Дыши, дыши…
Кэрол вышла из института, по красной линии метро добралась до Дэвиса, а дальше пошла пешком. Войдя в квартиру, она довольно долго стояла, словно оцепенев и чувствуя, какая пустота вокруг, боролась с противным холодком, поднимавшимся откуда-то из самого низа живота и постепенно захватывавшим все ее существо. И вдруг отчетливо поняла: ее ничто здесь больше не держит; она может просто взять и уйти, оставив все как есть. Кэрол быстро сложила свои вещи в два чемодана, бросила ключи в почтовый ящик и взяла такси до Логана, где, к счастью, буквально в последнюю минуту обнаружилось одно свободное место в эконом-классе на ближайший рейс «Бритиш эйруэйз», да еще и со скидкой, буквально за гроши. Возможно, это был знак свыше, но Кэрол в такие вещи не очень-то верила.
Сидя в «Старбаксе» и лелея в руках чашечку эспрессо, она представляла, как та маленькая женщина из «Фернандес и Чарлз», у которой вечно кислое выражение лица, будет стоять посреди ее гостиной, пытаясь понять, какого хрена ей делать с огромным мягким мячом для специальной гимнастики, с куклой-марионеткой для театра теней, привезенной с острова Бали, и с креслами из «Крейт энд Баррел». За столиком справа от Кэрол сидели рядышком двое мормонов – рослые сильные парни, видимо фермеры, в черных костюмах, на которых болтались большие, словно таблички на офисных дверях, бейджики с их именами: Элдерс Торстед и Белл. А за столиком слева какой-то человек с кожей цвета эбенового дерева в искусно вышитой белой джеллабе читал книгу «Новый финансовый порядок». Телефон сообщил Кэрол, что получено четыре новых сообщения, и она, сняв с телефона заднюю крышку, ногтями подцепила сим-карту, вытащила ее, а потом небрежно уронила и «симку», и сам телефон в мусорный бачок.
Объявили рейс Кэрол, и она поднялась в самолет. Бокал шампанского от авиакомпании, неудобное кресло, в котором слишком тесно и невозможно вытянуть ноги, и наконец рев мощных двигателей – и она оторвалась от земли… А через час Кэрол уже с удовольствием ела нежного, выкормленного зерном цыпленка с соусом из лесных грибов и молодым фенхелем и смотрела, как за иллюминатором рекой течет темная ночь. Потом она уснула, причем довольно крепко, и ей снился не тот старый сон – как ее самолет терпит крушение и сгорает в воздухе, – а совершенно новый, в котором она была обречена на вечное скитание в пространстве среди волн космической радиации, ослепительного сияния и мертвящего холода; когда она проснулась, их самолет уже снижался, кружа над озерами Хартфордшира и собираясь садиться в Хитроу.
На лондонском вокзале Юстон она села на поезд, который, бодро постукивая колесами, помчался на север. Кэрол наслаждалась знакомыми звуками. Сидящие на цепи собаки в крошечных двориках, эстакады, сельские домики, нарядные, как на почтовой открытке, – все полученные когда-то ею уроки истории были запечатлены в этих пейзажах. Великопостная милостыня, «Розовый круг»… Надо было заранее позвонить, подумала она, но решила, что без предварительного звонка ей по крайней мере удастся незаметно прокрасться к дому и посмотреть, что там творится. Если ей покажется, что все в порядке, она войдет, а если нет – развернется и сразу же уедет.
Она вылезла из такси на Грейс-роуд и немного постояла, глядя на противоположную сторону большого заросшего травой треугольника, обозначавшего центр квартала, – две стороны образованы многоэтажными домами, а вдоль третьей тянется ряд магазинов. В центре, естественно, предполагалась игровая площадка. В целом это место выглядело, должно быть, просто фантастически, но только в виде архитектурного проекта и еще до того, как все это было построено и заселено вполне реальными людьми.
Вон там местный магазин сети «Низа», а там – «Фраинг сквард», где торгуют жареной картошкой. Между ними консультационный центр Берни Кавелла. Двое мальчишек увлеченно показывали друг другу сложные трюки на маленьких велосипедах, устроившись в центре площадки на большом, выступающем из земли камне, которому они дали название «Метеорит». Кэрол свернула налево и прошла мимо Франклин-тауэр, где, как всегда, даже в холодном декабрьском воздухе, чувствовалась прогорклая вонь от мусорных баков.
Дом номер 17 по Уоттс-роуд. Перед ним дорожка, вымощенная старой, потрескавшейся сланцевой плиткой. Несмотря на то что давно уже перевалило за полдень, все шторы на грязных окнах были задернуты. Звонок не работал. Кэрол постучала, погремела крышкой почтового ящика, немного подождала и снова постучалась, но ей никто не открыл. И душу ее вдруг охватило то ли отчаяние, то ли облегчение – она и сама не была уверена в собственных чувствах. Присев на корточки, она заглянула в замочную скважину. В холле было темно и холодно, и оттуда тянуло каким-то странным запахом. Пожалуй, мочой.
– Мам!.. – позвала она, вмиг снова став девятилетней девочкой в зеленом шерстяном пальтишке и противных носках, которые вечно сползали и комком собирались под пятками в резиновых сапожках. Она снова постучала по почтовому ящику: – Эй, мам, привет!..
Оглядевшись – не видит ли ее кто-нибудь, – она локтем разбила стеклянную панель на двери, как делают грабители в фильмах, и просунула руку в щель, чувствуя, как по спине пробегает дрожь от страха, что тот, кто сейчас внутри, схватит ее за руку. Затем аккуратно сняла с двери цепочку и, приподняв щеколду, вошла.
В прихожей неприятный запах ощущался сильнее; кроме того, пахло сыростью и чем-то нечистым. На телефонном столике выросла целая пагода разнообразных почтовых конвертов, серая пыль перекатывалась клубками между ковром и плинтусом, скапливаясь в углу. Во многих местах обои отстали от влажной штукатурки и надулись пузырями. Ей показалось, что она слышит наверху чьи-то шаги. А может, просто у нее воображение разыгралось?
– Мам?..
В гостиной света тоже не было, лишь сквозь задернутые шторы проникал слабый тонкий лучик солнечного света. Кэрол остановилась на пороге, увидев, что на полу лежит чье-то тело. Слишком маленькое, чтобы быть телом ее матери. Да и одет был этот человек в какие-то лохмотья. Ей еще никогда в жизни не доводилось видеть труп так близко. Но, к ее собственному удивлению, она испытывала в этот миг в основном гнев из-за того, что кто-то незаконно поселился в материном доме, а ей теперь придется еще и со всем этим разбираться. Прикрывая рукавом нос и рот, Кэрол обошла тело вокруг и присела на корточки, чтобы рассмотреть его получше. Оказалось, это женщина, причем гораздо старше, чем ожидала Кэрол. Неизвестная старуха лежала на грязном, покрытом отвратительными пятнами матрасе, ее седые волосы совершенно свалялись, ногти на руках чудовищно грязные, а одета она в грязный синий кардиган и длинную юбку из плотного зеленого вельвета… Юбка показалась Кэрол странно знакомой, и, глядя на нее, она вдруг поняла, что смотрит на свою мать.
– О господи!
Сначала ее охватило желание немедленно убежать отсюда, притвориться, что ее здесь никогда и не было, что ничего этого она не видела. Но потом она убедила себя, что необходимо сообщить в полицию. И позвонить сестре. Она снова присела на корточки, выжидая, когда утихнет сердцебиение и перестанет кружиться голова. Потом решительно встала, и тут глаза матери вдруг распахнулись, точно деревянные глазки марионетки.
– Боже-мой-черт-подери! – пробормотала Кэрол и, отшатнувшись, споткнулась о ковер и упала навзничь, больно стукнувшись головой о нижний угол каминной облицовки.
– Вы кто? – спросила ее мать, явно охваченная паникой, а ее глаза расширились от ужаса.
Однако ответить Кэрол была не в силах.
– У меня тут и красть-то нечего. – Мать помолчала, прищурилась и спросила: – Я вас знаю?
Надо было бы, конечно, вызвать «Скорую помощь», но в голове у Кэрол было так пусто, что она не могла даже вспомнить, по какому номеру в Объединенном Королевстве следует звонить в случае чрезвычайной ситуации.
– Ты ведь Кэрол, верно? – Мать, цепляясь за подлокотник дивана, медленно приподнялась и встала на колени. – Ты сменила цвет волос. – Затем, собравшись с силами, она выпрямилась в полный рост. – Но ведь ты должна сейчас быть в Америке.
– Ох, мам, я ведь подумала, что ты умерла!
– Я спала.
– На полу? – Затылок у Кэрол буквально свело от боли.
– Не на полу, а на матрасе.
– Сейчас, в разгар дня?
– Мне трудно подниматься по лестнице.
На всех горизонтальных поверхностях в гостиной толстым слоем лежала пыль. Постер в рамке – пейзаж Констебля – стоял, прислоненный к стене, прямо под прямоугольником невыгоревших обоев, где обычно висел; через все стекло тянулась трещина.
– Мне казалось, что ты нас ненавидишь, – сказала мать. – Мне казалось, теперь ты всегда будешь жить отдельно, вдали от нас.
Это была та самая комната, где они с Робин ели томатный суп и жареные «пальчики» и смотрели мультфильмы «Сорока-болтунья» и «Самая лучшая волшебная палочка». Здесь они играли в «мышеловку» и накрывали кофейный столик простыней, чтобы «сделать пещеру».
– Что случилось? – спросила Кэрол у матери.
– Я просто спала.
– Нет, что случилось с этим домом. С тобой.
– Твой отец умер.
– И что потом?
За задней стеной ограды росла большая липа и своими ветвями закрывала все боковое окно дома, а когда налетал ветер, листья липы шелестели и меняли цвет, точно косяк рыбы. Сейчас это окно было закрыто листом фанеры.
– Как тебе удалось войти? – спросила мать.
– Мам, ты когда в последний раз ванну принимала?
– Я целых сорок три года о твоем отце заботилась.
– Но от тебя же пахнет!
