Тело и душа
У меня был напряженный день, поскольку слабая эпидемия летнего гриппа продолжалась и в сентябре, и вызовов были вдвое больше обычного. «Слава богу, я могу отдохнуть семь или восемь часов», – пробормотал я, натягивая одеяло на подбородок и устраиваясь на ночь. Часы в зале пробили двенадцать, и у меня не было намечено визитов раньше девяти утра. «Если только никто не будет столь невнимательным и не сломает ногу или не заболеет животом, – сонно вздохнул я, – а я не вылезу из кровати до тех пор, пока…»
Словно для демонстрации бесполезности самоутешений, со стороны парадной двери внезапно раздался громкий шум. Кто-то бил палками и кулаками, яростно колотил по двери ногами и дико визжал: «Впустите меня! Доктор! Доктор Троубридж, впустите меня! Ради Бога, впустите меня!»
– Дьявол! – воскликнул я, с озлоблением поднимаясь и нашаривая тапочки и халат. – Разве не приличнее было позвонить в звонок?
– Впустите меня, впустите меня, доктор Троубридж! – снова раздались безумные вопли, пока я спускался по лестнице. – Впустите меня! Быстрее!
– Хорошо, хорошо! – успокаивающе произнес я, поворачивая замок и открывая цепочку. – Одну мин…
Посетитель прекратил свое нападение на дверь, когда я ее отворил, и ворвался в прихожую, едва не сбив меня с ног.
– Быстрей, захлопните дверь, захлопните дверь! – выдохнул он, пытаясь вырвать у меня дверную ручку и закрыть дверь. – Это там, там, говорю вам!
– Что за… – начал я, наполовину озадаченный, наполовину рассерженный, останавливая злоумышленника.
Это был молодой человек, судя по всему, лет двадцати пяти или двадцати шести, одетый немного щегольски в шерстяной вечерний костюм; его пиджак и жилет сильно помялись, его когда-то жесткая вечерняя сорочка и воротник были пропитаны потом и слюной, безобразно текущей из углов рта.
Когда он повернулся ко мне, чтобы повторить свое истерическое заявление, я заметил, что его дыхание весьма затруднено, а в его речи – сильный намек на спиртное.
– Постойте, молодой человек, что вы имеете в виду? – строго спросил я. – Вы не нашли ничего лучше, чем вытащить человека из постели в столь поздний час, и сказать ему…
– Ш-ш-ш! – прервал он с преувеличенным предостережением подвыпившего. – Ш-ш-ш, доктор Троубридж, я думаю, я слышу, как он поднимается по ступенькам. Заперта ли дверь? Быстрей, сюда! – Подхватив меня под руку, он бесцеремонно втащил меня в смотровую.
– Постойте, вы ошибаетесь! – возразил я. – Это зашло слишком далеко. Если вы будете продолжать в том же духе, я покажу вам…
– Троубридж, mon vieux, что это? Что произвело сигналы тревоги? – Жюль де Гранден, в тонком розовом халате поверх сиреневой пижамы, в туфлях фиолетовой змеиной кожи на женственно маленьких ногах, вошел на цыпочках в комнату. Его голубые глаза глядели с удивлением и любопытством. – Я подумал, мне послышалось, что кто-то громко звонит, – продолжал он, переведя глаза с гостя на меня и тут же обратно. – Кто-то умирает и нуждается в нашей помощи перейти в лучший мир, или…
– Похоже, некий пьяный молодой глупец пытается разыграть нас, – мрачно сказал я, сурово глядя на юношу, усевшегося в кресло возле моего стола. – Полагаю, у меня хватит ума назначить ему четыре унции касторового масла и посмотреть, как он это воспримет!
Де Гранден взглянул на молодого человека своим спокойным, невозмутимым взглядом, и затем произнес:
– Что вас напугало, mon brave? – спросил он чересчур осторожно, как мне показалось. – Parbleu, но вы выглядите так, будто играли в пятнашки с самим сатаной!
– Будто… будто… – неуверенно пробормотал юноша. – Говорю вам, он прыгнул на меня, когда я прошел мимо входа в парк, это было за сотню ярдов от вашего дома!
– Гм… – француз задумчиво подкрутил кончики своих маленьких усиков. – И что было за «это», которое преследовало вас?
