Глава 7

Архип Никодимович Лыняев, нахохлившись, сидел на стуле, из-под бровей глядя на невозмутимого следователя, кругами ходящего вокруг него, крутя в руке тавлинку.

— Итак, господин Лыняев, вы отрицаете свою причастность к произошедшим в доме событиям?

Вот, ведь вцепился-то старый клещ! Не оторвёшь! И дёрнуло же эту глупую курицу, Катерину, всё выложить ему! И за фамильную честь не побоялась! До чего жадна… Волчья сыть, коровье вымя… Не столь уж много и просил у неё Архип Никодимович. Продала бы свои цацки и заплатила бы! Так нет, донесла своёму крючкотвору. Мошеннику ещё большему, чем сам Лыняев. И когда-то успел он сунуть свой длинный нос в расчётные книги? Когда-то успел поговорить с купцами, с которыми велись дела? И как умудрился вытянуть из них нужное?! Вот, уж продувная бестия! Таких поискать ещё! Хитрый! Уж на что изворотлива и въедлива хозяйка, а и она лыняевскую афёру не раскусила, в упор смотрела, а не заметила, а этот всё углядел!

— Категорически отрицаю-с! Подумайте сами, для чего мне было убивать Бориса Борисовича?

— Вы признаёте факт шантажа Екатерины Васильевны с вашей стороны и вас со стороны Каверзина?

Эта глупая курица выдумала ещё, будто он не только денег требовал с неё! Ишь чего захотела! Это утверждение более всего приводило Лыняева в бешенство. Да, она была недурна в молодые годы, и Архип Никодимович, зная, что муж не балует её вниманием, не раз пытался приблизиться к ней, но каждый раз встречал холодный отказ. И лишь недавно выяснилась причина его… Но, чёрт возьми, с той поры княгинька успела изрядно подурнеть! Не такой дурак Лыняев, чтобы требовать от неё… Напомнил, правда, о прежней холодности, зло напомнил, жалящим словом мстя, но требовал только денег! А она, дура, размечталась! Ох, бабы, бабы, никакого нет с ними сладу… Всех, чертовок, пороть надо-с…

— Да, я хотел получить от неё денег.

— А зачем они вам, разрешите узнать?

— Зачем-с? — Лыняев сощурил змеиные глаза. — Потому что осточертело мне, господин Немировский, на бар работать! Я не холуй и не холоп, каким меня здесь считают-с! Я хочу иметь свой дом, своё хозяйство! Понимаете?! Своё-с! Мне свобода нужна, а свобода из денег рождается! Моей дочери давно под венец пора, так я ей хорошей партии хочу! И жену хочу в приличную больницу определить, чтоб там за нею ходили-с! Потому что ненавижу я её! Она мне жить мешает-с! Я бы её собственноручно удавил, кажется… Но не могу-с! Она — мать моей дочери. И ради Даши я должен позаботиться о ней. Будь у меня достаточно денег, я бы освободился от них обеих и жил один в своё удовольствие-с. Нашёл бы себе женщину, а, может, чем чёрт не шутит, и не одну-с! И никто, слышите вы, никто не смел бы мне больше приказывать: «Лыняев, пойди! Лыняев, подай!»

— Каверзин пригрозил вам, что раскроет ваши махинации княгине?

— Да. Но зачем мне было убивать его? Мы поговорили с ним тогда и обо всём договорились. Он обещал хранить мою тайну, а я его. Для чего же мне было рисковать? Я похож на идиота? И потом, обоих князей тоже я, по-вашему, отправил к праотцам? За каким чёртом, скажите-с?! Или вы, как эта помешанная, думаете, что Владимир Александрович разнёс себе череп от горя, усомнившись в происхождении своего сына?! Да никогда бы он того не сделал-с! Вы князя не знали-с! Он бы не допустил скандала, но жизнь виноватых перед собой в ад бы превратил-с! Он бы их без ядов и пистолетов живьём сжевал бы! А братец его-с? Антон Александрович? Он-то мне чем мог помешать?! Не там вы ищите, господин следователь! Я вор, не спорю. А какой управляющий не ворует? Я шантажист, я, может быть, подлец, но я не дурак и не убийца! Вот-с!

— Кто мог заставить вашу жену играть роль призрака?

— Не знаю-с. Спросите у неё-с!

— Увы, ничего кроме бессвязного бреда мы от неё добиться не можем.

— Так причём здесь я?! — взорвался Лыняев.

Дверь открылась, и в кабинет вошла Елизавета Борисовна в сопровождении доктора Жигамонта.

— Вы закончили? — спросила она Немировского.

— На данный момент, да, — кивнул следователь.

— Отлично, — княгиня подошла вплотную к Лыняеву и, не дав ему подняться, заговорила низким голосом: — Сейчас я тебя огорчу, Архип Никодимович.

— Увольняете, ваше сиятельство?

— Это, само собой. Правда, не раньше, чем будет доказана твоя невиновность, и найдена тебе замена. Я о другом.

— О чём же?

— Опростоволосился ты, голубчик! Как последний простофиля, опростоволосился! Неужели ты думал, Лыняев, что я настолько глупа, что не знаю, сколько ты воруешь у меня? Что Боря смог всё высчитать, а я — нет?

Архип Никодимович побледнел:

— Так вы знали?..

— Каждую копейку, которую ты украл у меня! — злорадно сообщила Олицкая, нагнувшись к самому лицу управляющего. — Катя мне передала Борины бумаги. Рьян дю нуво пур муа!²⁴ Боря просто блефовал, а ты попался на его блеф.

— Гнида… Волчья сыть… — прошипел Лыняев. — Вот, теперь бы я его точно убил…

Оставшись наедине с Георгием Павловичем, Немировский медленно опустился за стол и, сомкнув пальцы рук, глубоко вздохнул.

— Что скажете, Николай Степанович? — спросил Жигамонт, рассеянно листая газету.

— Лыняев не убийца, — ответил следователь. — Слишком сложная и изощрённая месть для мелкого жулика, каковым он является. К тому же князь Антон вовсе выпадает из хрупкой схемы, в которой убийцей мог оказаться он. Одно меня радует, дочь купца Данилова исчезла той же ночью, что и наш князь Володя, значит, они уехали вместе, и можно надеяться, что хоть он теперь вне опасности.

— Как неожиданно любовь иногда вторгается в наши логические построения, не правда ли? У меня был пациент, которому все врачи предсказали не более полугода жизни. А он взял да влюбился, и, представьте, прошло уже десять лет, а он жив и здоров.

— Тоже бывает…

— А не кажется вам странным, что Володя исчез в ту же ночь, когда погиб его дядя?

— Мне многое кажется странным, любезный доктор. Но вряд ли этот едва оперившийся птенец мог разыграть такой спектакль с несчастной Лыняевой. Он и не бывал у неё, как следует из всех показаний.

— Кто же в таком случае остаётся? — Жигамонт захлопнул газету. — Отец Андроник? К нему Евдокия Яковлевна особенно тянулась. Он часто бывал у неё, исповедовал. Пожалуй, никто не имел большего влияния на душу этой несчастной, чем он.

— А каков мотив?

Георгий Павлович развёл руками:

— Не имею представления.

— Вот, и я не знаю. Поймите, доктор, мало одной возможности совершения преступления. Нужны улики. Не могу же я прийти к человеку, не имея никаких ровным счётом доказательств, и спросить его в лоб: «Батюшка, не вы ли, часом, убили четырёх человек?» А если, тем более, это не он? — Немировский хлопнул ладонями по поручням кресла. — Экая аримурия выходит… Ничегошеньки не вытанцовывается!

— Если не Лыняев, не отец Андроник, то кто?

Николай Степанович поскрёб кончик носа, порылся во внутреннем кармане сюртука, извлёк оттуда бумажный свёрток и развернул. В нём оказался окурок.

— Посмотрите, доктор.

— Это тот самый, что вы подобрали под окном Владимира Александровича?

— Нет, доктор, — Немировский прищурил глаз и извлёк другой свёрток с точно таким же окурком. — Не нужно быть экспертом, чтобы определить, что они одинаковы, не правда ли, Георгий Павлович?

— Где вы подобрали второй? — осведомился Жигамонт.

— Ваш местный коллега очень много курил, пока осматривал пострадавших при пожаре.

— Амелин?! — поразился доктор.

— Ну, не ужасайтесь так, право слово. Окурки эти, ровным счётом, ничего не значат. Совсем необязательно, чтобы он один курил такие папиросы. Это во-первых.

— А во-вторых?

— Во-вторых, окурок могли подбросить, чтобы пустить нас по ложному следу. Правда, есть ещё одна деталь не в пользу господина Амелина.

— Какая?

— Вы говорили, что за обедом Каверзин пил какие-то пилюли, которых вы затем при нём не обнаружили, я не путаю?

— Всё так.

— Доктор, мы с вами исходили из того, что кто-то подсыпал яд в бокал с вином. А что если яд был как раз в этих пилюлях? А откуда мог взять такие пилюли человек, у которого пошаливает сердце? Вероятно, он принимал их по назначению врача.

— Каверзин часто бывал в городе, ему вполне могли прописать их там.

— Могли, могли… — устало вздохнул Немировский, поднимаясь. — И путанное же дельце нам с вами досталось. Но, чёрт меня возьми, преинтереснейшее! — следователь потёр руки и улыбнулся. — Не унывайте, Георгий Павлыч, мы ещё всех выведем здесь на чистую воду! Клянусь своими сединами, чистеньких в этих стенах найдётся очень мало. Каждый прячет свой скелет в шкафу, а нам с вами надобно найти ключи или же отмычку к замкам этих шкафов, и когда все они будут распахнуты, то и кончатся все тайны Мадридского двора.

— Признаюсь вам, Николай Степанович, у меня одно желание — скорее выпутаться из этого дела, — сказал Жигамонт, барабаня набалдашником трости по столу. — Я не хочу знать чужих тайн, я не верю в то, что все в этом доме во что-то замешаны, в то, что священник способен на такие страшные преступления…

— Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…

Утренние прогулки необычайно освежают. Особенно, если предприняты они верхом и на природе, а не в душном городе. Резво мчится конь, застоявшийся в конюшне и радующийся возможности размять свои стройные, мускулистые ноги, встряхивает он буйной своею головой, кусая удила… Поднимается облако пыли позади него… И не нужно всаднику подгонять его, и он, доверившись весёлому аллюру, радостно вдыхает свежий утренний воздух, сладкий, росистый, любуется проносящимися мимо видами, весело смотрит вперёд, подставив лицо своё ветру, он бодр в этот миг и готов к любым приключениям.

Именно в таком приподнятом настроении направлялся тем утром в Олицы Пётр Андреевич Вигель. В поезде ему удалось несколько вздремнуть, и ни малейшей усталости с дороги он не чувствовал. Накануне в Москве Пётр Андреевич познакомился с молодым князем Владимиром Олицким, который весьма понравился ему своей решимостью стать музыкантом и своей столь же сильной влюблённостью в жену. Вигель смотрел на эту пару, и на душе теплело, и хотелось, чтобы чьи-то ласковые глаза так же смотрели на него самого. Вид чужого счастья, как бы ни радовал он, всегда примешивает к радости нотку грусти, рождаемую желанием того же.

— Голубки, — усмехался Романенко, когда они вместе вышли из гостиницы, где на первое время остановились Олицкие. — Какая идиллия, помилуй Бог! Любовь-с…

— Да полно тебе, Вася! Это же прекрасно, когда люди молоды, влюблены, отчаянны, и готовы вместе преодолеть любое препятствие! По мне, так отбросить все условности, пренебречь титулом и мнением родных ради любимого существа, сбежать и тайно обвенчаться — большой подвиг.

Василь Васильич усмехнулся:

— Ох уж мне эти поэты! Чих-чох-чебурак… Я был уверен, что годы службы истребят в тебе этот мещанский пиитизм! А ты, как малый щенок, по сию пору восторгаешься всеми этими амурами.

— Если бы ты встретил на своём пути женщину, которую бы смог полюбить, то не говорил бы так.

— Чох-мох, не дал Бог! И слава Ему за это. Ты, помнится, такую женщину встретил. Ничем хорошим это не закончилось. Любовь! Мечтания, измены, скандалы, страсти в клочья — избави Господи от такого счастья! Вон, только на днях какой-то слюнтяй с Остоженки изволил пустить себе пулю в лоб из-за несчастной любви, ничуть не заботясь при этом о родной матери и сёстрах! Не подлец ли он после этого? Был бы жив, самолично бы морду разукрасил…

Вспомнив о своей неудачной любви, Вигель загрустил, но через мгновение ответил:

— А всё-таки, Вася, любовь — великое и прекрасное чувство!

— Да, если при этом голова остаётся холодной!

— Тогда это не любовь.

— Вигель, Вигель! Нет, брат, ты точно скрываешь от меня что-то. Давно я не слышал от тебя таких тирад! Смотри, всё одно дознаюсь, — Романенко шутливо погрозил пальцем.

Василь Васильич угадал, и теперь, отпустив поводья, и едва приглядывая за дорогой, Пётр Андреевич явственно ощущал, что не столько таинственные преступления влекут его в Олицы, но желание видеть Асю, её искристые глаза, слышать её голос. Это её портрет он рисовал тогда и поспешно спрятал от всё замечающих глаз Романенко. В Москве Вигель получил от крестницы Николая Степановича письмо:

«Милостивый государь Пётр Андреевич!

Я не совладала с искушением к Вам написать. Я знаю, что от дядюшки Вы получаете телеграммы, но много ли в них скажешь? Дело, в которое Вы нас запутали, оказалось, по выражению дядюшки, «путаным». Иногда мне бывает даже страшно. Мы приехали в Олицы буквально час спустя после гибели князя Владимира. Дядюшка погружён в расследование, а я ему помогаю. И поверьте, небезуспешно, о чём он сам Вам непременно засвидетельствует. Молодые князья очень интересны. Княгиня — великолепна. В общем, мы премило проводим время, если не считать призрака и убийцы, которые всё портят.

Но знаете ли… Не сочтите за бестактность, но Вас здесь очень не достаёт. Мне, по крайней мере. Конечно, мы с Вами едва знакомы, но мне кажется, что, если бы Вы были здесь, дело пошло бы быстрее. Ах, если бы Вы могли вырваться! Вы ведь обещали нам, не так ли?

P.S. Перечла своё письмо к Вам и подумала: чему только учили меня в Смольном? Разве можно так писать молодой девушке мало знакомому мужчине? Но у меня такое чувство, что я очень-очень давно Вас знаю. Отчего бы? Ах, что Вы теперь подумаете обо мне! Но, что бы ни подумали, а это письмо я всё равно отправлю и ничего не скажу об этом дядюшке!»

Читая и перечитывая эти строки, Вигель так и видел перед собой смеющееся лицо Аси. Когда Василь Васильич рассказал ему о добытых им сведениях, Пётр Андреевич чрезвычайно обрадовался: теперь была законная причина ехать в Олицы. Писать Асе ответ он не стал. Лучшим ответом на её письмо был его приезд.

