Глава 5
Ровно в полдень грянули колокола на всех московских церквах, затеяв дивную перекличку от окраины до окраины, переливами. Густо басили тяжёлые, большие колокола, звонко подтренькивали им маленькие. О, дивное колокольное многоголосие! Нет тебя чуднее во всём свете!
— Стой! Стой! — крикнул Романенко извозчику, схватив его за плечо.
— Тпру! — лошадь остановилась.
Василь Васильич поднялся, снял фуражку, и, бросив в неё перчатки, перекрестился размашисто и замер, вслушиваясь в колокольный перезвон. Его бирюзовые глаза заблестели восторженно, а тёмные волосы разметались по лбу.
Илья Никитич привстал следом, комкая в руках картуз и спешно дожёвывая кусок яблока, оставшуюся часть которого он проворно спрятал в карман. За эти несколько дней Овчаров всей душой привязался к московскому коллеге, оказавшемуся не только великолепным знатоком своего дела, но и человеком весёлым, простым, лишённым начальственной заносчивости.
Несмотря на все усилия сыщиков, выведать о судьбе семейства Палицыных удалось крайне мало. В Староконюшенном их помнили лишь несколько человек. Жалели их, отзывались, как о людях богобоязненных и совестливых. Пожилая вдова булочника, Агафья Самсоновна, бывшая доброй приятельницей Глафиры Егоровны Палицыной, долго рассказывала о ней, её муже и сыне. Она говорила так долго, так часто отвлекалась на посторонние предметы, что Овчаров уже не находил себе места, ёрзал на стуле, вертя в руках очередную баранку, которыми вдова угощала гостей. Василь Васильич же, кажется, вовсе не устал слушать старуху, мило улыбался, кивал головой.
— Запомни, Илья! — говорил он после. — Хороший сыщик должен любезно слушать всякого человека, дабы расположить его к себе. Для многих нет большего счастья, нежели излить душу кому-нибудь, а некому! Вот, если ты позволишь ему выговориться, он на радостях и в благодарность поведает тебе потом что-нибудь стоящее. А станешь торопить человека — так он замкнётся, и ничегошеньки ты из него потом не вытянешь никакими клещами.
— А ежели человек — ерунду плетёт? Баллады сочиняет? — сердился Овчаров. — Он мне пули отливать будет, а я, развесив уши, слушай его?
— Не нравится — не слушай, а врать — не мешай!
— Так как же не слушать, когда ты, Василь Васильич, только что сказал, что слушать надо?!
— Слушать надо то, что тебе нужно, а остальное пропускай мимо ушей, думай о своём, только улыбайся участливо и не перебивай. Твоих советов и мнений никто ведь не спрашивает.
Агафья Егоровна, в самом деле, оказалась единственной, кто поделился с сыщиками нужными сведениями. Старуха первое время состояла в переписке со своей подругой Палицыной вплоть до смерти её пять лет спустя после несчастья. Они с мужем осели в Звенигороде, что же стало с Кузьмой Григорьевичем, Агафья Егоровна не знала. Известив её о смерти супруги, он более не давал о себе знать.
— А как вы думаете, Федя мог убить? — спросил Романенко напоследок.
— Что вы! — махнула рукой старуха. — Он ведь всякое живое существо жалел. Такой ласковый мальчик был! Оклеветали его какие-то злодеи, вот что… И Нюточку тоже… Горе-то какое!
…Колокола умолкли. Сыщики снова сели, и Василь Васильич велел:
— Трогай! — оборотившись в коллеге, он произнёс: — Великая сила — колокольный звон, не правда ли? Нигде такого не услыхать! Только у нас! Вот, он — голос-то России нашей! Сердце замирает, как услышишь. Я, Илья Никитич, сам в детстве на колокольню бегал, звонил. И такое чувство было у меня, словно грудь вот-вот разорвётся от счастья!
Подъехали к Драгомиловской заставе, запруженной гружёными тюками возами въезжающих в Первопрестольную. Между возов ходили невозмутимые солдаты и штыками ворошили их содержимое, а хозяева досматриваемого имущества смотрели на них робко и со страхом. Бабы качали хныкающих детей, мужики переминались с ноги на ногу. Наконец, солдаты давали добро, и очередной воз тянулся дальше. У одного из них сломалась ось, и общими усилиями его сдвинули с дороги на обочину. На возу лежало множество тюков, пузатый самовар, сундук, а поверх всей этой поклажи сидела девочка лет трёх с босыми, перепачканными грязью ногами, в белой косыночке, покрывавшей её светлую головку, и сосала большой палец, с удивлением глядя на происходящее. Отец её, ругаясь чуть слышно, оглядывал поломку, а подле него стояли двое старших сыновей, мальчишки лет восьми и одиннадцати и с глубокомысленным видом смотрели на тележку. Вокруг них бегал небольшой чёрный пёс и звонко лаял. А мимо тянулись и тянулись возы.
Василь Васильич соскочил на землю, подошёл к девочке и протянул ей сахарного петушка:
— Держи, босоногая!
— Спасибочко, — пропела девочка и тотчас засунула петушка вместо пальца в рот.
— И откуда-то у тебя всё всегда есть, Василь Васильич? — удивился Овчаров.
— Учись, братец! У сыщика всё должно быть под рукой — пригодится! Одного табачком угостишь, другому рюмочкой потрафишь, чадо третьего леденчиком побалуешь… К людям уметь подойти надо. К каждой душеньке своя отмычка есть: надо лишь правильно её отыскать. Всё это, друг Илья, азбука сыскного дела.
— Выходит, знать, полуграмотный я, — усмехнулся Илья Никитич.
— Не в грамотности дело. Просто торопишься ты шибко! А спешка, сам знаешь, только в двух случаях нужна… От спешки дело только портится. Спешка, она к небрежению ведёт.
— Да как же не торопиться-то в нашем деле? Ведь сыщика ноги кормят!
— И голова, братец, и язык, и глаза! Я прежде тоже нахлёстывал, не поспеть боялся. А потом замечать стал, и умные люди подсказали: когда шибко наяриваешь, то непременно что-нибудь упустишь. А упускать нам ничего нельзя. Так ведь и главное-то упустить недолгое дело. Возвертайся потом, ищи, где прошляпил. А то хуже того: невинному человеку жизнь покалечишь.
Пара коней бежали резво, изредка понукаемые возницей. Мимо тянулись перелески, поля, пахнущие ромашками, клевером и другими травами и цветами.
— У меня мать травница знатная была, — сказал Илья Никитич. — Каждой травинки название знала, да что чему помогает. С весны по осень собирала всё, сушила, по свёрточкам да мешочком раскладывала… В доме у нас, что на сеновале, дух был.
— Доброе дело, — промычал извозчик. — Травы, знамо дело, хорошо. Оне нутро очищают!
— Эх, жрать охота… — вздохнул Овчаров, с силой швыряя вдаль огрызок последнего яблока. — Долго ль ехать ещё?
— Недалече уже.
— Как приедем в город, так перво-наперво в трактир, — согласился Василь Васильич. — А после уж делом займёмся. Всё-таки надо, друг Илья, распутать его нам с тобой. Чую, будет дело! Жаль, что тогда не дали мне добраться до важных птиц… А ведь уже почти нащупал!
— М-да, хороша сеть была, да рыба прорвала, — вздохнул Овчаров, надвигая картуз на глаза.
На въезде в Звенигород стоял небольшой трактир с расписанными цветами ставнями, любимый всеми проезжающими. Туда направились и проголодавшиеся с дороги сыщики. Романенко со знанием дела прищурил глаз и, потеребив ус, распорядился подать к столу гречневую кашу, томлёное мясо, яичницу с ветчиной, ржаного хлеба, блины с припёком и чаю.
— Добрый день выдался для нашего путешествия, — сказал он довольно.
— Да… Только у меня ноги, словно вкрутую сварены… — признался Овчаров, привычно пряча сапоги под стол.
— Обувь-то у тебя негожая, — согласился Василь Васильич, с аппетитом принимаясь за яичницу.
Отобедав, сыщики отправились по адресу, где некогда проживали старики Палицыны, надеясь, что хоть кто-то вспомнит их и сможет пролить свет на судьбу Кузьмы Григорьевича.
— Боря, Боренька, прости меня, я не хотела… Где ты, Боренька?.. Я тебя не вижу… — она металась по постели в нервной горячке, её влажные волосы рассыпались по подушке, а пересохшие губы то открывались, то смыкались вновь, как у ловящей воздух рыбы.
Доктор Жигамонт поставил на тумбочку чашку, в которой толок порошок и, пощупав пульс больной, задумчиво поскрёб нос.
— Стало быть, Боренька… Борис Борисович Каверзин… Вот так история болезни у вас, Екатерина Васильевна! Сильно смахивает на любовный треугольник, чума меня забери…
Ход рассуждений Георгия Павловича прервал осторожно вошедший Володя.
— Как маменька? — спросил он.
