Глава 6

Извозчик остановился у дома в самом конце Тверской улицы, Василь Васильич спрыгнул на землю и постучал. Дверь отрыла Соня, спешно вытирающая полные, распаренные руки о белый фартук:

— Господин Романенко, здравствуйте! Где это вы пропадали столько времени? Анна Степановна не раз вас поминала.

— Надеюсь, не худым словом? — весело улыбнулся Романенко.

— Как можно! Вы проходите! Барыня сейчас в гостиной, «Могилу Наполеона» раскладывает.

— Спасибо, Соня.

Василь Васильич поднялся по ступенькам, по обыкновению перепрыгивая через одну, и с сияющей улыбкой вошёл в гостиную.

— Здравствуйте, дражайшая Анна Степановна! — воскликнул он, отвешивая земной поклон, касаясь при этом рукою пола.

Кумарина, сидевшая в глубоком кресле за низеньким чайным столом, погружённая в хитросплетения пасьянса, вздрогнула от неожиданности, подняла свои лучистые, как у брата, глаза на гостя и ласково улыбнулась:

— Голос у тебя, батюшка мой, что труба иерихонская. Напугал меня.

— Простите великодушно, Анна Степановна! Как ваше здоровье?

— Хвала Господу, недурно. А ты уж, часом, свет мой, не из-за города ли прибыл?

— Ничего-то от вас не скроешь! Глаз-алмаз у вас!

— Хорошо, небось, на природе-то?

— Ах, Анна Степановна, мне не до природы было. Я ведь по службе ездил. Вот, хотел об одном деле с Николаем Степановичем посовещаться. Дома ли он?

— О! За ним тебе нынче в Коломну ехать придётся! — лицо Кумариной выразило лёгкое недовольство. — Как ребёнок, ей-Богу… Ну, добро бы молодой был, не сиделось бы дома ему, а то уже и сердце подводит, а он всё туда же… И Асю мою с собой увёз. Тоже оглашенная… Что за люди пошли теперь!

Романенко медленно поднялся с поручня кресла, на который было присел, и переспросил:

— В Коломну вы сказали?

— Именно.

— А зачем он туда поехал?

— А это ты, друг сердечный, у своего друга Петра Андреевича полюбопытствуй. Он тебе всё доподлинно и подробно расскажет.

— Спасибо, Анна Степановна, я так и поступлю, — кивнул Василь Васильич. — Разрешите откланяться!

— Эх, Вася, Вася, не умеешь ты быть вежливым до конца, — вздохнула Кумарина. — Нет бы посидеть чуток, чайку с вареньицем откушать, потешить старуху…

— Анна Степановна!

— Да Бог с тобой, — рассмеялась Анна Степановна, махнув рукой. — Мне ли не знать, что такое ваша сыщицкая служба? Беги уж. А то у меня, видишь, экая трудность: пасьянс не сходится! Третий раз раскладываю, и ни в какую!

— Попробуйте короля переложить! — посоветовал Романенко.

Кумарина поправила очки и поглядела на расклад:

— А ведь и в самом деле! Вот, видишь, Вася, как удачно, что ты ко мне зашёл. Ну, ступай с Богом!

— Всего доброго, драгоценная Анна Степановна!

— И тебе не хворать!

После нескольких часов допросов свидетелей, Вигель решил не брать извозчика, а пройтись пешком, дабы проветрить голову и размяться после долгого сидения на одном месте. Пётр Андреевич неспешно шёл по Ильинке, поигрывая тростью и разглядывая многочисленных прохожих. Иногда пробегавшие мимо девушки кокетливо улыбались молодому и красивому господину, и он также отвечал им лёгкой улыбкой.

Как-то необычайно легко, свежо и радостно было на сердце у Петра Андреевича в последние дни, как будто он вдруг помолодел, сделался вновь юн. Причину этого Вигель боялся называть даже самому себе, обманывая вопрошающий ум хорошей погодой и успехами на службе, но непокорное сердце нашёптывало совсем другой ответ.

