит поиски стены и станет как можно чаще стучать мачете по камню, чтобы я его слышал и сразу отвечал ему тем же – таким образом мы и будем поддерживать связь.

Некоторое время в темноте отчетливо слышались шаги Билла, но вскоре и они как бы растворились в шелесте или шепоте, что постоянно слышался в пещере. Было настолько темно, что я, даже поднеся пальцы к самым глазам, не смог их разглядеть. Я попытался представить, что вокруг безлунная ночь, что я в гостях у сестры и ее мужа, что я просто вышел пройтись по Солсбери-Плейн, но отчего-то в этой пещере ни моих умственных усилий, ни моего воображения было недостаточно. Вскоре Билл резко ударил по камню три раза, и я ему ответил.

Через некоторое время у меня перед глазами стали мелькать завивающиеся спиралью красные и зеленые частицы – нечто подобное видишь, если закрыть глаза и сильно нажать на веки. Но сейчас мои глаза были открыты, а мелькание не исчезало, даже когда я, изо всех сил напрягая зрение, пытался рассмотреть во тьме хоть что-то реальное; не исчезало мелькание частиц, когда я смеживал веки, надеясь заслониться от неприятных видений. Эти светящиеся частицы обретали различные формы и вес – то становились текучими и жидкими, то с силой давили на глаза, точно мощный световой поток, состоявший уже не только из красных и зеленых огоньков, а переливавшийся всеми цветами радуги. Они, собираясь в стайку, с легким шумом носились передо мной, как стая скворцов.

Я просто не знаю, как описать, в каком состоянии в тот момент пребывали моя душа и разум, чтобы не показаться душевнобольным, или чересчур впечатлительным, или попросту притворщиком. Я ожидал, что непрерывное мелькание огней усилит владевший мной страх, но ничего подобного не произошло. Напротив, я совершенно успокоился. Страх мой словно растаял, я ощущал, что нахожусь в полной безопасности, но у меня словно больше не было тела, и я больше не существовал ни в одной конкретной точке пространства. Ну а если ты никто и не существуешь нигде, то разве на тебя можно напасть? Разве ты можешь испытывать страдания? Разве ты можешь умереть? Постепенно эта цветная фантасмагория начала сама собой претворяться в некие образы. Мне представилось, что я стою на балконе, но не на земле, а в более высоких воздушных сферах, и вижу всю свою жизнь: детство, проведенное в Читтагонге и Патне, где однажды прямо во время завтрака на стол упала змея. Я видел нашего пункаваллу, «слугу с опахалом», у которого была изуродованная нога; отца с матерью, на редкость плохо подходивших друг другу, моих ужасающих дедов, уроженцев Нортумберленда («Гог» и «Магог» – так называл их мой брат). Я видел наш дом в Кентербери и то, как плакала моя мать, понимая, что отныне ей предстоит вечно испытывать на себе все прелести английской «ревматической» погоды… Все подробности той моей жизни казались на редкость милыми, нежными, очаровательными, но совершенно неважными, точно мир детских игрушек, которому суждено быть бесследно уничтоженным. И все же мысли о прошлом наполнили меня ощущением удивительного покоя, какого я никогда не испытывал. Возможно, это и было то самое состояние души, которого стараются добиться индийские факиры и буддийские монахи.

Затем передо мной возникла группа мальчишек из нашей деревни, которые голышом купались в мельничном пруду – там река замедляла бег и разливалась довольно широко. Я почувствовал, как одежда как бы сама собой слетает с меня, и вот я уже бултыхаюсь в холодной воде среди бесчисленных серебристых пузырьков воздуха, а вокруг так и мелькают белые руки и ноги моих приятелей – Соломона, сына нашего кузнеца, который всегда носил в сапоге нож, и того рыжего мальчишки, которого мой дед как-то поймал, когда тот ставил силки на кроликов, и выдрал хворостиной, и моего кузена Патрика, который в девятнадцать лет погиб во время пожара в каком-то доме. Я плыл, очень стараясь держать голову повыше над водой – мне вдруг стало страшно и показалось, что я могу утонуть. И вдруг прямо передо мной появился Эдгар. Я протянул к нему руки, он подхватил меня под мышки и вместе со мной поднялся высоко над землей, устремляясь навстречу свету и потокам воздуха…