– Я не знаю, – ответил тот. – Я шел домой с танцев из Сигма-Дельта-Тау-Хауз, – вы знаете, где это, – и остановился у Монумента Победы, чтобы прикурить, когда некто – черт меня побери, если я знаю, кто это был, – выскочил из кустов и попытался схватить меня за горло. Он промахнулся всего лишь на пару дюймов, вместо этого схватив мою шляпу; а я не стал терять времени, чтобы понять, что будет дальше. Я пустился наутек и вспомнил, что доктор Троубридж живет в этом квартале, и что он, скорее всего, будет в это время у себя. Я поднялся по ступенькам и стучал в дверь, пока он меня не впустил. Вы позволите мне остаться здесь на ночь? – закончил он умоляюще. – Я – племянник Генри Ратлиффа, вы его знаете, – и, если честно, доктор, я боюсь снова выйти на эту улицу до рассвета.
– Хм, – пробормотал я, выслушав речь молодого дурака. Он не выглядел дурным юношей – совсем наоборот, – и я вполне мог себе представить, что он достаточно привлекателен, будь его одежда в лучшем состоянии, а голова не затуманена дурацким спиртным. – Сколько вы сегодня выпили, молодой человек?
– Две рюмки, сэр, – быстро ответил он, глядя мне прямо в глаза, и, хотя моя интуиция подсказала мне, что он лгал, но как свидетель в слушаниях комитета сената, я ему поверил.
– Я думаю, вы чертов глупец, – сказал я более откровенно, чем любезно. – Вероятно, вы настолько проспиртовались, что испугались собственной тени у ворот парка, и попытались избавиться от нее, пробежав четыре квартала. Утром вам будет очень стыдно. Но у меня найдется запасная кровать, и вы проспитесь здесь, как в каком-то полицейском участке, полагаю.
– Благодарю вас, сэр, – ответил он смиренно. – Я не обвиняю вас в том, что вы думаете, что у меня пьяный психоз – я знаю, что моя история звучит безумно, – но я говорю вам правду. Что-то наскочило на меня, и ему почти удалось схватить меня за горло. Это было не просто воображение, и не выпивка… но, боже мой, посмотрите!
Восклицание закончилось пронзительным крещендо, и парень наполовину спрыгнул с кресла, указывая дрожащим указательным пальцем в маленькое окошко над смотровым столом, а затем откинулся назад, словно избитый, его руки опустились, а голова пьяно поникла на грудь.
Мы с де Гранденом повернулись к окну.
– Боже мой! – воскликнул я, приглядевшись к ночной тьме.
– Grand Dieu – ç’est le diable en personne! – вскрикнул маленький француз.
То, что вглядывалось в тускло освещенную комнату, выглядело так, что могло бросить в дрожь бронзовую статую. Это было длинное лицо трупа, казавшееся черным из-за темного оттенка старой, плохо вымоченной сыромятной кожи, жилистое, как голова смерти, и покрытое множеством крошечных горизонтальных морщин. Плоские, кожаные губы обнажали ряд сломанных обесцвеченных зубов, которые напомнили мне о жестокой зубной боли акулы, а костлявая шероховатая шея была едва толще, чем мужское запястье. На голом черном черепе висел единственный пучок грубых свалявшихся волос. Но самым ужасным на этом лице были не губы, не щеки и не лоб, а круглые глаза, почти вывалившиеся из глазниц. Маленькие, как у крысы, с неподвижным взглядом, они были похожи в своей злобе на глаза ядовитого паука, ожидающего возможности наброситься на добычу. Возможно, это был эффект от лампы, но мне казалось, что эти глаза сияют дьявольским светом, поскольку они смотрели на нас слишком серьезно.
– Боже мой, что это? – выдохнул я, покосившись на моего собеседника, но при этом глядя в проклятые, гипнотические глаза, которые смотрели на меня через оконное стекло.
– Бог знает, – ответил де Гранден, – но, клянусь брюхом кита Ионы, мы увидим, устоит ли он против пули и пороха!
Вытащив из кармана халата миниатюрный пистолет, он прицелился и нажал на курок. Семь-восемь выстрелов раздались так быстро, что последний казался не более чем эхом первого; стекло окна было пробито как сито, на участке в три квадратных дюйма; и острый, едкий запах пороха ударил мне в ноздри.
– За мной, друг мой Троубридж! – крикнул де Гранден, отбросив пустой пистолет, и рванул через дверь, по коридору и на крыльцо. – Barbe d’une oie, мы увидим, как ему понравились таблетки, что я ему прописал!