– Домашних дел всегда было столько, что на целую жизнь бы хватило.
– А Робин знает, что у тебя тут творится?
– Ну а потом уж делать его счастливым мне больше не требовалось. Хотя мне, пожалуй, никогда толком не удавалось сделать его счастливым.
– Робин никогда мне ничего не говорила.
– Я предпочитаю совсем не выходить на улицу. Там все такие толстые. И теперь там есть специальные электрические знаки, по которым можно понять, когда подойдет следующий автобус. Наверное, мне следовало бы хоть чаем тебя напоить. – И мать направилась на кухню, чтобы приготовить чай, а точнее, бог знает какое варево, где кишат микробы.
Кэрол взяла с подоконника старого жирафа из папье-маше, сдула с него пыль и словно вновь почувствовала, как сухие теплые руки мисс Кэллоуэй направляют ее пальцы, помогая формировать скелет жирафа с помощью красных плоскогубцев, и от мисс Кэллоуэй пахнет печеньем и кофе, который она пила во время перемены в учительской. «Ну, теперь нажимай сильнее!»
Кэрол спросила у кассирши в «Низе» номер телефона местной фирмы по вызову такси, позвонила туда из автомата и, усевшись на скамейку и поджидая такси, стала вспоминать уличный праздник, который они в 1981 году устроили по случаю свадьбы принца Чарльза и Дианы. Все тогда здорово напились и танцевали прямо на автобусной остановке под Ким Уайлд и «The Specials», записи которых крутили на каком-то допотопном магнитофоне. «Этот город… возникает, как призрак…»
В центре Мейлард-роуд они расставили раскладные столы, но никакой торжественной части, в общем, не получилось, разве что спели «Боже, храни королеву», да член местного совета произнес не слишком искреннюю речь, которую, впрочем, быстро заглушили мяуканьем. Чем ближе к вечеру, тем сильнее разгоралось веселье, а когда с наступлением темноты люди постарше стали постепенно расходиться по домам, атмосфера празднества стала приобретать несколько зловещий характер. Кэрол вспомнила, как какая-то женщина сидела на траве и не скрываясь рыдала в голос, как этот ужасный, потрясающий тип, старший брат Ямин, прямо на карусели занимался сексом с Трейси Холливуд, а вокруг стояли его приятели и вопили, изо всех сил раскручивая карусель. А потом близнецы Шихан стали запускать горящие ракеты через футбольное поле и вдоль улицы, но приехали полицейские, и они удрали, но, как только полицейские уехали, снова принялись за свое. Даже несколько месяцев спустя в крапиве на краю футбольного поля еще валялись маленькие пластмассовые флажки «Юнион Джек», большие банки из-под пива и тарелки с изображением королевской четы; немало подобного мусора было засунуто и за сетку ограды возле булочной Лидбиттера.
Потом Кэрол вспомнила, как однажды на Рождество брат Хелен Веллер, вооружившись лишь простыней с изображением Спайдермена, спрыгнул с балкона на седьмом этаже Кавендиш-тауэр после того, как всласть угостился какими-то особыми грибочками. Она вспоминала обувь фирмы «Кашарель», клубничный «Несквик», группу «Бони М», поющую «Ра, Ра, Распутин». Вспоминала, как ее отец, стоя у окна и глядя на все это безобразие, приговаривал: «Взгляни на труды мои, Господь всемогущий, и приди в отчаянье». Лишь много лет спустя Кэрол поняла, что это были не его собственные слова, хотя она и до сих пор не знала, за кого он пытался себя выдать – за самого Шелли или за его Озимандия.
Робин достала из стиральной машины мокрое белье, сунула в сушилку, и она с грохотом начала крутиться. За приоткрытой дверью-гармошкой племянницы Кэрол смотрели мультсериал «Футурама». Фергал, Клэр и Либби. Она никогда не могла запомнить, кого из девочек как зовут. Стены были увешаны детскими карандашными рисунками в дешевых клееных паспарту. В прихожей висело пять теннисных ракеток, валялся хоппер – резиновый шар с ручками, на котором можно сидеть или прыгать, странное, абсолютно мертвое резиновое дерево и две вполне живые кошки. От противного дребезжанья барабана Кэрол уже просто тошнило.
– Господи, Робин, как ты могла допустить такое?
– Я ничего такого не допускала.
– Но ведь она наверняка под себя ходит!
– А ты, значит, раздела ее, выкупала в ванне и переодела во что-то чистое?
За это время Робин прибавила, по крайней мере, килограммов пятнадцать. Да и вообще вид у нее был весьма запущенный.
– Целых шесть лет! Черт побери, Кэрол! Почему ты даже не сообщила, что собираешься приехать?
– Но это ведь и моя мать тоже.
– Открытки на Рождество, дурацкие, никому не нужные имейлы. – Робин сердито захлопнула дверцу стиральной машины и водрузила корзину с бельем на стул.
– Слушай, давай не будем.
– Не будем что? Не будем обращать внимание на то, что ты тогда в темпе вальса удалилась в сторону заката?
– Почему ты мне не сообщила?
– А ты никогда и не спрашивала.
– О чем не спрашивала? Неужели я должна была спросить: «Не сошла ли наша мать с ума?»
– Во-первых, с ума она вовсе не сошла, а во-вторых, ты вообще никогда ни о чем не спрашивала.
Этот аргумент неожиданно подействовал на Кэрол весьма благоприятно – ей словно дали линейку, которую можно засунуть под гипс и почесать наконец зудящее немытое тело.
– Давай не будем считать, кто о чем не спросил и кто чего не сказал. Сейчас речь о том, что наша мать спит на полу и ее дом буквально весь в дерьме.
– Ты не приехала, даже когда папа умирал!
– Мы тогда находились в Миннесоте, в полной глуши. Я и посланий твоих не получала, пока мы снова в Бостон не вернулись. Ты же все это знаешь.
– И на его похороны ты не приехала!
Кэрол понимала, что должна перестать спорить, должна уступить Робин. Ее собственная жизнь была настолько содержательнее жизни сестры, настолько во многих отношениях превосходила убогую жизнь Робин, что стоило все же позволить ей одержать хотя бы эту маленькую моральную победу. Однако упреки сестры были слишком болезненны – ведь она, Кэрол, сказала чистую правду. Она и до сих пор хорошо помнила, как все было там, в Миннесоте. Помнила орлов, паривших над озером, и бурундуков, носившихся по крыше хижины, и запах кедра во всех помещениях, и красную лодку, привязанную к причалу внизу, на берегу озера. Ей казалось порой, что она и сейчас слышит плеск воды, бегущей за бортом, и мягкие шлепки озерных волн по алюминиевому корпусу лодки.
– Она из дома-то хоть иногда выходит?
– Я сама к ней забегаю по вторникам и четвергам после работы, а в субботу с утра хожу в «Сейнсбериз» и закупаю для нее продукты.
– Значит, сама она вообще нигде не бывает?
– Ну, по крайней мере, я забочусь о том, чтобы она хоть с голоду не умерла. – Робин довольно долго смотрела на сестру, потом спросила: – Как Айша, Кэрол?
Да что Робин в этом понимает? Смотрит на нее, словно рентгеном просвечивает, и считает, что Кэрол способна заглянуть домой разве что по слабости. Неужели быть матерью означает тратить свою жизнь исключительно на удовлетворение чужих потребностей?
– У Айши все отлично. Насколько я знаю.
Робин кивнула, но ни слова в утешение сестре не сказала. Зато вдруг сообщила:
– У отца нашли метастазы и в легких, и в костном мозге. Его попросту зашили и отправили в хоспис.
– Я знаю.
– Нет, Кэрол. Ничего ты не знаешь! – Робин вытащила из кучи белья три пары носков и развесила их на батарее под окном. – В туалете, со спущенными штанами, он упал и потерял сознание.
– Тебе совсем не обязательно так поступать со мной, Робин.
Но Робин было не остановить.
– Врач еще очень удивлялся, как это отцу удавалось так долго все скрывать. – Она умолкла, глубоко вздохнула и снова заговорила: – А я все представляла, как ты сидишь где-нибудь в уголке, на кухне, зажав уши руками, а телефон все звонит, звонит, звонит…
Кэрол посмотрела на обеденный стол, заваленный недоделанными рождественскими открытками, на которых поблескивали пятна клея; рядом валялись безопасные ножницы и картонки с изображением Санта-Клауса.
– Видишь ли, – продолжила Робин, немного помолчав, – иногда ты бываешь кому-то очень нужна. И даже если тебе это неудобно или неприятно, просто берешь и делаешь все что требуется.
Кэрол сняла номер в гостинице «Премьер» и съела весьма посредственную лазанью. Ее организм еще не перестроился, по-прежнему пребывая в восточном поясном времени, и она торчала в крошечном номере, пытаясь читать книжку Сары Уотерс, купленную в аэропорту. Но на самом деле она не столько читала, сколько думала об отце – о последних днях его жизни и о том, каким коротким и крутым оказался его путь от диагноза до смерти.
Озеро Тоба на Суматре когда-то было вулканом. И 70 000 лет назад, после извержения этого вулкана, на нашей планете на целых десять лет наступила зима, так что все человеческие существа едва не вымерли. А метеорит, погубивший динозавров, был всего шесть миль в диаметре. Эпидемия гриппа, разразившаяся под конец Первой мировой войны, уничтожила 5 процентов населения планеты. Некоторые отцы рассказывали маленьким дочерям о Златовласке, о Джеке и бобовом стебле, но что пользы было от этих сказок? Разве можно было сравнить их с реальными фактами? Мы лишь с трудом спаслись, едва остались в живых, и нам некуда было податься, несмотря на то, в чем нас пытались убедить герои «Звездных войн» или «Доктора Кто». Кэрол вдруг вспомнила, как во время разговора об этом Робин заплакала и выбежала из комнаты.