А потом вдруг оказалось, что это вовсе не Эдгар, а Кристофер. Умирающий Кристофер. Кристофер в последние часы своей жизни, когда его загорелая кожа стала красной, туго натянутой, шелушащейся, и от него ужасно воняло потом и экскрементами, а глаза его были так расширены, словно он с ужасом рассматривал нечто далекое и жуткое. Время от времени изо рта у него вылетали какие-то бессвязные слова: «Сядь, сядь, сядь… Ключ, ради бога… Лошади сегодня утром…» Кристофер крепко сжимал меня в своих объятьях, и, как я ни пытался вырваться, мне стало ясно, что вскоре он умрет и заберет меня с собой.

И тут «Кристофер» перестал быть Кристофером, а превратился в существо с рисунка Семперсона, одновременно похожее и на человека, и на медведя, и на ящера. Я видел кусочки подгнившей плоти, застрявшие в желтых зубах чудовища, видел его глаза, похожие на оранжевые мраморные шарики, видел, как в его шерсти копошатся бесчисленные вши и блохи…

Вдруг видения кончились, и я вновь оказался в полном одиночестве, перепуганный и замерзший, а вокруг была лишь непроницаемая тьма страшной пещеры, и больше всего мне хотелось вернуться обратно, в свои сны или видения.

Я понимал, что прошло какое-то время, но я, безусловно, его не проспал – даже после самого крепкого и долгого сна человек все же сознает, что и в его «отсутствие» окружающий мир продолжал существовать, тогда как меня окружала абсолютная пустота и я чувствовал себя книгой, из которой была целиком вырвана и выброшена некая глава. Я лежал совершенно голый, завернутый лишь в кусок парусины. Вокруг была темная ночь, но я сумел разглядеть свою одежду, которая сушилась у горящего костра. Меня охватывал то холод, то жар. Над головой у меня был укреплен с помощью двух шестов еще один кусок парусины – этакое примитивное укрытие. Я чувствовал себя совершенно больным. Но жизнь возвращалась ко мне, хотя и довольно странным образом: я словно рассматривал огромную диаграмму, по которой двигалась крохотная фигурка, носившая мое имя. Постепенно я вспомнил, что мы с Биллом довольно далеко углубились в пещеру, пытаясь отыскать Эдгара и Артура…

Должно быть, я сказал это вслух, потому что Билл, сидевший возле меня на корточках, тут же откликнулся:

– Мы их так и не нашли. На вот, выпей это.

И он подал мне эмалированную кружку. Кружка была теплой. Я сделал один глоток и понял, что он растворил в горячей воде остатки мятного печенья.

– Как мы оттуда выбрались? – спросил я.

– Я дождался летучих мышей. Когда они понеслись к выходу, понял, куда нужно идти.

– Я тебе жизнью обязан, – сказал я, а он, пожав плечами, заявил:

– Знаешь, я все-таки хочу вскрыть волдырь у тебя на ноге.

На месте паучьего укуса уже образовалась здоровенная опухоль размером с куриное яйцо и почти черная.

– Боюсь, там у тебя не просто гной.

Билл распрямил мою ногу и положил ее так, чтобы из вскрытого нарыва все вытекло, да и сам разрез пришлось бы сделать как можно меньше. Затем он опалил кончик складного ножа в пламени костра и предупредил:

– Будет больно.

Но ничего особенного я не почувствовал – только легкую боль, когда он сделал надрез, а потом на ногу мне выплеснулось что-то теплое. Билл отрезал от запасной рубашки рукав, выстирал его, промыл рану и, перевязав мне ногу, посоветовал:

– А теперь тебе лучше немного поспать.

Разбудил меня солнечный свет, и это было даже приятно, хотя даже жарким лучам солнца не удалось изгнать из моего тела насквозь пропитавший его холод. Кровь из-под повязки на ноге больше не сочилась, но сама нога абсолютно потеряла чувствительность, и встать на нее я не мог. Билл приготовил завтрак: арахис и какой-то кислый желтый фрукт семейства цитрусовых. По-моему, я таких фруктов раньше не видел. Впрочем, мне все равно не удалось удержать в желудке еду. Голова у меня соображала плохо, в ней будто царил туман. Но я все же спросил, действительно ли Эдгар и Артур погибли.