Пройдя по Ильинке, Пётр Андреевич повернул в Черкасский переулок и вошёл в трактир Арсентьича, где имел привычку обедать с давних пор. Услужливый половой тотчас подоспел к его столику:

— Что прикажете подать, господин Вигель?

— А подай-ка мне, Ганимед, щец с головизной да сёмушки. И салатец, пожалуй.

— Бутылочку Депре прикажете?

— Нет. Рюмочку кизлярской и чайку.

— Куанг-су, как обычно?

— Конечно.

— Сей момент сделаем-с.

Пётр Андреевич достал блокнот и карандаш и принялся набрасывать портрет. Он рисовал по памяти, но она услужливо воскрешала желаемый образ до мельчайших деталей.

— Ба, какой цветок! — раздался позади голос Василь Васильича, и его рука опустилась на плечо Вигеля.

Пётр Андреевич поспешно захлопнул блокнот:

— Умеешь ты, брат Романенко, появиться неожиданно.

— Служба такая! — Василь Васильич уселся напротив Вигеля, небрежно бросив головной убор на стол. — Что за очаровательную особу ты от меня спрятал?

— Так… — Вигель пожал плечами. — Это неважно.

— Ого! Темнишь, брат, горой тебя раздуй! Я тебя десять лет как знаю, и не надо мне здесь петрушку балаганить. Уж признайся честно, новая любовь?

— Просто лицо интересное, захотелось изобразить для тренировки руки.

— Ой, темнило ты! Ладно, чёрт с тобою, коли не хочешь, так, пожалуй, и не говори. Я за иным к тебе делом.

Подошедший половой подал Вигелю обед и повернулся к Романенко.

— То же, что и этому господину, — не дожидаясь вопроса, велел Василь Васильич и, положив ногу на ногу, вновь обратился Петру Андреевичу: — Куда это ты, братец, услал нашего дорогого генерала?

— Он ещё никакой не генерал. К чему ты преувеличиваешь?

— Так скоро им станет. Столько лет на службе!

Вигель промолчал. Николай Степанович Немировский, в самом деле, уже мог бы получить чин действительного статского советника, но из-за неумения ладить с начальством всё ещё оставался просто статским, несмотря на более чем тридцатилетнюю беспорочную службу.

— Ты был у Анны Степановны?

— Только что от неё! Она мне и пожаловалась, что ты отправил её брата в Коломну по какому-то делу. Больше ничего не сказала, а отослала к тебе. Так, может, ты мне объяснишь, что к чему?

— Я, Василь Васильич, получил письмо от доброго друга моего отца. Он просил моей помощи. Его пригласили в некое имение, а там стали происходить какие-то странные события.

Романенко нахмурился:

— А имение это, часком, не Олицами зовётся?

Вигель опустил поднесённую ко рту ложку и с удивлением воззрился на своего друга:

— Откуда ты знаешь?

— Я, брат Вигель, много чего знаю. Сдаётся мне, что мы с тобой, сами того не зная, работали над одним делом, но с разных сторон. Поэтому сейчас ты расскажешь мне свою сторону, а я тебе свою, и, горой меня раздуй, если они не сойдутся, как два обрывка одной картины. Такая, вот, закорючка выходит.

Илья Никитич Овчаров был доволен. Поездка в Звенигород оказалась ненапрасной. Супругов Палицыных там помнили. Особенно старика Кузьму Григорьевича. Правда, о том, что на самом деле произошло в их семье, никто не знал. Палицыны избегали этой темы, говоря лишь, что их сын погиб в результате несчастного случая, и потому они оставили Москву, где стало им слишком тяжело после его смерти.

Осиротевшие родители были людьми крайне религиозными. Кузьма Григорьевич вскоре стал регентом в одной из местных церквей. О нём пошла слава, как о человеке учёном и богомудром. Палицын по памяти мог читать многие страницы Священного Писания, знал творения святых отцов, но при этом был скромен, молчалив и суров. Образ жизни и он, и его супруга вели почти аскетический. Сам Кузьма Григорьевич в постные дни пил лишь пустой чай, иногда с сухариком. В Великий же Пост по средам и пятницам он и вовсе не брал в рот ни капли воды или пищи, проводя сутки в молитвах. Говорили, что от постоянного стояния на коленях, у него опухли ноги. Такая пламенная вера вызывала большое уважение среди прихожан. К Кузьме Григорьевичу часто приходили за советом.

