Эпилог
— Господи, упокой души грешных раб Твоих Феодора и Агафьи…
Тускло поблёскивали синенькие, красные и зелёные лампадки под тёмными сводами старого храма, слабо освещаемого дневным светом, проникающим сквозь узкие прорези окон. Высоко-высоко каким-то дивным живописцем, не оставившим имени своего благодарным потомкам, изображена была сцена Страшного Суда. Отвратительный змей низвергается в огненное озеро, а вслед за ним обезумевшие от ужаса грешники, подталкиваемые вездесущими бесами, и белые ангелы с мечами сходят на землю, очищая её, и разламывается земля, и из открывшихся могил поднимаются воскресшие праведники, а над всем этим восседает на престоле Судия, по правую руку которого становятся верные Ему, а по левую разверзается бездна для отпавших…
Всякий день становился отец Андроник на колени перед распятьем, терпя мучительную боль опухших ног, и долго-долго клал земные поклоны, так что измождённое лицо его покрывалось потом.
Некогда мать его, терявшая одного за другим детей и уже почти отчаявшаяся дать продолжение роду, забеременев вновь, обещала ребёнка Богу. Родившийся мальчик был наречён Кузьмой. Он рос тихим и богобоязненным, радуя престарелых родителей кротостью и прилежанием во всём. Рано осиротев, Кузьма должен был удалиться в монастырь, исполнив тем самым обет, данный матерью, но на пути его встретилась прелестная девушка Агаша. Агаша была очень бедна, отец её был плотник и погиб, упав с большой высоты, а мать умирала от чахотки. Страшно было подумать, что ждало несчастную девушку в скором будущем: они либо умерла бы, либо пошла по стезе девиц известного рода и погубила бы себя. Допустить этого Кузьма не мог. Он всей душой полюбил Агашу и ради неё презрел материнский обет. Женившись, Палицын открыл лавку церковной утвари, приносившую небольшой, но постоянный и достаточный для скромной жизни доход.
Через некоторое время Агаша родила сына, названного Фёдором. Мальчик был очень похож на отца, только послабее, часто хворал, печалился. Родители постоянно боялись за единственного сына, словно предчувствуя, что он рано уйдёт от них… К тому же Палицын страшился, что Господь прогневается на него за нарушенный обет, а потому денно и нощно отмаливал свой грех.
И, вот, Федя влюбился. И снова Кузьма Григорьевич видел большое сходство этой любви со своею собственной. Как и его Агаша, Аннушка, швея из мастерской фрау Ульбрехт, была крайне бедна и несла тяжкую сиротскую долю. Федя не чаял в девушке души. Каково же было потрясение, когда в одно роковое утро к Палицыным заявились полицейские и арестовали Фёдора по обвинению в убийстве Аннушки.
После ареста Кузьма Григорьевич виделся с сыном в тюрьме. Он смотрел на сломленного, исхудавшего Федю, так похожего на него самого, и содрогался. Несчастье сокрушило Фёдора, казалось, что и сам рассудок его помутился. То и дело он начинал плакать, вспоминая сою Аннушку, потом истово молился и клялся, что он не виновен…
— Батюшка, батюшка, вы мне верите? Я не убивал Аннушку! Я её люблю… И она не такая! Они лгут! Они клевещут на неё! Как они смеют? Она была чистая, невинная… Батюшка, скажите им, чтобы они не смели лгать о ней…
Не так страшно было для Фёдора то, что его обвиняли в убийстве, как то, что его невесту объявляли девицей лёгкого поведения, одной из красоток фрау Ульбрехт. И на следствии Федя почти не защищал себя, а требовал не лгать об Аннушке, чем ещё больше укреплял подозрения в свой адрес.