– Не знаю, – сказал Билл. – Мы с тобой провели в пещере часов пять, а с тех пор, как они туда вошли, прошло уже больше двадцати часов.

Но я не испытывал ни печали в связи с гибелью наших товарищей, ни удовлетворения при мысли о том, что мы все-таки пытались их спасти, рискуя собственной жизнью. Ничего я не чувствовал, кроме того, что мне плохо и голова у меня абсолютно тупая.

Билл вскоре ушел, намереваясь продолжать обследование могил. А я попытался было почитать Овидия, но ничего не соображал. Тогда я взял вот этот блокнот и стал просматривать записи – зарисовку черепахи, описание нашей студенческой дружбы, примитивный подсчет количества воды в одном из безымянных водопадов, – вспоминая, что именно было связано с той или иной краткой записью или рисунком. Через несколько часов вернулся Билл – он принес очередной череп и кольцо с печаткой и инициалами «JDC», выгравированными в виде трех пересекающихся причудливых завитушек.

– Всего я обнаружил там шесть могил, – сказал он. – Это я нашел в последней.

Он снова куда-то ушел и вернулся, неся два бурдюка с водой и несколько кусков сердцевины пальмы, которые он слегка поджарил и подал мне вместе с кружкой слабого кофе. Пока я ел, он вскипятил и процедил воду, чтобы потом залить ее во все имевшиеся у нас фляжки и бутыли. Затем он занялся разборкой нашего снаряжения, складывая в одну кучу то, что теперь оказалось бы для нас просто лишним весом, а в другую то, что еще могло пригодиться. Все внутри меня восставало против его чересчур, как мне казалось, вольного обращения с личными вещами Эдгара и Артура, тем более что некоторые из них были весьма интимного свойства, но я был слишком слаб, чтобы с ним спорить.

Весь день Билл продолжал работать. Он наполнил два рюкзака орехами, съедобными кореньями и сердцевиной пальмы. Я полагал, что он готовится к нашему уходу из лагеря и возвращению домой. Но свои действия он объяснил мне, лишь когда готовил ужин.

– Значит, так, – сказал он, – едой и чистой водой я тебя обеспечил. Думаю, на неделю тебе хватит, хотя вряд ли ты столько продержишься. Виски я тоже тебе оставлю. Жаль только, что оружие я тебе оставить не могу.

Я чувствовал себя полным идиотом, поскольку даже предположить не мог подобного поворота событий. Впрочем, мне хватило и нескольких секунд, чтобы понять: я действительно не смогу преодолеть и самое короткое расстояние, а не только прорубиться сквозь чащу джунглей.

– Ты уходишь и бросаешь меня? – спросил я и с удивлением услышал, до чего жалобно звучит мой голос, прямо как у обиженного ребенка.

Билл наклонился ко мне и осторожно расстегнул мою рубашку до пупка.

– Посмотри.

Весь мой торс был покрыт болезненными красными пятнами.

– Всю свою жизнь с десяти лет я служил другим за ничтожное вознаграждение и еще меньшую благодарность. И потом, следующие несколько дней имеют для меня куда больше смысла, чем для тебя.

Я вспомнил, как резко обрезал его, когда он подверг сомнению здравомыслие Эдгара, как напомнил ему, что он лишь наемный работник. Я уже почти готов был извиниться перед Биллом за тот разговор, но мне почему-то показалось, что за мной наблюдает – и судит меня – невидимая аудитория, состоящая из людей, чье доброе мнение обо мне всегда было для меня очень важным, – мой отец, мои учителя, Кристина, мои друзья. Мне совсем не хотелось, чтобы они видели, как я малодушничаю, подобострастно прошу прощения у более сильного. В какой-то момент я чуть не расплакался от охватившего меня отчаяния, но все же сумел взять себя в руки и пожелал Биллу удачи в предстоящем путешествии. Это, как мне показалось, немного его смутило, зато сам я в результате вновь почувствовал себя сильным.