Прошло время, и Палицын принял священнический сан. Батюшку в Звенигороде очень любили, а некоторые считали даже праведником. Вскоре преставилась его жена. Кузьма Григорьевич долго оплакивал её, после чего принял монашество под именем Андроника и некоторое время жил в Савином монастыре.

Иноки, помнившие его, говорили, что отец Андроник был настоящим подвижником и примером для многих братьев. Проведя некоторое время в монастыре, батюшка получил благословение служить в каком-то храме в другом городе, точнее никто вспомнить не мог, поскольку отец Андроник после отъезда писем никому не писал.

Впрочем, эти сведения уже и не были нужны. Где стал служить Кузьма Григорьевич, Овчаров знал и сам. Отца Андроника он видел несколько раз, хотя ни разу не разговаривал с ним, и знал главное: священник этот очень близок дому Олицких…

Своё задание Илья Никитич выполнил, но уезжать не торопился. Не было конечной ясности в том старом деле, о котором заботился Романенко. К тому же уезжать из Москвы не хотелось. Илья Никитич всё ещё лелеял надежду на то, что Василь Васильич предложит ему остаться, предложит работать в Первопрестольной. От этой смелой мысли захватывало дух. Вот, если бы!..

С самого утра Овчаров бродил по улицам златоглавой, стараясь надышаться её воздухом, казавшимся ему особенным. Он успел уже побывать в Китай-городе, поразившем его своим шумом и пестротой. Чего здесь только не было! Восточные ковры с затейливыми узорами, сапоги, петухи и свиньи, рыба, халва, фрукты, конфеты — казалось, что со всех концов света везли сюда товар! Так и разбежались глаза у Ильи Никитича, глядя на это невиданное изобилие. Пересчитав оставшиеся деньги (а осталось их, к слову, немало), Овчаров справил себе новые, ярко блестящие на солнце сапоги. Старые же он заботливо перевязал верёвкой и, закинув за спину, покинул Китай-город.

В полдень Илья Никитич перекусил пирогами, купленными у старухи, торговавшей около вокзала. Он уже собрался идти в Мёртвый переулок, когда заметил молодую пару, показавшуюся ему очень знакомой…

— Наденька, ты не устала?

— Я проголодалась, Володичка.

— Подожди, я сейчас, — Володя отдал Наде свою скрипку и, подойдя к торговавшей пирогами старухе, спросил: — С чем пироги, бабуся?

— С рисом есть, с картофью, с яблоками… Бери сынок! Ещё тёплые!

— Давай, бабуся, — Володя протянул старухе деньги.

— С чем тебе, соколик?

— А со всем, с чем есть, давай. Моя жена проголодалась.

— Такой молодой, а уж обженился! — улыбнулась старуха. — Давно ль?

— Три дня только! — счастливо сказал Володя.

— Стало быть, это твоя жена? — кивнула торговка на Надю. — Какая хорошенькая!

Надя покраснела и потупила глаза. Старуха протянула Володе пирожки:

— А ты, значит, музыкант?

— Пока нет… То есть… Я очень хочу им стать!

— Ну, помоги вам Господь, детушки! Москва — она добрая. Москва всякого приветит.

— Спасибо, бабушка, — Володя вернулся к жене и протянул ей пирожок: — Вот, ешь!

Надя села на чемодан и стала есть, с нежностью глядя на мужа тёплыми серыми глазами.

— Какая же ты у меня красавица! Как же я счастлив, что мы, наконец, вместе!

— Я тоже очень счастлива. Только это всё-таки нехорошо, что мы сбежали втайне от родителей… Грех это.

