Глава 8
Запряжённая парой гнедых коляска подъехала к дому рано утром. Володичка спрыгнул на землю и подал руку своей немного робеющей жене.
Кто-то из дворни тотчас кинулся в дом — докладывать барыне о вновь прибывших.
— Как-то она поглядит на меня? — с опасением спрашивала Надя, пугливо озираясь по сторонам, когда они с Володей шли к кабинету Елизаветы Борисовны.
— Ты не должна бояться её! Не забывай, ты теперь сама — княгиня Олицкая.
— Брось, Володичка. Я всегда буду Надей Даниловой, как меня ни назови.
— И прекрасно! — кивнул Володя. — Потому что именно Надю Данилову я так люблю.
— Отец осердится, что мы не ему первому отдали визит.
— Что ж сделать. Мы и сюда приехали столь рано только из-за несчастья, случившегося с моим другом…
Едва получив телеграмму о болезни Родиона Володя тотчас начал паковать вещи. С самого детства Родя был его самым близким другом, почти братом. Всё время юные князья проводили вместе и, хотя взгляды их с возрастом начали несколько расходиться, но привязанность друг к другу оставалась неизменной. Володя чувствовал себя обязанным быть рядом со своим другом в столь тяжёлый для него период, о чём и заявил жене, немного опасаясь ей реакции. Но Надя всецело поддержала его решение:
— Ты нужен своей семье и должен ехать. Я поеду с тобой. Довольно тайн. Они не доводят до добра. Объявим о нашей свадьбе теперь же.
Елизавета Борисовна приняла приехавших молодых в своём кабинете. Володя сразу заметил, что княгиня состарилась за несколько дней, в которые он не видел её. Она похудела, осунулась, но гордая осанка её осталась прежней, и орлиный взгляд чёрных глаз излучал, как всегда, уверенность и силу.
Олицкая сидела за массивным столом, заваленном бумагами, пила мелкими глотками чёрный кофе и грызла грильяж. Рядом, на бархатной подушке с кисточками спал её любимый шпиц, судя по рычанию, воевавший с кем-то во сне.
— А… Возвращение блудного сына… — протянула княгиня, увидев входящих молодых. — Ну, здравствуйте, голубки. Добро пожаловать домой.
Надя присела в реверансе:
— Простите нас, Елизавета Борисовна, что…
— Тебе передо мной извиняться не в чем, — прервала её Олицкая. — Ты перед своими виноватый вид принимай. А Володя — перед своей матерью. Мне же нет причин быть вами недовольной. Ты, мой друг, — она повернулась к Владимиру, — сделал очень мудро, что уехал. А то, чего доброго, и тебе бы на орехи досталось.
— Елизавета Борисовна, мы с Надей обвенчались.
— Знаю. Мне уж донесли из Москвы, — княгиня чуть улыбнулась. — Да расслабьтесь вы, дети… Я не знаю, Володя, что скажет твоя мать, но я рада за тебя, я тебя и твою жену поздравляю. Ты оказался мудрее нас всех. Не стал слушать наших умных суждений, а поступил по сердцу. Хвалю! Поступок хвалю и тебя за него хвалю! И Надежду, само собою. Не всякая девица на такой отчаянный шаг отважится. Будьте же счастливы!
— Спасибо, Елизавета Борисовна! — воскликнула Надя.
— Спасибо! — обрадовался Володя. — А что матушка? Как она?
— Да что же с нею… — княгиня пожала плечами. — Хворает нервами. Доктор Жигамонт рекомендовал ей поехать в Карлсбад, на воды. Я думаю, он прав. Воды, конечно, чушь. Но хоть сменит обстановку, отвлечётся. Только ведь одна она не поедет, поэтому, Володя, подумай: может быть, ты отложишь свою музыку ненадолго, и вы вместе с Надей сопроводите твою матушку. Ей сейчас это очень нужно, поверь моему слову.
Володя посмотрел на жену, ожидая, что скажет она. Надя не сказала ничего, а лишь взглядом дала понять мужу, чтобы он соглашался. «Ангельская душа! Всё понимает!» — с умилением подумал молодой князь и сказал:
— Если матушка не будет против, мы с радостью поедем с нею. Писать музыку я смогу и там. К тому же Надя никогда не была за границей.
— Вот, и славно, — одобрительно кивнула Олицкая.
— Как себя чувствует Родя?
— Молитвами отца Андроника, искусством доктора Жигамонта и заботой Маши поправляется, — княгиня перекрестилась.
— Мы с Надей выехали, как только узнали. Первым поездом.
— Родя будет счастлив вас обоих видеть. Ты поднимись к нему. Я, как видишь, опять тону в работе. Ей-Богу, рабы на плантациях работают меньше моего…
Как, однако, удивительно может измениться жизнь в кратчайшие сроки. Ничего случайного не бывает в ней, во всём таится скрытая мудрость, и надо только верно истолковать и следовать указанному пути…
Родя лежал на высоко поднятых подушках, прикрыв глаза. Иногда перед ними появлялись красные точки, подступала дурнота, но это не мешало стройному ходу мыслей, блуждавших в тяжёлой, ноющей голове. Никогда ему ещё не думалось столь хорошо, никогда не являлось в мыслях такой ясности, как в эти дни.