С наступлением темноты летучие мыши вновь стали вылетать из пещеры. Я понимал, что сумею увидеть этот ежевечерний спектакль еще максимум несколько раз и уж точно никому не смогу о нем рассказать. Я спросил у Билла, собирается ли он взять с собой и показать родственникам Карлайла найденное им кольцо с печаткой и череп. Он сказал, что пока не решил. Собственно, денежного вознаграждения они и не предлагали, а одной лишь репутации маловато, чтобы достичь определенного положения в обществе. Билл сказал, что если ему удастся добраться до устья реки, то он, возможно, и домой возвращаться не станет. Я понимал: он умеет так много, что в этой стране сможет стать если и не богатым, то, по крайней мере, вполне обеспеченным деловым человеком. А перстень и череп он, возможно, сохранит на память.

Мы сидели и смотрели на горящий костер; сыроватые дрова потрескивали и то и дело плевались. А время от времени над костром взлетали и исчезали во тьме яркие угольки, и мне казалось, что мы сидим и готовим себе на ужин звезды, а потом добавляем их по одной к тем, что уже высыпали на ночное небо. Я понимал, что вскоре умру, и мне очень хотелось поговорить об этом, но поднять столь болезненную тему я никак не решался. Я вдруг вспомнил свою «айю», няньку, которая была у нас в Читтагонге. Она, бывало, присаживалась ко мне на кровать и спрашивала: «Что это с вами такое, молодой хозяин?» – и я вовсе не обязан был объяснять ей, в чем дело, потому что больше всего мне нужен был именно этот заданный ласковым тоном вопрос.

Летучие мыши разбудили меня на рассвете. Билл уже ушел. У меня очень болела голова, да и желудок расстроился. Развести костер мне оказалось не под силу, и я ограничился тем, что съел горсть орехов и выпил кружку тепловатой воды с медным привкусом, а потом снова лег, завернулся в парусину и стал смотреть, как встает солнце.

Я вспоминал уик-энд два года назад, когда мы снова собрались в Мертоне на торжественный ужин в честь его основателя. Ужин был поистине роскошный, а после него я, как ни странно, оказался в парке вместе с Эдгаром. Мы прогуливались по аллеям и остановились возле солнечных часов, с трудом различимых в угасающем свете дня. Там мы неспешно выкурили по сигаре, глядя на луг перед Крайст-Черч и на весь раскинувшийся за ним Айсис. Я и теперь, пожалуй, не смог бы вспомнить другого раза, когда Эдгар уделил мне столько внимания. Обычно наш с ним разговор завершался через две-три минуты. Но в тот знаменательный вечер я был весьма польщен его дружеской беседой. А уж когда Эдгар рассказал мне об экспедиции Карлайла и о своих намерениях разыскать эту пропавшую экспедицию и сообщить родственникам Карлайла, как именно погиб их сын, я был просто потрясен тем, сколь бедна событиями была до сих пор моя собственная жизнь.

Воспоминания о том вечере растревожили меня, да еще и голова разболелась. Я выпил немного воды, добавив туда капельку виски, чтобы хоть немного приглушить боль в висках. Тут мой взгляд упал на блокнот, и мне стало ясно, что я просто обязан попытаться оставить хоть какой-то отчет о нашей экспедиции. Даже если эти записи никогда не прочтет ни один живой человек, думал я, то кого-то из духов они, возможно, все же заинтересуют, а мне вскоре будет очень даже кстати хотя бы такая компания.

Итак, я начал писать.

К концу дня я разжег костер с помощью кремня и сухого мха, спрятанного в запаянную коробку, – все это оставил мне Билл, – поджарил два куска сердцевины молодой пальмы, поел и стал смотреть, как садится солнце. Мне казалось, я смогу сделать еще кое-какие записи, но ничего не вышло: голова не работала, и у меня явно поднялась температура. Моя левая нога совсем утратила чувствительность, а ярко-красные пятна распространились и по левой руке. При любом резком движении у меня начинала сильно кружиться голова. Когда с наступлением сумерек летучие мыши вылетели на охоту, я допил оставшееся виски, закрыл глаза и стал ждать, когда меня одолеет сон.