Ориентироваться на местности Вигелю было легко. Коломенский сыщик Овчаров снабдил его подробным планом наиболее короткого пути к имению, а также дал совет, где лучше взять экипаж или лошадь, чтобы туда добраться. Сам Илья Никитич оставался в Первопрестольной, с радостью согласившись на предложение Романенко поступить на службу полицейским агентом.

План был составлен с точностью, достойной топографа. Миновав речную заводь, Вигель въехал в лес, за которым должна была располагаться усадьба. Внезапно до его слуха донёсся вскрик, и в следующую минуту Пётр Андреевич увидел несущуюся за деревьями лошадь, тащащую за собой всадника, чья нога застряла в стремени. Вигель ринулся ей наперерез и сумел остановить обезумевшее животное.

Соскочив с коня, Пётр Андреевич бросился к неподвижно лежащему всаднику. Молодой человек едва слышно стонал, голова его была разбита, лицо окровавлено. Вигель снял сюртук и, свернув его, подложил несчастному под голову.

На дороге замаячила какая-то фигура, Пётр Андреевич вскочил на ноги и, замахав руками, закричал:

— Эй, сударь! Сюда! На помощь!

Человек остановился, словно раздумывая, и Вигелю показалось, что он вот-вот повернётся и убежит.

— Постойте! Кто бы вы ни были, вы не можете бросить человека умирать!

Человек ссутулился, сунул руки в карманы и приблизился. Вскоре Пётр Андреевич смог рассмотреть его красноватое, плохо выбритое, хмурое лицо с беспорядочно лежащими волосами.

— Что случилось? — хрипло спросил незнакомец, бросая на землю окурок.

— Вот, — кивнул Вигель на раненого.

Человек подошёл ещё ближе и вдруг вздрогнул, побледнел, бросил на Петра Андреевича поражённый взгляд и прошептал:

— Не чума, так скарлатина… Родион Александрович… Вот так-так!

— Так это молодой князь Олицкий? — переспросил Вигель.

— Чума бубунная, он самый. А кто будете вы? И что произошло?

— Пётр Андреевич Вигель. Его лошадь понесла, я насилу смог остановить…

Незнакомец опустился на колени, пощупал пульс молодого человека, посмотрел его глаза:

— Плох, но надежда есть.

— Вы врач?

— Да, я здешний доктор. Амелин.

Глядя на неряшливый вид Амелина, Вигель никогда бы не подумал, что он врач. Впрочем, кто его знает, каковы доктора в сельской местности?..

— Его нужно срочно перевезти в дом, — сказал доктор. — Скачите туда немедленно, пусть шлют подводы.

— Долго ли ехать?

— Скачите напрямик и галопом. Через десять минут будете там. Я останусь с ним. Скачите же, чёрт вас подери, или вы хотите, что бы он умер прежде, чем я смогу обработать его раны?! — в голосе Амелина прозвучала неожиданная злость.

Вигель вскочил на коня и, что есть мочи, помчался в усадьбу, с ужасом представляя себе, что будет, если не удастся спасти и молодого, ни в чём не повинного князя. Грош цена тогда всей сыщицкой премудрости, если она не может предотвратить преступление, вовремя остановив преступника…

Ася сидела на подоконнике и читала вслух взятый у княгини томик Лескова. Рядом что-то вышивала Маша.

— Я был странный путник: бодрый, но неудержимо стремящийся вперед, я беспрестанно терял тропу, путался, и когда я хотел поправиться, то выходило, что я не знал, куда повернуть, и еще хуже запутывался. Единственный поворот, сделав который я немножко ориентировался, это — тропа в скит. Только усевшись здесь, в этой старой вышке, где догорает моя лампада, после дум во тьме одиноких ночей, я приучил себя глядеть на все мое прошлое как на те блудящие огоньки, мерцающие порою над кладбищем и болотом, которые видны из моей кельи. Поздно вижу я, что искал света и тепла там, где только был один заводящий в трясину блеск, и что вместо полной чаши, которую я хотел выпить, я «вкушая вкусил мало меду и се аз умираю»…²⁵ — Ася подняла голову. — Чудно написано… Тебе нравится Лесков, Маша?

— Не знаю… Я мало читала его. Я больше люблю поэзию, — призналась Маша.

Ася захлопнула книгу, спрыгнула с подоконника и, сделав несколько танцевальных па, опустилась в глубоком реверансе. Тотчас выпрямившись, она улыбнулась:

— Отчего мне сегодня так танцевать хочется? Ах, Господи, как же хочется танцевать! Машенька, ну, отчего ты всё время молчишь? Оставь своё рукоделие, оно от тебя не сбежит!

Маша подняла свои кроткие глаза:

— Прости. Просто мне так неловко за мою необразованность. Ты в Смольном училась, в столице жила, столько знаешь про всё: про театры, про книги… А я ведь ничегошеньки совсем не знаю. Ты барышня светская, а я рядом словно дворовая девка, какой моя матушка была.

— Что за глупости! — Ася поморщилась. — Барышня! Кисейная, скажи ещё… Была бы я барышней, так сюда бы не поехала. Барышни — это Татьяна Ларина да Лиза Калитина. А я… Я из Смольного сбежать мечтала, однажды даже чуть было не сбежала, да родных огорчать не хотелось. О, как же я ненавидела этот раз и навсегда заведённый распорядок, эти правила и догматы, неизвестно кем и зачем выдуманные! Ненавижу правила! Я там, что птица в клетке, сидела. Воли хотела! Воли, понимаешь? Что бы, куда хочу, туда еду, что хочу, то ем, сколько хочу, столько сплю. И чтобы никто не диктовал мне, что я должна делать!

— А я бы рада была, чтобы мне говорили, как поступать. Я сама ничего не знаю, ничего не видела, так лучше тогда других слушаться. Ты — дело иное… Ты так много видела.

— Да что я видела-то? Пустота это всё… Мои родители мечтали, чтобы я была допущена ко Двору. А я от этой участи бежала. У меня была знакомая фрейлина. Первый год она упивалась своим положением, на второй стала скучать, на третий — взвыла от этой кукольной жизни, от этого театра под названием Двор Её Императорского Величества. Слава Богу, на четвёртый год она вышла замуж, уехала в Саратовскую губернию и там теперь растит своего первенца.

— И ты хотела бы того же? — спросила Маша.

— Не знаю, — покачала головой Ася, делая мелкие шажки на мысках. — Я сама не знаю, чего хочу. Был момент, когда я мечтала блистать в свете, разбивать сердца и т. п., мечтала завести свой салон и царить в нём, как Панаева²⁶… Но годы, проведённые в Смольном, и опыт подруг вытравили эту мечту. Всё это — такая пустота и скука! Бесполезность! А я, Маша, хотела, во что бы то ни стало, быть полезной! Я искала дела, понимаешь? Настоящего дела! Ни этих дамских комитетов, занимающихся ерундой и любующихся, какие они милочки, и рассказывающих друг о друге всевозможные гадости за глаза… Но какое может быть настоящее дело для женщины у нас? Ведь ни одной серьёзной должности, ни одного серьёзного поприща не видать нам! Всё занято мужчинами! И это у нас! Где была великая императрица Екатерина, княгиня Дашкова… А ваша Елизавета Борисовна? Да она бы на любом посту любому государственному мужу дала бы фору! И ничего не попишешь! Вот, скажи мне, Маша, какое настоящее дело может быть у женщины в нашей стране?

— Семья… — неуверенно произнесла Маша. — Заботиться о муже, растить детей. Разве это не настоящее дело? Разве это не важнее всего?

Ася снова опустилась на подоконник:

— Я почти завидую тебе… У тебя всё просто, всё, как должно быть. По истине, нас, столичных барышень, развратил «женский вопрос». Ты бы хотела иметь большую семью, Маша?

— Да, конечно! И чтобы много детишек Господь послал! Это ведь такое счастье!

— Какая же ты милая, Машенька! Дело за малым: найти тебе хорошего мужа, с которым это счастье стало бы возможным. Или, может быть, претендент уже есть?

Лицо Маши залилось краской, и Ася поняла, что попала в точку. Это сразу подняло ей настроение, и она захлопала в ладоши:

— Я угадала! Прекрасно! Имени не спрашиваю. Только скажи, он знает?

Маша мотнула головой.

— А как ты думаешь, он любит тебя хоть чуть-чуть?

— Не знаю… — вздохнула Маша.

— Бог ты мой, как всё знакомо! — воскликнула Ася. — Интересно, это всегда так, или только нам так «везёт»?

— Так ты тоже любишь, Ася? — тотчас оживилась Маша. — Ах, как я рада за тебя!

— Что ж радоваться, когда он ничего не знает и, кажется, по сей день любит какую-то другую…

— Любить — прекрасно!

— Взаимно любить — прекраснее вдвойне.

Обе девушки рассмеялись.

— До встречи с ним я совсем не думала о семье, — призналась Ася. — Всё больше о деле. А, вот, увидела, и что-то разладилось… Теперь я думаю, что если бы он обратил на меня внимание, если бы стал моим мужем, так никакого дела мне и не нужно бы было… Я теперь только одно знаю: или я его жена, или старая дева, потому что никто другой мне не нужен.

— Смотри, Ася, кто-то скачет, — сказала Маша, указывая на окно.

Ася быстро оглянулась и поднесла руку к сердцу:

— Он… Только что это с ним? Сюртука нет… Кричит что-то…

— Не случилось ли чего, сохрани Господь? — Маша набожно перекрестилась.

— Судя по всему, случилось… — заметила Ася, глядя на бегущую на зов всадника челядь.

— Кто был в конюшне из посторонних?! — голос княгини вибрировал, а подрагивающие руки судорожно сжимали хлыст. — Отвечай, чёрт тебя побери!

Старик-конюх беспомощно жевал дрожащими губами и мотал головой.

— Никого не было! — развела руками Олицкая. — Изумительно! Какой-то выродок подмешал отраву в воду лошади, а он никого не видел! Спал ты, что ли, Анфимыч?!

Старик всхлипнул, бухнулся на колени, стал целовать край платья барыни, продолжая мотать головой. Княгиня закусила губу и отдёрнула край платья:

— Ну, что, что ты в пыли-то валяешься? Ты ж меня на руках носил и Родю тоже. Ты ж его на лошадь сажал, когда он дитятей был… Знаю, что нет твоей вины в том, что случилось, — Олицкая утёрла выступившие слёзы. — Но кто же?! Кто?! Кто?..

— Елизавета Борисовна, спросите у него, почему ваш сын отправился на прогулку на лошади князя Владимира, — произнёс Николай Степанович.

Княгиня тронула Анфимыча хлыстом и, тщательно выговаривая каждое слово, повторила ему вопрос следователя.

Наблюдавший эту сцену Вигель поражался самообладанию Елизаветы Борисовны. Всего четверть часа назад её едва живого сына внесли в дом, теперь над ним «колдовали» доктор Жигамонт и Амелин, а эта женщина, облачённая в траур, с тёмными кругами вокруг холодных глаз, выдающими величайшую усталость, запавшими щеками и побелевшими, плотно сжатыми губами, самолично допрашивала своего конюха. Да и кто кроме неё мог допросить несчастного глухонемого, если никто не понимал его, кроме неё? И всё-таки эта неколебимая твёрдость была поразительна. Глядя на княгиню, Пётр Андреевич поймал себя на мысли, что очень хотел бы написать её портрет в эту минуту.

Когда юного князя вносили в дом, Елизавета Борисовна, увидев понуро бредущего за ним Амелина, вымолвила:

— Вот, оно как… И ты здесь! Что же, к лучшему… Если не поднимешь его, я буду знать, кого проклинать перед смертью.

— Проклинайте, ваше сиятельство, я ваших проклятий не боюсь, — прозвучал холодный ответ.

Княгиня поцеловала белую руку сына, сглотнула выступившие слёзы, поднялась и, прямая, как бронзовая стела, ринулась в конюшню. Вигель, едва успевший поприветствовать Георгия Павловича, и мрачный, как грозовая туча, Немировский последовали за ней.

— Лошадь Роди вчера захворала, — сказала княгиня. — Поэтому он взял Володину… Они часто менялись…

— Любопытно… — протянул Немировский. — Интересно, кому была уготована смерть на этот раз? Княгиня, кроме домашних, кто-нибудь знал о том, что Владимир уехал?

— Никто, — покачала головой Олицкая. — Я строго-настрого запретила говорить об этом.

— Если убийца не знал об отъезде князя Владимира, то можно предположить, что покушение было именно на него, и ваш сын пострадал случайно.

Лицо Елизаветы Борисовны вытянулось ещё сильнее, и она, с трудом сдерживаясь, ответила Николаю Степановичу:

— Вот что, господин Немировский, мне нет дела до того, кого хотел убить этот помешанный! Слышите вы?! Мне плевать на это! Мой сын едва не погиб! Он тяжело изувечен! А вы до сих пор ничего не сделали, чтобы избавить меня от этого кошмара! Вы! Лучший сыщик Москвы! Что проку в вашем опыте и чутье, если вы ничего не можете поправить! Если мой сын умрёт, то его смерть будет на вашей совести также!

— Мне кажется, я предупреждал, чтобы ваш сын постарался никуда не выходить в одиночестве, — заметил Николай Степанович.

Княгиня взмахнула хлыстом, воздух, разрезанный им, скрипнул. Елизавета Борисовна закрыла лицо руками, и из груди её вырвался стон.

Старик-конюх всё также стоял на коленях и плакал, размазывая слёзы по лицу. Олицкая наклонилась к нему и, гладя по седой голове, сказала сквозь слёзы:

— Вставай, Анфимыч. Я ни в чём тебя не виню. Прости меня…

Старик поцеловал край её платья, поднялся и, не переставая плакать, побрёл прочь. Елизавета Борисовна утёрла платком слёзы и обернулась к Вигелю. Ей вновь удалось взять себя в руки, лицо сделалось каменным, а голос прозвучал твёрдо и величественно:

— Пётр Андреевич, прошу меня извинить. В этой кутерьме я совсем забыла поблагодарить вас. Кроме сына, у меня никого нет на этом свете. Вы спасли ему жизнь, и теперь я ваша должница навеки. Спасибо!

Вигель не нашёл слов, чтобы ответить, и лишь низко поклонился княгине. Она кивнула ему и направилась к дому.

— Королева… — прошептал Пётр Андреевич, глядя ей вслед.

— Ты прав. Здесь её так и зовут: наша императрица, — кивнул Немировский. — Рад тебя видеть, друг сердечный. Вовремя ты приехал. Прими и мою благодарность тоже. Если бы этот мальчик погиб, я бы не простил себе этого по гроб жизни. Хотя это верх безрассудства с его стороны — вот так одному уезжать! Я ведь предупреждал!..

— Даст Бог, он поправится. Доктор Жигамонт — большой кудесник. Я верю, он поставит князя на ноги.

— Надеюсь, — хмуро отозвался Немировский. — Что в Москве? Как Анна Степановна? Здорова?