Иногда Родя открывал глаза и видел неизменно сидевшую рядом Машу. Какое она чистое и нежное существо! Заботливая, как родная сестра, и даже больше…
Время от времени в комнату наведывалась мать. О, она бы не смогла так сидеть, как Маша, не отлучаясь. Её кипучий и деятельный характер звал её к хозяйственным заботам. Ведь их нельзя оставить: всё мигом разладится, разворуется — разберись потом! Таково было убеждение матери, а потому даже за мелочами она предпочитала следить сама, не давая себе отдыху, как вечно взнузданная лошадь. Глядя на неё, отец Андроник не раз повторял слова Спасителя: «Марфа, Марфа, о многом печёшься ты, а единое потребно…» Родя никогда не судил мать, восхищаясь её трудолюбием, её сильным и независимым характером, и то, что она даже теперь спешила от больного сына к хозяйственным нуждам, казалось ему естественным.
Отец Андроник также всякий день навещал Родиона. На это время Маша уходила, оставляя их наедине. Говорить Роде было тяжело, да и доктор Жигамонт строжайше запрещал напрягаться, потому речь, в основном, вёл отец Андроник. Он говорил негромко, с расстановкой, рассказывал о примерах святой жизни, по памяти приводил отрывки из сочинений святых отцов… О, какая феноменальная память, какой дивный дар проповедника был у этого человека! Неудивительно, что люди издалека приходят на его службы, чувствуя праведность старого священника, веря ему. А простой народ не обманешь в таком деле. Святость сыграть нельзя. На таких-то светочах держится всё, на них бы и равняться…
Вот, если только приведёт Господь поправиться, так тогда же нужно непременно поехать в Оптину. Да к Сергию Преподобному. Да в Кронштадт, где, сказывают, чудный служит батюшка…
Во время бесед с отцом Андроником крепло в сердце юноши решение, которым пока он ни с кем не делился, яснее виделось будущее и свой дальнейший путь.
Когда священник уходил, возвращалась Маша, и Родион просил её почитать ему из Евангелия…
Так текли дни, похожие друг на друга, пока однажды утром дверь не распахнулась, и на пороге не возник избоченившийся и сияющий улыбкой Володя:
— Здорово, дружище Родион! Бог ты мой, какой же ты белый! Прямо смотреть больно! — в два шага он оказался у постели больного и сев на край её продолжал: — И обнял бы тебя, да боюсь сотрясти чрезмерно. Скажи же хоть слово, а то я решу, что у тебя язык отнялся!
Родя бледно улыбнулся, протянул другу руку, которую тот крепко пожал, и сказал негромко:
— Всё уже в порядке, я скоро встану.
— Вот, так лучше будет! Верно я говорю, Маша?
— Я сейчас чаю принесу, — сказала девушка и скрылась.
— Скромница, — рассмеялся Володя. — Пуглива, аки горная лань!
— Мы очень беспокоились, когда ты так внезапно исчез.
— Знаю, скотина я. Но у меня были серьёзные причины. Я женился, тебе ещё не донесли?
На лице Родиона отобразилось удивление. Он сделал попытку приподняться, но лишь поморщился от резкой боли и остался лежать.
— Что, огорошил я тебя? — спросил Володя, довольный произведённым эффектом.
— Кто же она?
— Дочка купца Данилова. Очаровательная колбасница Надя. Надеюсь, её отец не пустит меня на ветчину за то, что я сорвал её помолвку! А что было делать? Не отдавать же такое сокровище в чужие руки!
— Екатерина Васильевна знает?
— Ещё нет. Маман изволит почивать, и мы решили не будить её. Я отвёл мою вторую половину к Алексею Львовичу, а сам бросился к тебе. Что ты мне скажешь теперь?
— Скажу, что не знаю человека, который умел бы так удивлять, как ты. Поздравляю!
— Мерси! Эх, Родька, жизнь, чёрт возьми, прелестная штука, если вдуматься… Надо только уметь жить и этой жизни радоваться, понимаешь? Я это понял, глядя на отца с матерью. Они радоваться не умели, а потому жили так, словно тяжкий крест несли. А нужно жить легко и просто, не отягощая себя разного рода заумью.
— Как всё просто у тебя, — вздохнул Родион. — Мне бы твоей уверенности и лёгкости.
— Научу! — пообещал Володя. — Вот, встанешь с этого одра, махнём в Европу, развеешься…
— Нет, ничего этого не будет…
— Это почему ещё?
— Я много думал в последние дни…
— Разбитой головой? Хороши мысли! Ты не думай лучше, быстрее встанешь.
— Нет, я многое понял. Прежде я всё метался между Богом и миром… Хотел совместить и то, и другое. А нельзя совмещать, понимаешь? Давеча мне Маша из Евангелия читала. О богатом юноше… Остави всё и гряди по мне… Понимаешь, когда Господь призывает, надо всецело следовать ему, не оборачиваясь и не растрачиваясь на что-то ещё. И эта болезнь мне послана, чтобы я осознал это и ступил на новый путь.
— Ты это сейчас что хочешь сказать? — нахмурился Володя.
— Я в монастырь уйду, — отозвался Родион.
— Ну, и дела… Постой, но нельзя же так сгоряча… Вот, поправишься и тогда решишь. Нельзя же так вдруг!
— Я всё решил. Я не могу и не хочу разрываться.
— Сомневаюсь, что твоя мать одобрит тебя.