Отец бросил школу в шестнадцать, а потом тридцать лет строил и украшал чужие дома. Занимался перестройкой отсыревших подвалов и чердачных помещений, настилал какие-то особые деревянные полы. Ему нравились стихи, у которых есть рифма, и романы «с сюжетом», а также научно-популярные книги без всякой там математики. Он ненавидел политиков и никогда не смотрел телевизор. А Кэрол говорил насмешливо: «Твои мать и сестра уверены, что любую мировую проблему можно решить, просто оставаясь взаимно вежливыми».
Отец, разумеется, совсем не хотел, чтобы Кэрол уезжала. Его приводила в ужас мысль о том, что она может уехать настолько далеко, что, оглянувшись, сразу увидит, как он на самом деле мал и ничтожен – этакий задиристый философ из пивной, у которого не хватило смелости снова вернуться в колледж, поскольку он боялся, что там ему, возможно, придется вступить в спор с людьми, которые знают гораздо больше.
Рак поджелудочной железы в пятьдесят семь лет. «Во всем виноват гнев. Гнев всегда под конец оборачивается против тебя самого». Таков был посмертный диагноз, поставленный ему Айшей, и в кои-то веки Кэрол испытала искушение с этим согласиться, хотя обычно подобные «дерьмовые хиппоидные идеи» начисто отвергала.
Иногда, уже совсем засыпая, когда ей начинало казаться, будто мир перевернулся вверх тормашками, а время пошло вспять, Кэрол как бы проскальзывала в свою прошлую жизнь, возвращалась на сорок лет назад и вновь видела над камином знакомые настенные часы «под бронзу» в форме солнца, чувствовала тепло чистой хлопковой пижамы, только что взятой с полки в шкафу, который мать регулярно проветривала, и сердце ее счастливо замирало. Но потом она вспоминала вечный запах жареной еды, и эту мелочность, и свое отчаянное желание как можно скорее из родного дома убраться…
Она прижалась лбом к холодному оконному стеклу и посмотрела вниз, на гостиничную автостоянку; там, в конусах оранжевого света, отбрасываемого уличными фонарями, были отчетливо видны косые струи дождя. Дождь снова лил как из ведра, и это означало, что она опять вернулась в один из опорных пунктов некогда великой империи, в страну хулиганов, странных богов и истощившихся торговых путей.
Когда-то она покинула и свою мать, и тот ужасный дом. Теперь ей придется как-то это компенсировать.
Она снова забралась в постель и в течение восьми часов плыла в великой безбрежной тьме, которая время от времени взрывалась яркими короткими сновидениями, в которых Айша принимала невероятные, преувеличенные размеры. Ямочки у нее на пояснице по обе стороны позвоночника, луковый запах ее пота – этот запах Кэрол сначала ненавидела, потом находила возбуждающим, а затем снова возненавидела, – и то, как она сжимала запястья Кэрол, иногда чересчур сильно сжимала, когда они занимались любовью.
Они познакомились на встрече выпускников у активистки, занимавшейся сбором для каких-то фондов, но саму встречу Кэрол почти не помнила, зато очень хорошо помнила, как перед ней неожиданно материализовалась невысокая мускулистая женщина с четырьмя серебряными колечками по краю ушной раковины, одетая в тесную белую маечку и державшая в руках поднос с канапе. Женщина хмуро посмотрела на Кэрол, и после этого взгляда все прочие подробности данной вечеринки попросту растворились во времени.
У Айши был вид человека, хладнокровно повернувшегося спиной к месту взрыва и уходящему от него прочь, хотя там все еще качалось и падало, объятое пламенем. Краткий брак с алкоголиком Тайлером, теперь уже покойным, слава богу. Три года на американском военном корабле «Джон К. Стеннис» в качестве вольнонаемной по категории E-1, то есть повар-специалист, затем в высшей степени достойное увольнение. Мать Айши была кем-то вроде проповедника в баптистской церкви Оклахомы. Где-то на бэкграунде у Айши были и «Дорога слёз» индейцев чокто, и картофельный голод в Ирландии, и забитые рабами порты в Сенегамбии – во всяком случае, если верить ее рассказам о предках и их весьма сложном жизненном пути; и хотя верить этим рассказам, возможно, не стоило бы, но внешность Айши явно носила следы невероятного смешения расовых признаков; в общем, типичная «дворняжка», как определила тогда для себя Кэрол. С другой стороны, она понимала: если чувствуешь, что некие силы пытаются стереть из твоей памяти историю твоего происхождения, ты, возможно, должен самостоятельно ее переписать, ну хотя бы отчасти. Айша была самоучкой, но с энтузиазмом занималась самообразованием, хотя сосредоточенности ей явно не хватало. Вечерние лекции по философии и книги Дэна Брауна и Андреа Дворкин, которые особенно трогательно выглядели на полке рядом с томиками «Космоса» Карла Сагана.
Через два месяца они оказались в Париже, в Марэ, в «Отель-де-ла-Бретоннери», и это была первая поездка Айши за пределы США и первая возможность оказаться вне зоны, защищаемой американскими самолетами-истребителями. В Париже Айша вполне сходила за туземку и запросто выменивала у цыган сигареты «Мальборо», но все же предпочитала американскую диетическую колу. Однажды, когда они сидели на террасе маленького кафе неподалеку от музея Карнавале, Айша вдруг сказала:
– Спасибо тебе.
– Не за что, – откликнулась Кэрол.
– Эй, любимая! – Айша посмотрела ей прямо в глаза. – Ты мне эти штуки брось!
Утром Кэрол взяла в аренду «Рено Клио» и поехала к матери, по дороге заглянув в магазин «Би энд Кью» и супермаркет «Сейнсбериз». Мать не спала, но Кэрол она узнала не сразу, похоже, успела забыла, что вчера они виделись. Впрочем, это сейчас, пожалуй, было даже к лучшему. Кэрол втащила в холл чемоданы, включила отопление и спустила в радиаторах воздух, орудуя тем же маленьким бронзовым ключом, который и теперь, тридцать лет спустя, по-прежнему лежал в корзинке на холодильнике. По дому сразу разнеслась вонь застоялого воздуха, и в подставленный тазик со звоном закапала маслянистая влага, но потом в батареях забулькало, и постепенно стало теплее.
– Что это ты делаешь? – спросила мать.
– Хочу, чтобы тебе тут стало немного теплее.
Затем Кэрол позвонила стекольщику и попросила вставить стекло в разбитое окошко.
– Я передумала, – заявила ей мать. – Мне неприятно твое присутствие здесь.
– Мама, поверь, – Кэрол все никак не могла заставить себя прикоснуться к чудовищно грязному кардигану матери, – все у нас с тобой будет хорошо.
Из стенного шкафа в той комнате, где когда-то жили они с Робин, доносились неприятные звуки. Царапанье, воркованье – голуби! Кэрол заперла дверь на лестничную площадку, открыла окна и, вооружившись шваброй, повернула ручку дверцы шкафа. Голуби буквально ворвались в комнату, наполнив ее шумом крыльев, цоканьем когтей и треском, напоминавшим автоматные очереди. Кэрол закрыла лицо руками, но один голубь все же задел ее шею, и она в ярости принялась размахивать шваброй. «Так вашу мать!..» Голуби бились о грязное стекло. Наконец один нашел распахнутое окно, за ним последовал второй, а третьего Кэрол стукнула шваброй, и он упал на пол со сломанным крылом. Она бросила на бьющуюся птицу подушку и топтала ее ногами, пока голубь не перестал двигаться, а затем вышвырнула подушку и птицу в сад прямо из окна.
Она забила досками дыру в стене, через которую голуби пробирались в дом, нашла в шкафу двух мертвых птиц, выбросила их в мусорный бак и потом долго стояла в тишине, жадно вдыхая свежий воздух и выжидая, когда уляжется волна адреналина.
А в доме между тем и батареи стали горячими, и стены начали понемногу подсыхать, поскрипывая и пощелкивая, точно галеон, приспосабливающийся к новому направлению ветра. Но в воздухе по-прежнему висела сырость, и пахло почему-то дикими джунглями. Ну да, отсыревшая штукатурка, старая бумага, дерево, испарения, плесень…
– Это мой дом, – возмущалась ее мать. – Ты не можешь так со мной поступать!
– А иначе ты какую-нибудь заразу тут подхватишь, – уговаривала ее Кэрол. – Или заболеешь от переохлаждения. Упадешь и не встанешь. А мне совсем не хочется потом объяснять врачу, почему я ничего не сделала, чтобы это предотвратить.
Она сняла занавески и сунула их в стиральную машину. Отвратительный мокрый матрас выволокла на лужайку перед домом, с трудом спустив его по лестнице. Оказалось, что половина поперечных перекладин на кровати сломаны. Кэрол разобрала кровать, стащила вниз ее обломки и свалила их поверх матраса. Она испытывала неожиданный прилив энергии. Ковер у внешней стены спальни матери пророс зеленой плесенью, и Кэрол, постепенно подтягивая ковер к себе, ножницами, кстати довольно-таки тупыми, разрезала его на куски. То, что обнаружилось под ковром, было похоже то ли на пух, то ли на пудру и вызвало у нее мучительный кашель, а ее потные руки мгновенно покрылись плотной коричневой пленкой. Плинтус, державший ковер, она отодрала с помощью молотка с расщепом для вытаскивания гвоздей и вместе с кусками ковра тоже вынесла на лужайку, прибавив к растущей там куче. Она мела и мыла пол до тех пор, пока голые доски не стали совершенно чистыми; затем вытащила из стиральной машины занавески и развесила их на перилах лестницы, чтобы немного просохли.