— Весьма дурно, как видите. Боюсь, что лечение займёт долгое время, — отозвался Жигамонт. — Сделайте милость, позовите сюда сиделку. Пусть она разведёт сделанный мной порошок горячей водой и даст выпить Екатерине Васильевне. Только маленькими глотками, с чайной ложечки! Как я ей показывал.
Препоручив больную заботам сиделки и проследив, чтобы та правильно подала микстуру, Георгий Павлович направился в сад. Ещё из окна спальни Екатерины Васильевны он заметил молодого князя Олицкого, упражнявшегося с рапирой.
День выдался солнечным, и после запаха различных снадобий доктор с удовольствием вдыхал чистый, вкусный воздух.
— Доброго утра, Родион Александрович! — окликнул он молодого человека.
Тот быстро обернулся, чуть улыбнулся и кивнул Жигамонту:
— Здравствуйте, доктор! Как Екатерина Васильевна?
— Скверно, но угрозы жизни нет.
— Вы выглядите уставшим.
— Да, ночь выдалась не из лёгких.
— Несчастная Екатерина Васильевна… И Володя! Для него это большой удар… Знаете ли, Георгий Павлыч, мы ведь выросли вместе. Он мне как брат.
Жигамонт закурил трубку:
— Володя сильно любил отца?
— У них были сложные отношения, но отец есть отец…
— А Екатерина Васильевна?
— Володя её очень любит.
— Простите мне, если мой вопрос покажется вам не вполне уместным… Я сегодня полночи провёл у постели больной, и мне показалось, что она печалится о Каверзине столь же, сколь и о муже… Если не больше…
Родион воткнул рапиру в землю, вытер полотенцем лицо и шею и отозвался негромко:
— Это неудивительно… Доктор, я не имею привычки вести разговоры о чужих секретах, поскольку считаю это грехом, поэтому поясню в двух словах. Борис Борисович был влюблён в Екатерину Васильевну ещё до её замужества. Разумеется, никаких надежд он питать не мог, учитывая его происхождение, поэтому он отошёл в тень, но, я уверен, оставался привязан к ней все эти годы.
— А что же она?
— Она ценила его отношение, дорожила им… Должно быть, поэтому так горька ей эта потеря. Простите, доктор, я, в самом деле, не люблю подобных тем. К тому же я мало осведомлён.
— Что ж, воля ваша, — улыбнулся Жигамонт. — Я вижу, вы занимались фехтованием?
Родион слегка покраснел:
— Да… Просто поддерживаю форму… К тому же успокаивает… Прежде мы с Володей часто, шутя, скрещивали шпаги…
— Может быть, мне составить вам компанию? — прищурился доктор.
— Вам? — удивился юный князь.
— Я некогда тоже имел большую любовь к этой забаве. Всё-таки фехтование — большое искусство, сродни танцу. Почти поэзия! Признаться, я не прочь был бы немного размяться после этакой ночи.
— Буду счастлив, доктор! — Родион протянул Георгию Павловичу вторую рапиру.
Жигамонт проворно снял сюртук, расстегнул жилет и занял позицию. Юный князь ринулся в атаку. Доктор с лёгкостью отразил её и заметил, покачав головой:
— Вы шпагой тычете наугад, а нужно соблюдать тактику. У вас же не палка в руке.
Поединок продолжился, и через десять минут остриё рапиры доктора коснулось груди Родиона.
— Боюсь, вы убиты, Родион Александрович, — сообщил Жигамонт, тяжело дыша. — Однако ж и я запыхался. Отвык, отвык…
— Поразительно, — восхитился юный князь. — Я и не думал, что доктора могут столь хорошо владеть шпагой.
— А что ж прикажите? Только скальпелем? — пошутил Георгий Павлович. — Кстати, и я не чаял встретить семинариста с рапирой!
— О, нашего брата можно и с чем почище встретить, — рассмеялся Родион.
— А что ж, случись вам вступить в настоящий поединок, так и убили бы?
— Не могу вам ответить, дорогой Георгий Павлыч. Если бы речь шла лишь о моей жизни, я предпочёл бы расстаться с нею, нежели отнять во имя её спасения жизнь чужую. Я бы не поднял меч для своей защиты… Но если бы речь шла о другом человеке, то я обязан был бы вступиться… Но не дай Бог, чтобы такое случилось. Слишком велик грех!
Жигамонт с любопытством смотрел на молодого человека. Лицо последнего вдруг сделалось сосредоточено, а взгляд отстранённым. Родион расстегнул сорочку, подставляя разгорячённую поединком грудь ветру, и, помолчав, спросил неожиданно:
— Скажите, доктор, для чего, по-вашему, следует жить?
— Полагаю, что не ошибусь, если скажу, что у каждого на этот предмет своё мнение.
— Правда. А у некоторых его не оказывается, и они решают, что жить не для чего. Доктор, что должно быть в душе у человека, чтобы он так решил? И воплотил это страшное решение, как мой брат?
— Это вопрос не ко врачу, Родион Александрович. Спросите меня, как работает сердце человека, его печень, желудок, и я отвечу вам подробнейшим образом, но о душе мне ничего не ведомо. Душу нельзя препарировать, разобрать на молекулы, изучить под микроскопом. Её один только Бог знает.
— Ну, а вы? Ведь вы же для чего-то живёте?
Жигамонт набросил на плечи сюртук, присел на ограду, окружавшую одну из клумб, и ответил:
— Я никогда не спрашивал себя, для чего я живу. Ну, уж если задаться этим вопросом, то извольте: я врач, смею сказать, хороший врач. Моё дело — помогать больным, облегчать их страдания, спасать человеческие жизни. Делаю я это на совесть, и местом моим в этой жизни вполне доволен, равно как и самой жизнью. К чему ж тогда вопросы?
— Счастливы вы, Георгий Павлыч. Всё у вас по полкам разложено. Всё у вас в жизни на своём месте, как каждая вещица в вашем чемоданчике: здесь пинцеты, тут корпия, там скальпель… А в моей душе хаос первозданный. Ничегошеньки не разобрать.
— Так вам, вероятно, ради Царствия Небесного жить следует.
— Все мы ради него живём, в конечном итоге. Да только слова это всё: живу, мол, ради Небесного Царства обетованного. Нет, доктор! Кто так скажет, тот или сам себя обманывает, или других. Царствие Небесное — дар Божий, понимаете?
— Не совсем.
— А, вот, спросите ребёнка, что ему нужнее: отец или же гостинец отцов? Что вы подумаете, ежели он скажет, что гостинец?
— Что отца он не любит.
— Вот! Ему гостинец нужен, а не отец! А что нужно нам? Царствие Божие или сам Бог? Чего мы ищем? Царствие Небесное — это ещё не Бог. Его искать мало! К тому же Царствие — оно лишь после смерти, на небесах. А Бог — Он и на земле с нами, в земной нашей жизни! Я, Георгий Павлыч, не Царствия Небесного ищу, но самого Бога. Он мне здесь, теперь, в этой жизни моей уже нужен, потому что без него я и живой мёртв буду, понимаете? Я о Царствии Небесном всегда очень мало думал, ничтожно мало. Да и к чему о нём думать? Обретший Бога, Царствие Его уже, само собою, обретает…
Родион так увлёкся, что не заметил, как схватил доктора за руку и крепко сжал её. Опомнившись, он смутился и сказал виновато:
— Простите, Георгий Павлыч… Кажется, меня опять понесло… Вам ведь вовсе неинтересно слушать мои полубредовые откровения…
— Родион Александрович, вы теперь уподобляетесь лицемерам, — заметил Жигамонт.
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы ведь ничуть не считаете ваши мысли бредовыми, а мне назвали их так, чтобы из моих уст услышать опровержение и поддержку. Оных я вам по этой причине выказывать не буду. К тому же я слишком мало понимаю в богословии.
— Может быть, вы и правы… — вздохнул Родион.
— Вы уж только не обижайтесь на меня.
— Что вы, доктор! Я вам только признателен. Человеку нужно указывать на дурные его наклонности, иначе он может не разглядеть их и не сумеет с ними бороться.
Это было сказано искренно и с чувством, и Жигамонт успокоился. После поединка он ощутил, что немало проголодался и, простившись с юным князем, отправился на кухню с твёрдым намерением съесть плотный завтрак и взбодриться двумя чашками крепкого кофе.
— Клап-штос!
— Прекрасный удар, княгиня! — Немировский потёр мелом кончик своего кия, готовясь нанести им удар по намеченному шару, одиноко ожидавшему своей участи на зелёном сукне.
Олицкая поджала губы и, погладив дремавшего на специально принесённой подушке шпица, выпрямилась. Ох, не рада была уже Елизавета Борисовна, что согласилась на предложение Жигамонта «пригласить специалиста». Этот пожилой московский следователь с умными, лукавыми глазами взялся за дело с чрезмерным рвением. Не осталось в доме угла, куда бы ни заглянул он, не осталось никого из челяди, с кем ни потолковал бы он! А теперь снова одолевает вопросами саму её, княгиню Олицкую! И вопросы сплошь — лишь отдалённо касающиеся дела. Роет, роет землю этот хитрый следователь… А ведь этак он может отрыть и что-нибудь совсем не нужное, лишнее. Какое дело ему до того, чем занимались её пасынки? Взялся восстанавливать чуть ли не всю их жизнь! А заодно и её собственную! Нет, надо было разбираться самой, а не звать сторонних умников, которые так и норовят найти что-нибудь на тебя же саму!