— Всё благополучно. Николай Степанович, я привёз сведения, которые проливают свет на наше дело. Их добыл Василь Васильич, не подозревая, как нужны они нам. Мы, кажется, нашли убийцу.

— Вот как? — Немировский вскинул брови. — Вот так молодцы! Вот так хитрецы! Обскакали, значит, старика? — он улыбнулся. — Ну, рассказывай всё подробно, не томи!

Едва доктор Жигамонт показался в дверях комнаты Роди, Маша бросилась к нему и, схватив за руку, спросила:

— Что, доктор? Что? Как он? Умоляю вас, не молчите!

— Раны серьёзные, но я надеюсь на лучшее, — ответил Жигамонт.

— О, Георгий Павлыч, как это страшно! — Маша заплакала.

— Ну-ну, успокойтесь, пожалуйста, — ласково произнёс доктор, осторожно беря девушку под руку и отводя её от двери. — Тише, умоляю вас. Маша, вы не должны отчаиваться и опускать руки! Послушайтесь меня! Он будет жить, я говорю вам это наверное. И вы гораздо более поможете ему, если будете рядом с ним бодрая и улыбающаяся, нежели если будете рыдать о нём по углам, изводя своё любящее сердце и сердце вашего дедушки.

Маша подняла на Георгия Павловича блестящие от слёз глаза, вгляделась в его спокойное, худощавое лицо, обрамлённое редкими баками. Доктор смотрел на неё мягко, голос его был негромким и вкрадчивым.

— Значит, вы догадались?

— Я не слепой, моя юная леди, — краешками губ улыбнулся Жигамонт. — Я понял это, ещё когда мы вместе были у Алексея Львовича.

— Вы провидец…

— Нет, я врач. Но хороший врач. А хороший врач обязан быть психологом.

— Вы, в самом деле, хороший врач? Самый лучший в Москве? Правда же? — спросила Маша с таким чувством, с каким, должно быть, утопающий тянется ухватиться за хрупкую соломинку.

— Я не стану утверждать, что я лучший врач в Москве. Но своё дело я знаю, и клянусь вам, что Родион Александрович поднимется со своего одра, и вы ещё станцуете с ним вальс, который мы с вами разучивали, если он, конечно, не уйдёт в монастырь.

— О, доктор! Спасибо вам! — воскликнула Маша, обнимая Жигамонта.

— За что? — улыбнулся Георгий Павлович, аккуратно освобождаясь из объятий девушки. — Вам не за что благодарить меня.

— Нет, есть за что. Вы один из самых благороднейших и добрейших людей, которых мне приходилось видеть! Почти такой же, как мой обожаемый дедушка!

— Таким сравнением вы делаете мне честь. А теперь ступайте к нему, — Георгий Павлович кивнул на дверь. — Ступайте и будьте с ним.

— А княгиня? — робко спросила Маша. — Она не рассердится?

— А вы скажите, что вы лекарство, которое я прописал её сыну. А, если серьёзно, то я прошу вас, Маша, будьте рядом с Родионом Александровичем. Не оставляйте его ни на мгновение, разве только когда я сам буду рядом. Я на вас очень рассчитываю.

— Вы думаете, что ему грозит опасность? — побледнела Маша.

— Я не знаю. Но, как говорится, бережёного Бог бережёт. А потому берегите его!

— Я глаз не сомкну, если понадобится!

— Не сомневаюсь в этом, Маша. Вы теперь моя правая рука.

Маша утёрла слёзы и, провожаемая ободряющим взглядом Георгия Павловича, осторожно вошла в комнату Роди.

Молодой князь, бледный как полотно, лежал в постели с перевязанной головой. Вокруг сомкнутых глаз его чернели круги, а губы были почти синими. На столике рядом с кроватью стояла вода и много флаконов с какими-то снадобьями, наполнявшими комнату терпким больничным духом.

У постели Роди сидели Елизавета Борисовна и доктор Амелин. Они не смотрели друг на друга, но лица обоих были исполнены скорби.

При появлении Маши княгиня резко обернулась, а Всеволод Гаврилович поднялся.

— Что тебе, Машенька? — спросила Олицкая.

— Георгий Павлович попросил меня некоторое время быть рядом с Родей, ухаживать за ним…

— Вот как? Стало быть, определил тебя в сиделки? Что ж, я рада. Лучшей я бы и не пожелала. Тебе, девочка моя, я доверяю и тебя люблю. Позаботься о нём!

— Я сделаю всё, Елизавета Борисовна. Не сомневайтесь, — пообещала Маша.

— Прекрасно! — подал голос Амелин. — В таком случае, разрешите откланяться, ваше сиятельство! Полагаю, что здесь я больше не нужен, а в больнице меня ждут дела!

— Иди, — сухо кивнула княгиня. — И можешь больше не беспокоить себя посещениями! Доктор Жигамонт, я верю, вылечит моего сына!

— Несомненно, ваше сиятельство! — Амелин криво усмехнулся и с нарочито глубоким поклоном вышел.

Княгиня хрустнула пальцами и обратилась к Маше:

— Побудь с моим мальчиком, а я вскоре вернусь. У меня что-то кружится голова… Нужно выпить горячего вина и что-нибудь съесть, иначе я слягу сама. Чудо, право, что по сию пору не слегла от всего этого… Господи, я ещё никогда в жизни не чувствовала себя такой старой и разбитой! Надо сказать Лыняеву, чтобы он отписал… Ах, этот мерзавец Лыняев! Я ведь собиралась прогнать его взашей… Но надо же найти другого мерзавца взамен… А никаких сил уже не осталось…

Голос Елизаветы Борисовны звучал надломлено. Она тяжело поднялась и, массируя кончиками пальцев виски, пошатываясь, направилась к двери.

Как только она вышла, Маша заняла её место. Она взяла ледяную руку Роди в свои и поднесла её к губам.

Сиротка, дочка недавней крепостной, милостиво признанная отпрыском благородной фамилии, бедная девушка никогда не осмеливалась всерьёз помышлять о возможности стать женой младшего князя Олицкого. Слишком знатен он был, слишком высок помыслами. Маша смотрела на него, как на ангела во плоти, восхищаясь и тихо обожая. Она стыдилась даже заговорить с ним, боясь обнаружить своё невежество, а потому молчала, прятала глаза, избегала, хотя он относился к ней с братской нежностью и предупредительностью. Но не брата видела в Родионе Маша. В мечтах она представляла, как могли бы они быть счастливы вместе, став мужем и женой, воспитывая детей… Как нарочно, дедушка всё чаще заговаривал о необходимости замужества Маши, о том, что нужно искать ей жениха. Эти разговоры болью отзывались в сердце девушки. Ей горько было представить жизнь в браке с кем-либо, кроме Роди, жизнь без любви к мужу, хуже того — с любовью к другому. Что хорошего может явиться от положенной в основу лжи? Посеявший ложь пожнёт ложь ещё горшую. Не пшеницу и рожь пожнёт сеявший ложь… А дедушка настаивал, и не хотелось огорчать его. Тайком Маша плакала в подушку, представляя, как пойдёт под венец с нелюбимым, а Родя будет с весёлой улыбкой поздравлять её…

Теперь всё это отошло в сторону. Маша сжимала руку Родиона и шёпотом молилась, чтобы Бог сохранил ему жизнь и исцелил…

Сведения, привезённые Вигелем, наконец, развязали руки Николаю Степановичу. Теперь улики были, улики настоящие, мотив неопровержимый, а, значит, можно было действовать. Чувствуя знакомый азарт, являющийся с приближением развязки, Немировский, велел заложить коляску и отправился в храм Вознесения Господня, где служил отец Андроник.

Служба подходила к концу, уже оглашал окрестности светлый благовест, когда Николай Степанович добрался до храма. Из дверей его выходили празднично одетые люди: женщины и девушки в разноцветных платках, мужики в чистых рубахах, с картузами в руках и смазанными жиром волосами. Люди крестились, клали поклоны, кричали младенцы на руках у пытающихся их унять баб, шептались старухи. Видимо, как раз на службу спешил несчастный князь Родион этим ранним утром.

Немировский вошёл в храм, встал в самом тёмном углу перед иконой Богоматери и, помолившись, стал ждать, когда прихожане разойдутся. Ждать пришлось долго. К батюшке постоянно подходили люди, спрашивали о чём-то, просили совета и молитв.

Наконец, храм опустел. Отец Андроник тяжело опустился на колени, перекрестился размашисто и начал молиться, кладя земные поклоны. Николай Степанович вышел из-за колонны и кашлянул. Священник обернулся и с видимым трудом поднялся, напряжённо вглядываясь в темноту, стараясь различить вошедшего.

Следователь приблизился:

— Здравствуйте, батюшка.

— Доброго здоровья и вам, господин Немировский.

— Мне нужно поговорить с вами. Только, чтобы никто не помешал.

Отец Андроник кивнул, запер дверь храма и указал Николаю Степановичу на стоящую у стены лавку:

— Сядемте. У меня после службы ноги очень болят.

Немировский опустился на лавку, священник сел рядом, и в полумраке прозвучал его чуть резковатый голос:

— Исповедаться пришли или же мою исповедь услышать хотите?

— Вначале я хотел бы услышать вашу, — ответил следователь. — Вас ведь звали в миру Кузьмой Григорьевичем Палицыным, я не ошибся?

— Не ошиблись. Я знал, что вы придёте, и уже давно поджидал вас. Только мне нечего сказать вам, кроме того, что сказал в первую нашу встречу: не там ищете.

— Вот как? Но согласитесь, что у вас был самый веский мотив для совершения этих преступлений. Месть.

— Может быть, вы, господин блюститель закона, расскажите мне и за что я мстил князьям Олицким?

— Охотно. Двадцать лет назад была жестоко убита невеста вашего сына. Скорее всего, в этом преступлении были замешаны князья, но вину свалили на вашего сына, и он умер на каторге.

— Неужто? А тогда, двадцать лет назад, не было этих сведений у вашего следствия?

— Я ничего не могу сказать вам об этом. К сожалению, я того дела не расследовал.

— А если бы расследовали вы?

— Я не допустил бы обвинения невиновного, — твёрдо сказал Немировский.

— Вам я верю. Вы человек честный и знающий, я это понял сразу. Так вот, я ничего не знал о причастности Олицких к моему горю. И сюда я приехал, ничего не ведая об этом.

— Но старый князь перед смертью решил облегчить свою совесть и всё рассказал вам, не так ли? Вы же стали исповедником этого дома, все грехи этой семьи были открыты вам.

— Знаете, господин Немировский, что самое тяжкое в служении священника? Бремя чужих грехов. Иногда оно делается неподъёмным, придавливает к земле каменной кладью, не давая вздохнуть, жжёт изнутри. Ты знаешь о людях такое, от чего вся душа твоя возмущается, а должно смириться, сохранить этот новый камень в себе и молиться за того, кто его на тебя переложил. Только Господь и может дать силы, чтобы вынести эту ношу, — отец Андроник помолчал. — Вы угадали, я, к несчастью моему, всё узнал. Первым моим желанием было немедленно уехать отсюда, так как вся душа моя восставала при виде людей, погубивших моего сына. Но я поборол в себе это искушение. Я понял, что это испытание, посланное мне Богом, который привёл меня сюда. А раз так, то я должен был подчиниться и терпеть.

— Вы хотите сказать, что смирились и не стали мстить?

Священник поднялся, перекрестился троекратно, подошёл шаркающей походкой к иконе Спаса, приложился к ней и произнёс громко:

— Перед ликом Господа Моего клянусь: на моих руках нет крови. Я не мстил князьям, и случившееся — дело не моих рук. Верить мне или нет, решайте сами.

Немировский закусил губу. Он чувствовал, что отец Андроник говорил ему правду, но следователь не привык верить на слово, он должен был выяснить всё до конца, но не знал, с какой стороны подступить к священнику теперь.

— Неужели вы думаете, что я мог убить своё духовное чадо, князя Родиона, сына Елизавета Борисовны? — спросил отец Андроник.

— Сына князя Олицкого, отчего бы и нет? Он лишил вас сына…

— Сына Елизаветы Борисовны… Своё духовное чадо…

Немировский резко поднялся. Что-то в тоне священника показалось ему странным

— Что вы хотите сказать?

— Ничего. Только то, что князя Родиона я люблю, как родное чадо, — отозвался священник. — Это чистая и светлая душа.

— Нет, батюшка, вы хотели сказать что-то другое, — покачал головой следователь.

— Я ничего больше не скажу вам об Олицких, господин следователь, — сказал отец Андроник, поправляя лампаду. — Всё, что я знаю о них, было рассказано ими на исповеди, тайна которой священна. Вы понимаете?

— Понимаю. Теперь я, кажется, многое понимаю. И, хотя вы и не говорите мне ничего, но я всё узнаю теперь.

— Это ваша работа. Ищите, господин Немировский, и Бог вам помощь. Святой авва Дорофей говорил, что тремя страстями одержим человек: сластолюбием, сребролюбием и славолюбием. Три С. В них корень всем проступкам и преступлениям. Когда вам нужен мотив, вспомните эти три С, и вы никогда не ошибётесь.

— Вы правы, батюшка… В этом всё зло.

— Это не я, а авва Дорофей. Прощайте!

Николай Степанович уже повернулся, чтобы уйти, когда отец Андроник окликнул его негромко:

— Постойте!

Следователь оглянулся, и священник, подняв худую руку с узловатыми пальцами, благословил его.

У дверей храма Николай Степанович натолкнулся на женщину, державшую на руках грудного ребёнка. Женщина казалась усталой, болезненной, голова её была покрыта чёрным платком.

— Батюшка в храме? — тихо спросила она.

— Да, проходи, — кивнул Немировский.

— А вы, барин, исповедовались у него?

— Нет, не совсем…

— А я за советом к нему. За утешением. Муж у меня помер, остались мы с сыночком одни. Только боюсь, как бы не прогнал он меня с пороженька… — женщина всхлипнула.

— Отчего бы батюшке прогонять тебя?

— Грех на мне… Грешная я! За то Господь и карает! А батюшка — прозорливый, он это почувствует… — вдова заплакала.

Из темноты храма показался отец Андроник, щурящий глаза от яркого солнечного света. Женщина повалилась на колени. Священник погладил её по плечу, грустно покачал головой:

— Эх, Варвара, Варвара…

Испуганный ребёнок начал хныкать, батюшка перекрестил его, и он тотчас успокоился и заулыбался.

— Входи, Варвара, — сказал отец Андроник, и женщина, пригнувшись, прошла за ним в храм, после чего двери его затворились.