Сентябрьская луна безмятежно висела в темно-синем небе; легкий бриз с залива шелестел ветками кленов; из центра города слабо доносился приглушенный грохот ночных троллейбусов и случайные крики переругивающихся водителей такси. После сумасшедших выстрелов француза ранняя осенняя ночь казалась охваченной тишиной, она давила на наши барабанные перепонки, словно осязаемый звук. И подобно посетителям пустой церкви, мы молча производили поиски, общаясь только тихим, приглушенным шепотом. От дома до изгороди, на лужайке, у розовых клумб и теннисного корта мы продолжали искать, просматривая каждый квадратный дюйм земли, заглядывая под розовые кусты и в заросли рододендрона, и даже перевернули оцинкованную железную мусорную корзину, которая стояла у выхода из кухни. Никакого укрытия, чтобы защитить даже крысу, мы не оставили неисследованным. Но мы не обнаружили ни признаков, ни следов ужасной твари, которая заглядывала в окно смотровой. Мы продолжали охоту, пока восточное небо не сделалось бледным, с розовыми, жемчужными и аметистовыми полосками, пока дребезжащие молочные тележки не сломали ночную тишину ранним утренним звоном.
– Добрый утро, дохтур де Гранден, – сержант Костелло встал со своего места в смотровом кабинете, когда мы с де Гранденом вошли. – Звиняйте, что я пришел так рано, особливо, что знаю, что вы до завтрака, – он широко улыбнулся. – Но вот в чем дело, сор. Тута на этой улице было маленькое славное убийство. Я был бы счастлив, если б вы были любезны дойти до дома профессора Колиско и посмотреть вокруг, пока врач коронера не заберет его в морг для вскрытия.
– Убийство? – глазки де Грандена внезапно сверкнули. – Вы говорите: убийство? Друг мой, вы меня радуете!
– Да, сор, я знал, что вам будет приятно услышать об этом, – рассудительно ответил ирландец. – Будем идти в дом сразу, сор?
– Да, конечно, непременно, – согласился де Гранден. – Троубридж, друг мой, вы же будете столь любезны, чтобы сопроводить нас туда, правда? Поедемте, поспешим в дом мсье Колиско и понаблюдаем за тем, что сможем увидеть.
Его глазки мерцали, когда он говорил.
– Умоляю вас, умоляю прекрасную Нору сохранить большой завтрак до нашего возвращения. Mordieu, я уже чувствую, что мой аппетит достиг гигантских размеров!
Через две минуты детектив, де Гранден и я спешили к отдельно стоящему коттеджу, где Урбан Колиско, в свое время профессор психологии Варшавского университета, проводил годы своей жизни в статусе политического беженца.
– Скажите, друг мой Костелло, – спросил француз, – как умер этот мсье Колиско?
– Хм, это волнует всех нас, – признался детектив. – Все, что мы знаем об этом – от Мерфи, который проходил неподалеку сразу после полуночи там, где жил старый тип, и он увидал черте-что. Огни сверкали в нижней части дома. Когда Мерфи остановился, чтобы узнать, что это было, он подумал, что слышал, как кто-то крикнул два раза. А потом все смолкло. Мерфи – хороший парень, сор. Я знаю его, парниша восемнадцати лет, он сделал то, че я ожидал от него. Пошел, постучал в дверь, когда не получил ответ, сломал дверь. Там был, конечно, чертов ад.
– О? – ответил де Гранден. – И что же наблюдал превосходный Мерфи?
– Много чего, – лаконично ответил Костелло. – Через минуту вы увидите это.
Внутри дома Колиско была странная тишина, которой сопровождается посещения старухи с косой. Следуя телефонным инструкциям, офицер Мерфи стоял в дверях, не позволяя никому войти внутрь. Поэтому сцена в маленькой, плохо освещенной гостиной оставалась такой же, как и несколько часов ранее. Как и большинство диких студентов, Колиско считал свой дом просто местом для сна, еды и хранения книг. Комната с пола до потолка была уставлена простыми стеллажами, которые провисали под тяжестью увесистых фолиантов на всех известных языках. Груды других книг, неспособных найти жилье на полках, были рассеяны по полу. Грубо сколоченный стол-скамья и замусоренное неопрятное бюро, также заваленные книгами, стояли между двумя маленькими окнами.
Между скамьей и бюро плашмя на спине лежало тело профессора Колиско, глядящее на небрежно побеленный потолок вытаращенными глазами. Одетое в потрепанный халат и грязную пижаму, тело было отвратительно даже для медика, которого не удивишь неприглядностью фаз смерти. Колиско был крайне истощен, и смерть еще усилила эту худобу. Его голова с соломенно-белыми волосами откинулась назад, гротескно нагнувшись в одну сторону; клочковатая белая борода торчала вверх, а нижняя челюсть безвольно отвисла, и язык свешивался изо рта. Любой врач, солдат или гробовщик – любой человек, чьи дела обычно связаны со смертью, – не мог не распознать ее признаков. Этот человек был мертв, и он был таким в течение уже семи часов.