Елизавета Борисовна была раздражена, но всеми силами старалась скрыть это за маской любезности. Тем не менее ей казалось, что пожилой следователь с приятной улыбкой видит её насквозь, читает каждую её мысль. Это приводило в бешенство, и оттого так дурно играла сегодня княгиня.
Зато Немировский был невозмутим и ловко отправлял в лузу шар за шаром.
— От борта и в угол, — и последний шар отправился за своими братьями-близнецами. — Партия, Елизавета Борисовна!
— Поздравляю, Николай Степанович! В следующий раз я непременно отыграюсь!
— Всегда к вашим услугам!
В комнату вошёл Георгий Павлович и остановился в дверях, не выпуская изо рта трубки.
— Как жаль, что вы уже закончили. Я не умею играть в бильярд, но люблю смотреть, как играют другие, — промолвил он.
— Вы кстати, милый доктор! — отозвалась Олицкая. — Я собиралась сейчас проехаться по имению, посмотреть, как там жизнь кипит. Вы не составите мне компанию?
— Вы хотите ехать сегодня? После всех несчастий?
— Что бы ни произошло в этом доме, это не заставит меня ни на йоту изменить раз и навсегда заведённого порядка, — резко ответила княгиня, беря на руки собачку. — Вы едете?
— Извольте, — пожал плечами Жигамонт.
— Тогда идёмте, — сухо сказала Елизавета Борисовна, кивнув на прощание Немировскому, ответившему ей галантным полупоклоном.
В коридоре княгиню и её спутника остановила Даша.
— Там Арсений Григорьевич приехали, — сообщила она.
— Только его мне не доставало! — рассердилась Олицкая. — Что ему надо?
— Елизавета Борисовна, так они всегда в это число являются. Вы сами так установили.
— Ах, да… С ума я сойду скоро с этой катавасией, вот что… Так он колбасу привёз?
— Да. И мясо мы должны им продать.
— Так, всё! Баста! Пусть с ним твой отец разбирается. Только передай ему, что все счета я проверю лично! Каждый батон колбасы пересчитаю! Так и передай!
— Слушаюсь, Елизавета Борисовна! Арсений Григорьевич сказали передать вам свои сердечные соболезнования.
— Поклон ему от меня!
— Они с дочерью на сей раз приехали.
— Так что же?
— Ничего, Елизавета Борисовна. Только она ничего в деле не понимает. Ушла по саду ходить…
— Так пусть ходит, сколько ей влезет! — воскликнула Олицкая. — Мне что до того? В саду у нас, кроме груш да яблок, воровать нечего! Ступай, скажи, что я его принять сегодня не смогу. И отцу своему скажи всё, что я велела.
Горничная кивнула и убежала.
— И на кой он дочь притащил? — пожала плечами Олицкая. — Сын, что ли, захворал у него? Да не всё ли равно!
— А кто таков этот Арсений Григорьевич? — полюбопытствовал Жигамонт.
— Купец. Колбасу делает. Мы ему мясо продаём, а он нас своей колбасой снабжает исправно. Только, кажется, метит он в родню мне затереться.
— Каким образом?
— Сына своего на нашей Маше женить. Только пусть на другое крыльцо сватов засылает! Дядя Машу внучкой признал, она теперь — Каринская! А, стало быть, и жениха мы ей из благородных сыщем. К тому же и приданое дядя даст за ней хорошее. А что же мы стоим, милый доктор? Поспешим! А то ещё какая-нибудь бестолочь нас остановит…
К удивлению доктора Жигамонта Елизавета Борисовна решила устроить верховую прогулку. Несмотря на годы, княгиня прекрасно держалась в седле, лошадь её мчалась быстро, и лишь подол чёрного платья развевался позади неё. Георгий Павлович с трудом поспевал за Олицкой, чувствуя себя на выбранном сером в яблоках скакуне несколько напряжённо из-за отсутствия привычки к лошадям.
Миновали перелесок, поднялись на высокий холм, и княгиня остановила коня. С этого места открывался превосходный вид на окрестные поля, деревни, переливающееся в лучах солнца озеро в окружении молодых берёз, златоглавый храм с воспаряющей ввысь красавицей-колокольней.
Елизавета Борисовна выбросила вперёд руку с хлыстом и, очертив им полукруг, сказала:
— Вот, милый доктор, полюбуйтесь: это и есть мои владения. Всё, до самого горизонта, и дальше. Великая красота, не правда ли?
— Дух захватывает, — согласился Жигамонт, радуясь передышке.
— Вам, кажется, не очень по вкусу прогулки верхом? — Олицкая прищурила тёмные, как восточная ночь, глаза и поправила выбившиеся из-под шляпы волосы.
— Я городской человек, любезная Елизавета Борисовна, а у нас больше на извозчиках ездят.
Олицкая развернула коня, теперь она оказалась прямо напротив доктора.
— А помните, дорогой Жорж, наши с вами прогулки в Карлсбаде?
— Тогда мы были пешие.
— Да… Кажется, целая вечность прошла с той поры… Я тогда уже десять лет была замужем… А вы…
— Впервые оказался за границей, — улыбнулся Жигамонт.
— А ведь нам с вами хорошо было вместе, не правда ли?
— Несомненно.
— Скажите, Жорж, ведь вы были тогда увлечены мною? Были? Хоть самую малость?
— А разве можно было не увлечься вами в ту пору? Ни одна женщина в Карлсбаде не могла сравниться с вами. Но вы были так неприступны…
— Да, непреступна… — Олицкая усмехнулась. — Так ведь вы и не приступали! Если бы вы знали, милый доктор, как я ненавидела свой брак! Мои подруги веселились со своими молодыми женихами, мужьями, поклонниками, рожали детей, а я была привязана к больному старику. Мой муж был неплохим человеком, он заслуживал уважения, но временами я ненавидела его больше всего на свете, я даже желала ему смерти, а он всё жил, жил… Я знаю, что это мерзко, что это достойно всяческого осуждения, но это было так! И его сыновей я тоже ненавидела. Потому что они ненавидели меня! Милый доктор, если бы вы тогда проявили большей отчаянности, я бы забыла о приличиях и пошла бы за вами… Впрочем, всё, что ни делается, к лучшему…
— Счастье, что вас не слышит теперь Немировский, — заметил Жигамонт. — Он бы заподозрил, что убийца — вы.
— Он и так подозревает, — махнула рукой княгиня. — Этот господин уже извёл меня своими вопросами. Боря умел задавать неприятные вопросы, но он был просто младенцем по сравнению с вашим Немировским! Хотя, чёрт побери, он имеет все основания к подобным подозрениям. У меня, может быть, больше чем у других было причин для убийства… И я могла убить… Сколько раз мысленно я убивала… Иногда мне кажется, что смерти, происходящие в нашим доме, это какая-то материализация мысли. Моей мысли! И это страшно…
«Не чума, так скарлатина, — подумал доктор. — Не дом, а Преображенская больница…»
— Однако продолжим наш путь! — сказала Елизавета Борисовна и стегнула коня.
Жигамонт последовал за ней. Этой женщиной он был не просто увлечён тем летом в Карлсбаде, он любил её, по крайней мере, так тогда казалось. Она была невообразимо прекрасная, юная жена старого князя! Цыганские глаза с красивым разрезом, обрамлённые длинными пушистыми чёрными ресницами, матовая кожа, точёная фигура с осиной талией… Они часто гуляли вместе, благо Георгий Павлович, пользуясь положением врача, часто бывал в доме беспрестанно хворающего князя. Он был ещё не так стар тогда, но разгульный образ жизни сделал своё дело, организм его был изношен, что, впрочем, не помешало ему дожить до столь преклонных лет… Ни разу доктор не позволил себе заговорить о своих чувствах, ни разу не осмелился поцеловать гордую красавицу, предпочтя остаться её постоянным другом, а не промелькнувшим увлечением. К тому же скандал мог испортить его только-только пошедшую в гору карьеру. А она, оказывается, сожалела об этом…
Деревню миновали в объезд, пересекли речушку по деревянному мостку и оказались возле большого деревянного строения. Княгиня остановилась.
— Эта наша больница, — сказала она. — Для крестьян. Собственное моё заведение. Я его скоро как двадцать лет устроила.
— В высшей степени, нужное дело, — одобрил Жигамонт.
В это время на крыльце показался человек лет пятидесяти. Среднего роста, неопрятный, с давно не стрижеными волосами и заросшим щетиной лицом, он был одет во фризовую рубаху, потёртый жилет и белый, местами выпачканный халат, о полу которого вытирал руки.