Немировский направился к ожидающей его коляске, с грустью думая о том, что простой, не просвещённый народ всё-таки много чище, нежели его господа со всем их многознанием. Сравнить хотя бы преступления их. Какой-то мужик убил и ограбил торговца, потому что голодала его семья. А тут же лощёный студент из порядочной семьи удушил женщину, чтобы украсть и продать её серьги и кулон и получить деньги на уплату карточного долга и новую игру. Преступления, с одной стороны, одинаковы: убийство с целью ограбления. Но насколько же второе омерзительнее! А ещё ведь являются убийцы идейные, террористы! А в той среде уж точно нет малограмотных мужиков. Сплошь интеллигенция, студенты-недоучки, дворянские отпрыски, в головах которых теории Фурье, Бакунина, Нечаева и один чёрт знает кого ещё.

Николай Степанович всю жизнь чурался политики, считая её не своим делом. Но когда политика начинает осуществляться бомбами и пулями, когда политическое намертво сплетается с уголовным — то уже некуда деваться. И страшнее всего было не то, что какие-то фанатики шли на террористические акты, даже на цареубийство, но то, что образованное общество, общество столичных и губернских гостиных не осуждало их, но оставалось равнодушным или же одобряло, воспевало убийц. О каком законе можно говорить, когда общество становится на сторону преступника и делается соучастником его преступления? Правда, в последние годы ситуацию всё же удалось обуздать, новый Царь правил русской птицей-тройкой твёрдой и решительной рукой, но общество продолжало разлагаться, и в этом разложении старый следователь Немировский предчувствовал серьёзную угрозу в недалёком будущем и с горечью понимал, что здесь ничего не поправить ему.

Николай Степанович всю жизнь посвятил борьбе с преступностью, но ловимые им преступники были преимущественно обычные воры, убийцы, шантажисты, бандиты, которых никому не пришло бы в голову оправдывать, кроме разве болтунов-адвокатов. Теперь же на смену им приходили преступники нового типа, и Немировский чувствовал, что его время неумолимо уходит… В последнее время он всё чаще думал об отставке. Менялось время, приходили новые люди, устаревал накопленный в минувшую эпоху опыт… Да и годы брали своё, всё чаще пошаливало сердце. Вот и теперь какая-то тяжесть давила его, и Николай Степанович подумал, что неплохо бы спросить каких-нибудь порошков у доктора Жигамонта. Конечно, многие, получив уже и генеральский чин, продолжали оставаться в строю: древние старцы, они уже ничего не делали сами, перекладывая все дела на многочисленных помощников, и производили жалкое впечатление. Уподобляться им Немировский не желал. Кроме правила «умей работать, умей и отдыхать», у него было и другое: всё нужно делать вовремя. И уходить — тоже. Но ни одна мысль не мучила старого следователя так, как мысль об отставке. Отставки он боялся, боялся остаться не у дел, без любимой работы. В конце концов, к чему торопиться? Пока дела идут справно, и сил хватает… А, может, всё не так? Ведь и он, многоопытный, стал допускать промахи, запаздывать. Вот, и здесь, в Олицах, сколько времени прошло, прежде чем нащупал нужную нить! Выходит, сдаёт и он? Или просто стал мнительным к старости и возводит на себя напраслину?

За поворотом показались ворота усадьбы, и Немировский, оставив тягостные размышления, задумался, как строить разговор с княгиней. Даже в богатой практике Николая Степановича не было столь сложных бесед! В конце концов, следователь решил перепоручить это неприятное дело доктору Жигамонту, рассудив, что, как другу и доверенному лицу Олицкой, последнему будет гораздо легче найти к ней верный подход.

Было выпито уже два бокала подогретого красного вина с сахаром и съедено несколько шоколадных конфет, но голова по-прежнему кружилась, подступала дурнота, и от слабости не было сил даже подняться.

— Дарья, кофе! — приказала Олицкая вошедшей горничной.

— Слушаюсь, барыня.

— Стой! Что у тебя с лицом? — спросила княгиня, заметив опухшие от слёз глаза девушки.

— Маменьку жалко и Родиона Александровича. Маменьку теперь в больницу свезут… — Даша всхлипнула.

— И мне жалко… Всех жалко… — вздохнула Елизавета Борисовна, цедя вино мелкими глотками. — А пуще всех себя… Меня, вот, ни одна душа не пожалеет отчего-то…

— Барыня, а вы батюшку моего тепериче уволите?

— Не знаю, Дарья. По-хорошему, тюрьма по твоему родителю за его художества плачет, а, с другой стороны, где я ещё такую бестию сыщу… Да и не до того мне теперь! У меня сын едва жив!

— Простите, барыня.

— Ничего… Ты не бойся, Дарья, тебя я не уволю. Ты так хорошо умеешь варить мне кофе… Ступай!

Олицкая прикрыла глаза, подозвала собаку, сделав над собой усилие, нагнулась, подняла её и посадила на колени:

— Ох, и тошно же мне, косолапушка… Словно вся тяжесть небесная на мою больную голову свалилась… Никогда так дурно не было.

В кабинет осторожно вошёл Георгий Павлович:

— Вы позволите, Елизавета Борисовна?

— А, это вы, милый Жорж… Входите, конечно. Что вы так на меня смотрите? Скверно выгляжу?

— Не стану отрицать, вид у вас — краше в гроб кладут, — отозвался Жигамонт.

— И самочувствие такое же, — бледно усмехнулась княгиня.

— Я вам микстуру сделаю.

— Не трудитесь. Я её пить не стану.

— Почему?

— Лекарства вредны. Никогда ими не лечилась и лечиться не буду. Вот, вино — другое дело. И кофе. И шоколад. Ну, пустырник с мятой на худой конец. А если совсем занедужу, так бабку-знахарку покличу…

— Воля ваша, — пожал плечами Георгий Павлович, вертя в руках трость.

— Чувствую я, милый доктор, что вы какой-то камень за пазухой принесли, чтобы меня им в висок огреть. Так не тяните. Что у вас?

— Простите заранее за такой вопрос, но я обязан его задать. Елизавета Борисовна, сколько вам было лет, когда родился Родион?

— Сорок, милый Жорж. Я так понимаю, что это был лишь первый из вопросов, которые вам настолько неудобно мне задавать, что вы смотрите в пол, а не мне в глаза? — слабый голос Олицкой вдруг набрал силу. — Так?

— Вы правы.

— Следующим вопросом будет, как случилось такое чудо после двадцати лет брака, учитывая почтенный возраст моего супруга?

— Да… — сдавленно отозвался доктор.

— Ну, вы же врач, — криво усмехнулась княгиня. — Вот, и объясните эту загадку! К чему задавать вопросы?!

— Родион не сын князя Олицкого? — едва слышно спросил Жигамонт.

— Вы догадливы. Да, я обманула мужа. И ни разу до сих пор в этом не раскаялась, если угодно знать! Чтобы было у меня сейчас, если бы я не презрела эту вашу мораль… А так у меня есть сын! Я имела на это право!

Георгий Павлович молча опустился в кресло и закурил трубку. Княгиня залпом допила вино и прикрикнула на появившуюся Дашу:

— Дарья, оставь нас! Кофе можешь выпить сама!

Молчание продлилось несколько минут, после чего Елизавета Борисовна спросила:

— Что же вы не спросите у меня, милый доктор, кто настоящий отец? Ведь вам это надо знать, не так ли?

— Мне не нужно спрашивать, я уже знаю, — отозвался Жигамонт. — Амелин. Ещё когда мы были с вами у него, я почувствовал, что между вами что-то было. А потом я видел, как он смотрел на Родиона, на вас… И как вы на него смотрели. Я догадался.

— Какая поразительная проницательность! — воскликнула княгиня. — Вы только об одном не догадались, что, если бы звёзды расположились иначе, Родя мог бы быть вашим сыном.

Жигамонт поднял голову.

— Да! — продолжала Олицкая. — Неужели тогда, в Карлсбаде, вы не почувствовали, как нужны мне?..

— Елизавета Борисовна…

— Лиза! Лизхен! Тогда вы называли меня так! Называйте так и теперь! Боже мой, как я устала ото всего этого! Как мне всё надоело! Какой безумный год! Это же можно с ума сойти, как несчастная Лыняева!

— Успокойтесь, Елизавета Борисовна…

— Молчите, доктор! Я не нуждаюсь в утешениях! Вы узнали то, что хотели? Так уходите теперь! Оставьте меня! — почти закричала Олицкая, поднимаясь.

— Простите, — Жигамонт вышел, а княгиня замертво упала в кресло и стиснула ладонями голову.

Когда-то она уговорила мужа устроить больницу для крестьян. Не из заботы о них сделала она это, а чтобы удержать возле себя молодого врача Всеволода Амелина. Он был моложе её на пятнадцать лет и чем-то напоминал ей её карлсбадскую любовь. Молодой человек был привлекателен, обладал острым умом и не менее острым языком. Олицкой нравился его бунтарский дух, его презрение ко всем правилам и условностям. Амелин казался ей человеком без предрассудков. Взгляды этого новоявленного «Базарова» потомственной аристократке и барыне были совсем не по нраву. Она просто не воспринимала их всерьёз, а лишь забавлялась, слушая речи молодого врача, изображая при этом интерес и даже сочувствие. После двадцати лет замужества за старым и хворым князем сорокалетняя княгиня искала утешения в Амелине. Не желая бросить тень на фамилию, Елизавета Борисовна не могла позволить себе завести роман с представителем своего круга, унизиться же до холопа было и вовсе невозможно. Сильный, независимый и гордый Всеволод Гаврилович стал настоящей находкой. Она и не заметила, как увлекалась им всерьёз.

Старый князь болел и давно уже не следил за тем, где пропадала его жена, которой он доверил вести своё расшатанное хозяйство, о чём ни разу не пожалел. Поэтому Елизавета Борисовна могла совершенно спокойно навещать Амелина в его доме и проводить с ним довольно времени. Никогда не было ей ещё так хорошо. Несмотря на долгий стаж супружеской жизни, княгини казалось, будто бы она впервые узнала мужчину по-настоящему.

Но скоро наступило разочарование. Княгиня узнала, что её возлюбленный совсем не избегает и крестьянских девиц и баб, тянущихся к нему, как и сама Елизавета Борисовна. Это открытие оскорбило гордую Олицкую. Как посмел этот ничтожный лекарь крутить шашни ещё с кем-то, когда сама княгиня одаривает его своей благосклонностью? Елизавета Борисовна, которою часто называли «купчихой», «барином в юбке», всё же была аристократкой. Она не унизилась до выяснения отношений со своим неверным любовником, а просто мгновенно положила конец их связи. Амелин не стал даже искать встреч с ней, просить объяснений и извиняться, точно ничего не было между ними, точно была она одной из его девиц… Это было ещё сильнейшим оскорблением, и Елизавета Борисовна даже подумывала закрыть больницу, но тут рачительная хозяйка взяла верх над обиженной женщиной. Больница нужна была крестьянам, а Амелин был хорошим врачом, и княгиня проглотила обиду, предупредив лишь Всеволода Гавриловича, что если он только попытается развращать её людей своими социалистическими проповедями, то она немедленно отдаст его в руки властей и позаботиться о том, чтобы бунтаря отправили в самую глухую ссылку.

А вскоре после разрыва Олицкая поняла, что беременна. Это было огромным счастьем. Наконец-то в её жизни появлялся подлинный смысл! Обмануть старика-мужа ловкой княгине не составило труда, князь, как ребёнок, радовался прибавлению семейства и гордо поглядывал на сыновей и друзей. И чем плох такой обман, когда он только в радость всем, кроме старших сыновей мужа, которые ничего и не заслуживают? Таким образом, Елизавета Борисовна всё-таки устроила своё счастье.

Разумеется, Амелин не мог не понимать, что он настоящий отец сына Олицкой, но это нисколько не волновало его. Ребёнок княгини был ему безразличен столь же, сколь дети крестьянок, также рождённые от него. А, может быть, он только играл безразличие?..

Ася удобно устроилась на подоконнике и заворожено слушала рассказ Петра Андреевича о событиях в Москве. Правда, не меньше рассказа завораживал её сам рассказчик, смотрящий на неё своими синими глазами и улыбающийся ей.

— Ах, господин Вигель, мы с вами, однако, ведём себя дурно. В этом доме такое горе, а мы с вами так беззаботно разговариваем, точно ничего не случилось, — заметила Ася.

— Анастасия Григорьевна…

— Лучше просто Ася.

— Я хотел сказать, что мы ведь говорим как раз о тех мрачных делах, происходящих в том доме, — сказал Пётр Андреевич.

— Но выходит у нас как-то совсем не печально.

— Вероятно, потому что мы рады нашей встрече.

Ася наклонила голову на бок:

— Стало быть, вы рады ей?

— А вы сомневаетесь?

— Конечно, нет! Ведь я так бессовестно рада сама! Нет, это возмутительно! Несчастный молодой князь так болен, бедная Маша не находит себе места, а мы радуемся! Это значит, что мы с вами жестокосердны?

— Это значит, что мы не умеем лицемерить.

— Вы получили моё письмо?

— Да, Ася. И очень благодарен вам за него.

— А каков же будет ваш ответ, Пётр Андреевич?

— Я здесь, перед вами. Какого ещё ответа вы хотите?

Ася не успела ответить, потому что в комнату стремительно вошёл Николай Степанович. Он был бледен и выглядел уставшим.

— Вот вы где, друзья сердечные! Асенька, красавица моя, оставь нас, пожалуйста.

Ася соскочила с подоконника и вышла, насупившись. Как, однако же, не вовремя появился крёстный! Прервал такой важный разговор! Но он непременно будет продолжен! Ведь Петр Андреевич так смотрел… О, как он смотрел! Так, что сердце готово было вырваться из груди ему навстречу! И как назло даже не с кем поделиться этим счастьем! Маше не до того… Разве что написать письмо старой подруге?

— Что, Кот Иваныч, помешал я вам? — улыбнулся Немировский, ослабляя галстук.

— Что вы, Николай Степанович…

— Да полно мне петрушку балаганить, будто уж и глаз у меня нет. Ладно, после об этом… Ты уж вздохнул с дороги, я полагаю?

— Можно сказать и так!

— Да, ты прямо с корабля на бал попал… Коли вздохнул, так поедешь теперь со мной человечка одного проведать.

— Постойте, вы были у отца Андроника?

— Ложный след. Дорогой я всё объясню. Собирайся, время не ждёт.

— А далеко ли ехать?

— Четверть часа до сельской больницы.

— Я готов!

Немировский похлопал Вигеля по плечу:

— Вот, и замечательно. Как говорится, сделай дело, а потом и гуляй смело… Да только меру знай.

…На просёлочной дороге коляску сильно потряхивало. Николай Степанович болезненно морщился, но на предложение ехать тише только отрицательно качнул головой:

— И так слишком много времени потеряли.

— Вы полагаете, что Амелин мог покушаться на собственного сына? — с сомнением в голосе спросил Вигель. — Я видел его лицо, когда он увидел раненого князя. Я руку на отсечение даю, что это было искреннее огорчение, а не игра.

— Разумеется, — кивнул Немировский. — Только Всеволод Гаврилович, как тебе известно, не живёт в доме, а княгиня строго запретила говорить об исчезновении князя Володи.

— И он отравил лошадь Владимира, а Родион пострадал по ошибке?