В невиновности сына Палицын не сомневался. Он слишком хорошо знал своего мальчика, ласкового, по выражению матери, «аки телок». Сердце Кузьмы Григорьевича разрывалось, во всём случившимся он обвинял себя, видя в своём горе кару за неисполненный обет…
Но за что же Федю? Если виноват сам Палицын, так пусть бы поразило его какой-нибудь страшной болезнью! С каким смирением, благодарностью и радостью он принял бы её! Первый раз в своей жизни Кузьма Григорьевич возроптал на Бога, усомнился в справедливости его и пошатнулся в своей вере. Много раз перечитывал он историю многострадального Иова, ища обрести в ней наставление себе, но облегчение не приходило. Душа Палицына не желала смиряться с горем, душа пылала и восставала и требовала отмщения истинным виновникам, но их Кузьма Григорьевич не знал…
После приговора слегла Агаша… За что ей это страдание? Разве она виновата? В страдании душа очищается, потому его следует благословлять… Так пусть бы очищались чёрные, как дёготь души, а Агаша и так сама чистота! Так почему же наоборот?! Как легко было найти объяснение тому, как легко было говорить о Божьей милости, когда несчастье постигало ближних, но куда только подевались эти правильные доводы, стоило ему постучаться в собственную дверь?!
Никому не дано уклониться от предназначенного свыше. Лишившись сына и жены, Палицын исполнил материнский обет и принял постриг. Возвращение к Богу заняло несколько лет, и эта вновь обретённая, выстраданная, огнём испытанная вера была гораздо горячее прежней, привычной, когда всё исполнялось не столько по велению сердца, сколько по заложенному с детства правилу.
Оставив Звенигород, отец Андроник стал служить в храме недалеко от Коломны. Однажды после службы к нему подошёл юноша, при взгляде на которого у священника дрогнуло сердце, настолько он был похож на его покойного сына. Юноша представился князем Родионом Александровичем Олицким и сообщил о своём желании посвятить жизнь Богу. С той поры они виделись очень часто, подолгу разговаривали. Если Родион уезжал из имения своего отца, то писал своему духовному наставнику письма, не тая от него ни единого своего помысла. Отцу Андронику иногда казалось, словно это его Федя воскрес, и оттого он так привязался к юному князю.
Семья Олицких не отличалась религиозностью, что сразу отметил священник. Он часто бывал в их доме, высоко ценил ум Елизаветы Борисовны и благородство её дяди Алексея Львовича, но не мог не сокрушаться царившей во всех членах семьи отчуждённости от Бога. Занедужил старый князь, и отца Андроника позвали исповедовать его. То, что он услышал из уст умирающего Александра Владимировича, потрясло его. Перед ним был убийца его сына, убийца его Фёдора исповедовался ему в своём преступлении…
Отец Андроник едва сдержал стон. Его первым побуждением было проклясть князя и его старших сыновей, но он смирил себя… Ночь прошла в пламенных молитвах и слезах. Отец Андроник умолял Бога дать ему смирения, чтобы не мстить, дать сил, чтобы простить и не позволить гневу взять верх в своей душе. К утру стало легче… Промыслу было угодно испытать Палицына ещё раз, и этой вышней воле надо было покориться, не уклоняясь от неё.
А через некоторое время один за другим стали умирать князья Олицкие, и отец Андроник однажды поймал себя на страшной мысли: он ощутил удовлетворение от того, что бич Божий обрушился на убийц его сына. Стало быть, душа не простила и требовала отмщения, стало быть, сидел в ней этот не дремлющий бес, высунувший свои мерзкие рога, едва случилось ему попущение… Душа отца Андроника не находила покоя, и ночи, проведённые в молитвах, изнурение себя жёстким постом не могли снять с неё тяжёлую кладь…
— Господи, упокой души грешных раб Твоих Александра, Владимира, Антона, Бориса… Милостив буди мне грешному!
Раздался стук в дверь. Кряхтя, отец Андроник поднялся с колен и, стиснув зубы от боли, медленно побрёл открывать. Нежданным гостем, к его удивлению, оказался сельский врач Амелин.
— Здравствуйте… — начал Всеволод Гаврилович и замялся. Очевидно, обращение «батюшка» или «отец Андроник» не шло с его уст, поэтому он предпочёл католическое, произнесённое язвительно: — Здравствуйте… святой отец…
— Здравствуйте, доктор. Удивлён вашим посещением. Что-то случилось?