— Ба! Ваше сиятельство собственной персоной! — хрипло сказал он.
— Здравствуй, Амелин! — приветствовала его княгиня.
— И вам не хворать, Елизавета Борисовна. Не ждал вас. Думал, дома вам занятий достаточно. Мрут у вас люди-то. А я Борису Борисовичу говорил, что сердце беречь надо…
— Ты скажи лучше, нет ли среди мужиков каких болезней?
— Так всяческие встречаются. Да что им поделается? Мужик — не барин, на нём скорее шкура рубцуется. Эпидемий сей год не предвижу, так что не извольте беспокоиться.
— Чаем-то не угостишь, эскулап?
— Отчего не угостить? Проходите в дом, — равнодушно пожал плечами Амелин, громко сморкнувшись в измятый платок.
Жигамонт помог княгине спуститься на землю и поднялся вместе с нею на крыльцо.
— Познакомьтесь, Георгий Павлыч, наш лекарь, Всеволод Гаврилович Амелин.
Амелин протянул жилистую, крупную кисть с желтоватыми ногтями:
— А вы, надо понимать, коллега из Москвы? Я намедни был в усадьбе, так мне про вас сказывали. Что ж, рад. Хоть посмотрю на знающего человека в нашей глуши. Да-с… В Москве-то я давненько не был. Стоит златоглавая-то? А, впрочем, куда ж она подевается. Небось, все церквы трезвонят, а в них пьяный народ стоит, пониже спины почёсывается…
— Это вы Белинского теперь цитируете?
— Угадали. Его. Великий человек был! Настоящий человек среди полулюдей! Было бы поболе таких, так уж всё бы устройство на инакие рельсы поставили! А церквы я бы все прикрыл да в больницы для бедных превратил. Пользы больше было бы! Тысячи людей мрут от ничтожных болезней, потому что у них нет денег лечиться, просто питаться нормально, крыши над головой нет! А эти жирные туши кадят в своих церквах и поют славу деспотизму!
— Всеволод Гаврилович, вы, кажется, чаем нас угостить собирались, — резко заметила княгиня.
Амелин, приволакивая правую ногу, вошёл в дом. У печи сидела юная крестьянская девушка с длинной русой косой и стыдливым румянцем на щеках с детскими ямочками. Она быстро поднялась, поклонилась княгине.
— Малаша, подай самовар и что там у нас ещё есть! — велел ей Амелин, садясь за стол и приглашая к тому же гостей.
Жигамонт сразу заметил большую бедность жилища доктора. При этом в нём не было ни одной иконы, зато висела книжная полка, на которой среди медицинской литературы можно было разглядеть имена Белинского, Штирнера, Чернышевского, Герцена, Некрасова… Георгий Павлович подумал, что Амелин, пожалуй, похож на постаревшего и опустившегося Базарова.
Вернулась Малаша с самоваром, проворно расставила на столе варенье, ржаной хлеб, сало, сухари, солёные огурцы.
— Ну, вот-с, — сказал хозяин, — чем богаты, тем и рады. Ступай, Малаша. Снеси гостинца братцам, что я утром дал тебе.
Девушка ушла, и княгиня, отхлебнув чаю, спросила:
— Что за Малаша ещё? Прежде тебе вроде Варвара прислуживала.
— На сносях Варвара. Отпустил я её, — отозвался Амелин.
— Вот как? Не ты ли, часом, отец её ребёнку будешь?
— И что ж с того?
— Прибьют тебя однажды мужички, вот что. За то, что девок портишь и мужних жён соблазняешь.
— Наши болваны могут. Что с них взять? Да только кто ж их лечить после будет? Дня ж не проходит, чтобы кто-нибудь да не позвал. А уж скольких я на ноги поставил — не счесть! Из могилы вынул.
Амелин резко поднялся, открыл маленький шкафчик, достал оттуда небольшой штоф и две рюмки:
— Будете, коллега?
— Водка?
— Спирт! Я водки не потребляю.
— Воздержусь.
— Изнежились вы в Москве вашей. Как знаете. А я выпью.
Амелин лихо опорожнил рюмку, заел её солёным огурчиком и, посмотрев на княгиню выпуклыми, в красных прожилках глазами, сказал:
— Если и прибьют, так не насмерть. Меня ж столько раз в этой жизни били-поколачивали! Инорядь, кажись, и дух вон, а я отлежусь маленько, и как с гуся вода.
— Трудная у вас, похоже, жизнь была, — заметил Жигамонт, размешивая в чае смородиновое варенье.
— А что бы вы хотели? Жизнь — это вам не банки ставить… Жизнь — борьба… Мне бы капиталец, так я бы пошуровал, а так гнию здесь заживо в окружении Малашек, Парашек и Нюрок! С ними слова сказать не о чем. А Малаша ещё моду взяла иконы мне ставить. Дура… Я уберу, а она в слёзы и опять ставит. Хочет, чтобы я в Бога верил! А я плюю на эту веру её… Что мне в ней? Чума бубонная! Я человека всего изнутри знаю, и никакой тайны в нём нет!
— А как же любовь? — иронично поинтересовалась Елизавета Борисовна.
— Не вам говорить о ней, княгиня! Вы-то за старика не по любви шли. А неравный брак — это, знаете ли, любовь на протезах!
— Он не парле па де корде дан зла мезон дюн пендю17.
— Странно, — подал голос Жигамонт, — я сорок лет лечу людей, а тайн для меня не становится меньше.
— Предрассудки всё это, — Амелин зевнул. — Люди говорят о Боге, а сами дружка дружку жрут и исподтишка фигу иконе показывают. Попы толкуют о Боге, а сами в золоте ходят, столы у них ломятся. С Богом я покончил, чума меня забери.
— А душа как же?
— Хорошо туше с хлороформной повязкой на душе… Нет никакой души, есть нервы, психология. Правда, сфера эта ещё недостаточно изучена, но время это поправит.
— Надо тебе, Амелин, с отцом Андроником на этот предмет потолковать. Мы с доктором люди мирские, от горних высот далёкие, а он человек Божий, — сказала княгиня.
— Лицемер он, ваш святоша. Постник выискался, чума его возьми! С виду-то он сама добродетель, аскеза, а про себя весь от гордости раздувается: какой я праведник! Смотрите на меня!
— Злой ты, Амелин, — вздохнула Олицкая. — Слова с тобой сказать невозможно стало, любого проглотить готов. А, помнится, ты прежде песни пел…
— Чума бубонная, я и теперь пою, — усмехнулся Всеволод Гаврилович, опрокидывая ещё рюмку и утираясь рукавом. Он откинулся на спинку стула и затянул неожиданно сильным голосом:
— Что так жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг?
Знать, забило сердечко тревогу —
Все лицо твое вспыхнуло вдруг…
На середине песни в комнату заглянула Малаша и, робея, сообщила:
— Там Ерофеич расшибся… На крышу полез и расшибся…
— Чума бубонная! — сердито воскликнул Амелин.
— Что, коллега, не чума, так скарлатина? — улыбнулся Жигамонт.
— И не говорите! — Амелин убрал графин, подошёл к прибирающей стол Малаше, быстро прижал её и шепнул, уколов щёку своей щетиной: — Ах, ты, хорошая моя…
Елизавета Борисовна покачала головой:
— Смотри плут — бока намнут!
— Прощевайте, ваше сиятельство! Прощевайте, коллега! Желаю здравствовать, — Амелин взял стоявший наготове сундучок и ушёл.
Жигамонт и княгиня продолжили свой путь. Елизавета Борисовна сбавила аллюр. Теперь они ехали мелкой рысцой, время от времени и вовсе переходя на шаг.
— Устали, Елизавета Борисовна?
— По счастью, да. Иногда полезно томить себя физически. Мыслей и чувств остаётся меньше, — отозвалась Олицкая. — Как вам понравился ваш коллега?
— Тяжёлый человек. Мне показалось, что он вёл себя бесцеремонно с вами.
— Он со всеми себя одинаково ведёт. Таков человек. С ним, конечно, весьма сложно иметь дело, но врач он от Бога. К тому же многих ли заставишь работать в нашей глуши? А Всеволод Гаврилович едва на каторгу не попал. Ему в столицы путь заказан. Прежде он мягче был. Такой чистый юноша, идеалист, одержимый мечтами о счастье всего человечества. А теперь озлился, опустился, пить стал… — княгиня вздохнула. — Знаете, милый доктор, я за последнее время устала больше чем за всю жизнь…
…Вдали горели кресты церкви. Елизавета Борисовна перекрестилась:
— Прости, Господи, мою душу грешную…
Стук в окно Антон Александрович услышал сквозь сон. Он тяжело поднялся, сунул ноги в валенки и, не запахивая халата, отварил дверь.
— Здорово, Емеля… Разбудил ты меня…
— Что, сны сладкие смотрели?
— Да уж какие тут сладкие… — махнул рукой князь. — Кошмары меня мучают, вот что… Чувствую, что она рядом где-то. Что ходит за мною и только время выбирает…
— Кто ж она?