— Мне очень жаль огорчать её, но ничего изменить я не могу. Она должна понять.
— Твой отец завещал тебе всё имение…
— Его унаследуете вы с Надей и ваши дети. Я буду только рад этому.
— Блаженный ты, Родька, ей-Богу… А как же Маша?
— Причём здесь Маша?
— Только не говори мне, пожалуйста, что ты не замечаешь того очевидного факта, что она тебя, дурня, любит.
— Я догадывался…
— Нет, вы только посмотрите на него! — воскликнул Володя. — Он догадывался! Да после того, как она выходила тебя, твоя святая обязанность жениться на ней! И почему бы нет? Кто мешает тебе быть простым священником, а не монахом?
— Меня влечёт именно монашеская стезя. Я очень люблю Машу, но только как сестру. Меньше всего я бы хотел причинить ей боль, но что я могу поделать? Обмануть себя и её? Бога-то не обманешь. Судьбу не обманешь. Редко кто может чётко увидеть свой путь, но, увидев, нельзя уже отклоняться. Мне это видение даровано, как же я посмею свернуть?
— Что ж, я в таких делах не советчик… Ты у нас всегда был птицей небесной, а я человек земной. Стало быть, монастырь?
— Если получу благословение, монастырь.
Звон разбившейся посуды прервал разговор двух друзей. Родя приподнял голову, и увидел в дверях Машу, спешно собирающуе осколки битой посуды. Владимир бросил на друга выразительный взгляд, но тот лишь вздохнул и отвёл глаза…
Алексей Львович Каринский медленно листал семейный альбом, составляемый им в течение всей жизни. Под потёртым кожаным переплётом была собрана вся его жизнь: письма его и к нему, фотографии, рисунки детей и жены, засушенные цветы и листья, бережно хранимые последней, записки, дневники…
Каждая мелочь пробуждала в старике воспоминания о давно минувших годах, о людях, с которыми сводила жизнь, и которых уже давно не было на свете.
Только что он беседовал с женой Володички. Милая девочка, правда, кажется, не очень образованная. Но откуда бы взяться серьёзному образованию? Её отец, купец, считал его излишним для молодой девушки. Да и для сыновей тоже. Пусть бы дело своё знали, а чужое без нас управят… Но мила. Бель флёр28… И Володю любит. А это самое главное. Недостаток образования — дело поправимое. А, может, и не так нужно оно? Современные девицы, начитавшись умных книг, заняты разной чепухой… Никакой наивности не остаётся в них, одна лишь антитюда29 да аплон30… А, впрочем, откуда ему, Каринскому, знать, каковы нынешние барышни? Когда он видел их в последний раз?
На новой странице альбома Алексей Львович обнаружил открытку с изображением Иоганна Штрауса и программку концерта в Царском Селе. Жена была очарована приезжим музыкантом, некоторое время эта открытка стояла в её комнате на комоде, вставленная в изящную рамочку. Ах, какие дивные были вечера в Царском! Какая дивная музыка звучала! Се манифик31…
Каринский постучал пальцами по столу, вспоминая мотив полюбившегося вальса, и улыбнулся. Вот бы свозить Машеньку в столицу, показать ей места своей молодости… Ведь она так мало видела! Но стар, стар Алексей Львович. Не по летам ему уже такая поездка. Если бы хоть жив был кто-нибудь из старых друзей. Но нет, они давно спят вечным сном…
— Счастлив, кто долго жил и дожил до того,
Что празднует он день рожденья своего
Пред собственным судом и ближних не краснея;
Кто днями, как плодом обильным, тяготея,
Дать промыслу готов отчёт в прошедшем дне…32 — вздохнул Каринский, откидываясь на спинку кресла.
В этот момент в комнату вбежала Маша с раскрасневшимся лицом, по которому Алексей Львович тотчас понял, что случилась какая-то беда.
— Господи, дитя моё, что с тобою? На тебе нет лица!
Маша опустилась перед стариком на колени и, уронив голову, заплакала. Каринский погладил её дрожащей рукой по голове:
— Душечка, Машенька, успокойся ради Христа… Я не могу видеть твоих слёз… Расскажи мне, что случилось? Не молчи! Тебя кто-то обидел?
Маша подняла заплаканное лицо и, не глядя на деда, выдохнула:
— Он решил стать монахом, дедушка… Он оставляет нас… Он меня оставляет!
Алексей Львович промокнул платком лоб, не сразу найдясь, что ответить. Как же это не заметил он, не догадался… Искал внучке жениха, и не видел, что её сердце уже занято… Бедная девочка!
— Милая моя, ангел мой, я не знаю, что сказать тебе… Я понимаю, что любые утешения тебе сейчас покажутся глупыми и бесполезными… Но ты не должна так казниться. Всё проходит в этой жизни. Пройдёт и это. В конце концов, Родя мог погибнуть, но, слава Богу, остался жив. И мы должны быть счастливы уже этим… Он мог покинуть нас навсегда, подумай… А уход в монастырь… Тебе больно, я понимаю. Но это всё же не так страшно. Прими его решение и успокойся.
— Я тоже в монастырь уйду, дедушка…
— Не спеши с решениями, ма афан… Всё перемелется… Успокойся, ангел мой, успокойся… — говорил Алексей Львович и чувствовал, как слёзы катятся по его морщинистым щекам.