— Надя, мы обвенчаны с тобой перед Богом! Родители никогда бы не позволили нам быть вместе! Я ведь князь, наследник древнего рода… Но я не хочу быть князем! Не хочу ничего наследовать! Пусть всё достанется Роде, я не против! Мне нужна только ты и музыка. Я хочу стать музыкантом и стану им, что бы ни говорили мои родные. Правда, отец уже ничего не скажет…

— Володичка, ты уверен, что мы правильно сделали, что уехали именно сейчас? Твоей матери и без того тяжело…

— Да, перед ней я виноват. Очень виноват. Но мог ли я поступить иначе? Если бы мы не уехали, через несколько дней твой отец объявил бы о твоей помолвке, ты сама говорила! Ведь ты бы не смогла противиться его воле…

— Я нарушила его волю, я уехала с тобой.

— Жалеешь об этом?

— Нет! Я очень люблю своего отца и, надеюсь, он сможет простить и понять меня. А за тобой я пойду хоть на край света. Куда ты, туда и я. Но мне не даёт покоя мысль, что наши родные теперь очень переживают за нас… Надо дать им знать, что с нами всё в порядке.

— Мы обязательно это сделаем, как только устроимся. Но не будем пока сообщать, где мы… Пусть там привыкнут к мысли, что мы муж и жена. А там поедем домой, бросимся родителям в ноги — всё чин по чину. Не звери же они, в конце концов…

— Спасибо тебе, Володичка.

— Надинька, дорогая моя, вот, погоди, я тебе всю Европу покажу! Поедем мы с тобою вдвоём, всё-всё увидим: Дрезден, Рим, Париж… Надинька, ты видела Париж? Говорят, там красота несказанная!

— Да на что мне она, хороший мой? Париж, Европа… Для меня, что есть они, что нет — всё едино. Лишь бы ты рядом был! А с тобою мне и Вятка всей Европы прекраснее будет!

Мимо проходили люди, но молодой князь не обращал на них внимания, любуясь своей юной женой. Человек сторонний никогда не назвал бы её красавицей. Лицо Нади было простым и не отличалось своеобразием: десять раз мимо пройдёшь, и не вспомнишь, что видел. И в то же время было в этой девушке какое-то неуловимое обаяние, манкость. Влюблённому же Володе мнилась она и вовсе красавицей.

Они познакомились случайно, на городском празднике год тому назад. Отца Нади знали, пожалуй, все без исключения. Купец Данилов был человеком известным не только благодаря своим знаменитым колбасам и ветчинам, но и благотворительности. Арсений Григорьевич охотно жертвовал на храмы, на приют для сирот, на больницы для бедных, хотя притом слыл человеком суровым, расчётливым и никогда не давал в долг.

У рано овдовевшего Данилова было четверо сыновей и дочь. Последнюю он желал выдать замуж за единственного сына своего старого друга, ещё более богатого, чем он сам, дабы она однажды унаследовала всё его состояние. Об избраннике своего сердца Надя не смела и заикнуться. Отец никогда бы не одобрил брак дочери «с не умеющим работать князьком, пиликающим на скрипочке, которому ещё неизвестно, достанется ли что в наследство, а если и достанется, так промотает!» Дворян Арсений Григорьевич не очень жаловал, считая, в большинстве своём, бездельниками, захребетниками и белоручками. Правда, супругу Володиного деда, Елизавету Борисовну Данилов уважал безмерно. «Нашего покроя дама! — говорил он о ней. — С такою дела вести — удовольствие! Но пальца в рот не клади…» Олицкая хозяйственных дел не гнушалась, вместе с Арсением Григорьевичем они уже давно замыслили организовать какое-нибудь совместное дело. Кажется, говорилось о фабрике. Но идея эта пока существовала лишь в прожектах, да Надя с Володей и не интересовались ею.

Надо ли говорить, что и Володя не заговаривал с родными о своей возлюбленной. Отец не стал бы и слушать. Для него главным в человеке было происхождение. А мать всегда подчинялась отцу.