— Никаких иных объяснений у меня пока нет.

— Но для чего нужно было Амелину всё это?

— Представьте себе на мгновение, что некто, как и мы с вами, узнал тайну княгини Олицкой. Некто решает раскрыть глаза старому князю, зная, что он собирается завещать всё своё состояние любимой жене и сыну.

— Но зачем? Не лучше ли дорого продать своё молчание княгине?

— Лучше. Но только в том случае, если ты сам не незаконнорожденный бастард князя, всю жизнь терпящий унижения от родного отца и братьев и не могущий связать свою жизнь с любимой женщиной!

— Так вы думаете, что Борис Борисович мог всё узнать?

— Человек, который всю жизнь ждал своего часа, человек, который всё знал об Олицких, человек, наделённый большим умом и изворотливостью. Он мог надеяться, что отец, узнав о том, как обманула его жена, наконец, оценит его, признает, оставит часть наследства. Ведь он служил старику куда преданнее, чем его законные сыновья!

— А Амелин?

— Амелин… Гордый человек. Умный, жестокий, презирающий любые устои. В молодости он наверняка мечтал повести за собой народ, как все подобные личности. Он видел себя в роли российского Марата. И, вот, жизнь проходит в безвестности и глуши. Может ли это его устраивать? Чтобы подняться из грязи, ему нужны деньги. А где их взять? Он знает, что его родной сын вот-вот унаследует огромное состояние Олицких. И тогда он сможет обнаружить себя, открыться и потребовать свою долю. Вот, тогда бы круто развернулась его жизнь на сто восемьдесят градусов! И вдруг всё может пойти прахом из-за Каверзина. Может быть, Борис Борисович уже успел что-то нашептать князю, поэтому первый удар Амелина приходится именно на него, а на Каверзина — лишь второй. Он мог просто подменить пилюли, которые принимал Борис Борисович.

— А зачем убивать остальных князей?

— Человек, убивший дважды, уже не боится преступать. Может быть, он решил обезопаситься уже наверняка. Чтобы ни одного потенциального наследника, кроме его сына, не осталось.

— Но как узнал Амелин про московскую историю? Зачем этот спектакль с призраком?

— Зачем — понятно. Запутать, отвести подозрения, напугать… Владимира Александровича он просто довёл этим до самоубийства. А откуда узнал… Князь Антон Александрович был очень несдержан на язык и к тому же пьяница. Старший брат не раз угрожал ему, боясь, что он разболтает их тайну. Амелин от горькой и беспросветной жизни также часто прикладывался к бутылке. Они сдружились. Их часто видели вместе. Легко допустить, что во хмелю князя потянуло на откровенность, и он что-то сболтнул Амелину, который тотчас намотал это на ус.

— Всегда удивлялся вашей способности все детали укладывать в общий сюжет, чтобы ничего не торчало, — сказал Пётр Андреевич.

Но Немировский лишь покачал головой в ответ на этот комплимент:

— Да нет, друг сердечный… В этом сюжете как раз всё торчит в разные стороны и не желает укладываться в одну пьесу. Дунь — и развалится…

Вигель заметил, как Николай Степанович вновь поморщился и приложил руку к левой стороне груди.

— Что с вами? — обеспокоенно спросил Пётр Андреевич.

— Ничего, ничего, — Немировский улыбнулся. — Просто дороги здесь больно ухабистые.

— Это вы верно сказали, барин, — пробасил кучер. — Барыня Елизавета Борисовна кой год собирается за дороги взяться, ан всё никак. А на наших-то дорогах и убиться легко.

— Вот что, Пётр Андреевич, допрашивать Амелина будешь ты. А я вмешаюсь, если возникнет нужда, — сказал Немировский. — Так что, пока мы не приехали, обдумай хорошо, как строить разговор.

Около больницы коляска остановилась. Вигель спрыгнул на землю и помог спуститься Николаю Степановичу. Немировский первым поднялся на крыльцо пристройки, в которой квартировал Амелин, и без стука толкнул дверь.

Из комнаты доносился запах гари. Сыщики осторожно заглянули внутрь. В печи горело яркое пламя. Всеволод Гаврилович, по пояс раздетый, сидел на полу и с ожесточением швырял в огонь книги, стопкой стоящие рядом. Тут же стояла фляга, которую время от времени Амелин подносил к губам и, сделав крупный глоток, занюхивал огрызком яблока. Врач, кажется, был уже сильно нетрезв, и Пётр Андреевич подумал, что говорить с ним будет нелегко. Он посмотрел на Николая Степановича, и тот сделал знак начинать. Вигель провёл рукой по волосам и спросил:

— Что это вы, господин Амелин, книги жжёте?

Всеволод Гаврилович поднял на вошедших красные, воспалённые глаза, криво усмехнулся:

— А на кой дьявол они мне теперь?!

В печь полетел том Фурье и начал быстро тлеть по краям. Немировский опустился на стул и, положив ногу на ногу, стал наблюдать развивающуюся сцену.

— Трагедия с молодым князем вас так огорчила? — продолжал Вигель.

— Ни черта вы не знаете и не понимаете, господа московские ищейки, чума вас забери! Искала борзая волка, да ежа укусила… Ненавижу всех… Всё ложь, всё от начала до конца! Я думал прожить жизнь умно! Умнее других! Я думал ни единой страсти, кроме желания пользы, не позволить закрасться в свою душу, в существование которой я предпочитал не верить, следуя учению этих умников! Чума бубонная! Проклятые умники! Проклятые книги! В них всё не так! Потому что жизнь — другая! Жизнь — подлая и низкая! — Амелин отхлебнул из фляги, закашлялся, запустил в печь книжкой «Колокола» и продолжил: — Я думал, что, если у меня будет много женщин, то ни одна из них не привяжет меня! А я ошибся! Эта дрянная аристократка, которая, даже лёжа в моей постели, ни на секунду не забывала, что я ей не ровня, и смотрела свысока, сумела-таки привязать меня… О, дьявол! Нужно было мне убить её… Удавить, утопить в реке…

— Вы говорите о княгине Елизавете Борисовне?

— Дрянь… Я мог бы тысячу раз прижать её к стенке, заставить её выплатить мне целое состояние, чтобы я не огласил её… И она же знала это! И всё-таки глядела свысока, точно не боялась! Точно считая меня холопом, ничтожеством! А кто же я, если не ничтожество?! Дьявол! Если бы я не был холопом, так и денег бы не потребовал, а огласил нарочно, только чтобы потешиться её позором! Чтобы из князи в грязи… А я хранил её тайну!

— А Каверзин её узнал?

— Борис? — на лице Амелина мелькнуло удивление. — Откуда ему знать? Может, этот хитрый холуй и догадывался о чём-то, но так на фантазиях замка не выстроишь! Не желаете выпить со мной, господа ищейки? А, впрочем, мне здесь самому мало… Да кстати, чем обязан я вашему визиту? Что вы потеряли в моём убогом жилище?! Или, может, арестовывать пришли?

— Всеволод Гаврилович, давно ли князь Антон рассказал вам историю, случившуюся двадцать лет назад в Москве? — спросил Немировский.

— Ишь ты! Не зря, стало быть, вас лучшим сыщиком рекомендуют… Раскопали-таки!

— Итак?

— Давно. Князь! — Амелин рассмеялся. — Пьяница и болван… Иметь впереди себя блестящую военную карьеру и бросить полк, сломать себе жизнь из-за ошибки молодости… Я бы наплевал и забыл. Мне-то он давно покаялся! Набрался как-то да и пошёл, пошёл: слушай, Емеля, какой я камень на сердце ношу… Послал я его тогда… к попу! Сходите, говорю, ваше сиятельство, да покайтесь! А он говорит: не могу! Попу — не могу! Он меня к Причастию не пустит! Нет, вы подумайте, каков подонок! Я ведь церковные их обычаи знаю, хоть и презираю! Прежде причастия каяться надо да прощения просить! А их сиятельство каяться не каялись, а тело Христово жрамши! И кровь Его пимши! А после ко мне явится и пить продолжит! Только из бутылки уже, а не из чаши!

— А не жаль вам было несчастную сумасшедшую использовать в своих целях? — спросил Вигель.

— Это кого ещё?

— Лыняеву!

Амелин потряс головой:

— Э, нет, господин Вигель! Отрицать не стану, девиц ко мне много хаживало, но с Евдокией Яковлевной ничего у меня не было. Я её лечил, хотя и без особого успеха. Безумие — их семейная болезнь. И мать её, и бабка кончили сумасшествием. Так что медицина тут бессильна!

— Вы хотите сказать, что не вы заставили её изображать привидение?

Всеволод Гаврилович поднялся на ноги и несколько минут переводил взгляд с Вигеля на Немировского, а затем протянул, словно догадавшись:

— Вот оно что… Это, значит, вы хотите обвинить меня в этих убийствах?

— Станете отрицать?

— Разумеется, — пожал плечами Амелин. — Да, я ненавижу Олицких! Как ненавижу всех аристократов вообще! По мне, так давно следует установить гильотину и рубить знатные головы! Но ломать этакую комедию — какого чёрта?!

— Допустим, чтобы ваш сын гарантированно получил всё наследство и, может быть, поделился бы с вами, узнав о родственных связях…

— Этот монашек? О, нет! Я бы не желал, чтобы имение оказалось в его руках. Он, согласно указанию Христа богатому юноше, разбазарил бы всё по нищим, которым копейки давать не след!

— Почему же не следует?

— Милостыня развращает и унижает личность! Не жалкие подачки, а дело давать надо! Я всей душой ненавижу сатрапку-княгиню, но, если выбирать между ней и её сыном, выберу её.

— Значит, вы хотели обезопасить её права на наследство.

— Это ваши домыслы, господин Вигель, — твёрдо произнёс Амелин. — Вы желаете знать, убийца ли я? Нет, я не убийца. Чума бубонная, неужели вы не понимаете элементарной вещи: всё слишком поздно теперь!

— Что именно?

— Всё! Я опустился, развратился, растерял свою веру и жажду справедливости! За двадцать лет такой жизни я превратился в ничтожество, в слякоть! В труп! И ничто уже не возвратит меня к жизни! Недавно я пытался рассказать крестьянам об учении Маркса! Проповедовать им равенство! Социализм! Я начал и понял, что разучился! Мой язык отвык от таких слов, а рассудок ослаб, а сердце охладело! За мной уже никто не пойдёт! Моё время прошло или же не наступило ещё! Поздно, понимаете вы это, господин Вигель?! Первая книга, которую я сжёг сегодня, был Маркс… Мне больше не нужно всё это… Бесполезно!

— Если вы не убийца, то кто же? — спросил Пётр Андреевич.

— По-моему, это ваше дело — отвечать на подобные вопросы.

— Всеволод Гаврилович, кто ещё мог знать о московской истории? Может быть, князь Антон ещё с кем-то делился ею? — подал голос Немировский.

— Нет, он только мне исповедовался!

— А вы?

— Что — я? Я дал честное слово, что ничего не расскажу. И до сих пор его держал. Тем паче, что рассказывать-то некому было.

— А кто-нибудь мог слышать ваши разговоры с князем?

— Ручаться не буду, — пожал плечами Амелин. — Мы с ним пьяны были в хлам, говорил он громко… Чёрт знает!

— А как вы объясните, что ваши окурки нашли под окном князя Владимира в день его смерти?

— Господин Немировский, вы нашли эти окурки?

— Да.

— Прекрасно! Стало быть, могли бросить их, куда вам заблагорассудится. Вам не приходила в голову мысль, что то же самое мог сделать кто-то ещё?

— Такая мысль мне приходила.

— И что?

— Я бы спросил: и кто?

— Вы часто бывали у Лыняевой, — снова заговорил Вигель. — Вы имели на неё влияние!

— Я много на кого имею влияние, — усмехнулся Амелин. — Я вам повторяю, у меня не было никаких отношений с этой женщиной. Хотя до того, как рассудок её помутился, она была весьма недурна… Даже князь Владимир Александрович оценил её по достоинству. Впрочем, уж кто-кто, а этот ценил всех, кроме собственной жены…

— Постойте, — Немировский приподнялся. — Вы хотите сказать, что Лыняева была любовницей князя Владимира?

— Я бы не сказал, что любовницей. Скорей, «случаем». Правда, она, бедная, его любила. Думаю, и слабоумие её развилось столь стремительно от огорчения, вызванного его охлаждением, а заодно подозрениями мужа, которые он выказывал в форме рукоприкладства, не считаясь с положением жены.

— С каким положением? Вы хотите сказать, что Лыняева была беременна?

— Ну, да! Дарьей. Единственной своей дочерью.

— А отцом её был…

— Да, господин Немировский! — Амелин кивнул. — Эта милая горничная — тоже Олицкая! Вот, ведь дом, а? Одна большая семья!

— Она это знала?

— Не только знала, но и имела некое письмецо князя, из которого можно было, при желании, заключить, что она его дочь.

— Вы видели это письмо?

— Она мне его не показывала, но не раз говорила.

— Даша, как я понимаю, тоже была одним из ваших случаев?

— Да, она часто бывала у меня.

— Пётр Андреевич, останьтесь пока с господином Амелиным, а мне нужно кое-что проверить, — сказал Немировский, направляясь к двери.

— Но Николай Степанович…

— Исполнять незакосненно!

— Господин следователь, — окликнул Всеволод Гаврилович Немировского.

— Что-то ещё?

— Вам бы лучше не ехать. Это я вам, как врач, говорю. Сердце-то беречь надо.

— Благодарю за заботу, — кивнул Николай Степанович и покинул дом Амелина.

Всеволод Гаврилович опустился на пол, бросил в печь последнюю книгу, отпил из фляги и закурил, нисколько не обращая внимания на стоявшего рядом Вигеля.

Пётр Андреевич кусал губы. Он чувствовал, что должен был ехать с Николаем Степановичем, который явно недомогал, чувствовал, что развязка этого странного дела произойдёт без него. Самым сильным желанием Вигеля в этот момент было броситься следом за Немировским, мчаться немедленно в усадьбу, но нарушить указаний Николая Степановича он не мог. Подозрения с Амелина были ещё не сняты, а, оставлять возможного преступника без надзора было нельзя.

— Хотите выпить? — спросил Всеволод Гаврилович. — Настоящий медицинский спирт…

— Не стоит.

— Беспокоитесь о своём начальнике? — в голосе Амелина послышалось удовольствие. — Правильно делаете! Лицо-то у него совсем белое было, и за грудь всё хватается! Вот, переволнуется сейчас, напряжётся, а Кондрашка-то он тут как тут. Щёлк, и нет человека! Это я вам, как врач, говорю… Эхх…

Взгляд один чернобровой дикарки,

Полный чар, зажигающих кровь,

Старика разорит на подарки,

В сердце юноши кинет любовь…²⁷

— Да замолчите вы! — не выдержал Вигель.

— Я-то замолчу… Может, навсегда. Эх, повеситься, что ли? Как вы думаете?