После того как ей удалось практически дочиста отскрести поверхность обеденного стола, они с матерью смогли наконец сесть и по-человечески поесть вместе – на ланч у них был пышный пирог с мясом и разогретые в микроволновке овощи. Гнев матери постепенно растаял. По телевизору шел дневной блок новостей, и мать вдруг с раздражением сказала:
– Господи, как мне надоели дурацкие вопросы «Кому это нужно?» и «Как нам от этого избавиться?»! Мне осточертели эти женщины с пластмассовыми лицами, бесконечные террористы и педофилы! Раньше мы про таких говорили: «Он пристает к детям». Помнишь Фрэнка – он еще работал в обувном магазине «Эверлиз»? Он совершенно точно был из таких. – Мать умолкла, долго смотрела в свою тарелку, а потом сообщила: – У нас тут в прошлом месяце одна женщина в канале утопилась. Помнишь маленький мостик на Джерусалем-стрит? Джеки Болтон ее звали. В газете сообщение об этом тоже промелькнуло. Ты еще с ее дочкой в школе училась. Милли – так, по-моему, ее звали. – Но Кэрол совершенно не помнила никакой Милли. Мать продолжила: – Наверное, я бы почаще из дому выходила, если бы по-прежнему за городом жила. У нас был флагшток в центре деревни возле пруда. Его по случаю коронации поставили. А твой дядя Джек еще на него взобрался, на самую верхушку, да и свалился оттуда. Ключицу себе сломал.
Кэрол слышала эту историю, должно быть, раз двадцать, но рассказ, как ни странно, действовал на нее успокаивающе.
А мать вдруг наклонилась к ней, взяла ее за руку и сказала:
– Я ведь думала, что, скорей всего, больше тебя и не увижу.
Кожа у нее словно была покрыта липкой патиной, как старая заплесневелая кожаная перчатка, и Кэрол сказала:
– Надо мне тебя как следует выкупать. Давай-ка примем ванну, а?
Мать согласилась. Она вообще вдруг стала покладистой. Однако, преодолев половину лестницы, она увидела сквозь перила голые доски пола гостиной, остановилась и грустно констатировала:
– Значит, дом ты продаешь.
– Ну что за ерунда. – Кэрол заставила себя рассмеяться. – Дом не мой, как же я могу его продать? – Она не стала говорить, что за этот дом в его нынешнем состоянии, да еще и в такой близости от дороги и выручить-то удалось бы крайне мало.
– Потому Робин и ненавидит твои приезды.
– Боже мой, мама! – Кэрол даже удивилась, до чего ее разозлило это замечание матери. – Я могла бы сейчас преспокойно жить в Калифорнии и работать, а я торчу здесь, в дерьмовом, богом забытом квартале, и пытаюсь вернуть старому, отсыревшему, вонючему жилищу нормальный вид, пока вся эта гадость тебя не убила!
– Ты просто маленькая вороватая дрянь… – И мать свободной рукой дала Кэрол пощечину. От резкого движения она потеряла равновесие, упала навзничь и покатилась бы спиной вниз по лестнице, если бы Кэрол не успела ее подхватить. Она буквально на себе втащила мать наверх и выругалась:
– Вот дерьмо! – Сердце у нее стучало так, словно готово было выпрыгнуть из груди. Она уже успела представить, как мать, вся скрюченная и переломанная, лежит у входной двери. Слегка ослабив хватку на костлявом старческом запястье, она окликнула ее: – Мам, ты что?
Но мать не отвечала. Она вдруг снова стала не просто безмолвной, но и невероятно далекой. Кэрол понимала, что лучше было бы свести мать в гостиную, усадить на диван и ласково с ней поговорить, но она боялась, что тогда, возможно, уже не удастся вновь заставить ее подняться наверх, в ванную. Она бережно обняла мать за плечи и, слегка подталкивая, помогла ей преодолеть последние ступеньки.
В ванной она первым делом стащила с матери туфли и носки. Затем сняла с нее грязнущий синий кардиган и, расстегнув молнию, бросила на пол не менее грязную зеленую вельветовую юбку. Вся материна одежда была покрыта какими-то подозрительными пятнами и засохшей пищей. Кэрол сняла с нее блузку, расстегнула чудовищно заношенный бюстгальтер, ставший совершенно серым, и ногой отшвырнула все это подальше в угол. Тело матери было покрыто прыщами, пурпурными пятнами воспалений и множеством темных родинок; а кожа была истончившейся и полупрозрачной, как старый пергамент, и сквозь нее, особенно на шее, на груди и на локтях, отчетливо виднелось переплетение темных вен и выпуклых сухожилий. Запах от ее тела исходил такой, что у Кэрол даже немного голова закружилась. Она попыталась представить, что ей просто предстоит вымыть какое-то животное, и, сняв с матери нижнюю юбку и трусы, усадила ее на край ванны. Затем одну за другой приподняла ее ноги и перенесла их в ванну, помогла матери привстать и опустила ее в теплую пенистую воду. Вельветовой юбкой Кэрол прикрыла кучу мерзкой грязной одежды, чтобы не видеть жутких коричневых потеков на трусах матери, и сказала себе: ничего, потом можно все это вынести на помойку. Она на минутку присела на крышку унитаза, чтобы передохнуть, а потом бодро сказала матери:
– Ну что ж, с одним делом мы справились.
Мать не ответила. Но, помолчав, вдруг произнесла:
– Раз в неделю мама наполняла горячей водой жестяное корыто. И первым всегда мылся отец, затем Делия, а потом уже я. – Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, сквозь стену, облицованную грязной белой плиткой. – Обеденный стол покрывали вышитой скатертью, которую еще моя бабушка в девичестве вышивала. Там были вышиты такие слова: «Я видел, как ангел спустился с небес и в руке у него был ключ от бездонного колодца и длинная цепь». Тем ключом ангел запер в колодце на тысячу лет свирепого дракона. А через тысячу лет дракона следовало «ненадолго спустить с цепи». – Она лукаво посмотрела на Кэрол и вдруг улыбнулась – впервые с момента ее приезда. – А голову ты мне тоже помоешь?
Выкупав мать, Кэрол сварила кофе и налила им обеим по большой кружке. Теперь, когда мать, чистенькая, сидела перед ней, все вокруг показалось еще более грязным и запущенным. Старые поздравительные открытки, присланные когда-то ко дню рождения, фарфоровый бульдог с отбитой лапой, плесень во всех углах на потолке. Такие дома после смерти владельца обычно отчищают специальные рабочие в грязных комбинезонах и бумажных медицинских масках.
Обе дружно повернулись, услышав, как во входной двери поворачивается ключ. На пороге возникла Робин, которая тут же сообщила:
– Там, перед домом, целая гора вещей навалена.
– Я знаю.
Робин прошла в гостиную, огляделась и недовольно спросила:
– Какого черта, Кэрол? Что ты тут натворила?
– То, что тебе давным-давно следовало натворить.
– Но нельзя же все решать с наскоку, как гребаная кавалерия! – Слово «гребаная» Робин произнесла одними губами.
– О чем это вы? – спросила мать, переводя взгляд с одной на другую.
– Там, прямо в спальне, голуби завелись, – сказала Кэрол.
– Ты тут надолго? – ядовитым тоном осведомилась Робин. – На неделю? На две?
– Кэрол, – снова спросила мать, – о чем вы спорите?
– Господи, – сказала Робин, – если ты просрала собственную жизнь, это вовсе не означает, что тебе можно взять взамен чью-то чужую… – На этот раз она выругалась вполне отчетливо.
– Кэрол меня выкупала, – сообщила ей мать.
– Ты что, ее пинками в ванну загнала?
Глупый вопрос сестры Кэрол решила оставить без ответа.
– Мне Айша позвонила, – снова заговорила Робин. – Похоже, там после тебя тоже остались следы разрушений, как после цунами.
Сперва Кэрол показалось, что она просто не расслышала. Айша звонила Робин? Нет, это нечто невообразимое!
– Ей просто захотелось убедиться, что ты не совершила самоубийство и тебя не расчленил какой-нибудь маньяк. Это, собственно, самое главное. Все остальное ты, скорее всего, сочтешь полной ерундой и даже слушать не пожелаешь.
– Откуда у нее твой номер телефона? – спросила Кэрол.
– Ну, я полагаю, ты сама его ей дала на случай непредвиденных обстоятельств. Все-таки она твой давний партнер.
Слово «партнер» прозвучало язвительно, но в данный момент Кэрол не смогла бы с уверенностью сказать, кто или что вызвало у ее сестры желание поиздеваться.
– А что, мы бы и на свадьбу к вам с удовольствием приехали, – тем же тоном продолжала Робин. – Я свадьбы люблю. Да и в Америке побывать было бы приятно.
– О чем это вы толкуете? – спросила у них мать.
– Я говорю ей, мама, что мы с тобой собираемся пойти куда-нибудь пообедать, – сказала Кэрол, хотя до того, как она открыла рот, эта мысль ей даже в голову не приходила.
Робин встала, подошла к ней как можно ближе, чтобы мать не смогла ее услышать, и прошипела:
– Она не игрушка, Кэрол. Ты не можешь так с ней поступить. Этого просто нельзя делать.
Сказав это, она тут же ушла.
– Здесь слишком много суеты, – сказала мать.
Кэрол оглядела полупустой зал «Пицца-экспресс».
– И слишком шумно, – прибавила мать. – И слишком много народу.
На самом деле в зале слышался лишь тихий гул голосов да легкий звон посуды. Из динамика над головой доносился негромкий голос Рода Стюарта, который пел «Рубиновый вторник». Кэрол ласково потрепала мать по руке:
– Ну что ты? Я же с тобой, и здесь ты в полной безопасности. – А что, если, подумала она вдруг, преувеличенная забота Робин о маме скрывает под собой нечто зловещее? Что, если предполагаемый страх матери перед внешним миром – просто выдумка Робин, с помощью которой она пытается не выпускать ее из дома? Впрочем, Кэрол и сама заметила, что мать начинает все сильнее нервничать. А когда наконец принесли еду, она сказала:
– Знаешь, я что-то и впрямь неважно себя чувствую…
– Ну что ты, мам! Ты хотя бы попробуй. Такая замечательная паста! Выглядит просто фантастически. Ты когда в последний раз в ресторане обедала?
Но мать вдруг решительно встала, нечаянно столкнув со стола стакан с водой. Стакан, естественно, разбился. Кэрол схватила мать за руку, но не могла же она на ней повиснуть, не давая уйти? Пожалуй, тогда сцена выглядела бы совсем уж безобразной. Она поспешно положила на стол тридцать фунтов, бросилась к двери и увидела, что мать уже добралась до автобусной остановки, уселась там, плачет и приговаривает:
– Зачем ты меня сюда притащила? Я хочу домой!