Потёртый баул стоял в углу. Амелин окинул опустевшее пространство пристальным взглядом. Кажется, ничего не позабыл. Да и что нужно было? Врачебный ларчик, брульон с нужными записями, смена белья, кое-что из одежды, сапоги новые, мыло, калач, сваренные вкрутую яйца и холодная курица на дорогу, фляга… Прежде большую часть баула занимали книги, заботливо укладываемые на самое дно, но книги были безжалостно сожжены в печи, и теперь баул казался непривычно лёгким и пустым.
В комнату на цыпочках вошла Малаша:
— Что же, Всеволод Гаврилович, уезжаете от нас?
— Уезжаю, Меланья, — сухо откликнулся Амелин, ковыряя в зубах жёлтой зубочисткой.
— На кого же вы это болезных оставляете?
— Гришка сперва за меня останется. Он малый способный, я его обучил кой-чему. Готовый фельдшер. А там, гляди, их сиятельство другого доктора найдут.
— Куда же вы это поедете? — спросила Малаша, утирая снятым с головы платком глаза.
— А чёрт знает! К чёртовой матери…
— Что же вы это говорите… Грех! — девушка перекрестилась.
— Слушай, Меланья, уйди ты с глаз моих долой! — обозлился Амелин. — Надоели мне твои причитания! Хочешь, пойди в церковь свечку за меня поставь! Только отстань!
— Злой вы, Всеволод Гаврилович. Доброго пути вам. Не взыщите на нашу безграмотность… А свечку я за вас поставлю и молиться буду, хоть вы и не веруете.
— За упокой сразу поставь! — вскрикнул Амелин. — Чтоб мне не мучиться! Ступай же ты, наконец, к чёрту!
Малаша вздохнула и ушла.
Вот ещё не видели… Девчонка сопливая, а уж глядит так, точно всё знает, как на больного… И ведь дома-то ей житья не будет, по щекам всякий день хлещут за то, что опозорила, а в ноги не бросится, чтоб взял её с собою, раз уж девичьей чести лишил. Не ревёт даже… А, главное, что за народ бабы — ничего-то втайне сохранить не могут! Прислуживала она Всеволоду Гавриловичу, получала за это свою копеечку, и ладно: для чего ж было выносить, что не только прислуживала, а ещё и жила с ним? Причём своею охотой жила! А вид такой стала делать, будто бы в жертву принесла себя, точно неволил её Амелин… Молиться будет! Чума бубонная! О себе помолись! Дура деревенская…
Не успела Меланья уйти, как на смену ей явилась бледная, в тёмном платке, Варвара.
— Что ты жадно глядишь на дорогу… Что ж за день сегодня такой?! Все сговорились навестить меня?
— Сын наш захворал, Володя, — тихо вымолвила Варвара.
— Наш? — Амелин изобразил удивление. — А я думал твой с покойником-мужем.
— Ты мужа моего не трожь! Не тебе чета был! Настоящий человек!
— Вот как? Что ж ты, милая, тогда от него, от настоящего, ко мне бегала?
— Дьявол ты, вот что!
— У всякой кошки завсегда кот виноват, дело известное.
— Ты сына моего посмотришь? Хворый он!
— И что ж с того? Я практику свою завершил и точка. Считай, что меня уже нет! Ступай, вон, к бабке Степаниде, этой ведьме брудастой! Авось, вылечит! Или к Гришке!
— Гришке твоему коновалом быть, а не людей лечить!
— А с наших людей и коновала будет!
Варвара занесла над головой сжатые в кулаки дрожащие руки и простонала:
— Будь ты проклят, окаянный! Куда бы ни пошёл, где бы ни был, проклятье моё за тобой идти будет! — с этими словами она опрометью выбежала из дома лекаря.
Амелин развернулся на сто восемьдесят градусов, присвистнул и хлопнул в ладоши:
— Отлично-с! Одна молиться будет, другая прокляла! Вот и довольно же! Уезжать прочь немедленно, пока ещё кого-нибудь холера не принесла. Ишь, курвы… Расходились!
Всеволод Гаврилович взял баул, сделал несколько шагов к двери и застыл в удивлении, увидев на пороге княгиню Олицкую, опершуюся обеими руками о дверной косяк и смотревшую на него как-то странно исподлобья угольками своих зорких глаз.
— Ваше сиятельство? Не ожидал. Проститься приехали?
— Да нет… — помедлив, ответила княгиня, сложив губы в трубочку. — Я вопрос тебе задать приехала.
— Слушаю вас.
— Ты Дашку пришиб?
— Нет, это вы сделали, ваше сиятельство.
— Хм, — Елизавета Борисовна усмехнулась и покрутила в руке хлыст. — Может быть, я бы это и сделала, чтобы она, дрянь, грязью наше имя не поливала. Да ты меня от греха избавил. Спасибо. Я, собственно, поблагодарить тебя пришла.
Амелин лязгнул зубами, приблизился к Олицкой и поклонился:
— Не за что, ваше сиятельство! Всегда услужить рады!
— Паяц ты, Амелин… Паяцем был, паяцем и помрёшь. К чему ж ты её, а? Тебе-то она чем помешала? Щёку-то она тебе, видно, расцарапала…
— Исключительно за честь вашего имени ратуя. Я так понимаю, что теперь Родя единственный наследник? Приятно мне, нищему разночинцу, что мой единокровный отпрыск владетельным князем станет.