Так и длился этот роман, скрытый ото всех. Знали о нём лишь младший и любимый Надин брат Алёша, поверенный во всех её делах. Он стал у влюблённых посыльным. Из его рук получали они письма друг друга. Алёша часто бывал в Олицах по делам отца, иногда ездил с ним, иногда заезжал просто так, «по дороге» отведать кондитерских изысков, на которые была мастерицей здешняя кухарка.

Встречаться удавалось редко, так как Данилов следил, чтоб дочь никуда не отлучалась одна и «соблюдала себя». И снова помогал Алёша — брал сестру с собою на прогулку, отвозил её в укромное место, где ожидал Володя и оставлял влюблённых на некоторое время в обществе друг друга. Надя очень переживала, что отец раскроет их тайну. Боялась она не столько за себя, хотя кара в этом случае была бы более чем суровой, но за брата, которого отец уж непременно лично бы отходил палкой по спине, да так, что тот не вставал бы после недели две. Такое уже случалось прежде, Арсений Григорьевич на расправу был скор.

Решение Володя принял уже давно: уехать в Москву, тайно обвенчаться с Надей и посвятить жизнь музыке. Но подходящего момента никак не наступало. К тому же нужно было найти священника, согласившегося бы освятить их союз. К отцу Андронику обращаться с подобной просьбой было немыслимо. Суровый старец никогда бы не благословил тайного брака. Поэтому пришлось найти попа из далёкой церквушки. Поп был беден, отягощён большим семейством и имел склонность к спиртному, а потому уговорить его не составило труда.

Трудно сказать, когда бы Володя решился исполнить задуманное, если бы жизнь не подтолкнула его сама. Арсений Григорьевич собрался обручить дочь с давно намеченным женихом. Узнав об этом, Надя упросила отца взять её с собой в Олицы, чтобы немного прогуляться и повидать добрую кухарку. Данилов вначале отказывался, но всё же согласился. Пока отец вёл дела с управляющим, Надя и Володя уединились в саду, где и договорились бежать в ту же ночь, не откладывая. Даже своего лучшего друга Родиона молодой князь не посвятил в свои планы, опасаясь его строгих принципов. Разве поймёт этот «послушник», не ведавший счастья любви? Не стоит и смущать его!

Ночью Володя перелез через стену усадьбы. Его уже ждал Алёша с лошадью. Вдвоём они отправились в церковь, куда заботливый брат заранее отвёз сестру. На венчании присутствовала ещё полуслепая поповская дочь. Таким образом, таинство состоялось, и утром новобрачные отбыли в Москву, где никого и ничего не знали, но верили, что именно здесь дано им будет обрести своё счастье.

— Ты поела, жена? — весело спросил Володя.

— Да, спасибо, — кивнула Надя.

— Тогда идём. Нам нужно найти приличную и не очень дорогую гостиницу, поскольку средства наши невелики.

Надя поднялась, утёрла платком уголки губ и кивнула:

— Идём!

В этот момент послышался негромкий, хрипловатый голос:

— Князь Владимир Олицкий и Надежда Арсеньевна Данилова, если я не ошибаюсь?

Надя побледнела и крепко вцепилась в руку мужа. Володя окинул удивлённым взглядом стоящего перед ними невысокого, белобрысого человека в новых сияющих сапогах на ногах и со старыми, рваными — за спиной.

— С кем имею честь?

— Илья Никитич Овчаров, сыщик.

— Сыщик? — Володя нахмурился. — Вот так скорость… Неужели Елизавета Борисовна вас так быстро успела снарядить искать нас?

— Нет-нет. Мы хоть и земляки, а я здесь по другому делу, до вас касания не имеющему.

— В таком случае, чем обязан?

— Да вы не беспокойтесь так, ваше сиятельство, я не отниму у вас много времени. Я так понимаю, вы теперича муж и жена и скрываетесь от любимых родственников?

— Я попросил бы вас…

— Что ж вы так сразу сердитесь-то, ваше сиятельство? Я ведь сказал, что это меня не волнует. Клянусь, что не выдам вас, если это вас успокоит.