— О, нет! Я никогда бы не пришёл к вам, если б покойный Антон Александрович не утрудил меня просьбой передать вам своё письменное покаяние. Вот-с, извольте получить, — Амелин протянул отцу Андронику свёрнутые вчетверо листки.
— Вы уезжаете куда-то? — спросил священник, увидев в руках доктора баул.
— Да, надоело мне здесь. Пора и честь знать!
— Что же, доброго пути.
— Благодарствуйте! — Амелин отчего-то замешкался, точно хотел добавить ещё что-то.
— Вы хотели мне ещё что-то сказать?
— А что, святой отец, отпустили бы вы мне грехи, когда бы я вам сказал, что человека убил?
— Если бы от души покаялись, отпустил бы.
— Ну, нет, — Всеволод Гаврилович криво усмехнулся. — Каяться я не стану! Жаль, что чёрта нет на самом деле, хотел бы я с ним повстречаться!
— Так ведь он прямо за вами стоит, Всеволод Гаврилович, и ухмыляется точно так, как вы теперь, да только над вами.
Амелин зло сплюнул и, не прощаясь, резко развернулся и ринулся прочь так быстро, будто за ним гнались.
— Не нагнать тебе бешеной тройки:
Кони крепки, и сыты, и бойки,—
И ямщик под хмельком, и к другой
Мчится вихрем корнет молодой…
Отец Андроник покачал головой, развернул письмо и, прищурив близорукие глаза, стал разбирать неровный почерк князя.
«В тот год, — писал Антон Александрович, — я получил из полка отпуск сроком на целый месяц. Я был молод, горяч и жаждал всяческих удовольствий и увеселений. Отгулять так, чтобы потом на всю жизнь хватило! С таким стремлением я приехал в Москву, где в ту пору проживал мой брат Владимир, ведший рассеянно-светский образ жизни, скучавший и ненавидящий, как мне показалось, весь мир, как и положено мизантропу.
Дни проносились в бесконечных попойках, посещениях известного рода заведений, кутежах, подробностей которых я не помню, да и не важны они…
На свою беду я однажды встретил на улицу прелестную девицу, свежую, как едва распускающийся бутон. Кто видел её, тот поймёт, что нельзя было не воспылать страстью к ней. Я пытался завязать знакомство, она пугливо убегала, я приходил в ярость, во мне проснулся инстинкт охотника… Я решил, что эта дичь должна стать моей, во что бы то ни стало. Никогда прежде отказов мне встречать не доводилось, и это было делом принципа.
Сдуру я рассказал обо всём брату. Моя история развлекла его, и он заявил, что устроит мне свидание наедине с моей «бель флёр» в три дня, так как хорошо знает хозяйку заведения, в котором она работала. Я доверился ему и снова ударился в кутежи, почти позабыв о неприступной красавице.
Аккурат на третий день в одном из трактиров меня отыскал Владимир и сказал, что «бель флёр» ожидает меня. Я был пьян, как извозчик, и даже не помню, как мы доехали до места свидания…
Всё дальнейшее я помню смутно. Помню, как вошёл в нумер и увидел её… Девушка лежала на постели, кажется, спала… Уже потом я узнал, что перед этим Лейда напоила её чаем, в которое подмешала снотворное… Но что я соображал в тот момент? Я видел перед собой самую соблазнительную красотку, которую только приходилось мне видеть, кровь бросилась мне в голову… Я осторожно совлёк с неё платье, стал целовать её…
Когда я очнулся, то услышал, как в соседней комнате бранились между собой Лейда и Владимир.
— Старая сводня, ты клялась, что всё будет без сучка и задоринки!
— Кто же мог подумать, что она окажется такой дикаркой! Среди моих девушек таких не бывало! Ну, поплачут для порядка сперва, да скоро утешатся! Ваш брат сам хорош! Надо же было иметь деликатность!