— Она, Емеля, она… — Антон Александрович передёрнул плечами, обхватил себя руками. — Холодно что-то… Баньку бы…
— Баня — это дело, — кивнул гость, усаживаясь к столу. — А для начала, может, согреемся?
— И то дело, — решил князь.
На столе стоял небольшой самовар, он открыл краник, и в одно мгновение подставленные рюмки были наполнены настоянной на смородине водкой.
— Вздрогнули!
— Между первой и второй…
— Уф, полегчало… — Антон Александрович потёр ладонью белую грудь. — Вообрази себе, брат Емеля, хотел я уехать из этого чумного дома, гори он ясным пламенем, а стерва эта не пустила меня…
— Кто-кто?
— Мачеха, черти бы её взяли! — князь хватил кулаком по столу.
Емеля вдруг расхохотался.
— Ты чего ж смеёшься, подлец?!
— Как она вас, ваше сиятельство, не пустить могла? Али за ножки держала? Али в подполе заперла?
— Дурак!
— Кто ж вам мешает уехать? Махните ночью через забор и айда!
— Умно, — усмехнулся князь. — Только ты забыл, что я не тебе чета! Я не холоп! Я князь, чёрт побери!
— Позвольте вам заметить, что и я не холоп, — посуровел гость.
— Ну, не оскорбляйся… Это я сгоряча… Но неужели я, князь Олицкий, стану прыгать через забор, убегать?! Ведь это позор! Не могу!
— А мало ли позора было в вашей жизни, ваше сиятельство? Али запамятовали?
— Молчи! — зашипел Антон Александрович. — Я всё помню… Да и как бы я мог забыть теперь, когда это вернулось?! А ты бы мог и не вспоминать мне. Я спьяну тогда наговорил тебе всякого, а ты и рад! Что бы там ни было, а честь дворянскую я ещё не пропил!
— Честь? Нет, честь вы не пропили. Вы только человека убили, ваше сиятельство.
Князь вздрогнул и впился глазами в своего гостя. Тот сидел развязно, спиной к окну, так, что лица его невозможно было разглядеть.
— Ты зачем пришёл сюда?! Ты?!
— О, не волнуйтесь, ваше сиятельство. Вы ведь знаете меня. Я — могила… Вашей маленькой тайны никто не узнает.
— Страшно мне, Емеля… Она мне по ночам снится. Но, чёрт меня побери, не я виноват в том, что случилось! Это всё братец мой… Он тогда бредил Печориным и, вообрази, находил с ним у себя великое сходство. Ну, скажи мне, Емеля, какого чёрта ему не хватало?! Он ведь был красив тогда! Женщины сами вешались ему на шею! А он — скучал! Печальный демон… Поживи ты весело — помирать не тошно… А он, что бы ни делал, всё со скукою! Всё — словно заставлял его кто… Даже разврат — без куража… Что это? Здесь у нас ущипнёшь девку какую или бабёнку, прижмёшь её в уголке укромном, и хорошо! Весело! А только не ему! Ему-то главное удовольствие — других мучиться заставлять… Да разве я знал, что всё так выйдет! Я тогда пьян был сильно, не соображал… Какой спрос?! Ну, почему, почему я теперь за его преступление платить должен?!
— Может, потому что он уже заплатил?
— Я тогда на первых парах покаяться во всём хотел… Отцу в ноги кинулся… Ну, уж он того не допустил. С Борисом вместе…
— А вы б к попу сходили!
— К попу… Нет, не хочу к попу… Я попов не люблю. Только что бороды большие, а благодати с гулькин нос…
Емеля снова рассмеялся, закинув голову. Антон Александрович выпил ещё и сказал тихо:
— Тяжело у меня на душе, Емеля… Вот, думаю, а что если есть Бог? И загробная жизнь?
— Чушь всё это!
— А если нет? Ведь мне ж по грехам моим в ад прямая дорога… Я боюсь ада… Ну, как придёт она за мной, а я пьяный в дым, во грязи валяюсь — и так-то предстану пред очи Творца?
— Вы бы пили меньше, ваше сиятельство, а то вам скоро не то что Бог, а черти по углам мерещиться начнут.
— А они мне и так видятся, — вздохнул князь. — Слушай меня, Емеля. Я ведь покаяние моё написал всё-таки, — он вынул из стоящего на комоде ларчика конверт и показал его гостю. — Вот, оно. Здесь я написал всё. Ты, если что со мной, передай этот конверт отцу Андронику, чтоб помолился… Я попов не люблю, но всё-таки…
Емеля взял конверт и спрятал его за пазуху:
— А не боитесь, ваше сиятельство, этакие документы стороннему лицу доверять?
— Я теперь ничего уже не боюсь, кроме неё… И потом ты же могила? Или я ошибаюсь? — усмехнулся Антон Александрович.
— Ваше здоровье! — гость поднял рюмку.
Князь понуро опустил голову.
— И всё-таки я ей не дамся, — прошептал он. — Я её ждать буду. Я с нею сумею справиться… А затем убегу. Да-да, я убегу. Убегу далеко. От всех них убегу. И от деспотичной мачехи, и от могил, и от чертей, и от неё… Прочь! И плевать на княжескую честь… Решено. Я убегу!
Асе не спалось. Ночь была душной, и, несмотря на открытые настежь окна, дышалось тяжело. Одеяло упало на пол, и девушка лежала в одной сорочке, время от времени проваливаясь в сон, но и в нём чувствуя тяжесть воздуха. Внезапно ей послышалось, что кто-то ходит по коридору. С трудом отняв голову от подушки, Ася прислушалась. Слух не подвёл её, и девушка на цыпочках подошла к двери, слегка приоткрыла её и выглянула наружу. В темноте она увидела удаляющуюся фигуру в белом балахоне. Ася прижала руку к губам, чтобы не вскрикнуть. Когда «призрак» исчез, она поспешно вернулась в комнату, сделала несколько глотков прохладной воды, накинула халат и, затеплив масляную лампу, собралась снова выйти в коридор, но внезапно ощутила запах дыма, доносившийся с улицы. Ася подошла к окну и раздвинула шторы. Недалеко от дома в ночной мгле пестрели языки пламени, и чёрный дым столбом поднимался к звёздному небу.
Ася бегом выскочила в коридор и что есть мочи застучала в дверь комнаты крёстного:
— Николай Степаныч! Дядя Николя! Проснитесь!
Повернулся ключ в замке, и на пороге показался Немировский в зелёном халате с широкими отворотами, держащий в руках свечу.
— Ты почему босиком? — с укоризной спросил он. — Не хватало ещё, чтобы ты простыла!
— Дядя Николя, пожар! — выдохнула Ася.
— Что?!
— Там! — девушка указала на окно. — Посмотрите! Горит что-то! Только я не поняла, что…
— Зато я уже понял, — мрачно сказал Николай Степанович, приглаживая волосы и направляясь к окну. — Это горит флигель, куда съехал князь Антон…
— Господи… — Ася перекрестилась.
В этот момент открылась дверь напротив, и в коридоре показался заспанный доктор Жигамонт.
— Что случилось? — спросил он.
— Георгий Павлыч, будьте добры, разбудите княгиню! Горит флигель.
— Не чума, так скарлатина…
Тем временем, на улице уже послышались голоса. К горящей постройке сбегалась челядь. Несли воду — вёдрами, самоварами, кастрюлями, лоханками — заливали пламя, кричали и ругались. Из темноты к флигелю направилась высокая фигура в чёрном — отец Анроник. Он достал крест, благословил мужиков на тушение пожара, и замер, словно изваяние, глядя на пожирающее постройку пламя.
Немировский захлопнул окно и повернулся к крестнице:
— Ты ещё здесь? Иди обуйся и оденься.
— Дядюшка, я видела его, — тихо сказала Ася.
— Кого, помилуй?
— Призрак. Я услышала шаги, выглянула в коридор, и видела уходящую белую тень. А потом начался пожар.
Старый следователь поцеловал девушку в голову:
— Ты сегодня молодец, красавица моя. Иди одевайся и возвращайся. Я тебя жду.
Ася вернулась к себе, поспешно натянула тёмное платье, накинула шаль и вернулась к Немировскому, который также успел переодеться и уже разговаривал со стариком Каринским, выглядевшим потерянным и беззащитным в своём наспех надетом халате и ночном колпаке, с нервно подрагивающей головой.
— Кара, кара Господня! — сокрушённо шептал Алексей Львович. — У меня такое чувство, точно судный день настал в нашем доме…
— Дядя, вам бы лучше вернуться в свою комнату, — сказал белый, как мел, Родион, позади которого пряталась дрожащая Маша.
— Да, ты прав, мон шер, — рассеянно отозвался Каринский. — Мне что-то дурно…
— Я скажу доктору, чтобы он зашёл к вам!