— Не станет, — резко ответила княгиня, войдя в комнату и тяжело опустившись на стул.
— То есть как?
— Родя в монахи податься решил. От наследства отказывается в пользу Владимира. Сказал, что раз Бог сохранил ему жизнь, то вся она будет посвящена Ему.
— Дурак! — в сердцах выпалил Амелин. — О, знаю я, чьи это фокусы! Святоша постарался! Совратил-таки этот мерзкий поп молокососа в свою синагогу! Ты-то куда смотрела?! Все мне за пропаганду пеняла! А, вот, от чьих проповедей зло-то настоящее!
— Правда, от твоей пропаганды толку нет. Ты в неё не веришь сам, потому она и к сердцу не льнёт.
— Стало быть, Лиза, ты намерена этак всё оставить? Дать ему уйти к этим грязным скотам?!
— Эх, Амелин, Амелин, сколько же в тебе желчи… Препятствовать ему я не стану. Слишком много, как оказалось, грехов в нашем доме. Может, Родя-то отмолит их…
— Тоже святую из себя корчишь? — зло бросил Всеволод Гаврилович. — А ведь сама только что призналась, что Дашку убить была готова.
— Полно тебе, Амелин, — махнула рукой княгиня. — Сядь лучше, посидим на дорожку в последний раз по русскому обычаю. Наверное, не свидимся больше.
Амелин пододвинул лавку и сел рядом с княгиней. Ему многое хотелось сказать ей, но он молчал.
Дарью Всеволод Гаврилович возненавидел за то, что эта малограмотная горничная посмела с таким презрением говорить с ним, учить его, смотреть свысока. Лишь от одной женщины на свете он мог снести такое отношение, но ею была княгиня Олицкая, великолепная, царственная, наделённая большим умом. Но никак ни от этой непризнанной княжны.
О том, что происходящие в доме преступления дело рук Дарьи, Амелин смутно начал догадываться после самоубийства Владимира Александровича. Вспомнились клятвенные угрозы горничной… Да и чего нельзя ждать от дочери преступника и сумасшедшей?
После смерти князя Антона, Всеволод Гаврилович отыскал горничную и, прижав в укромном углу, пригрозил:
— Вот что, тварь, я всё знаю…
— И что? — наглая ухмылка в ответ. — Давай, пойди к ней! Расскажи! Окажи ей эту услугу! Может, она тебя, наконец, оценит! Эх, ты, социалист! Что, сладок хлеб княжеский?
— Нет, не пойду, — сквозь зубы процедил Амелин. — Но предупреждаю, если ты тронешь моего сына…
— Отцовские чувства проснулись? Экое диво!
— Если ты его тронешь, я всё расскажу московскому следователю, и ты отправишься в Сибирь в кандалах! Поняла?!
Ему казалось, что этот веский аргумент должен потрясти и испугать горничную, но та лишь расхохоталась в ответ:
— Давай, донеси на меня! А уж я на следствие все ваши тайны выложу! И лучше тогда твоему сыну будет сломать шею, чем такого позора нахлебаться!
Всеволод Гаврилович смотрел на хохочущее лицо Дарьи и не находил слов. Это была не женщина, а змея, змея, которую нужно раздавить, пока она всех не отравила своим ядом.
— Ничтожество! — продолжала она, трясясь, словно в нервическом припадке. — Вот, стану здесь хозяйкой, узнаешь меня! Холоп… И по Владимирской дорожке не я, а ты пойдёшь!
Амелин зажал горничной рот и прошипел:
— Запомни, если тронешь его, я тебя убью.
— А рука не дрогнет?
— Моя рука — не дрогнет. Я двадцать лет животы вспарываю.
Но она всё-таки не испугалась угрозы… Более того, эта хитрая бестия, оказывается, устроила всё так, что подозрения пали на него, Амелина. Всеволод Гаврилович был вне себя.
Своё слово он держал всегда. Позволить этой обезумевшей змее наслаждаться разбрызгиванием яда на следствии Амелин не желал. Это уже было дело принципа. Незачем ждать, пока эти следователи и судьи определят преступнице кару, он покарает её раньше.
Дом Олицких Всеволод Гаврилович знал, как свои пять пальцев, и чулан, в котором была заперта Дарья, нашёл легко. Её даже не охраняли, а замок, висевший снаружи, легко было открыть, имея некоторый опыт. Впрочем, может, всё это сделано было нарочно? Может, её сиятельство готовилась сама покарать преступницу, чтобы спасти от позора своё имя?
Амелин скользнул в чулан, пряча за спиной смоченный эфиром платок. Увидев его, Дарья вскочила на ноги.
— Что, тварь, не ждала меня в гости? — хрипло спросил Всеволод Гаврилович. — А я ведь по твою душу пришёл.
— Уйди прочь! В острог угодишь!
— Ничего, не угожу! А слово я держать привык. Что же ты, Даша, меня не послушалась? Старших слушать надо! — шипел Амелин, надвигаясь на горничную и чувствуя удовольствие от испуга, исказившего её лицо. Она отпрянула, затем бросилась на него, как разъярённая тигрица и расцарапала щёку. Амелин крепко схватил её и зажал рот и нос приготовленным платком. Когда Дарья лишилась чувств, Всеволод Гаврилович достал из кармана шнурок, повесил его на крюк — имитировать самоубийство оказалось не так сложно.