Когда они сошли с автобуса, мать сказала:
– Я не хочу, чтобы ты ко мне в дом входила.
Кэрол, разумеется, могла бы подхватить свои чемоданы, швырнуть их в машину и уехать – в Лондон, в Эдинбург, да куда угодно! – и пусть мать продолжает вести свою тупую ограниченную жизнь в грязи, к которой она привыкла, как к наркотику. Но почему-то слова «куда угодно», произнесенные мысленно, вызвали у Кэрол тот же странный озноб, который то и дело охватывал ее с тех пор, как уехала Айша; и ей вдруг показалось, что все, абсолютно все на свете фальшивое, ненастоящее. Она с ужасом подумала, что, пожалуй, могла бы сейчас войти в любую из этих дверей и вдруг сразу оказаться на какой-то богом забытой пустоши, где уже сгущается ночная тьма, а значит, все эти квартиры, дома, да и весь мир – это всего лишь нагромождение фанерных декораций, которые обрушатся, стоит ей шагнуть за их пределы.
– Нет, я останусь, – сказала она матери. – Я не хочу оставлять тебя в одиночестве.
– Хорошо, но только на одну ночь.
Кэрол лежала в спальном мешке на надувном матрасе, глядя, как сквозь дешевые занавески просачивается оранжевый свет уличного фонаря. Вдали, как всегда, слышались автомобильные гудки. Прошло тридцать лет с тех пор, как она в последний раз спала в этой комнате. На какое-то мгновение минувшие годы показались ей лишь ярким сном наяву, сном о побеге, о спасении. Когда-то она уехала в Кембридж преподавать естественные науки, в равной степени движимая и преклонением перед этими науками, и отчаянным стремлением уехать как можно дальше от дома. Затем последовала докторантура в Имперском колледже Лондона, затем постдокторантура в Аделаиде, Гейдельберге, Стокгольме… Она медленно и упорно поднималась по лестнице, ведущей к званию университетского профессора. У нее было правило: в каждой стране проводить максимум четыре года. Отчасти ее гнало дальше нетерпение и чувство неустроенности, хоть она и старалась хорохориться и даже вела себя несколько заносчиво, ведь жить так было гораздо проще, особенно если все эти привычки оставляешь там, где ты больше жить не собираешься.
То, что она не командный игрок, ей твердили не один раз; причем говорили это обычно те мужчины, которые с удовольствием кого-нибудь ножом в спину пырнули бы – конечно, если потенциальная жертва не принадлежала к какому-нибудь невообразимому братству, членами которого являются и они сами. Однако группы, которые возглавляла Кэрол, всегда работали весьма успешно. На нее так и сыпались гранты, а миру, в конце концов, было абсолютно наплевать на несколько жалких синяков и ссадин, если он, скажем, мог обрести возможность управлять процессом старения, или лечить диабет, или досконально выяснить, как одна клетка поглощает другую, или даже полететь на Луну.
В Бостоне Кэрол в четвертый раз возглавила группу, и даже не просто группу, а целую лабораторию, исследовавшую воздействие на млекопитающих комплекса рапамицина. Через два года, однако, новым директором института стал Пол Бахман, и все стало как-то закисать. Получив чек на предъявителя от Халида бин Махфуза, Пол, вместо того чтобы поддерживать науку, стал разъезжать по заграницам, приглашать на факультетские собрания лондонскую группу «Голден Бойз» и лишь иногда, в качестве большого одолжения, слушал выступления всяких полузвездных заезжих академиков. У Пола Бахмана имелся дом в Бар-Харборе, яхта, носившая имя «Эммелин», и очень молодая, значительно моложе его самого, жена с таким низким ай-кью, что дух захватывало. Собственно, Кэрол вообще не было свойственно чувствовать себя своей среди чужих, но при новом распределении ролей она и вовсе почувствовала себя кем-то вроде младшего члена знаменитого гольф– клуба.
В иных обстоятельствах она бы потихоньку начала зондировать почву, одновременно давая коллегам, работавшим в других местах, понять, что очень хочет от Бахмана уйти, прямо-таки пятки чешутся. Но момент был неудачный: она только-только познакомилась с Айшей, и, к ее удивлению, их совместная жизнь началась вполне успешно. Так что она решила подчиниться обстоятельствам и пока примириться с отведенной ей в институте ролью «Золушки».
А через полтора года Айша ни с того ни с сего заявила, что хочет вступить с Кэрол в законный брак. Поскольку лишь законный брак, согласно ее мнению, и является истинным свидетельством взаимной любви. А это означало, что придется собрать со всех концов света родственников и друзей, должным образом одеться, публично принести клятву и получить официальное свидетельство о браке со всеми необходимыми подписями и печатями. Словно Айше было мало того, что крепость их отношений уже доказана долгим периодом взаимной привязанности и пренебрежения ко всем и всяческим сплетням и поношениям. В общем, Кэрол не понимала желания Айши. Если мир «правильных» семейных отношений в течение двух тысяч лет закрывает перед тобой все двери или чуть что вышвыривает тебя за порог, то твоя участь – если хотя бы одна из дверей все же чуточку приоткроется, – быстренько проскользнуть внутрь и свернуться у огня, подобно благодарному псу. И вообще, разве плохо быть аутсайдером? Откуда у Айши появилась отчаянная потребность все же приноровиться к миру, который ее отвергает?
Прошел еще год, но они с Айшей вместе уже не жили, потому что… Впрочем, если уж по правде, то Кэрол по-прежнему не была до конца уверена, правильно ли рассуждала сама. Для нее их отношения все еще представляли собой некую головоломку, пытаться решить которую, пожалуй, особого смысла не имело. Да ее, собственно, и не обязательно было решать, если ты каждые пять лет сбрасываешь, точно змея кожу, всю скопившуюся в твоей жизни людскую шелуху и «оптимизируешь» эту жизнь до минимальных размеров в виде двух-трех чемоданов, с которыми и начинаешь движение к новому горизонту, новой еде, новому языку и новым привычкам.
Два месяца Кэрол мучили приступы паники и клаустрофобии, но они разом прекратились, когда Дэниел Сегачян из Беркли бросил ей спасательный круг – предложил прийти к ним на факультет, выступить с докладом и у доски, с мелом в руке, представиться и познакомиться с сотрудниками. Едва сойдя с самолета в Калифорнии, Кэрол испытала огромное облегчение. Перед ней открылось залитое солнечным светом пространство и безграничные возможности. Правда, во время сессии «Вопрос-ответ» ее подвергли довольно сложному испытанию, но она восприняла это как проявление агрессивного уважения со стороны людей науки, которые почувствовали в ней достойного оппонента и искренне желали узнать, что же она в действительности собой представляет. Короче, уже дня через три она почувствовала, что ее положение вполне определилось.
И вот сейчас Кэрол вдруг пришла в голову мысль: а что, если вся эта затея с ее выступлением была просто ловушкой? Господи, неужели такое возможно? Или она и впрямь сама виновата, что проявила удивительную слепоту и пренебрегла поистине вассальными зависимостями, которые всегда существуют внутри научных группировок? Она даже не задумывалась тогда ни о наличии «верных людей», ни о самых невероятных, совершенно непредсказуемых связях внутри нового научного сообщества, а ведь все это для многих является фундаментом научной карьеры.
В первое же утро после возвращения Кэрол из Беркли в Бостон ее вызвал Пол и спросил, чем ей не угодил возглавляемый им институт. Он не объяснил, каким образом ему все так быстро стало о ней известно. И лишь значительно позже она поняла, что он и не собирался выяснять, не могут ли они как-то убедить ее остаться. На самом деле он просто предложил ей достаточно длинный кусок веревки, чтобы она могла повеситься. Он совершенно спокойно выслушал ее гневную диатрибу относительно практически полного прекращения научной работы. И если бы Кэрол не была столь сильно измотана трехдневным обдумыванием сложившейся ситуации, она бы, наверное, все же задала себе вопрос: а почему Пол после ее пылких обвинений выглядит, можно сказать, довольным? А Пол дождался, когда она выдохнется и умолкнет, затем вольготно откинулся на спинку кресла и сказал: «Ну что ж, Кэрол, нам будет вас не хватать». И лишь через некоторое время, уже выбегая из здания, она вдруг вспомнила очевидную ложь, сказанную им на прощанье, и поразилась, какие невидимые колеса, оказывается, вращались, сминая ее судьбу.
А через три дня ей позвонил Дэниел Сегачян и сказал, что у них возникли проблемы с финансированием ее проекта.
– Всего каких-то три минуты унижений, – уговаривала ее Сюзанна, в обеденный перерыв заглянув к ней в кабинет. – Неужели ты действительно не понимаешь? Три минуты, и все сразу поймут, что на самом деле ты никуда уходить не собиралась. И Пол сразу поймет, что ничего дурного ты в виду не имела. Или ты, черт побери, и впрямь собралась уйти? Да ладно тебе. Смирись. Преклони перед королем колена. Попроси прощения. Пол просто обожает подобную чушь.
Почему ей тогда казалось, что поступить так совершенно невозможно, недопустимо?