— Вешайтесь, но только после моего ухода, — зло отозвался Пётр Андреевич.

— Эх, что ты жадно глядишь на дорогу… А ведь какая была баба! Кожа белая, глаза горят… Она меня презирала, а я только ещё больше её любил. Может, не будь она такой гордой хозяйкой, так и не взглянул бы… А тут как приворожила! Я себя презирать тогда стал… Решил ей отомстить. И пошли всякие Малашки, Парашки… Думал, она узнает, скандал устроит, кричать будет, плакать, как всякая баба, требовать… А я уж этим зрелищем потешусь. Так мне слёз её увидеть хотелось. А она даже не пришла. Ничем не выдала себя. Будто ничего между нами и не было, будто чужие. А в книжках-то про это ничегошеньки написано не было. Вот, как заставить сердце замолчать? Как от этой глупой любви избавиться? Я, когда сына своего сегодня увидал, так у меня что-то оборвалось внутри. Подумал, мёртвый он… Вроде и не знались мы, и за попом он, как собачонка, бегал, в Боженьку верил… А Боженька с ним вон как! А так мне горько стало! А в усадьбе с нею глазами встретились… Лежит наш сын раненый, и мы над ним стоим. И смотрим друг на друга. С ненавистью! И для чего, спрашивается, жизнь прошла? Моя жизнь?! Уеду я отсюда, вот что… Не хочу их всех видеть больше…

Вигель слушал Амелина вполуха, думая о том, куда теперь отправился Немировский, и не сделалось ли ему худо в дороге, как со злорадством предсказал Всеволод Гаврилович…

— Ох-ох-ох, что ж это в доме нашем творится-то… Правильно Ляксей-то Львович сказывает: кара Господня не иначе! Что ни день, то поминки. Молодого-то князя насилу живого принесли — глянуть больно… — всхлипывала кухарка Фоминична, снимая пробы с приготовляемых к обеду блюд. — И зачем я готовлю всё это? Прежде хоть к обеду собирались, а нынче все по своим комнатам сидят, барская пища челяди идёт…

— Что ж в этом плохого? — рассеянно отозвался Жигамонт, наливая уже третью по счёту чашку кофе. — Пусть люди едят. Разве ж жалко?

— Жирно им больно такие кушанья есть. Простым людям и пища простая нужна, не то вон пузо-то развратится от таких угощений, а потом иного не захочет, — буркнула Фоминична. — Вот, вы барин полчаса уж сидите да кофий пьёте. Хоть бы пообедали! Хотите, я вам котлеток подогрею? Или щец?

— Не хочу, Фоминична, я не голоден.

— Эх! Одно слово, баре! — вздохнула кухарка. — Дашка ещё запропала куда-то…

— И никуда я не пропала, — Дарья вошла в кухню, водя округлыми бёдрами.

— Ох! Поглядите на неё! Совсем стыд потеряла! — рассердилась Фоминична. — Возьми лучше морсу клюквенного да снеси Родиону Александрычу. Ему теперь кисленького-то хорошо будет.

Георгий Павлович закурил трубку. После разговора с княгиней он никак не мог отделаться от тяжёлого чувства, словно был в чём-то виноват перед нею. Лучше бы и не приезжать сюда вовсе было… Одно только растравление души. А что ж, надо было бросить некогда любимую женщину один на один со всем этим? Даст Бог, скоро всё закончится, и можно будет вернуться в Москву, к своей практике, к спокойной размеренной жизни…

— Дашка, я тебе что сказала!

— Да несу уж, несу!

Перепалка кухарки и горничной едва достигала слуха Жигамонта. Он с тоской подумал о том, что сегодня ему нужно ещё проведать Екатерину Васильевну. А так бы не хотелось вовсе видеть кого-либо. Мысли доктора перенеслись к Амелину. Неужели он, в самом деле, убийца? Возможно, очень возможно… Вспомнить только, что говорил он при первой встрече… А, вообще, все хороши в этом доме, распавшемся задолго до обрушившихся на него несчастий. Распря между всеми членами семьи, распря в душе каждого из них, тайны, годами вынашиваемые обиды — от всего этого сама атмосфера дома должна была напитаться ядом и стать невыносимой.

В коридоре послышались быстрые шаги, и в кухню вошёл Немировский. Старый следователь тяжело дышал, на лбу его блестели крупицы пота, а лицо было очень бледно. Жигамонт поднялся ему навстречу:

— Что случилось, Николай Степанович?

— Доктор, отвечайте скорее, где горничная Дарья?

— Я не знаю…

— Да морс клюквенный она молодому барину понесла! — откликнулась Фоминична.

— Что?! — лицо Немировского исказила гримаса, он приложил руку к груди и прислонился к стене.

— Николай Степанович, что с вами?! — бросился к нему Жигамонт, испугавшись, что Николая Степановича может хватить удар.

— Доктор, бегите скорее туда! Остановите её! Морс будет отравлен… — вымолвил следователь плохо слушающимися губами. — Быстрее, умоляю вас!

— Фоминична, помогите господину Немировскому! — крикнул Георгий Павлович и выбежал из кухни.

Доктор ещё не понимал, что к чему, но он был не из тех, кто тратит время на ненужные разъяснения, когда речь идёт о жизни человека. Перескакивая длинными ногами через три ступеньки, Георгий Павлович вихрем взлетел по лестнице и толкнул дверь в комнату Родиона.

Маша заботливо поддерживала голову молодого князя, а горничная уже протягивала кружку с морсом к его губам. Размышлять было некогда, и доктор Жигамонт одним ударом трости выбил кружку из рук Дарьи. Она со звоном упала на пол и разбилась.

Маша смотрела на Георгия Павловича изумлённо-испуганными глазами, не произнося ни слова.

— Что это с вами, барин? — спросила Дарья.

Сидевшая на стуле кошка соскочила на пол, осторожно подошла к разлившейся жидкости, лизнула несколько раз и через мгновение издохла.

Георгий Павлович промокнул платком лоб. Доктор хотел было закурить свою трубку, но дрожащие руки плохо слушались его, и он вновь убрал её в карман.

Маша поднесла руку к губам и вымолвила:

— Даша, как же это? Так это ты всё?..

По лицу Дарьи скользнула нехорошая усмешка, она выпрямилась и гордо посмотрела на присутствующих:

— Что всё? Что всё?! Мне себя упрекать не в чем! Вы все беленькие, да? Пушистые? А одну нашли чёрную? Меня?! А, вот, выкусите! Вы все меня чернее! Все до единого!

…Своего родного отца она ненавидела всю сознательную жизнь. Ненавидела за то, что из-за него помутился рассудок матери, за то, что саму её он не желал признавать и даже не отличал от прочей прислуги.

О том, что князь Владимир Олицкий является её отцом, Даша узнала, когда была ещё совсем маленькой. Мать сама рассказала об этом дочери во время очередного припадка. Те припадки были предвестниками тяжёлой болезни, которая вскоре превратила цветущую, красивую молодую женщину в жалкую сумасшедшую. Но к тому времени Даша уже знала всю правду. Евдокия Яковлевна часто сажала дочь на колени и, гладя по русой голове, рассказывала об отце. Ей неважно было, понимает ли её дочь, просто хотелось ещё раз воскресить в памяти навсегда ушедшее счастье.

Мать вышла замуж по указанию своего отца и мужа не любила никогда. Да и как можно было любить его? Этого плешивого, желтушного холуя, с которым противно просто находиться рядом. Сознавать, что она не дочь Лыняева, Даше было приятно. Она поглядывала на своего отца, в ту пору красивейшего мужчину, статного, гордого аристократа, и представляла, как было бы чудесно, если бы он признал её. Даша представляла себя на светских балах: вот, она кружит по белой зале в вихре музыки, на ней прекрасное воздушное платье, и все провожают её восхищёнными взглядами. Кто это прелестное создание? — Разве вы не знаете? Это княжна Олицкая! Сколько раз виделась Даше эта сцена, но отец не обращал на неё внимания и совершенно забыл о матери…

Евдокия Яковлевна искала встреч, писала Владимиру Александровичу письма. На одно из них он ответил раздражённой отповедью, в которой, однако, признавал своё отцовство. Это письмо Даша хранила, как самую большую ценность, оно могло стать её пропуском в ту жизнь, о которой она так грезила.

Между тем, Евдокией Яковлевной овладевала тоска. Она часами просиживала неподвижно, плакала, перестала следить за собой.

Однажды мать явилась к князю и стала упрекать его, умолять не оставлять её. Звонкая пощёчина стала ей ответом. Даша видела эту сцену через неплотно прикрытую дверь, и она навсегда врезалась в детскую память. Особенно надменное лицо отца в этот момент. Презрительное и брезгливое его выражение…

С той поры ненависть Даши росла. С ранних лет она научилась лицемерить. Никто бы не заподозрил, какая тёмная бездна таилась в душе этой с виду весёлой, беззаботной и слегка кокетливой девушки, готовой всем услужить.

Даже умная княгиня ничего не подозревала, а её Даша ненавидела едва ли не больше собственного отца. Она единственная знала об утехах Елизаветы Борисовны: семи лет от роду случайно подглядела её встречу с молодым сельским врачом. Повзрослев, Даше ничего не стоило сложить два и два и понять, кто настоящий отец князя Родиона. Этого ангелоподобного юношу она возненавидела тоже. За то, что он, не являясь Олицким, унаследует всё то, что принадлежит по праву ей, настоящей княжне.

Долгие годы Даша следила за обитателями дома Олицких, подслушивала, подглядывала, узнавала их тайны. Она чувствовала, что однажды все эти добытые секреты пригодятся ей для мести, о которой она мечтала. А отомстить Даша хотела всем.

Кто был незапятнан в этом объятом пороком доме? Князья Антон и Владимир, замаравшие свои белые руки невинной кровью? Их старик-отец, покрывший преступление сыновей? Каверзин, помогший ему в этом? Княгиня, облапошившая старого мужа и присвоившая его состояние? Даже на молодых князьях лежала тень этих преступлений! А Маша Каринская? Её Даша возненавидела за то, что она, будучи такой же незаконнорожденной, была признана своим дедом, а Даша так и оставалась горничной. Зависть душила! И ведь надо же, имея такое счастье, эта глупая девчонка всех дичится и даже не выезжает в свет! И за что глупцам счастье?!

Всеволода Гавриловича Даша не любила, но чувствовала, что этот человек много знает и может быть полезным. Она пришла к нему сама, жалуясь на сильные боли в животе, а затем пустила в ход весь свой недурной арсенал молодой соблазнительницы. Впрочем, тут и трудиться не надо было. Доктор был известен в округе, как большой охотник до женского пола. Старухи называли его колдуном:

— Заморочит девку, зачарует, околдует и тащит! А то, глядишь, опоит чем!

Потому молодых девиц старались лечить у местной знахарки, не доверяя учёному лекарю.

— Наука-наука! Девкам подол задирать — вот, вся их наука!

Зато молодые девицы при виде доктора заливались румянцем, робели, словно, в самом деле, привораживал он их. Короткая знакомая Даши, Матрёна рассказывала ей, вздыхая с истомой:

— Как поглядел он на меня, так голова закружилась! Словно околдовал!

Эта слава также внушала любопытство Даше. Амелин вполне оправдал его, хотя околдованной княжна-горничная себя не почувствовала. Слишком остёр был её ум, слишком на другое направлены желания. Зато доктор увлёкся ею довольно надолго. Даша частенько оставалась у него на ночь, ей разрешено было брать книги, в которых девушка понимала немного, но которые ей чем-то нравились. Может быть, тем, что на страницах их отвергались законы, столь противные ей самой. Это же презрение к нормам нравилось Даше в Амелине. Она даже думала посвятить его в свои планы, но передумала, решив не рисковать.

Однажды вечером Даша поссорилась с Архипом Никодимовичем и убежала из дома. Идти ей было некуда, и она направилась к Амелину. Идти нужно было через лес, но Даша этого не боялась, поскольку вообще мало чего боялась в жизни.

У доктора кто-то был. По голосу Даша угадала, что это князь Антон Александрович. Она притаилась под окном и стала слушать доносившийся разговор. Оба мужчины были сильно нетрезвы и разговаривали громко. Особенно зычен был князь.

То, что услышала Даша той ночью, дало последнюю козырную карту её партии и перевернуло представление об отце. Оказывается, её отец — преступник…

Даша вернулась домой и всю ночь выстраивала план мести Олицким, который всё чётче проступал в её кипящем мозгу. Большого скандала она не желала, рассчитывая унаследовать положенный по праву титул и имение. Значит, нужно было все делать аккуратно, чтобы не возбудить подозрений.

Через несколько дней Даша вновь навестила Амелина. Всё же ей очень хотелось обрести помощника в его лице. Прощупывать почву она стала издалека.

— Послушай, ведь Родион — твой сын, — сказала Даша доктору. — Ты мог бы потребовать от княгини целое состояние за своё молчание!

— Мог бы, — легко согласился Амелин.

— Так потребуй! Ведь как бы тогда зажить можно было! Совсем иначе! По-людски!

— Ты-то тут причём, дурёха?

— Да мне же за тебя обидно! Что ты прозябаешь в этой дыре?! Мужик ты или нет?! Возьми своё! То, на что ты имеешь право!

Всеволод Гаврилович взял её за подбородок и сказал, чеканя каждое слово:

— Это не твоё дело! Знай своё место и не лезь, куда тебя не спрашивают!

— Ах, вот ты как заговорил? Стало быть, ты купчиху нашу любишь до сих пор! Дурак! Какие же вы все дураки! Она об тебя ноги вытирает, а ты!

— Пошла вон!

— Что?!

— Я сказал, пошла вон, — ледяным тоном повторил Амелин.

— Хорошо же! Я уйду! И я добьюсь своего! Я ещё буду в шелках ходить! А ты сопьёшься и сдохнешь, как пёс! Туда тебе и дорога!

Начиная с этого момента, Даша презирала Амелина. Он предал её. Предал ради старой чертовки, княгини Олицкой! Что ж, и ему придётся платить по счетам в свой срок! Все заплатят!

Что нужно непризнанной княжне, имеющей только один сомнительный документ, чтобы получить всё наследство? Избавиться от всех других претендентов. Но вначале нужно было создать нужную атмосферу, запутать и запугать всех. Для этого достаточно оказалось написать несколько записок и разыграть спектакль с привидением.

Использовать в такой игре родную мать было жаль, но что поделать? Она сама виновата! Нашла из-за кого сходить с ума! Пусть хоть поможет дочери добиться справедливости! Если дать прописанных врачом капель несколько больше, чем положено, то больная впадёт в такое состояние, когда ею замечательно легко управлять. Даша несколько раз проверила это, прежде чем начать свой спектакль.

Отправить на тот свет старого князя ничего не стоило. Бедняга увидел «призрак», и сердце его не выдержало пережитого испуга. Он бы всё равно не прожил долго…

Далее настала очередь Бориса Борисовича. Его нужно было устранить раньше других, чтобы он не успел о чём-либо догадаться. Слишком умён. Да насладиться страхом князя Владимира Александровича было так приятно!