Правда, самоубийству горничной никто не поверил. Амелин ожидал ареста, но за ним отчего-то не приходили. По ночам ему стал сниться тёмный чулан и убитая им женщина. Тогда Всеволод Гаврилович решил уехать. Как можно дальше. Прочь от этого проклятого места.
Теперь же Амелин искоса смотрел на княгиню, на свою Лизу, а она глядела куда-то в сторону, крутя в затянутых в чёрные перчатки руках всегдашний хлыст. Они молчали уже дольше пяти минут. Наконец, Олицкая сказала, не поворачивая головы:
— Мне тебя не хватать будет…
— Неужели, ваше сиятельство?
— Чтобы ты ни думал обо мне, Амелин, а тогда, двадцать лет назад, я тебя, в самом деле, любила, — княгиня покачала головой. — Ты тогда такой молодой был, горячий. И песни пел…
— Да и ты, Лиза, моложе была.
— Твоя правда.
— А что, Лиза, не хватит, небось, духу тебе бросить всю эту синагогу да и укатить со мной, как мы когда-то думали?
— Не хватит, Амелин. Хозяйство — моя каторга. Кабала моя. Но без этой кабалы я уже не смогу. А без тебя я привыкла.
Всеволод Гаврилович поднялся, взял баул и надел шляпу:
— Раз так, тогда прощайте, ваше сиятельство. Цветите дальше!
Елизавета Борисовна встала и в первый раз посмотрела на Амелина прямо, не отводя глаз.
— Прощай, Амелин. Не поминай лихом, — сказала она, протягивая руку.
Всеволод Гаврилович кашлянул, помялся, пожал протянутую руку:
— Сына береги. И себя тоже. Прощай!
Свой дом он покинул почти бегом, чувствуя устремлённый вслед себе взгляд княгини. Чёрт возьми, откуда же такая власть у этой бабы? Ещё бы чуть-чуть, и каяться бы перед нею начал! Права была Дашка: растепель, как есть растепель! Сущая размазня! Ничтожество! Перед бабой так рассиропиться! А ещё социализм проповедовать хотел. Ну, всё, теперь — всё! Сейчас в город, на вокзал, а оттуда… К чёрту на кулички, не важно. Только прежде надо ещё одно дело закончить. И противное же дело! Но ничего не попишешь, надо. Покойнику обещал… Да и дело-то — плёвое. Только что противное…
Амелин тряхнул головой и бодро пошагал по разбитой дороге. Сзади послышался скрип колёс. Он обернулся и увидел отъезжающую в противоположном направлении коляску княгини, которой правила она сама, гордая, прямая, независимая…
— От пламени страстей, нечистых и жестоких,
От злобных помыслов и лживой суеты
Не исцелит нас жар порывов одиноких,
Не унесет побег тоскующей мечты,
Не средь житейской мертвенной пустыни,
Не на распутье праздных дум и слов
Найти нам путь к утраченной святыне,
Напасть на след потерянных богов… — пел мелодичный женский голос под аккомпанемент рояля. Жигамонт остановился у дверей гостиной и осторожно заглянул внутрь.
На рояле играл князь Володя, а пела, к удивлению доктора, племянница Николая Степановича. Этот импровизированный концерт слушали Надя и Пётр Андреевич.
— Не нужно их! В безмерной благостыне
Наш Бог земли своей не покидал
И всем единый путь от низменной гордыни
К смиренной высоте открыл и указал.
И не колеблются Сионские твердыни,
Саронских пышных роз не меркнет красота,
И над живой водой, в таинственной долине,
Святая лилия нетленна и чиста.33
Раздались аплодисменты.
— Ася, у вас прелестный голос! — воскликнул Володя, вскакивая.
— Это просто романс очень красивый, — улыбнулась Ася. — Жаль, что у меня не было времени разучить ваших романсов. Пожалуйста, подарите мне партитуры — я разучу их в Москве.
— О, с превеликим удовольствием! — кивнул молодой князь. — Жаль, что вы уже уезжаете.
— Ничего не поделаешь, — развёл руками Вигель. — Мне необходимо возвращаться к службе. Но, когда вы с Надей будете в Москве, наши двери всегда для вас будут открыты.
— Да-да, вы непременно навестите нас, — сказала Ася.
— Ваши гости, — улыбнулся Володя. — Увы, на вашу свадьбу мы не сможем приехать. Матушка больна, и мы, как только выправим документы, отбудем в Карлсбад.
— Приезжайте после. Мы всегда будем вам рады.
— Всенепременно! А на вашу свадьбу я напишу какой-нибудь музыкальный экспромт! Соло для скрипки! Кстати, и вы не забывайте нас! Приезжайте когда-нибудь.
И когда-то успели сдружиться эти молодые люди, искренне заверяющие теперь друг друга в вечной преданности и радующиеся жизни, несмотря на то, что столько горя только-только обрушилось на этот дом? В молодости всё кажется легче и проще… Молодость! Прекрасное время! Правда, много появилось молодых, но больных нервами, страдающих разными расстройствами — уж кому, как не врачу знать об этом? Но эти четверо, кажется, вполне крепки и здоровы телом и духом, и оттого так отрадно смотреть на них…
Кто-то тронул Жигамонта за рукав. Он обернулся и увидел княгиню Олицкую.