После разговора с Сюзанной Кэрол отправилась на регулярную встречу со своими тремя сотрудниками, проходившими постдокторантуру и вместе с ней работавшими над альфа-проектом, связанным с протеинкиназой С. Встреча проходила в комнате, за окном которой был маленький квадратный псевдояпонский садик. Минималистские бетонные скамьи, прямоугольный прудик, сирень и китайская груша с округлой кроной. Ветер чуть морщил поверхность воды в прудике. Кэрол чувствовала, как трудно ей сосредоточиться на предмете обсуждения. В голову почему-то лезли воспоминания о последней прогулке, которую они совершили по Провинстауну с Айшей. И о горбатых китах, что плавают близ заповедника Стеллваген-Бэнк. Три тысячи миль в год по морям, где на глубине в 40 морских саженей царит вечная ночь, проплывают эти киты, точно заградительные буйки над подводными хребтами…
Внезапно Кэрол показалось, что комната доверху заполнена водой. Толщу воды пронизывали полосы солнечного света, точно белые иглы, а ее поверхность была где-то далеко-далеко над головой Кэрол, и под ногами у нее была непроницаемая тьма. И вокруг тоже. Она слышала, что Айвен что-то говорит ей, но его голос она воспринимала как голос диктора далекого радио, таким он был жестяным, нереальным. «Дыши, – говорил ей Айвен. – Постарайся поглубже вдохнуть. Ну же, дыши, дыши…» Но дышать она не могла, потому что, если б только открыла рот, вода тут же хлынула бы ей прямо в легкие…
Несмотря на мучительные воспоминания, Кэрол все же удалось наконец забыться, хотя сон был неглубоким, поверхностным, и уже в начале четвертого она проснулась после очередного неприятного тревожного сна и отчетливо услышала, что в дом кто-то вошел. Естественно, спать она больше не могла – ей нужно было убедится, что внизу никого нет, и она, вскочив с постели, спустилась в гостиную. Но там никого не было, зато исчезла ее мать. Кэрол тут же выбежала на улицу, но там царил покой и безмолвие. Она вернулась в дом, обулась и быстро обежала весь сад, осматривая каждое дерево и треугольную площадку в центре квартала, взывая: «Мам!.. Мам!..» – словно потерявшуюся собаку звала.
Мимо нее проехали на велосипедах несколько мальчишек-подростков в одинаковых куртках с капюшонами; они чуть притормозили, разглядывая ее, а затем молча умчались. Кэрол добежала до перекрестка Эдгар-роуд и Грейс-роуд, где сорок восемь часов назад высадилась из такси, и остановилась. Многие окна в башнях-лабораториях Кавендиш и Франклин еще ярко светились и были точно открытые двери в двух черных адвентистких календарях. Над головой у Кэрол по грязноватому беззвездному небу медленно проплыл, вспыхивая, вишнево-красный сигнальный огонек на крыле самолета. Где-то лаяла собака. Было довольно холодно, всего на пару градусов выше нуля – в такую ночь старой женщине не годится бродить по улицам.
Кэрол вернулась домой и, уже вставляя в замочную скважину ключ, вдруг вспомнила историю матери о Джеки Болтон, утопившейся в канале. Она тут же снова сунула ключ в карман и бросилась бежать. Хэрроу-роуд, Элайза-роуд. Молочный паром гудел и звонил, причаливая к пристани на Гринер-Кресчент. Кэрол мчалась во весь дух, и поверхность ночного мира вокруг казалась ей гладкой, как поверхность мельничного пруда, когда все спят – и мельница, и мельник. Выбежавшая откуда-то лисица преспокойно смотрела на Кэрол, не выказывая ни малейшего желания спасаться бегством. Джерусалем-роуд. Кэрол остановилась на маленьком мостике и стала вглядываться во тьму, но видела только маслянистую гладь застойной воды.
– Черт, черт, черт! – бормотала она. А потом, спустившись по лесенке на посыпанный гравием бечевник, почти сразу увидела мать. Та стояла на противоположном берегу канала на узкой каменистой полоске, поросшей травой и заваленной мусором, и была очень похожа на привидение. Даже через разделявшую их полосу черной воды Кэрол видела, какие безнадежно пустые у матери глаза.
– Господи! Ты только не двигайся!
По бечевнику Кэрол добежала до полуразвалившегося подвесного моста, ранее бывшего пешеходным, и буквально повисла на массивной рукояти противовеса. Наконец противовес приподнялся, а пролет мостика с глухим стуком опустился на землю на противоположном берегу канала, который в этом месте был наиболее узким. Кэрол, осторожно ступая по заросшим мхом плитам, обогнула загородку из ржавого железа и пинком отшвырнула сердито зазвеневший клубок колючей проволоки.
Не подходя к матери вплотную, чтобы раньше времени ее не потревожить, она осторожно окликнула:
– Мам?..
Мать обернулась, прищурившись, посмотрела на нее и заявила:
– Ты всегда меня ненавидел!
– Мам, это же я, Кэрол.
– Я прекрасно понимаю, что это ты. – Кэрол никогда раньше не слышала, чтобы мать говорила таким голосом. – Но вот я смотрю на тебя, а вижу перед собой твоего отца.
Ее мать казалась крошечной и совсем замерзшей; ее теплая плотная юбка и тяжелый вязаный джемпер мгновенно пропитались бы водой. Сколько времени понадобилось бы, чтобы одежда утащила ее на дно? И кто смог бы догадаться, как все произошло? Эти жуткие мысли промелькнули у Кэрол в голове и тут же исчезли.
Несколько секунд мать почти вызывающе смотрела на нее сверкающими от гнева глазами, потом лицо ее исказилось, и она заплакала. Кэрол взяла ее за руку и ласково сказала:
– А теперь давай-ка пойдем домой.
В регистратуре больницы Кэрол сказали, что мать лучше оставить до утра, и она на всякий случай написала несколько слов Робин. Мать лежала в палате без сознания, и Кэрол спустилась в больничное кафе, где выпила чашку горького растворимого кофе и, чтобы немного отвлечься, принялась разгадывать кроссворд в «Таймс». Мрачные видения и мысли бродили у нее голове. Горбатые киты кружили в темной бездне на границе воображаемого и реального мира. Прямо у ног ее открывались бескрайние просторы океана. Падали на землю пылающие самолеты. Уходили на дно корабли, которые до скончания веков так и не будут найдены. Извилистые туннели вели в те глубины, где все когда-то и началось. Ей почему-то вдруг вспомнилась журнальная статья, прочитанная несколько лет назад, в которой рассказывалось о батискафе «Триест», затонувшем над Марианской впадиной и провалившемся на глубину шесть миль, где его стальная обшивка со стонами ломалась под воздействием невыносимого давления в несколько тонн на каждый квадратный сантиметр.
Она и не заметила, как напротив нее за стол присела Робин.
– Она взяла и прямо среди ночи ушла из дома, – сообщила ей Кэрол.
– Боже мой, Кэрол! А ведь ты всего два дня здесь!
Кэрол очень хотелось сказать: «Я же не виновата в том, что она ушла», но она промолчала, потому что в глубине души все-таки чувствовала себя виноватой. И теперь, пожалуй, даже понимала, в чем была ее вина.
– Ты в точности как папа. Всех, кроме себя, идиотами считаешь!
– Но с мамой все уже нормально, она скоро поправится.
– Да неужели?
– Это просто последствия нервного потрясения. И потом, она была совершенно измучена.
– Неужели ты не понимаешь, Кэрол, что нельзя просто взять и мгновенно все изменить, все переделать по-своему? В реальном мире так не бывает. – Робин говорила скорее раздраженно, чем сердито, словно втолковывая что-то упрямому надоедливому ребенку. – Есть люди, у которых слишком хрупкая душа.
Врач, пухленький, умненький, энергичный, больше напоминавший школьника-вундеркинда, чем профессионального медика, по очереди пожал обеим руки и представился:
– Доктор Ахлувалия. Я постараюсь все сделать быстро и безболезненно, – пообещал он, достал из кармана карандаш и спросил у их матери, знает ли она, что это такое.
Она с изумлением посмотрела на Кэрол и Робин – видимо, ей показалось, что доктор Ахлувалия не в своем уме.
– Ну, доставьте мне удовольствие, – улыбнулся врач.
– Это карандаш, – сказала она.
– Вот и отлично! – Доктор Ахлувалия сунул карандаш в карман и попросил: – Я сейчас скажу три слова, а вы постарайтесь их запомнить и повторить вслух.
– Хорошо.
– Яблоко. Автомобиль. Вилка.
– Яблоко. Автомобиль. Вилка.
– Семью девять?
– Господи, я никогда не была сильна в устном счете! – засмеялась она.
– Справедливо, – согласился доктор Ахлувалия и тоже засмеялся.
Кэрол почувствовала, что мать уже начинает относиться к этому человеку почти тепло, и вдруг ощутила беспокойство: а что, если она не сумеет разглядеть расставленную для нее ловушку? Мать между тем вполне успешно сообщила доктору сегодняшнее число, свой адрес и вполне разумно прибавила:
– А вот номер телефона вам придется спросить у моей дочери. Не могу сказать, чтобы я слишком часто сама себе звонила.
Доктор Ахлувалия спросил, сможет ли она повторить фразу: «Поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой», и она улыбнулась ему так же, как улыбалась Кэрол, когда сидела в ванне, а та ее мыла.
– Ах, миссис Поступай-с-другими-так… Давненько я этого имени не слышала. – И она умолкла, погрузившись в воспоминания.
– Мам?.. – не выдержала Кэрол, и доктор Ахлувалия тут же с мягким упреком посмотрел на нее, чуть приподняв бровь.
– Миссис Поступай-с-другими-так… – сказала вдруг мать, – и миссис Пусть-с-тобой-поступят– так…
Доктор Ахлувалия спросил у нее, может ли она составить предложение «о чем угодно».
– Это из книжки «Дети воды», – пояснила она. – Мы ее в школе читали. Там была девочка Элли из очень обеспеченной семьи и мальчик Том, который был трубочистом… – Она прикрыла глаза и процитировала: – «Между прочим, вот ты учишь уроки, и у тебя, слава богу, хватает чистой воды, чтобы запить проглоченные знания, и есть сколько угодно воды, чтобы дочиста вымыться, как подобает истинному англичанину». – И она счастливо улыбнулась – ну просто отличница, порадовавшая ответом любимого учителя.
– Отлично! – Доктор Ахлувалия достал из кармана блокнот и изобразил на листке пятиугольник. Затем вырвал листок и подал его пациентке. На каждой странице блокнота красовалась реклама: «Велбрутин – первосортное средство от депрессии». – Мне хотелось бы знать, сумеете ли вы скопировать эту фигуру.
Кэрол было ясно, что мать не сознает, до чего ее уродливая звезда не похожа на четкий рисунок доктора Ахлувалия, но тот по-прежнему веселым тоном воскликнул:
– Просто прелестно! – И попросил: – А теперь, пожалуйста, постарайтесь назвать мне те три предмета, названия которых я просил вас запомнить в самом начале нашей беседы.