Ещё встречаясь с Амелиным, Даша расспрашивала его о медицине, о пользе и вреде разных лекарств, читала справочники, особое внимание уделяя ядам. Всеволод Гаврилович не отличался педантичностью и аккуратностью, поэтому украсть у него кое-какие снадобья не составило труда.

Убираясь в комнате Бориса Борисовича, Даша подменила принимаемые им пилюли на другие, провоцирующие удар. Каверзин подмены не заметил и за вечер выпил несколько смертельных пилюль, удивляясь, вероятно, что они не помогают…

И, вот, пришла очередь Владимира Александровича. Его убивать Даша не хотела. Она хотела, чтобы он сделал это сам. «Умер от угрызений совести». День выдался дождливый, суматошный. Даша притаилась за кустом и бросила в окно отцу камень с запиской. Здесь же она разбросала несколько окурков, подобранных у Амелина. Ей очень хотелось хоть как-то вмешать его в своё дело…

Гордый князь испугался позора… Даша видела его в первые минуты после смерти. Она смотрела на него, пытаясь уловить в себе хоть каплю жалости, хоть какое-то чувство. Но душа её словно окаменела. В ней не было ни сожаления, ни радости. Она сделала то, что должна была сделать: отомстила за мать и ещё на шаг приблизилась к своей цели.

— Вот, видите, папа, как всё вышло… Зачем вы отказывались признать меня? Ведь вы могли! Ведь я когда-то вас любила, я восхищалась вами, я мечтала быть похожей на вас и, глядя на своё отражение в зеркале, искала в своём лице ваши черты и радовалась, находя… О, если бы вы знали!

Наконец, чувство появилось. Чувство огорчения, что отец умер, так и не услышав её. Что она так и не сказала ему всего, что накопилось на душе за эти годы.

— Я была вашей единственной дочерью. Плоть от плоти, кровь от крови. Да если бы только у них у всех были глаза, они бы узнали во мне вас! Вы заплатили мне теперь хоть отчасти, потому что выплатить кредит полностью вам бы не удалось. Теперь заплатят остальные…

Князя Антона Даша презирала. Ему не за что было мстить, но он мешал достижению поставленной цели уже тем только, что существовал. Настоящий Олицкий. Наследник. Нужно было расчистить путь.

Антон Александрович сам упростил задачу своего убийства. Злоупотреблять ядом было рискованно, а князь сам давал возможность воспользоваться другим способом. Что может быть естественнее, чем случайный пожар, если человек постоянно пьян, не в себе и не раз уже оказывался в схожих ситуациях, по счастью, благополучно кончавшихся? Закономерный конец. Только пробраться внутрь, развести огонь, закрыть заслон в печи — и дело готово. Просто до гениальности!

Княгиня Елизавета Борисовна… Как хотелось Даше скорее добраться до этой гордой, изображающей безупречность стервы! Лживая тварь! «Даша, подай…», «Даша, принеси…»… О, если бы она могла знать, что скрывается за покорными «сию минуту, барыня»! Но очередь княгини ещё не пришла. Она должна была стать последней в этом ряду. А прежде нужно избавиться от молодых князей.

Князь Володя, с которым Даша так часто кокетничала, сбежал. Это не входило в её планы, но что ж поделать? Оставался Родион Александрович. Даша знала, что молодой князь не пропускает служб по воскресеньям и ездит в храм верхом. Лошадь его накануне заболела, а, значит, ехать он должен был на коне Владимира. Подсыпать в пищу рысаку «дурман-траву» было легче лёгкого…

Всё почти получилось! Представление разыгрывалось как по нотам! Ещё два шага — и она стала бы княжной Олицкой, единственной наследницей! Каких-то два шага… И надо же было этим московским ищейкам сунуться! Старая дрянь, княгиня Олицкая, она и здесь умудрилась переиграть Дашу! Если бы этот молодой, синеглазый следователь Вигель приехал днём позже… Если бы хитрый старик, его начальник, не раскусил, что к чему… Если бы обходительнейший доктор не вышиб так ловко чашку своей тяжёлой палкой… Если бы! Теперь никогда Даше не танцевать на светских балах, не унаследовать Олиц… Только звенеть кандалами где-то в Сибири… Но никто, никто не отнимет у неё данного правом рождения титула:

— Я княжна Дарья Владимировна Олицкая!

Когда новоявленную княжну увели, Немировский поправил подложенную под спину подушку, понюхал табаку и, обращаясь к Вигелю, вздохнул:

— Вот, и скажи мне, дорогой Пётр Андреевич, откуда в этой деревенской девице такая изощрённость ума? Она же просчитала каждый свой ход, как самый опытный преступник!

— Меня больше поражает жестокость, — признался Вигель.

— Жестокость, вообще, свойственна нашему времени, а в этой девице она была посеяна от рождения. Она естественный плод этого дома.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что в доме, где почти каждый преступник в той или иной степени, где царит атмосфера вражды друг к другу, где ложью пронизано всё до основания, рано или поздно должна явиться такая Даша, — ответил Николай Степанович мрачно. — Ведь это же Содом, драгоценный Пётр Андреевич. Посуди сам!

— А как же князь Родион?

— Единый праведник не спасёт дома, а вынужден будет бежать из него.

— По-моему, Николай Степанович, вами владеет мрачное расположение духа. В конце концов, весь мир таков.

— Это тебя обнадёживает? — в голосе Немировского послышалась ирония.

— Нет, пожалуй, огорчает, — подумав, отозвался Вигель.

— То-то же.

— Как вы себя чувствуете, Николай Степанович?

— Прекрасно, — улыбнулся Немировский. — Думаю, что господин Амелин поторопился отправлять меня на тот свет. Бездельника земля не держит, а у нас делов пуды, покуда не отпустят.

— В таком случае, не спуститься ли нам в парк? Сегодня такой тёплый день.

— Пожалуй. К тому же у меня есть к тебе, друг сердечный, разговор…

Близился вечер, и солнце катилось к западу, даря земле свои охладевающие, по мере этого направления, алые лучи. Пахло созревающими яблоками. Вигель сорвал одно из них, надкусил и поморщился:

— Кислое…

— Всё, что прежде времени обрывается, оставляет во рту кислоту и горечь. Подождите поры. Скоро уж Спас Яблочный, — сказал Немировский, щуря глаза на солнце. — На севере все плоды так поздно созревают… Иные, пока созреют, уже червь источит. На юге совсем другое дело. Мы с Анной Степановной однажды гостили у её доброй приятельницы в Феодосии. Вот, там фрукты сладчайшие. Да и, вообще, хороший климат там. Тёплый, сухой… Ей-Богу, там бы жить! Вот, выйду в отставку и уеду жить на юг, свои старые кости греть напоследок.

— Ах, Николай Степанович, опять вы об отставке! — огорчился Вигель.

— Всему пора приходит. Я уйду, а ты, глядишь, и место моё займёшь! Тебе я его могу со спокойной душой доверить.

— И слушать не хочу даже.

— Человек не должен цепляться за старое. Впрочем, ты не унывай! — Немировский шутливо хлопнул Вигеля по плечу. — Мне ещё генерала не дали, а уходить на покой не генералом мне несолидно будет!

— В таком случае, пусть бы этот чин дали вам как можно позже! — улыбнулся Пётр Андреевич. — О чём вы хотели говорить со мной?

Николай Степанович посерьёзнел. Он готовился к этому разговору, но всё же не мог подобрать нужных слов, чтобы начать, а потому ответил напрямик:

— Говорить будем об Асе, если ты не против.

— Совсем нет. Я слушаю.

— Она тебе писала, не так ли?

— Откуда вы знаете?

— Видел, как она поспешно спрятала письмо, когда я вошёл. Полно, Пётр Андреевич, мы, когда Москву покидали, так я уж не сомневался, что она к тебе писать станет. Я не слеп и не безумен, а она не столь искусная лицедейка, чтобы ввести меня в заблуждение. Ася совсем ещё ребёнок. Она жизни не видела. Только читала о ней в книжках да вымечтывала в своей хорошенькой, умной головке. То, что она тобой увлеклась, меня ни в коей мере не удивляет. Ты молод, хорош собой, умён, обходителен… Ты в её представлении почти идеальный герой.

— Николай Степанович…

— Не перебивай. Мы с тобой десять лет работаем плечом к плечу. В моём доме ты принят, как родной. И я, и моя сестра, относимся к тебе соответственно, как к родному для нас человеку. Поэтому говорить будем прямо, как положено между близкими людьми. Как ты относишься к моей крестнице?

— Ася — прекрасная девушка! — с чувством ответил Вигель. — Если бы не её письмо, я, может быть, и не приехал бы сюда…

— Да, замечательное создание… Это понятно. Но ты уходишь от ответа. Прости, Пётр Андреевич, я очень тебя люблю, но и Ася мне дорога. К тому же за неё я чувствую ответственность перед покойным другом, и я не могу смотреть сквозь пальцы на то, что происходит.

— А разве что-то происходит?

— А разве ты не знаешь? — Немировский остановился и посмотрел в лицо Петру Андреевич у. — Она ведь любит тебя, чёрт побери…

— Я знаю, Николай Степанович, — тихо ответил Вигель, опуская голову.

— Не сомневаюсь. А ты?

— Я буду счастлив, если Ася согласится стать моей женой.

На некоторое время повисло молчание. Николая Степанович резким движением руки провёл по волосам, крякнул и заговорил вновь:

— Ты меня, старика, прости, что в душу лезу и напоминаю… Но иначе не могу. Ты ведь до сих пор не забыл ту свою? Ольгу Романовну, если я не ошибаюсь?

— У Ольги Романовны муж, двое детей и положение в обществе. Это история прошлая, — ответил Вигель холодно, но от Немировского не укрылось, как напрягся его голос.

— Это доводы рассудка. А сердце?

— Что вы хотите услышать, Николай Степанович? Что я до сих пор не забыл Ольгу? Да, это так. Я помню её по-прежнему и не забуду никогда, пока жив. И тут уже тоже ничего не попишешь.

— А Ася?

— Вы не хотите, чтобы я был с ней?

— Пётр Андреевич, если б я был ей отцом, то не желал бы лучшего зятя. Но сможешь ли ты сделать её счастливой, если твоё сердце занято? Пойми, я не хочу, чтобы она потом страдала.

— Николай Степанович, я не буду лгать: я никогда не смогу любить Асю так, как любил Ольгу, — твёрдым голосом начал Вигель, — но я клянусь вам всем, что есть у меня святого, что если ваша крестница согласится стать моей женой, я сделаю всё, чтобы она была счастлива, я буду любить её, заботиться о ней так, как только может заботиться самый преданный супруг. Я никогда не дам ей повода для огорчения… Я…

— Довольно, — Немировский поднял руку. — Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы не верить твоему слову. Что ж, Бог даст, и сладится.

— Так вы благословляете нас, Николай Степанович?

Глаза старого следователя солнечно заблестели:

— Я буду бесконечно рад, если у вас всё сложится. Ступай к ней, поговори. Решать ведь ей.

Лицо Петра Андреевич а осветилось радостью:

— Спасибо, Николай Степанович!

Немировский махнул рукой. Вигель направился к дому. Вначале он шёл ровным шагом, но затем не выдержал и припустился бегом. Николай Степанович рассмеялся, глядя ему вслед:

— Э-эх, черти драповые! Ай-да-ну!

Где-то в глубине сада раздался громкий хлопок, похожий на выстрел. Немировский обернулся и пошёл по аллее в ту сторону, откуда донёсся звук. Давешнее недомогание совсем покинуло его, прежняя лёгкость мысли и движения вернулись, и от этого на душе было светло и ясно. Миновав цветник, от которого весь воздух напитывался тонким ароматом шиповника, Николай Степанович обогнул дом и очутился на просторном лугу с тщательно покошенной травой. На противоположной стороне его было установлено метательное устройство, приводимое в действие стариком-слугой, в котором Немировский тотчас узнал Анфимыча. Конюх запускал механизм, и в небо летела тарелка, после чего раздавался выстрел, и мишень разлеталась на мелкие осколки.

Стрелять изволила сама княгиня Олицкая. Она стояла посреди луга, одетая в простое чёрное платье и сжимала в руках револьвер. Елизавета Борисовна сделала слуге знак, тарелка полетела, и новый выстрел сотряс воздух.

— Добрый вечер княгиня! — окликнул Немировский Олицкую, приближаясь к ней.

— Здравствуйте, Николай Степанович, — отозвалась княгиня. — Вижу, вы поправились. Я рада.

— Благодарю, — улыбнулся следователь. — Я бы, на вашем месте, не стал бы сейчас заниматься стрельбой.

— Почему бы нет?

— Да ведь люди напуганы всем случившимся за последнее время. А тут вдруг выстрелы! Поберегли бы слабые нервы слабых людей.

— Ничего, — княгиня поджала губы, — переживут. У меня привычка успокаивать нервы стрельбой. Вы себе представить не можете, какое это облегчение!

— Очень даже могу.

— Вот как? Вы хороший стрелок?

— Когда-то имелись способности, — скромно ответил Немировский, протягивая руку за пистолетом: — Вы разрешите?

— Сделайте одолжение! — кивнула Олицкая, отдавая револьвер. — Но прежде я хочу попросить у вас извинения.

— За что, помилуйте?

— Я была с вами очень резка. Наговорила несправедливостей. Но вы должны понять, я была в таком состоянии… Ведь и я не железная! Такой безумный день…

— Я понимаю вас, Елизавета Борисовна. И это, право, не стоило извинений.

— Но какова девчонка, а! — княгиня сплеснула руками. — Верно говорят, в тихом омуте черти водятся. Как это могло случиться? Ведь она на моих глазах выросла! С Володей и Родей играла! Не понимаю…

— Кстати, как чувствует себя ваш сын?

— Георгий Павлыч сказал, что опасности нет, но он ещё долго останется в постели… Страшно подумать, что могло бы быть, если бы ваш молодой коллега опоздал хоть на самую малость. Что теперь будет с этой девкой?

Немировский пожал плечами:

— Вероятно, её ожидает бессрочная каторга.

— Вы думаете, она вменяемая? Может быть, это всё следствие их семейной болезни… Безумие!

— Все преступники, в своём роде, сумасшедшие. Может быть, ваша горничная и имеет психическое расстройство, но всё, что она совершила, было сделано ею сознательно. Она ведь во всём призналась.

— И с гордостью… Если эта дрянь распустит свой ядовитый язык и расскажет все тайны нашего дома, это будет ужасный скандал…

— Здесь я бессилен вам помочь. Кстати, вы так и не разжаловали вашего управляющего?

— Нет, — княгиня покачала головой. — И не разжалую.

— Я почему-то так и думал.

— Николай Степанович, все управляющие воры… Этот не хуже других! Но к нему я привыкла, он хорошо исполняет мои поручения. Что ещё мне нужно, в конце концов?