— Что вам нужно?

— Видите ли, я прибыл в Москву по делу, связанному с вашим семейством, а здесь обнаружил ещё одно, также имеющее к нему отношение. И, вот, теперь встречаю вас! Согласитесь, чересчур много совпадений. Рыба так и плывёт в сети сама — прикармливать не надо.

— Что же за дело, по которому вы приехали? — спросил Володя, несколько успокоившись.

— Меня послал сюда господин Каверзин.

— Борис Борисович? — вскинул брови князь. — Он умер некоторое время назад.

— Вот, как… Стало быть, плакали мои премиальные… Хорошо, хоть аванс получил… — задумчиво произнёс Овчаров. — А какие ещё новости?

— Погиб мой отец. Застрелился.

— Совсем нехорошо, — покачал головой Илья Никитич. — Значит, не зря так переживал мой работодатель… Теперь я начинаю понимать.

— Зато не понимаю я, — в голосе Володе прозвучало раздражение. — Вам ещё что-то нужно?

Овчаров поднял на князя свои бесцветные глаза:

— Нужно, ваше сиятельство. Мне очень нужно, чтобы вы и ваша очаровательная жена благополучно устроились в этом городе, и чтобы с вами ничего дурного не вышло. Думаю, в этом задачи наши совпадают?

— Я не совсем понимаю…

— Видите ли, князь, есть человек, у которого есть очень веские причины не любить ваше семейство, и мне бы не хотелось, чтобы вам оттого вышли неприятности. Я уже кое-что знаю в Москве, поэтому разрешите мне помочь вам устроиться.

Володя вопросительно посмотрел на жену, Надя едва заметно кивнула.

— Что ж, мы принимаем ваше предложение, Илья Никитич, — сказал князь. — Мы, в самом деле, ничего не знаем в Москве, и ваша помощь может быть кстати.

Обед был съеден, и сыщики продолжали пить чай, который каждые десять минут подавал половой.

— Хорошо, горой меня раздуй! — вздохнул Романенко, утирая полотенцем пот со лба и шеи. — Так бы день-деньской сидел и пил чай.

Вигель достал серебряный портсигар, закурил.

— Что ж это, Вася, выходит? — задумчиво произнёс он. — Выходит, что священник убийца? Не верится…

— Почему нет? — пожал плечами Василь Васильич. — Эх, ещё бы икорки паюсной заказать теперь!

— Я сыт. К тому же на мели… Вчера в книжных рядах добрую половину жалования оставил.

— Несчастные вы люди, книжники! — рассмеялся Романенко. — Ну, так и я не буду.

— Не верится, чтобы священник. Всё же лицо духовное…

— Ряса ещё не признак святости. Священник… Что ж, не человек он, что ли? Он, брат, отец, чьего единственного сына ни за что сгноили на каторге. Может, у него рассудок помутился с того! Я уж не знаю, как там дело вышло, а чувствую, что кто-то из этих сиятельных князей — барабанная шкура, которой место в остроге!

— И всё-таки не верится…

— А ты не думаешь, брат Вигель, что надоть тебе в эти самые Олицы ехать? Николаю Степановичу на подмогу?

— Думаю, Вася, думаю. Взять отпуск по болезни на недельку и туда.

— Недельки-то хватит?

— Так уложиться надо! — засмеялся Пётр Андреевич. — Нет, это отличная мысль. Завтра же отправлюсь.

— Эх, хотел бы и я с тобой! Я уже два года в родных краях не был, Москвы не оставлял… А знаешь, как там, за городом-то? Простор! Сапоги скинешь, босиком по траве пробежишь и в речку бросишься, она сначала холодная-холодная, исщиплет тебя, а потом и обласкает, как родная мать. А потом кваску да с капусткою квашеной! Красота!

— Сдаётся мне, что мне не до кваска с речкой будет, — усмехнулся Вигель, поднимаясь.

— А жаль… — вздохнул Романенко, покрутив ус. — Эй, самбыел! Подай чаю ещё…