Когда я проснулся, то мне показалось, что мы все еще в море и попали в шторм. Вспышки молний вспарывали небо снизу доверху, озаряя ярким белым светом бескрайний темный океан и вновь погружая весь мир во тьму. Раскаты грома гремели, точно упавшие с телеги тяжелые бочки. При очередной вспышке я присмотрелся и увидел, что океан вокруг состоит из отдельных деревьев, а нахожусь я вовсе не на корабле и страдаю отнюдь не от морской качки. Меня прикрывал лишь жалкий навес из куска парусины, который не спасал от ливня, так что подо мной образовалась уже приличная лужа. Я попытался встать, но ноги меня слушаться не желали, и мне пришлось передвигаться на четвереньках, как собаке. Снова сверкнула молния, и я, заметив блокнот, поспешно сунул его за пазуху, цепляясь за мысль, что если сумею спасти блокнот, то и сам, возможно, спасусь.

После очередного удара молнии на некоторое время наступила полная темнота, и лишь потом вдали пророкотал гром. Я уже не чувствовал ни рук, ни колен, ни ступней. Скорчившись, я уснул на боку и проснулся, больно ударившись головой и плечом о мокрую и очень твердую скалу. Я снова встал на четвереньки и перебрался в другое место.

Не знаю, сколько раз это повторялось, но постепенно перерывы между вспышками молний становились все продолжительней, а раскаты грома звучали уже не так грозно. Затем гроза миновала, оставив меня в кромешной темноте под проливным дождем. Я понимал, что мне в любом случае суждено умереть в ближайшие дни. И лишь мысль о блокноте пробуждала во мне желание дожить хотя бы до утра. Меня колотил такой озноб, что стучали зубы. Перед глазами проплывали самые разные видения: Кристина и ее новый муж, сидящие на террасе, их дети, играющие в крикет на просторной лужайке; флотилия испанских кораблей, приближающаяся ко мне по океану джунглей. А потом выжившие члены экспедиции Карлайла подняли меня и перенесли в пещеру.

Летучие мыши так и не вернулись. Наверное, не могли летать в проливной дождь. С рассветом окружавший меня монохромный мир стал потихоньку приобретать краски и очертания. Еще примерно через час ливень ослабел, а потом и вовсе прекратился. От серых, низко висящих туч небо казалось грязным и напоминало дешевое армейское одеяло, которым кто-то ухитрился накрыть все вокруг. На каждой травинке, на каждом листке повисли, дрожа, капли дождя, то и дело падавшие вниз. Я совершенно не чувствовал обеих ног до верхней части бедер. Меня по-прежнему бил озноб, но особого холода я, как ни странно, не ощущал. То ли мне просто стало немного лучше, то ли это была последняя стадия гипотермии – сам я разобраться был не в состоянии.

Костер, естественно, погас. А заготовленные куски топлива, превратившись в маленькие лодочки, куда-то уплыли. На месте кострища красовалась большая лужа. Я решил устроить хотя бы приблизительную инвентаризацию своего имущества и обнаружил, что сухой мох, коробку с которым я по глупости оставил открытой, унесло ливнем. Кремня я тоже найти не смог. Ливнем унесло и один из рюкзаков с запасами еды. Я вытащил из-за пазухи блокнот и открыл его. Поля в нем промокли насквозь, и бумага кое-где начала расползаться, но записи я, проявив предусмотрительность, делал карандашом, так что все они сохранились, чернила не потекли, и я мысленно поблагодарил себя хотя бы за эту малость.

Вскоре выглянуло солнце. Температура начала повышаться, над куском натянутой на колышки парусины и над мелкими лужицами стал подниматься пар. Я выпил немного воды. Сунул в рот горсть орехов и тщательно разжевал, превратив в кашицу, чтобы они проскочили в горло, вдруг ставшее чересчур узким. Я с трудом содрал с себя одежду и голышом уселся на теплую скалу. За спиной у меня вздымался чудовищный зев пещеры. И повсюду вокруг, куда ни глянь, до самого туманного горизонта простирался бескрайний зеленый океан джунглей.

Я открыл блокнот, выложил его на солнце, дождался, когда высохнут страницы, потом взял в руки карандаш и начал писать.

Теперь я и писать больше не могу. Зато в мой последний день меня словно благословили сияющим солнечным светом. И я очень благодарен за это. Надеюсь, я правильно этот день использовал.

Но вот снова наступает ночь.

Жаль, что у меня не получилось более счастливой концовки.