— Как хороши эти молодые люди, не правда ли, милый Жорж? — спросила она, точно читая мысли доктора. — Неужели и мы были такими?
— Должно быть, были когда-то, княгиня, — отозвался Георгий Павлович.
— До вашего отъезда ещё более получаса. Прогуляемся по саду напоследях? Нам есть, о чём поговорить…
День выдался прохладным, и княгиня куталась в накидку из тонкой шерсти искусной вязки. Со множества клумб смотрели яркие шары роз, георгин и каких-то иных цветов, названий которых доктор не знал.
— Вот, вы уедете, милый Жорж, и этот дом совсем опустеет, — вздохнула Олицкая, срывая крупную белую розу и вдыхая её аромат.
— Отчего же совсем? Владимир с молодой женой будут жить с вами.
— Они скоро тоже уедут.
— Да, я знаю. В Карлсбад. Но они вернутся.
— Нет, милый доктор, — покачала головой княгиня. — Они не вернутся. Для Кати будет тяжело жить в этом доме. А Володя хочет посвятить жизнь музыке. А для этого ему нужно жить не здесь… Во всяком случае, первое время. Жорж, чтобы осесть в деревне и жить в ней спокойно, человеку прежде много погулять надо, поездить… Думаете, в Европу они зачем рвутся? Из-за красот? Из-за моды? Нет, для усталости. Вот, устанут от пышности Европ и блеска столиц, и родным и прекрасным покажется им наше захолустье. Только когда это будет? Они уедут, Родя уйдёт в монастырь, и останутся со мною лишь дядя Алексей, Маша и мерзавец Лыняев… Дядя стар… Ах, милый Жорж, вы понимаете, что моя жизнь рушится? Сыновья моего мужа были всегда ко мне враждебны, мы жили на ножах, и были моменты, что и сулила я им в сердцах про себя всякого лиха, как и они мне, но, вот, их нет, и мне страшно. Когда я представляю себе, что уже сегодня вечером я войду в столовую, сяду за стол, и никого за ним не будет, меня охватывает ужас…
— В таком случае, может, и вам стоит сменить обстановку, уехать куда-нибудь, развеяться? Погостить у кого-нибудь? Есть же у вас друзья…
— Да какие у меня друзья! — вздохнула Елизавета Борисовна. — Никого у меня нет… К тому же я не могу оставить хозяйства. Мы давеча виделись с Арсением Григорьевичем, с Надиным отцом… Кто бы мог подумать, что роднёй станем! Он человек суровый, так я его сюда пригласила, чтобы уж породниться и всякие вопросы утрясти. Хотим мы с ним маслобойню наладить, а там может и фабрику какую. Ведь столько же можно доброго сделать, когда с умом взяться! Столько богатства у нас, а мы мимо проходим. Немцы бы чего уж натворили! А нам вроде незачем, катится всё само собою, а нам шевельнуться лень.
Жигамонт заметил, как заблестели глаза княгини, стоило ей оседлать своего любимого конька. Нет, эта женщина не пропадёт. Она боец, у неё есть идея, есть дело, в которое она верит, и это будет держать её. Но Олицкая вдруг снова помрачнела:
— Вот, думаю только, добро: потружусь я ещё лет десять, пусть двадцать даже (в моём роду все долго живут), а ведь всё одно помирать, и куда всё? Разве Арсения Григорьевича дети возьмутся. Или же Володины подрастут да хозяйствовать надумают…
Елизавета Борисовна запрокинула голову, посмотрела на ясное в редких облаках небо:
— Милый доктор, а всё-таки страшно стареть… Я намедни представила себе свою старость. Пустой дом, старуха, сидящая за расходными книгами, уже ослабевшая умом, памятью и здоровьем, а потому не успевающая за всем следить, мерзавец-управляющий, пользующийся этим и ворующий… И, вот, хозяйство начинает разваливаться вслед за хозяйкой, которая этого не замечает… Жуткая картина, не правда ли?
— Не нравится мне ваше расположение духа, — очень серьёзно сказал Жигамонт.
— А уж мне как не нравится! — усмехнулась княгиня. — Никогда ещё мне так тяжело не было. Всё бодрилась… Вот, если бы вы могли остаться, милый Жорж…
Доктор вздрогнул, поправил галстук:
— Вы же знаете, Елизавета Борисовна, что я не могу оставить свою практику, своих пациентов.
— Тех, что лечатся, по вашему выражению, от скуки? — спросила Олицкая. — Я думаю, они прекрасно обошлись бы без вас. Но простите меня! Это уж я сдуру сказала вам. Я понимаю, что ваша жизнь — в Москве, что вы не можете изменить её из-за того, что на меня напала такая причуда. Но, по крайней мере, милый Жорж, навещайте хотя бы иногда вашу Лизхен. Помните, вы меня так иногда называли в письмах, в Карлсбаде?
— Я буду приезжать к вам так часто, как только позволят мне мои обстоятельства, и писать гораздо чаще, чем прежде, — пообещал Жигамонт, крепко пожимая руку княгини.
— Пишите, милый доктор, пишите чаще. Все ваши письма у меня хранятся в большом резном ларчике, я их иногда перечитываю и представляю вас… Как вы живёте в Москве, как работаете, как посещаете театры… И мне кажется, что вы где-то совсем близко.