— Нет-нет, не надо… У него и без того дел довольно…
Когда Алексей Львович, сопровождаемый Машей и Родионом, ушёл, Немировский обернулся к Асе:
— Вот уж точно, кара Господня… Идём, моя красавица. Все уже там…
Возле горящего флигеля сновали люди. А совсем рядом стояла, скрестив руки на груди и плотно сжав губы, княгиня Олицкая. Одетая во всё чёрное, с безупречно уложенными волосами, она неотрывно следила за происходящим, время от времени отдавая приказания своим людям, указывая сжатым в руке хлыстом, куда-то, бранясь, как не подобает знатной даме. Удивительно смотрелась Елизавета Борисовна в этой ночи, в отблесках пламени, со своей неженской твёрдостью и распорядительностью.
— Ты куда ж летишь, блоха неподкованная?! Назад! Черпай воду! Лей! — словно визг кнута, разрезал воздух её голос.
Вокруг княгини вились искры, совсем рядом падали обломки горящего здания, но это, казалось, ничуть не пугало её.
— Елизавета Борисовна, вы бы отошли подальше! — подступил к ней Лыняев. — Здесь слишком опасно.
— Без тебя знаю! Но шагу не сделаю отсюда!
— Так ведь, если что…
— А ты трудись, чтобы не было ничего! — закричала княгиня. — Пусть сгорит этот чёртов флигель, пусть сгорит то, что рядом с ним, но пламя не должно приблизиться к моему дому, или же пусть оно поглотит и меня! Что стоишь?! Бери ведро и туши, черти тебя разорви!
— Великая женщина, — с уважением произнёс Немировский.
Елизавета Борисовна нервно грызла ручку хлыста. Заметив Николая Степановича, она криво усмехнулась:
— Поздравляю вас, господин сыщик… Кажется, ещё один покойник в нашем доме, от которого даже пепла не останется… И опять — несчастный случай! Пьян был в хлам по своему обыкновению, вот, пожар и случился!
— Я, Елизавета Борисовна, говорил вам давеча, чтобы кто-нибудь из ваших слуг приглядывал за флигелем во избежание несчастья. Было ли это сделано?
— Господин Немировский, всё это пустое. Ни один сторож не будет бодрствовать, не понимая надобности в том. Он рассудит: этот пьяница-князёк спит-храпит, а я чем хуже? И захрапит так же! Что мне Лыняева было просить проследить за этим баламутом? Да и как прикажете? Он не весь день сиднем сидел. Я удивляюсь, что он ещё прежде не свернул себе где-нибудь шею…
— Не очень-то вы печалитесь о своём пасынке.
— Ваша правда. Я о флигеле и доме своём больше печалюсь, — откровенно сказала княгиня. — Вот, только теперь остались в нашем доме трое Олицких: я, Родион и Володя. И если что-нибудь с ними случиться, то… — Елизавета Борисовна в сердцах взмахнула хлыстом. — Я пригласила вас, чтобы вы нашли убийцу, а вы только дурацкие вопросы задаёте!
Олицкая отошла в сторону. Немировский вздохнул и сказал стоявшей рядом Асе:
— Не люблю пожаров. Огонь слизывает все следы возможного преступления, ничего не оставляя нашему брату…
— Что ты жадно глядишь на дорогу… — Амелин тоскливо посмотрел на небо и протёр очки полой фартука. Этим утром он выглядел опрятнее, чем накануне. Лицо его было выбрито, а волосы расчёсаны. Всеволод Гаврилович появился, когда флигель был почти потушен, и приступил к осмотру пострадавших в ходе тушения. Таких насчитывалось более десяти человек с ожогами, переломами и ушибами.
— Вам помочь, коллега? — предложил Жигамонт.
— Не стоит, — усмехнулся Амелин. — Вы аристократ! Человек благородный! Ваше дело — господа, а моё — холопы.
— Напрасно вы так. Среди моих московских пациентов есть и бедняки.
— Что ж, это делает вам честь, — отозвался Всеволод Гаврилович, принимаясь осматривать ногу одного из пострадавших.
— Доктор, доктор, слышишь, только не режь её, слышишь? Я ведь не обженился ещё, а кому я без ноги нужён буду? — говорил тот, дёргая Амелина за рукав.
— Успокойся, никто твоей ноги резать не будет. Нужна-то она мне… Сейчас вот жгут наложу, и ковыляй до дому…
— Точно резать не будешь?
— Сказал же уже.
— Хороший ты доктор, — обрадовался мужик.
— Я, по правде, удивился, Всеволод Гаврилович, что вы только теперь пришли, — сказал Жигамонт. — Ведь так долго полыхало! Со всех деревень народ сбежался!
— А у нас народ горазд бегать на всё, что ни попадя, глазеть, раззявив рты. Помнится, и государь наш, Пётр Третий, большим любителем пожаров был. Ну, да я ведь не Пётр, а потому предпочитаю приходить только туда и только тогда, где во мне нужда есть. Тем паче, не скрою, пьян я с вечеру был… А браться за скальпель дрожащими руками — это уж, чума бубонная, не по мне.
— Да, скальпель не игрушка: раз махнёшь, и души не вернёшь.
— Вот-вот… Говорят, княгиня-то всю ночь на пожар любовалась? А сейчас что ж, вздохнуть отправилась?
— Боюсь, что нет. Елизавета Борисовна вместе с управляющим занимаются подсчётами убытков.
Амелин вдруг расхохотался:
— Ай, скосырь-баба18! Уважаю! Три покойника в доме, пасынок только что сгорел, а она, вооружившись счётами, убытки считает! Любому деляге фору даст! Она бы, чума бубонная, могла такими делами ворочать!
— А откуда вы взяли, что Антон Александрович погиб?
— Так кто ж этого не знает? Вон, бабы наши уже воют. Главное, объясните вы мне это, коллега, какого дьявола они воют? Как будто им дело есть до этого вечно пьяного князька! Да они едва видали его! Нет-с! Традиция! Кто из бар помер (туда им всем и дорога!) — так они в вой и причитания! Особый вид искусства народного! Особое амплуа, так сказать! Плакальщицами называется! — Амелин внезапно прищурился. — Вот, интересно, что будет делать эта барыня, когда её собственный сынок преставится?
— Это вы о чём?
— Только не прикидывайтесь, Георгий Павлыч. Четвёртая смерть за столь короткий срок — это неспроста. А, если они продолжатся, то нетрудно догадаться, кто станет следующим. Вы не согласны?
— Не дай Бог, чтобы это случилось, — ответил Жигамонт, которого начинала коробить плещущая через край желчь Амелина. — Простите, но мне нужно идти, если, конечно, моя помощь вам излишня.
— Жили без вашей помощи и дальше проживём. Желаю здравствовать!
— И вам — того же…
Георгий Павлович быстро пошёл по аллее. Обогнув большую розовую клумбу, он столкнулся с Немировским.
— Николай Степанович, надо что-то делать! — сразу начал он.
— Разумеется, — кивнул следователь. — Давайте пройдём немного вглубь сада.
— Послушайте, это же уже ни на что не похоже! Что если завтра что-то случиться с Родионом или княгиней? Ясно ведь, как Божий день, что кто-то присвоил себе функции рока! Может, лучше, чтобы все покинули этот проклятый дом?
— Бесполезно.
— Но почему?!
— Вы знаете княгиню лучше меня, Георгий Павлыч. Для неё этот дом — всё. Она не покинет его никогда. Она предпочтёт умереть, но умереть в его стенах. А, если не поедет она, то не поедет и её сын, который, конечно же, не пожелает оставить мать в такое трудное время. Это во-первых.
— А что во-вторых?
— Во-вторых, если кто-то возомнил себя роком, то он доберётся до них, где бы они ни были. Может, только несколько позже.
— Тогда что делать?
— Быть всё время рядом. Вам, например, — с княгиней.
— Мы не сможем быть рядом всегда! Вы хоть имеете малейшее представление, кто может быть убийцей?!
— Я сегодня отправил письмо в Москву. Вигелю. Хочу, чтобы он установил, чем занимались братья Олицкие и неразлучный с ними Каверзин в Москве в молодые годы. Они прожили там около трёх лет, прежде чем поспешно отправились за границу. И об этом периоде ничего толком неизвестно. Почему-то об этом в доме не говорилось. Княгиня сказала только, что решение о поездке в Европу было принято спонтанно. Что её муж очень раздражён был в то время. Что Антон оставил вдруг полк. Знаете, это всё очень напоминает бегство. Вопрос, от кого? И ответ на него можно найти только в Москве. Я бы отправился туда сам, но должен быть здесь. Поэтому остаётся надеяться на Петра Андреевича, который меня, впрочем ещё ни разу не подвёл… — Немировский вдруг замолчал и крепко схватил Жигамонта за руку. — Поглядите скорее туда!
Доктор посмотрел в указанном направлении и вздрогнул: в глубине сада, среди кустарника шаткой походкой двигалось нечто, облачённое в белый балахон.
— Белая дама… — прошептал Жигамонт.
— Причём эта дама из плоти и крови, — кивнул Николай Степанович. — И я навсегда откажусь от табака и выброшу мою тавлинку, если это не та особа, которую я подозреваю.