И Кэрол услышала, как мать, снова прикрыв глаза, медленно и уверенно произнесла:
– Огонь… часы… свеча…
Пустой дом пугал Кэрол. Она пыталась читать, но глаза постоянно съезжали с книжной страницы куда-то в сторону. Она решила, что хорошо бы посмотреть по телевизору какое-нибудь милое старье и успокоиться. Но сидеть и смотреть телевизор в окружении такого количества хлама и грязных вещей она все же не смогла себя заставить, а потому опять принялась наводить в доме чистоту и порядок. Надо сказать, физический труд весьма положительно на нее действовал. Она связала в тюки старые газеты и сложила их у входной двери на крыльце. Матрас с дивана она выставила в холл и прислонила к радиатору, чтобы подсох и проветрился. Сняла наволочки с диванных подушек, сунула их в стиральную машину и включила регулятор на отметку «стирка шерсти». Затем она всюду вытерла пыль, все пропылесосила, вымыла окна, заново повесила на стену постер с пейзажем Констебля и вставила в торшер новую лампочку.
Она закончила работу, когда было уже далеко за полночь. После чего поднялась наверх, буквально рухнула на постель и заснула крепким сном без сновидений. Проснулась она лишь в десять утра от телефонного звонка. Звонила Робин, чтобы сообщить, что они с Джоном привезут мать из больницы домой сегодня в течение дня.
Кэрол откопала на дне своего чемодана кроссовки и надела спортивный костюм для утренней пробежки. Затем села в машину, доехала до Хеншелла, припарковалась возле Беллмейкерз-Армз, а потом побежала в сторону деревни по старой тропе через козье пастбище, куда отец иногда возил их, маленьких, запускать воздушных змеев. Так хорошо было оказаться на лугу, под широким бескрайним небом, в потоках чистого воздуха, вдали от городского, богом проклятого квартала! Физические усилия и ритм бега рассеивали неприятные мысли, отдаляя их, делая мелкими и незначительными. Минут через двадцать Кэрол оказалась в центре каменного круга и остановилась, отчаянно надеясь – как когда-то в детстве всегда надеялись они с Робин – получить знак свыше. И на этот раз кое-что действительно произошло. Возможно, это был лишь клочок тумана, на мгновение застлавший свет, но Кэрол внезапно почувствовала себя открытой взорам неких невидимых существ и на удивление беззащитной. Но ведь в действительности ничего такого быть не может, уговаривала она себя, это всего лишь след, оставленный тысячи лет назад и закодированный в геноме, память о состоянии жертвы, однако она тут же развернулась и побежала назад. И весь обратный путь до машины ее не покидало ощущение, что ее буквально по пятам преследует таинственное зло. Лишь сев за руль и включив радио, Кэрол почувствовала, что находится в относительной безопасности.
Она мерила шагами гостиную, чувствуя, как в низу живота все туже сворачивается болезненный узел. Ее ужасала перспектива, что мать вернется домой в таком состоянии, когда за ней будет нужен постоянный уход, а Робин преспокойно скажет: «Ну вот, дорогая, ты сама все это затеяла, так что сама и расхлебывай». Не меньше пугала Кэрол и возможность того, что мать, вернувшись домой в здравом уме и твердой памяти, прикажет ей немедленно убираться прочь. Потом ей стало страшно, что Робин с мужем вообще не смогли поехать за матерью. Полдень постепенно сменится вечером, а вечер – ночью… И вдруг времени, чтобы бояться и размышлять, больше не осталось – Кэрол увидела, что ее мать стоит в дверях и говорит:
– Это не мой дом.
– Ну что ты, посмотри… – И Кэрол показала ей старого жирафа из папье-маше.
– Нет, это совершенно определенно не мой дом, а чей-то еще. – Мать говорила как-то слишком спокойно для человека, оказавшегося в столь неприятной ситуации.
Робин вошла в дом следом за матерью, обогнула ее и воскликнула:
– Ох, Кэрол, что ты наделала!
– Всего лишь вымыла все, вычистила и прибрала.
– Но это же ее дом, черт тебя побери!
– Вы не можете заставить меня здесь остаться, – сказала мать, обращаясь к обеим и явно намереваясь уйти.
– Мам… – Кэрол преградила ей путь. – Посмотри на занавески. Ты же помнишь эти занавески, правда? Посмотри на наш буфет. Посмотри на нашу картину.
– Пропусти меня. – И мать, оттолкнув ее, бросилась бежать.
– Ну что, – спросила Робин, – довольна?
У Кэрол не нашлось слов, чтобы ей ответить. Теперь она окончательно утратила уверенность в правильности своих действий. Да, наверное, эта идея была ошибочной, она ошиблась, ошиблась… Ее вдруг словно поразил приступ морской болезни.
– Надеюсь, тебе все это еще привидится в кошмарных снах, – бросила напоследок Робин и тут же ушла.
Кэрол съездила в магазин, где спиртное продавалось навынос, и вернулась с бутылкой водки и полулитровой бутылкой тоника. Она смешала все это в высоком стакане и уселась перед телевизором, переключаясь с канала на канал в надежде отыскать передачи времен ее детства. И нашла – «Уолтонов» и «Пороховой дым». Часа два она пялилась в телевизор, потом все же позвонила сестре.
– У меня нет особого желания с тобой разговаривать, – сразу заявила Робин.
– Мне очень жаль, что так вышло.
– Ничего тебе не жаль, Кэрол! Ты вообще вряд ли понимаешь смысл этого слова.
Кэрол вдруг показалось, что на самом деле так оно и есть.
– Где мама? – спросила она.
– Снова в больнице. У них, слава богу, все еще было свободное место.
– И что с ней теперь будет?
– Ты хочешь спросить, что теперь мне с ней делать? После того как ты разнесла всю ее жизнь вдребезги?
Неужели и впрямь можно вдребезги разнести чью-то жизнь, если просто вымыть человека как следует и вывезти из его дома всю грязь? А что, если жизнь этого человека попросту скреплена этой грязью и беспорядком и они ему самому кажутся вполне разумными?
– Ты что, выпила? – помолчав, с подозрением спросила Робин.
Кэрол не сумела найти должный ответ. Наверное, она и впрямь была пьяна. Робин положила трубку.
Она вернулась к телевизору и сериалам «Друзья» и «Коломбо». За окном было уже совсем темно, а выпитый алкоголь почему-то не оказал анестезирующего эффекта, на который она так надеялась. Она посмотрела еще какой-то документальный фильм о джунглях Мадагаскара, то засыпая, то просыпаясь, и между двумя этими состояниями вдруг осознала, как все-таки сильно она любила Айшу, как сильно и сейчас ее любит и как пугает ее именно сила этого чувства. Затем она снова заснула, а когда проснулась, все это было для нее уже далеко не так очевидно.
Утром Кэрол разбудил кислый солнечный свет, с трудом просачивавшийся между не до конца задернутыми занавесками, и мучительная, все усиливавшаяся головная боль. Она пошарила в кухонных шкафчиках, отыскала древнюю упаковку болеутоляющего и приняла сразу две таблетки, запив их тоником. Потом вспомнила, как благотворно подействовало на нее вчера глобальное наведение порядка в доме, и принялась за работу. Собрала целую охапку дощечек от сломанной кровати, вынесла их и сложила в центре лужайки. Затем куском бордюрного камня сбила с двери сарая ржавый висячий замок и вошла. Там все было в точности так, как при отце: целое «концертино» из глиняных горшков, ряды всевозможных банок с гвоздями и болтами, клубки бечевок, конверты с семенами (особый сорт ранних вьющихся томатов, морковь сорта «Lisse de Meaux»…), вилы, заступ… В маленькой желтой канистрочке на верхней полке отец всегда держал бензин для зажигалки. Кэрол сняла канистру и слегка полила бензином пирамидку из сваленных на лужайке деревяшек. Потом подожгла, а когда костер разгорелся, вытащила из дома матрас и бросила его в огонь. Она заметила, что сквозь щель в заборе на нее с испугом смотрит крошечная женщина в розовых шароварах и длинной восточной рубахе, голова женщины была повязана шарфом. Но как только Кэрол перехватила ее взгляд, она тут же исчезла, будто растворившись в воздухе. Кэрол вспомнила, что когда-то здесь поблизости жили близнецы, два тощих мальчика, у которых имелись определенные проблемы развития. Донни и Кэмерон, кажется так. А их мать работала в кооперативе.
Матрас потихоньку занялся, и от него повалил густой черный дым с горьким химическим запахом. Кэрол вытащила из дома диванные подушки и тоже бросила в огонь. Затем – один за другим – в пылающий костер полетели стулья из столовой. С раннего детства Кэрол не доводилось так близко находиться от никем не охраняемого, жарко горящего огня. Она уж и забыла, до чего это волнующее зрелище. И вдруг, словно ниоткуда, возникло воспоминание о том единственном общественном мероприятии, в котором ее отец соглашался участвовать. Ему полагалось проследить, чтобы на день Гая Фокса у них в квартале непременно устроили большой костер, а потом присматривать за огнем. Возможно, именно то, что ее отец всегда был аутсайдером, и позволяло ему играть столь важную роль на этом празднике. Ее всегда играли всякие отщепенцы – паромщики, крысоловы, палачи, – своеобразные посредники между этим и тем миром. А может, ее отец просто осторожничал, старался не дать проказливым и своенравным ребятишкам запалить подготовленный костер еще в середине октября, плеснув туда бензина из припрятанной банки. Кэрол вспомнила также, что отец специально ездил в лес, за автостоянку, и привозил оттуда мешок земли, накопанной возле лисьей норы, высыпал ее горкой на месте будущего праздничного костра, а уж потом начинал выкладывать вокруг этой горки и сам костер. Так он заботился о том, чтобы лисий запах, отпугивая ежей, мышей и кошек, не давал им устроить норку внутри горы топлива. И в этой его заботе о зверюшках было столько нежности. Во всяком случае, Кэрол не смогла припомнить, чтобы отец когда-нибудь относился к кому-нибудь из людей с той же заботой.