— А вы приезжайте по весне в Москву, — сказал Георгий Павлович. — Я отменю ради такого случая все дела, и посвящу освободившееся время целиком вам.
— Может, я и воспользуюсь вашим приглашением. В конце концов, что страшного случится от моего отсутствия? Ну, украдут чуть больше, чем положено: разве это так важно…
Полчаса пролетели незаметно, и неизвестно, сколько бы ещё продлился этот разговор, если бы не появление Николая Степановича.
— Прошу меня извинить, — сказал он, — но поезд вряд ли согласиться ожидать нас. Лошади поданы, и мы все ждём только вас, Георгий Павлыч.
— Это я задержала доктора, — улыбнулась Елизавета Борисовна. — В самом деле, уже так много времени. Пора, пора…
У парадного подъезда дома стояла запряжённая тройкой гнедых коней просторная коляска на четыре места. На козлах сидел согбенный старик Анфимыч. Лошади потряхивали ушами и переступали копытами, ожидая отправки в путь.
Пётр Андреевич облокотился на открытую дверцу коляски и о чём-то толковал с Володей, по обыкновению, не могущим стоять на одном месте, и от того пританцовывающим и оживлённо жестикулирующим. Казалось, что этот молодой человек всегда слышит внутри себя какую-то музыку. Тут же была и жена его, скромно державшаяся в стороне.
Проводить гостей спустился и сам Алексей Львович Каринский с внучкой. Маша тотчас же подошла к Асе, и, взявшись за руки, девушки принялись оживлённо обсуждать что-то.
Алексей Львович щурил на солнце обрамлённые густой сетью морщин прозрачные стариковские глаза и чему-то улыбался.
— О, даже вы здесь, дядюшка! — сказала ему княгиня. — Осторожнее, нынче прохладно.
— Так ведь я только проститься, а потом снова вернусь в дом, — отозвался старик. — Хочу сделать кое-какие записи…
Георгий Павлович приблизился к Каринскому:
— Мне жаль, Алексей Львович, что так мало удалось провести времени в вашем обществе.
— Не ву деранже па, мон ами34, я непременно вышлю вам экземпляр моих записок с дарственной надписью, если только Господь сподобит меня окончить их. Машеньке сейчас не до того, поэтому работа замедлилась… Пур фий35… Она так огорчена всем случившимся! А я ничего не могу сделать для неё. Но пардон, я вас задерживаю. До свидания, любезный Георгий Павлыч. Бон шанс э бон вояж36!
— Большое спасибо, — Жигамонт поклонился Каринскому, затем простился с княгиней и другими членами семьи и сел на переднее сидение коляски рядом с уже занявшим своё место Немировским.
— Ты пиши мне, шер капин37, — говорила, между тем, Ася Маше. — Я, как приеду, так и за письмо тебе засяду. Я письма писать очень люблю. И приезжай к нам! Чудо было бы, если б ты выбралась ко мне на свадьбу…
— Я не смогу оставить Родиона и дядюшку.
— Я понимаю. Но всё-таки приезжай когда-нибудь, милая моя! Я так тебе буду рада, что и сказать нельзя!
Обе девушки прослезились, крепко обнялись и расцеловались, и Вигель помог невесте подняться в экипаж, после чего вскочил в него сам и захлопнул дверцу.
— Ну, в добрый путь! — послышался громкий голос княгини.
— С Богом, — откликнулся Немировский.
Кучер тронул поводья, и коляска покатилась. Жигамонт видел, как Алексей Львович обнял внучку и шепнул ей что-то, а она, промокнув платком глаза, махнула вслед отъезжающим. Ася помахала ей в ответ рукой.
Княгиня сделала несколько шагов вслед за коляской. Прочие провожающие стали расходиться, а она всё стояла на дороге, и великой одинокостью веяло от её высокой, прямой, облачённой в траур фигуры. Внезапно Георгий Павлович увидел, как Олицкая поднесла к глазам платок. Сердце доктора сжалось, словно вся боль Елизаветы Борисовны в этот миг передалась ему. Если бы он мог забрать её всю себе!
Наконец, и княгиня повернулась и побрела к дому, и впервые в её фигуре не было всегдашней величественной прямоты, но появилась какая-то надломленность, словно придавило неподъёмной кладью эту гордую женщину.
Жигамонт закусил губу. Коляска повернула, и вскоре усадьба исчезла из виду.
— Вам грустно, доктор? — негромко спросил Немировский.
— Да, Николай Степанович. Вся эта история оставила в моей душе тяжёлый осадок.
— Она справится, Георгий Павлыч.
— Кто?
— Княгиня. Стиснет зубы, выпрямится и снова возьмётся за дело с прежней хваткой.
— Ля фам форт38, — задумчиво произнесла Ася. — И всё-таки мне жаль её. А ещё больше Машу. Если все Олицкие в какой-то степени расплачивались за свои грехи, то за что платит она?
— Вероятно, за любовь, — откликнулся Вигель.
Ася положила голову ему на плечо и вздохнула:
— Почему за неё надо платить?..
Лошади бежали всё быстрее, и, вот, уже стремительно проносились мимо перелески, сёла, золотистые поля, на которых мужики уже начинали убирать урожай.
Немировский скрестил руки на груди, прикрыл глаза и промолвил:
— Эх, грехи наши тяжкие… Вот оно: ели халву, да горько во рту…