— Что будем делать?
— Ловить призрак, дорогой доктор. Вы заходите справа, а я слева. И старайтесь двигаться бесшумно, чтобы не спугнуть её…
Взяв трость под мышку, Георгий Павлович стал осторожно приближаться к покачивающейся из стороны в сторону фигуре. Он не заметил, как наступил на ветку, и та предательски хрустнула. «Белая дама» вздрогнула, обернулась, закричала и бросилась бежать, но путь ей преградил Немировский. Николай Степанович схватил бьющуюся женщину за руки:
— Ну, ну, спокойно, Евдокия Яковлевна…
Подоспевший доктор увидел бледное лицо пойманной «дамы», с приоткрытым ртом и безумными, блуждающими глазами.
— Демоны, демоны… — захлёбываясь, шептала она. — Ослаби, остави… Изыди!! Свят-свят-свят…
— Бог мой, кто это? — спросил Жигамонт.
— Лыняева, — коротко ответил Немировский. — От табака отказываться не придётся. Вероятно, кто-то опять забыл запереть её. А ещё кто-то время от времени отворял ей дверь по ночам, чтобы она блуждала по дому в сшитом из простыней балахоне. Не так ли, Евдокия Яковлевна?
— Демоны, демоны… Свят-свят Господь наш… Страшный Суд грядёт!
— Похоже, она, в самом деле, сумасшедшая, — вздохнул Георгий Павлович, глядя на ползающую на коленях Лыняеву. — В таком случае, нам трудно будет добиться от неё, кто надоумил её на этом маскарад.
— Это мог сделать только кто-то близкий ей.
— Муж?
Немировский пожал плечами:
— Доктор, вы разбираетесь в психологии?
— Не могу сказать, чтобы очень хорошо. У меня несколько иная специальность.
— Вы можете отличить безумие природное от вызванного воздействием каких-нибудь снадобий?
— Вы думаете, что её нарочно сводили с ума?
— Не исключаю. А потому я вас очень прошу, доктор, со всем вниманием осмотреть эту женщину, узнать, чем её лечили. В общем, не мне вас учить!
— Я понял, Николай Степанович.
Немировский глубоко вздохнул и утёр рукавом лоб.
— Вам нехорошо? — спросил Жигамонт.
— Всё в порядке. Просто сердце слегка зашлось… Всё же мне не двадцать, чтобы бегать во лесам, ловя сумасшедших. Не вспомню, когда и было такое.
— Зато тряхнули стариной, — улыбнулся Георгий Павлович.
— Да уж. И теперь нам, наконец, будет, что предъявить княгине. По крайней мере, с одной тайной этого милого дома мы разобрались, и призрак больше не будет пугать по ночам его обитателей…
— Какая, однако, тишина воцарилась в нашем доме… — промолвил Алексей Львович, отходя от окна. — Страшная тишина. Не скрою, я не был привязан ни к Володе, ни к Антону… Вообще-то, они были чужими людьми для меня, но это не укладывается в голове: они были молоды, им бы ещё жить да жить, и вдруг… — старик развёл руками. — Мои сыновья также умерли молодыми. Один от болезни, другой был убит на дуэли, а третий погиб в Севастополе… Мне это казалось такой страшной, непоправимой несправедливостью! Я, старик, оставался жить на этом свете, а они лежали в могиле… Князь Вяземский, как и я, дожил до очень преклонных лет, он похоронил семерых из восьми своих детей… Когда уходит человек в летах, это горько, но это должно быть… Но человек в расцвете сил! Несправедливо…
Каринский опустился в своё кресло и взял за руку сидевшую перед ним девушку:
— Вы так ещё молоды, мадмуазель Завьялова, у вас впереди всё, вся жизнь… Мне бы очень хотелась, чтобы она была счастливой и долгой… Знаете, вы немножко похожи на жену моего старшего сына Николая. Он погиб в Севастополе… Они прожили вместе только два года, и она осталась вдовой. Мне так больно было смотреть на неё! Такое было ощущение, точно она птенец, выпавший из гнезда… Она потом ушла в монастырь…
— Мой дед также погиб при обороне Севастополя, — сказала Ася. — Он был инженером, лично знал Тотлебена19, который бывал в нашем доме потом, как мне рассказывал отец.
— Девочка, это было такое великое время! Да, та война была проиграна нами, она унесла столько жизней, лучших жизней, но какой великий подвиг! Мой сын был офицером на одном из затопленных кораблей. Он рыдал, когда они уходили под воду… Незадолго до войны я частенько бывал в Севастополе, так как Николай квартировал там… Всех героев будущих я знал лично, видел их, пожимал им руки! И тогда я понимал, что это выдающиеся люди, но война раскрыла их полностью… Война, вообще, очень раскрывает людей… Знаете ли был там такой граф Остен-Сакен20, начальник гарнизона севастопольского… Он говорил, что бережет себя для Отечества! Ни разу не видели его близко от опасных мест, он всю кампанию отсиживался подальше, берёг себя… И сберёг, дожил до глубокой старости. Видите, мадмуазель Завьялова, как выходит: одни берегут себя для Отечества, а другие просто умирают за него. Я несколько раз имел возможность лично беседовать с адмиралом Павлом Степановичем… Это был удивительный человек. И очень щедрый. Как сейчас помню, идёт он по улице, а вокруг толпа. И слышится: «Нахимов! Нахимов!» И все просят, просят, зная, что не откажет. И он им всё своё жалование зараз раздаёт, а сам потом кое-как да в долг перебивается. А иной раз деньги закончатся у него, так он офицеру сопровождающему скажет: «Подайте им, голубчик, а я вам после верну…» Дивной души человек был! Такие себя не берегут, такие за ближнего да за Отечество живот и душу кладут…
Ася, склонив голову набок, как зачарованная, слушала, негромкий, слегка прерывистый голос старика, его говор с характерным французским прононсом. Как наяву, вставали перед её взором описываемые им картины далёкого прошлого.
— А все письма Николая я храню. Это ведь история… Может быть, потомкам пригодится. История сейчас в почёте. Может, стоит отдать эти письма напечатать в какой-нибудь журнал? Толстой, вот, написал прелюбопытные очерки о Севастополе, а мой сын был с ним знаком. Они ведь ровесники были… А вам не приходилось видеть нового Государя?
— Да, однажды, — кивнула Ася. — Государыню — чаще.
— О, храни Бог их обоих! — Каринский перекрестился. — Я очень стар, к сожалению. Но и ныне по первому зову моего Государя я готов пролить за него всю мою кровь… А вам, мадмуазель Завьялова, спасибо.
— За что, Алексей Львович?
— Вы так хорошо слушаете, — старик улыбнулся. — Мне это приятно. К тому же я хоть ненадолго отвлёкся от наших горестных событий…
В этот момент внизу раздались громкие крики. Каринский вздрогнул:
— Мон дьё! Неужели ещё что-то случилось?!
— Я сейчас узнаю! — Ася быстро направилась к двери.
— Будьте, пожалуйста, осторожнее, дитя моё!
— Володичка, Володичка! Его убили, я чувствую! — истерично кричала Екатерина Васильевна, рвя на себе волосы. — Убили! Сыночка моего убили!
Ничего не осталось в этой обезумевшей от горя женщине от недавней дамы, ярко накрашенной, одетой с большим вниманием к своему туалету и старающейся подчеркнуть свою светскость. Она и прежде не выглядела молодо, теперь же походила на старуху.
— Успокойся, Катя! — стальным голосом сказала Елизавета Борисовна. — Ты же читала записку! Там ясно сказано, что он уезжает сам, навестить приятеля!
— Какого приятеля?! Когда его отец мёртв, а мать при смерти?! Он никогда бы не уехал, не предупредив меня!!!
— Он мог просто испугаться!
— Испугаться?! — лицо Екатерины Васильевны исказила болезненная гримаса. — Уж не тебя ли?! Это ты, ты во всём виновата! Антоша хотел уехать, а ты не пустила его, и он погиб! Из-за тебя! И моего мальчика, и меня ты решила погубить! Поэтому и не хотела, чтобы мы покинули дом!
— Ты, Катя, по своему обыкновению, говоришь чушь. Но пусть так! Пусть я тиранка, пусть я виновата! Так радуйся! Твой сын не подчинился мне и сбежал! — княгиня села на диван и подхватила на руки собачку: — Иди сюда, косолапушка! Хорошенькая моя, прелесть!
— Если с моим сыном что-то случилось, я тебя убью, — вымолвила Екатерина Васильевна.
— Сядьте, пожалуйста, вы слишком утомлены, — обратился к ней доктор Жигамонт и, усадив её, успокаивающе погладил по руке.
— Я не знаю, что мне делать, доктор… Я с ума схожу… Мир рушится!
— Николай Степанович, может быть, вы прервёте ваше глубокомысленное молчание и скажете нам, что вы думаете об исчезновении моего племянника? — обратилась Олицкая к стоявшему у окна Немировскому.