— Какая, к чёрту, деликатность?! Ты ведь обещала, что она не проснётся!
— Она, действительно, должна была спать ещё целый час, за который мы бы успели отвезти её ко мне, и она бы ничего не узнала!
— Надо было подмешать больше снотворного, старая дура! — голос брата дрожал. — Зачем я только связался с тобой!
— Зачем связалась с вами я! И с вашим полоумным братом! Даже если девчонка оказалась дикаркой, и снотворное перестало действовать слишком рано, это не повод хвататься за нож! А что теперь?! Это же Сибирь!
Я так и не знаю наверное, что произошло в ту проклятую ночь. Мой брат и Лейда сказали мне, что убил я… Если бы я мог хоть что-то соображать, я никогда не допустил бы случившегося, но к чему теперь эти оправдания? Я ничего не помню! Убил ли я, или это сделали они, а меня обманули. Я помню лишь одно: её, лежащую на полу, мёртвую, а вокруг кровь… Я и теперь вижу это, стоит закрыть глаза.
Я бросился на вошедшего Владимира с кулаками:
— Негодяй! Зачем ты убил её?!
— Ты убил. Или, если желаешь, мы…
Каким холодом обдали меня эти слова. Я убил! Мы убили! Действительно, мы…
— Ты хотел заполучить эту дикую лань. Я помог тебе. А ты… — я плохо расслышал ту брань, которую адресовал мне мой братец. Главное, что волновало его, это честь имени, которое могло быть опозорено. И он сделал всё, чтобы этого не произошло, сделав так, чтобы все подозрения пали на невинного…
Когда я немного протрезвел, мною овладел ужас от совершённого. Я решил пойти в полицию и во всём признаться, но прежде я зачем-то поехал к отцу и всё рассказал ему. Отец был в бешенстве. Узнав о моём решении, он влепил мне пощёчину:
— Идиот! Ты хочешь покрыть позором моё имя?! Навсегда опозорить всю нашу семью?! Я не позволю тебе этого! Лучше пусти себе пулю в лоб! Одним дураком будет меньше!
Я поднялся к себе, достал дуэльный пистолет, приставил дуло к виску… но выстрелить не смог. Я струсил. Я не застрелился и не сдался полиции. Я ушёл из полка, затворился в имении и стал топить свой кошмар в вине…
Отец послал в Москву Борю Каверзина, наказав ему сделать всё, чтобы ни одно подозрение не коснулось фамилии Олицких. Боря уже тогда был докой в таких делах! Он сделал всё, как должно, наша проклятая фамилия нигде не мелькнула, мы остались ни при чём, фамильная честь не пострадала. А за нас отправился на каторгу какой-то Фёдор Палицын…
Владимир отбыл в Европу, за ним последовал и отец с мачехой. «Поправлять здоровье»…
Этот кошмар преследует меня всю жизнь. Я знаю, что мне нет оправдания ни на этом свете, ни на том. Я убил двух человек. Даже, если не я зарезал несчастную девицу, то я был причиной её гибели. И из-за меня умер на каторге невиновный. А мне не хватило духу даже застрелиться. Я убийца, трус и ничтожество, и в этом каюсь, хотя не знаю нужно ли теперь кому-нибудь моё покаяние, кроме меня самого… Моё покаяние опоздало, я ничего не сделал для искупления своего преступления, и моя жизнь превратилась в кошмар… Каждую ночь она является мне и смотрит на меня. Я не вижу её лица, но знаю точно, что это она. И в аду, если он есть, она будет смотреть на меня… Вечно… Будет смотреть и никогда не скажет: «Отпущаются тебе грехи твоя!» О, сколько бы я отдал, чтобы услышать эти слова! Целую жизнь…»
Отец Андроник кончил читать, и по его иссохшему лицу, по глубоким бороздам морщин покатились слёзы. Он осенил себя крестом и прошептал, глядя замутнёнными влагой глазами в небо:
— Боже, упокой душу раба Твоего Антона, отпусти ему грехи его, как отпускаю ныне я!