— А Евдокия Яковлевна?

— Я отменила приказание отдать её в бедлам… Мне искренне жаль эту несчастную. Я ведь помню, какой она была, пока не помутился её рассудок. Пусть остаётся. Мне кажется, теперь, когда дочь не усугубляет её безумия в своих целях, она станет спокойнее. Отец Андроник позаботится о ней.

— Отец Андроник?

— Да… Вот уж святая душа. Я понимаю, почему мои люди к нему так тянутся… А, впрочем, что это мы всё разговоры разговариваем? Вы не передумали стрелять?

— Нет, я готов.

Княгиня взмахнула рукой, тарелка взлетела в воздух, Немировский прищурил глаз и выстрелил, мелкие осколки посыпались на землю.

— Браво, — Елизавета Борисовна уважительно похлопала в ладоши. — Отличный выстрел, поздравляю.

— Есть ещё порох в пороховницах, — улыбнулся Немировский.

— Ваше сиятельство! — раздался сзади пронзительный крик. Со стороны дома бежал, спотыкаясь, Лыняев.

— Господи Боже, что ещё стряслось? — побледнела княгиня.

Архип Никодимович подбежал к княгине и выдохнул:

— Дашка… Дашка повесилась…

Княгиня взглянула на Николая Степановича:

— Нехорошо так говорить, но это к лучшему… Эта девка могла такого наговорить на следствии, что не дай Бог! Ты свободен, Лыняев.

Архип Никодимович, не сказав ни слова, поплёлся к дому.

— Что вы молчите, Николай Степанович?

— Не люблю, когда смерти случаются слишком вовремя.

— А я люблю, когда всё случается в нужное время, — холодно произнесла княгиня. — Надеюсь, вы не подозреваете меня? У меня же самоё надёжное алиби: я была с вами.

— Разумеется, княгиня, — Немировский слегка склонил голову. — Однако же, я пойду взгляну, что случилось. Вы не хотите?

— Нет, увольте! Я уж лучше ещё пару тарелок разобью, чем пойду любоваться на удавленницу.

Николай Степанович направился к дому. Всё было тихо. Казалось, что за последнее время люди здесь так привыкли к смертям, что новая ничуть не потрясла их, показавшись естественной и «своевременной».

Следующим утром Дарью должны были отвезти в город и передать в руки властям с тем, чтобы над ней был произведён суд и вынесен приговор. Ночь же она должна была провести в запертом чулане в самой безлюдной части дома. Не подлежало сомнению, что на следствии Дарья рассказала бы всё, что знала о князьях Олицких, не исключая и московской истории. Допустить это значило бы обесчестить фамилию. Немировский не удивился бы, узнав, что княгиня Олицкая для спасения чести семьи и своего сына решилась на крайние меры…

Подходя к дому, Николай Степанович увидел вдалеке быстро удаляющуюся фигуру. Прихрамывающая походка не оставляла сомнений: это был Всеволод Гаврилович Амелин…

У дверей чулана, где была заключена преступница, стоял доктор Жигамонт.

— Я знал, что вы придёте, — сказал он, увидев Немировского.

— Самоубийство?

— На руках ссадины… Думаю, имела место борьба.

— Значит, убийство. Я так и думал. Эта девица не отказала бы себе в последней радости: опозорить это семейство. Что здесь делал Амелин?

— Амелин? Я его не видел…

— Странно, — Николай Степанович вошёл в чулан. В углу, на топчане лежало покрытое белой простынёй тело. Следователь огляделся и уточнил: — Записки, разумеется, тоже нет?

— Конечно.

Немировский щёлкнул пальцем по крышке тавлинки и вздохнул:

— Идёмте, доктор… Выпьем с вами кофейку.

— Вам бы не следовало теперь кофе пить.

— Хорошо, хорошо. Тогда чаю. Чай вы мне пить не запретите, Георгий Павлыч?

— В разумных количествах.

— Разумность, доктор, везде нужна…

На кухне, вопреки обыкновению, ничего не скворчало и не дымилась. Фоминична сидела за столом и пила с блюдца чай.

— Уйду я из этого дома, — сообщила она вошедшим господам.

— Что так? — полюбопытствовал Немировский.

— Оглашенные все… Нынче, вон, один с крыльца выскочил — едва с ног не сшиб, а у самого морда в крови… Страсть-то какая!

— И кто ж это таков был?

— Да известно кто… Антихрист этот, лекарь наш… Вот, говорила барыне: гнать его надо! Ведь истинный антихрист, прости Господи! Нешто бабка наша с хворостями не совладает! Выскочил! Ишь! Глаза бешеные! Морда в крови! Антихрист, одно слово…

Немировский посмотрел на Жигамонта:

— Ну, вот, и найдены разгадки всех тайн Мадридского двора!

Георгий Павлович нервно передёрнул плечами и закурил трубку. Николай Степанович уселся за стол и с улыбкой обратился к кухарке:

— Пока вы не ушли, дорогая Фоминична, может быть, вы всё-таки не откажете напоить нас с доктором чаем?

— Для хороших господ у меня всегда всё готово, — кивнула Фоминична. — Может, покушать желаете?

— А и то не помешает!

В саду почти стемнело. Ася стояла на пороге беседки в кремовом платье с оборками, и ветер колыхал пряди светлых, слегка вьющихся волос, выбившихся из причёски. Лицо её невозможно было различить в сумраке, но Вигель догадывался, что на нём теперь разлита та милая, радостная улыбка, которая так понравилась ему с первого взгляда.

Они разговаривали уже четверть часа о самых различных предметах, а Пётр Андреевич всё никак не мог подступить к делу, ради которого искал Асю.

— Слышите, соловьи поют? — спросила она мягким, негромким голосом.

— Да, кажется в берёзовой роще… Нынче уж поздняя пора для соловьёв, они поют в мае и в июне.

— Значит, этот солирует специально для нас, — Ася укутала шею тонким шарфом, и Вигель догадался, что ей становится холодно.

— Вы замёрзли, Ася? Позвольте набросить вам на плечи мой пиджак, — произнёс он, подходя к девушке сзади, и укутала её в свой светло-сиреневый чесучовый пиджак.

— Спасибо.

Теперь он стоял прямо перед ней в белой сорочке и жилете, и почти различал черты её лица. Вигель взял Асю за руку — она была холодной — и сказал:

— Мне нужно сказать вам нечто важное…

— Так говорите, — мягко прозвучал ответ в темноте. — Я слушаю вас со всем вниманием.

— Чтобы вы ответили мне, милая Анастасия Григорьевна, если бы мне вдруг взбрело в голову сделать вам предложение?

— Если бы «вдруг» и «взбрело», то отказала бы.

Вигель рассмеялся:

— Браво! Совершенно справедливо. Ну, а если бы я сказал, что люблю вас?

— Если бы… — протянула Ася. — А вы попробуйте просто сказать, и тогда я вам отвечу.

Пётр Андреевич легко опустился на одно колено и, прижав руку Аси к груди, произнёс:

— Я люблю вас, Анастасия Григорьевна! Составьте счастье моей жизни — выходите за меня замуж!

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь трелями соловья. Затем Вигель почувствовал, как рука Аси опустилась ему на голову, и её подрагивающий голос пропел:

— Вот так — гораздо лучше.

— И каков же ответ?

— Я согласна, — тихо ответила Ася. — Я ведь почти сама напросилась. К тому же, я вас люблю больше, чем вы меня.

— Отчего вы так думаете?

— Я чувствую. Но это совсем неважно. Я в нашу первую встречу загадала, что стану вашей женой. Вот, видите, сбылось. А, может, вы передумаете? — в голосе Аси послышался шутливый задор. — Возьмите меня в секретари или помощницы. Из меня отличная помощница выйдет!

— Я не против, дорогая Анастасия Григорьевна, чтобы вы стали моей неизменной помощницей, — в тон ей отозвался Вигель. — Но помощница в ранге жены предпочтительнее просто помощницы.

Ася рассмеялась, Пётр Андреевич поднялся и обнял её:

— Венчаться будем в Иверской. Вы затмите красотой всех самых прекрасных невест, и все мне будут завидовать.

— Нет. Все будут завидовать мне!

Вигель поцеловал Асю, и она прошептала:

— Как же я ждала этого момента… Я теперь почти счастлива!

— Почему же только «почти»?

— Потому что священник ещё не объявил нас мужем и женой.

— Вы чудо, Асенька.

— Причём очень любящее вас чудо. Однако уже поздно, и мне не терпится всё рассказать Николаю Степановичу. Уверена, дядя будет очень рад за нас. И тётушка тоже.

— Несомненно!

Ася вернула Вигелю пиджак, вприпрыжку сбежала по лестнице и скрылась во мраке аллей, уходящих к дому. Пётр Андреевич хлопнул в ладоши и неожиданно для себя подпрыгнул, чувствуя огромный прилив сил и радости. Немного успокоившись, он достал из кармана блокнот, открыл страничку, на которой была изображена Ася, и поднёс рисунок к губам.

Тянул и тянул свои хрустальные рулады соловей в дальней роще, и ночная прохлада окутывала сад. Вигель хотел убрать блокнот, но выронил его. Открылась одна из первых страниц. Поднеся изображение к глазам, Пётр Андреевич вздрогнул. С белого листка смотрела на него крупными, словно иконописными глазами Ольга Романовна. Что-то кольнуло сердце Вигеля при взгляде на портрет некогда столь любимой женщины. Вспомнились их встречи, единственная ночь, проведенная вместе, мечты о венчании… Всё это с такой явственностью воскресло в памяти, точно было лишь вчера.

Пётр Андреевич не удержался, чтобы сравнить свою первую любовь с юной невестой. Нет, совсем не похожи они… Тонкая, печальная, немногословная Ольга, похожая на бесплотное создание не от мира сего, и крепкая, весёлая, говорливая Ася, полная жизни, огня земная женщина. «Лёд и пламень»…

Подумав недолго, Вигель вырвал страничку с портретом Ольги Романовны из блокнота, чиркнул спичкой, посмотрел в последний раз при ярком свете на дорогое лицо и подпалил край бумаги… Листок ярко вспыхнул, почернел и, положенный на каменный бордюр беседки истлел.

— Прощайте, Ольга Романовна, — едва слышно сказал Вигель, и в воцарившейся тишине ему послышался тихий голос Ольги:

— Прощайте, Пётр Андреевич …

Сердце Аси бешено колотилось. Ей хотелось кричать от радости, смеяться, танцевать. Она бежала к дому, выделывая дорогой замысловатые па, кружась и жалея лишь о том, что не на кого выплеснуть огромную радость, обрушившуюся на неё.

Взлетев по лестнице, у самых дверей комнаты Родиона она столкнулась с выходящей оттуда Машей. Изумлённо поглядев на подругу, та спросила:

— Асенька, что с тобою? Ты вся светишься…

Ася не выдержала и, заключив Машу в объятия, выдохнула, едва сдерживаясь, чтобы не шуметь:

— Я замуж выхожу! Пётр Андреевич только что сделал мне предложение!

— Ах, Боже мой, как я за тебя рада! — с искреннем чувством вымолвила Маша, и Асе даже показалось неудобным быть такой счастливой, когда рядом — несчастье.

— Я сейчас готова наделать самых больших глупостей, какие только можно вообразить! И почему сейчас ночь? Я бы велела заложить коляску и поехала бы кататься… А лучше — верхом! Во мне столько сил сейчас, что хватило бы мир перевернуть!

— Сколько в тебе огня, Ася! Ты появляешься, и сразу хочется верить, что всё будет хорошо.

— Ну, конечно же, будет! — рассмеялась Ася. — А разве может быть иначе? Вот, увидишь: он поправится, и вы будете вместе, и…

— Я уже об «и» не думаю. Лишь бы только поправился.

— Непременно поправится. Он молод, здоров… И доктор Жигамонт надеется на лучшее!

— А я надеюсь на доктора Жигамонта. Он очень добр…

— Да, очень. Но сейчас мне, Машенька, все вокруг кажутся добрыми и хорошими! Всех бы расцеловала! А куда ты шла?

— Родя уснул. Я хотела пожелать спокойной ночи дедушке и сменить платье.

— О, прости, что задержала!

— Доброй ночи, Ася!

— И тебе, Маша!

Девушки расцеловались, и Ася поспешила в комнату крёстного. Николай Степанович ещё не ложился. Облачённый в длинный до пят тёмно-зелёный халат поверх белой сорочки, он сидел за столом и читал какую-то книгу, делая в ней пометки карандашом и прихлёбывая холодный чай.

Ася скользнула в комнату и обняла Немировского за плечи. Николай Степанович похлопал её по руке и ласково улыбнулся:

— Ну, что, егоза? Я так понимаю, обошлись без сватов? Жаль! Старый-добрый обычай был: «Купец пришёл, нет ли живого товару?»

— Я такая счастливая, дядя…

— Не сомневаюсь, моя красавица. Только ручонки у тебя ледяные, и вся ты замёрзла. Ну-ка, садись на кровать, я тебя пледом укрою, чтобы ты согрелась. Жаль, чай остыл…

Ася послушно села на кровать. Николай Степанович поднялся со стула, закутал крестницу тёплым пледом и сел рядом с ней. Ася склонила голову на плечо Немировского, и тот погладил её по волосам:

— Анна Степановна будет счастлива, когда узнает. Учти, она непременно захочет пышной свадьбы с соблюдением всех традиций, в которых они с Соней истинные профессора. Ещё и сваху знакомую подрядят для этого дела, чтобы уж всё чин-чином было.

— А пусть и так! — улыбнулась Ася. — Пусть все традиции будут… И гостей — полный дом! И чтобы всем весело! А вы моим посажённым отцом будете…

— Непременно. Исполню незакосненно всё, что ты скажешь.

— А что вы читали, дядюшка?

— Языкова… Знаешь, давно не брал в руки. Зачитался. Чудо, как хорошо!

— Все негой сладостной объемлет
Царица сумрака и сна -
Зачем душа моя не дремлет,
Зачем тревожится она?… — начала Ася, зевая.
— Я сам себя не понимаю:
Чего-то жажду, что-то есть,
В чем сердце я разуверяю,
Чего ему не перенесть.
Опять тоска, опять волненье!
Надолго взор ее очей
Зажег мое воображенье
И погасил в груди моей
К любви давнишнее презренье.
Морфей! Слети на Трубадура
Дай мне спасительную ночь,
И богородицу Амура,
И думы тягостные прочь! — продолжил Немировский негромким, вкрадчивым голосом.

Ася слушала его, и чувствовала, как тепло и покой разливается по телу. Недавняя возбуждённость прошла, и теперь девушку клонило в сон. Но как не хотелось подниматься, идти в свою комнату… Ей было уютно сидеть так, укутавшись пледом, положив голову на плечо крёстного и слушая его. Так и задремала Ася со счастливой улыбкой на губах, и Николай Степанович пожалел будить её, а лишь улыбнулся и вздохнул негромко:

— Егоза…

Назад: Глава 6

Дальше: Глава 8