— Охотно, княгиня. Во-первых, я надеюсь, что Владимир жив и уехал по собственной воле. Я осмотрел его комнату, и, судя по всему, молодой человек взял с собой небольшой багаж. И записка…
В гостиную вошёл управляющий Лыняев.
— Я опросил людей. Никто не видел молодого князя со вчерашнего дня-с. Господин Немировский, доктор, хочу поблагодарить вас за жену-с.
— Скажите, Архип Никодимович, вы знали о том, что ваша жена по ночам изображает призрак? — спросил следователь.
— Что вы! Конечно, нет! Я и подумать не мог…
— И у вас нет предположений, откуда бы взяться такой фантазии?
— Никаких-с. Ведь она безумная-с…
— Прости, Лыняев, но после всего этого я не хочу, чтобы твоя жена оставалась в моём доме. Чёрт знает, что придёт ей в голову завтра. Возьмёт и зарежет кого-нибудь! — сказала Олицкая.
— Как вам будет угодно-с, Елизавета Борисовна.
— Архип Никодимович, у кого были ключи от комнаты вашей жены?
— У меня и у моей дочери Дарьи.
— Кто-то мог сделать дубликат?
— Я никогда не оставляю ключей без присмотра-с.
— А ваша дочь?
— Ручаться не могу…
— Значит, дубликат мог быть. Кто, кроме вас и вашей дочери, общался с вашей женой?
— Священник и врач.
— Отец Андроник и доктор Амелин?
— Они-с.
— Лекарства, которые принимала ваша жена, давал ей Амелин?
— Не совсем так-с. Он давал их мне, разумеется, и назначал дозу.
Екатерина Васильевна вдруг резко поднялась и направился к управляющему. Лицо её было бледно, а руки сжаты в кулаки.
— Это ты убил… Ты убил их! Ты! Убийца! — закричала она и, набросившись на Лыняева, расцарапала ему лицо. — Мерзкий шантажист! Мизерабль!21
Жигамонт обхватил обезумевшую женщину за талию и с трудом оттащил её от побелевшего управляющего.
— Лыняев, выйди, — коротко бросила Олицкая.
Архип Никодимович, пятясь, ушёл. Жигамонт накапал Екатерине Васильевне успокоительных капель. Когда она немного успокоилась, Немировский спросил:
— Вы ничего не хотите рассказать вам?
— Вам? Расскажу… — тихо ответила Екатерина Васильевна. — Но пусть она уйдёт!
— С удовольствием, — усмехнулась Олицкая. — Довольно я слушала бреда. Не дом, а бедлам!
Когда дверь за княгиней захлопнулась, Николай Степанович взял стул и сел напротив Екатерины Васильевны. Она посмотрела на него запавшими, лихорадочно блестящими глазами и сказала с горечью:
— Бог жесток… Он наказал меня за мой грех… Слишком страшно наказал…
— Я понимаю, вам трудно говорить, — вкрадчиво промолвил Немировский. — Давайте, я буду задавать вопросы, а вы будете отвечать.
— Прежде обещайте мне одну вещь.
— Какую?
— Найдите моего сына.
— Обещаю, Екатерина Васильевна.
— Остальное мне уже неважно… Спрашивайте. Я расскажу вам всё…
— Вы любили Бориса Каверзина?
— Да.
— А он вас?
— И он тоже.
— Вы не смогли выйти за него замуж из-за его происхождения?
— Родители бы не допустили этого брака.
— По их настоянию вы приняли предложение Владимира Олицкого?
— Да. Он никогда не любил меня… В нашу первую ночь он уехал в город, а вернулся лишь через неделю. Ему было всё равно, что со мной, где я… Он жил своей жизнью, в которую не пускал меня, давая понять, что я слишком глупа, чтобы приблизиться к нему. Он презирал меня, а я его… ненавидела. Больше всего на свете…
— А Каверзин вас утешал…
— Он всем казался мрачным, нелюдимым, злым… А у него сердце доброе было. Он всю жизнь страдал. Знал, что имеет такие же права, как Владимир, знал, что он тоже князь Олицкий… Боря носил в себе эту боль, это унижение, и никому не показывал! Вы знаете, каково это — быть непризнанным сыном? Благодарить за подачки, унижаться ежесекундно перед родными братьями и отцом. Быть холопом при собственном отце-князе. Никто не знал, чего это ему стоило. Никто из них не догадывался… У меня не было человека ближе и роднее. И у него тоже. Мы понимали друг друга без слов, потому что нас обоих унижали в этом доме. Все! Мы часто мечтали уехать вместе…
— Ваш муж знал о ваших отношениях?
— Нет, не думаю. Он не интересовался моей жизнью. И ничьей, кроме собственной.
— А Лыняев узнал?
Екатерина Васильевна резко подняла голову, утёрла слёзы и ответила гордо:
— Он узнал не то, что было на самом деле! Между мной и Борей не было того, что измыслил этот человек. Да, мы любили друг друга, но отношения наши оставались платоническими. Мой муж был дурным человеком, но я не изменяла ему. А этот негодяй… Он хотел оклеветать меня перед мужем. Он следил за нами, выкрал несколько моих писем… Я написала их в тяжёлые минуты, дав волю чувствам! И при желании из них легко можно было бы сделать вывод… А у моего мужа непременно бы возникло такое желание! Он бы не стал разбирать…
— Лыняев стал шантажировать вас?
— Да. Он грозил передать мужу письма, намекал, что, заподозрив супружескую неверность, муж может усомниться и в том, что Володя не его сын…
— Ваш муж поверил бы в это?
— Муж был человеком подозрительным. Он никого не любил… И Володю не любил тоже. Он смотрел на него лишь, как на продолжение рода. Лыняеву не пришлось бы слишком утруждаться, чтобы очернить меня!
— Чего он хотел?
— Денег и моего расположения… Последнего он добивался очень давно. Он говорил, что Владимир превратит нашу жизнь в ад, если прочтёт мои письма.
— Что сделали вы?
— Я всё рассказала Боре. Он меня успокоил. Сказал, что клин клином вышибают.
— Что это значит?
— У Бори были какие-то бумаги, свидетельствующие о нечистоплотности Лыняева в делах… Что-то серьёзное. Если бы наша «императрица» узнала, то этот мерзавец тотчас был бы уволен.
— И Каверзин пригрозил Лыняеву разоблачением в случае, если он будет пытаться вас шантажировать?
— Именно. А этот негодяй испугался и убил его… И всё донёс мужу, чтобы отомстить мне! А Владимир был слишком горд, чтобы выдержать такой удар…
— Вы точно знаете, что Лыняев донёс?
— Нет, но я в этом уверена. Вы найдёте моего Володю?
— Обещаю вам, Екатерина Васильевна.
— Доктор, отведите меня в мою комнату, пожалуйста…
— Конечно, — Жигамонт помог несчастной женщине подняться и, бережно поддерживая, увёл её.
Немировский тряхнул головой и вышел из гостиной. На пороге он столкнулся с Асей и по нетерпению в её лице сразу догадался, что она ждала его.
— Что, егоза, ждёшь рассказа? А ведь это тайна следствия! — улыбнулся он.
— Не угадали, дядя, — насупилась Ася.
— Тогда что?
— Я вчера видела Володю!
— И что?
— С девушкой! В саду!
— Так, а подробнее? — заинтересовался следователь.
— Дядя, это была его возлюбленная!
— С чего ты взяла?
— Да вы бы их видели! Как они нежно держались за руки, как говорили… Целовались!
— Вот, это уже важно. А ты где была в это время, моя милая тайная полиция?
— Смотрела в окно.
— И кто же была эта девушка, мой дорогой соглядатай?
— Дочь колбасника Данилова, который приезжал вчера. Я потом спустилась на кухню и завязала разговор с поварихой о разных разностях. Вот, и выяснила. Дядюшка, я думаю, что она специально к нему приехала, и они вместе сбежали.
— И очень мудро сделали. Я склонен полагать, что ты права, — Немировский ласково потрепал крестницу по щеке. — Умница! Чтобы я без тебя делал!
— Раньше ведь обходились, — улыбнулась Ася.
— Действительно. Вот, чудо-то! Ну, вот что, крестница, возьмёшь сегодня коляску с кучером и поедешь в город.
— Зачем, дядюшка?
— Колбаски свеженькой прикупить, — пошутил Николай Степанович. — Скажешь, что письма сама отправить хочешь и город посмотреть.
— А, на деле, попытаться узнать, не случилось ли чего в доме купца Данилова?
— Именно.
— А не боитесь вы меня одну отпускать? — прищурилась Ася.
— А я тебя с кучером отпускаю!
— Тётушка бы этого не одобрила.
— А тётушке мы не скажем. Поезжай, красавица моя. Ты девочка умная, глупостей не наделаешь. Ты ведь хотела быть агентессой? Я тебе предоставляю возможность попробовать себя в этой роли.
— Мерси, шер онкль!22 — рассмеялась девушка, обнимая крёстного.
— Дё рьян23, — в тон ей ответил Немировский.