Она снова вернулась в дом и услышала, как кто-то барабанит в дверь, а затем и в окно. За окном виднелась чья-то бритая голова и армейская рубашка.
– Да что ты творишь-то, полоумная, мать твою так! Я звоню в совет!
Кэрол сняла со стены и бросила в огонь постер с пейзажем Констебля, и стекло тут же вдребезги разлетелось от жара. Она вся взмокла. Давненько с ней такого не бывало, но ощущение было очень приятное. Она сожгла также все дурацкие безделушки и приготовленные пачки газет. Костер пылал, и она смотрела в самое его нутро, а небо между тем постепенно начинало темнеть.
Пошел дождь, и Кэрол вынуждена была уйти в дом. В гостиной она отпорола от ковра штрипки, удерживавшие его на месте, и точно так же, как сделала в спальне наверху, разрезала ковер на куски и один за другим выбросила их в сад. Вокруг костра уже образовался черный круг обгоревшей земли, исходивший дымом и паром. Выбросив ковер, Кэрол тщательно подмела голый пол. Вот и все. Теперь в комнате остались только телевизор и занавески.
Она чувствовала, что безумно устала, что сил у нее больше нет, но тишина в доме пугала ее, и она, снова наполнив высокий стакан водкой с тоником, уселась на пол, прислонилась к стене и принялась щелкать пультом, пока не отыскала канал с выступлением нойз-группы из середины 80-х. Она прибавила громкость, и комната наполнилась серым светом, проникавшим в окна, и «белым шумом». Кэрол легла на пол и закрыла глаза.
Сквозь забытье Кэрол услышала, как звонит телефон. Интересно, который час, подумала она, но не встала, продолжая лежать неподвижно и чувствуя, что находится на границе сна и яви, точно маленький зверек, спрятавшийся в высокой траве и выжидающий, когда кружащий над ним коршун оседлает очередной воздушный поток и переберется на новое место охоты. Телефон позвонил, позвонил и умолк.
Кэрол снилось, как она, еще маленькая девочка, стоит в кругу каменных менгиров. А потом ей приснилось, будто она летит над вершинами гор. А потом – будто заглядывает в глубокую яму, на дне которой сидит дракон. И сквозь сон она все время слышала, как кто-то без конца повторяет: «Огонь, часы и свеча», но не понимала, что означают эти слова.
– Кэрол?..
Она открыла глаза и увидела, что за окном занимается заря.
– Кэрол?..
У дальней стены комнаты шипел телевизор. Бедро и плечо у Кэрол болели от спанья на жестком деревянном полу. Но почему же, подумала она, тот, кто зовет ее по имени, не пройдет сюда, в гостиную, ведь она здесь? Кэрол медленно поднялась и потянулась, разминая затекшие суставы. Затем несколько раз присела, но у нее закружилась голова, и ей пришлось подождать, пока стены комнаты перестанут качаться.
– Кэрол?..
Может, лучше сбежать? – подумала она. Взять и незаметно выскользнуть через заднюю дверь? Но отчего-то ей казалось, что очень важно никуда не убегать. А что, если именно ее прошлый побег и повлек за собой столь ужасные последствия? Но что произошло в прошлый раз? И когда этот прошлый раз имел место? Этого Кэрол вспомнить так и не сумела. Опираясь рукой о стену, она встала и вышла в холл, но увидела перед собой в полумраке лишь два неясных квадрата морозного дневного света.
– Кэрол?..
Она обернулась и увидела, что в дверях, ведущих на кухню, стоит старик в пижаме, а рядом с ним – допотопная капельница на колесиках, и к ней прикреплен обшарпанный желтый сосуд. Старик прижал к лицу кислородную маску, сделал глубокий свистящий вдох и тихо сказал хрипловатым голосом:
– Как приятно снова тебя увидеть.
Кэрол показалось, что она вроде бы узнает его, и это странным образом ее приободрило, однако она никак не могла вспомнить, где видела этого человека раньше, а спрашивать не решалась, боясь, что подобный вопрос может показаться глупым.
Он снова прижал маску к лицу, сделал еще один свистящий вдох, накинул резиновый шланг на ручку каталки с капельницей и повез ее мимо Кэрол к входной двери. А потом, уже стоя на коврике перед дверью, протянул ей руку и сказал:
– Идем.
Кэрол занервничала – идти куда-то с этим человеком ей не хотелось, но и мысль о том, что она останется здесь в полном одиночестве, была невыносимой. Она взяла старика за руку, он открыл дверь, и она увидела… нет, не дома на Уоттс-роуд, а высокую траву и листву деревьев, в которой играл ветерок. Старик снова поднес к лицу кислородную маску, сделал вдох и перетащил капельницу через порог. Они вместе вышли под льющийся сверху холодный ясный зимний свет, и он медленно повел Кэрол по гаревой дорожке, ведущей в небольшую рощицу. Было заметно, что старик очень слаб, но тратит немало усилий, чтобы она его слабости не заметила. Она придвинулась к нему поближе, чтобы хоть отчасти служить ему опорой, но очень старалась, чтобы это не стало для него так уж очевидно. Он сделал девять шагов и остановился, чтобы подышать через маску; затем еще восемь шагов – и снова остановка.
Теперь они со всех сторон были окружены деревьями; на земле плясали пятнышки солнечного света, точно стая рыбок вокруг рифа. А еще, подумала Кэрол, так дрожит отражение солнечного света на дне моря, когда смотришь на него в иллюминатор подлодки. Вокруг росли в основном березы, и на многих береста кое-где отстала от ствола, точно обои в старом заброшенном доме, и под ее завитками виднелась кремовая плоть дерева. Кэрол вдруг пронзила мысль: а что с ним будет, когда запас кислорода иссякнет? Ведь этот желтый баллон явно очень старый, краска на нем совсем облупилась, и его поверхность стала похожа на карту некоего воображаемого побережья.
Они вышли на большую поляну, размеры которой, впрочем, определить было трудно, потому что она была почти полностью завалена бревнами, ветками и веточками; все это местами напоминало живую изгородь, перед зимой приведенную в порядок, а местами было навалено кое-как, горой. Странное сооружение довольно круто уходило ввысь, но бока его не были ровными, и невозможно было бы сказать, пятьдесят или сто пятьдесят футов от земли до его вершины.
Старик, крепко держа Кэрол за руку, снова осторожно двинулся вперед, и они вошли в узкий проход, ведущий в глубь странной горы топлива, – более всего туннель походил на те, что ведут в усыпальницы, расположенные в недрах египетских пирамид. Теперь Кэрол поняла, что этот человек – ее отец. Правда, ей казалось, что ему вроде бы не полагается здесь находиться. В этом было что-то неправильное, но она никак не могла понять, что именно. Наверное, она просто устала, да и спала плохо, и голова у нее болит, так что, возможно, дело именно в этом.
Ее глаза постепенно привыкли к слабому освещению, и она уже различала монументальный орнамент в нагромождении бревен и ветвей, которые их окружали. Тут и там сквозь полумрак, казавшийся коричневым от обилия древесной коры, пробивались стрелы солнечного света. Под ногами хрустели мелкие веточки; плохо смазанные колеса отцовой капельницы пронзительно скрипели; в воздухе пахло пылью и лисьим логовом.
Они добрались до главного зала, над которым вздымался грубый полукупол, созданный из переплетенных ветвей. Он был не слишком высокий – всего футов восемь или девять; вес всей конструкции покоился на стоявшей в центре колонне, толстой, прямой и крепкой, как телеграфный столб.
– Кэрол?..
Это был уже совсем другой голос, и звучал он глухо, как бы издалека, снаружи. И это, пожалуй, был голос женщины. Только сейчас до Кэрол дошло, что вовсе не отец окликал ее по имени, когда она проснулась. Может, зря она за ним последовала? А он, достав из кармана маленькую желтую жестянку, открутил на ней крышку и зачем-то вылил содержимое себе на пижаму. Запах был сильный и вполне знакомый, и все-таки Кэрол не сумела его определить, а света было маловато, так что прочесть надпись на этикетке ей не удалось.
– Кэрол!.. – Теперь новый голос звучал куда более настойчиво.
Ее отец снова сунул жестянку в карман, а из другого кармана вытащил что-то еще. И лишь когда он щелкнул кремнем, Кэрол поняла, что это было. Пламя мгновенно вспыхнуло между его рукой и пижамной курткой, быстро охватило его торс, затем лицо и вцепилось длинными фиолетовыми пальцами в волосы.
– Кэрол?.. Ради бога!..
Она резко обернулась, пытаясь увидеть вход в коридор, по которому они только что сюда пришли. Она надеялась, что легко отыщет его теперь, когда сплетенный из ветвей купол освещен ярким мерцающим светом, но никакого выхода так и не обнаружила. Неужели там все уже обвалилось и выхода нет? Но как же она в таком случае ничего не услышала и не почувствовала?
Если бы она была кошкой, или собакой, или кроликом, то, наверное, сумела бы выбраться, но пролезть между переплетенными ветвями, из которых была создана эта загадочная пирамида, для такого большого существа, как человек, было немыслимо. Кэрол ухватилась за какой-то длинный шест там, где, как ей показалось, ветви переплелись не так тесно, потянула его на себя, но сразу почувствовала, как вся структура у нее над головой пришла в движение. Тогда она попыталась сделать то же самое в противоположном конце «усыпальницы», но с тем же результатом, и снова повернулась к отцу. Все его лицо было охвачено огнем, плоть шипела, точно мясо на решетке, губы сгорели, зубы сами собой щелкали от нестерпимого жара. Ветви у него над головой тоже пылали, и языки пламени разбегались по ним, точно веселые возбужденные ребятишки, вверх, вниз, в разные стороны, во все открытые доступу воздуха отверстия древесного лабиринта.
– Кэрол?!.
Кэрол почувствовала, как ее руки и лицо покрываются пузырями. Ей было ясно, что здесь она и умрет. А отец, сделав пару неверных шажков в ее сторону, поднес кислородную маску к ее лицу и промолвил:
– Дыши, дыши. Доверься мне. Просто дыши.