– Бож-Матыр! – невольно помолился Костелло, войдя в комнату. – Будете ли вы смотреть вокруг, соры?
– Гм, – пробормотал Жюль де Гранден, опустившись на одно колено рядом с трупом, поднял мертвую голову и повернул шею быстрыми, опытными руками, затем откинул ощетинившуюся бородку и внимательно осмотрел тощее горло, – у него была причина быть мертвым, – вот эта. Смотрите, друг мой Троубридж, – он потянул меня за руку и медленно провел моими пальцами по шее мертвеца. – Здесь конкретный перелом позвоночника между третьим и четвертым шейными позвонками, вероятно, связанный с разрывом спинного мозга. Вскрытие покажет это. И вот, – он простучал шею хорошо ухоженным указательным пальцем, – это – признаки удушения. Mordieu, кто бы ни схватил эту бедную шею, подобно Смерти, он обладал огромной силой, потому что не только раздавил ее, но и сломал позвоночник! Если бы не кое-что, я бы сказал, что такая сила – такая свирепость захвата – могла быть применена только одной из гигантских обезьян, но…
Он уставился недовольными невидящими глазами на дальнюю стену.
– Но – что, сор? – спросил Костелло, когда молчание маленького человека продолжилось.
– Parbleu, оно не могло быть обезьяной и оставить такой знак большого пальца, друзья мои, – ответил де Гранден. – Горилла, орангутанг, шимпанзе – все они имеют такую силу, чтобы исполнить то, что мы видим здесь, но они не люди, независимо от того, насколько они пародируют людей. Их большие пальцы не разработаны. Большой палец, который сжимал шею, был длинным и тонким, больше похожим на указательный палец, чем на большой. Посмотрите сами, он зажал шею, встретив пальцы, которые сжимали ее с другой стороны. Mordieu, если мы будем искать этого убийцу, мы должны искать человека в два раза выше и с силой в пять раз больше силы руки среднего человека. Посмотрите: его хватка была достаточно велика, чтобы защелкнуть позвоночник Колиско, как остов глиняной трубы, просто сжав шею! Dieu de Dieu, но его будет неприятно повстречать в темноте!
– Сержант Костелло, – Мерфи резко вышел из двери коттеджа, – они здесь: коронер Мартин и доктор Шустер только что подъехали!
– Хорошо, Мерфи, добрый парниша! – ответил Костелло, затем резко взглянул на де Грандена. – Оставьте его, док, – велел он. – Если коронер и дохтур Шустер поймают нас за фокусами, они поимеют нас в штаб-квартире.
– Очень хорошо, друг мой, – поддержал его де Гранден, поднимаясь и пытаясь очистить пыль с коленей своих брюк, – мы видели столько, сколько хотели. Позвольте им войти и выполнить их ужасные обряды. То, что нам нужно, мы будем искать в другом месте.
Вошли коронер Мартин и врач и засуетились почти сразу, как только маленький француз прекратил говорить, небрежно взглянули на Костелло и подозрительно посмотрели на де Грандена и меня. Затем приступили к своим служебным обязанностям, едва пробормотав слова приветствия.
– Что вы будете делать с этим? – спросил я, когда мы поехали к моему дому.
– Eh bien, пока я ничего не делаю, – ответил де Гранден. – Мужчина умер от паралича из-за сломанной шеи, хотя и давления на трахею хватило бы, чтобы убить его, если бы оно продолжалось достаточно долго. Мы знаем, что убийца обладал необычайной силой и размерами, и поэтому, по всей вероятности, это человек довольно высокого роста. До этого момента все ясно. Когда коронер закончит с покойным джентльменом, мы доставим себе удовольствие длительным поиском. Перед этим мы попросим нашего доброго друга Костелло разузнать о прошлом мсье Колиско и выяснить, были ли у него враги, особенно такие, что способны на подобное убийство. Тем временем я голосую за свой завтрак. Я голоден, как баклан.
Хваленый аппетит де Грандена не был простой фигурой речи. Три тарелки каши, две щедрые порции бекона и яиц, а также полдюжины чашек крепкого кофе исчезли в его желудке, прежде чем он отодвинул стул и с глубоким вздохом зажег вонючую французскую сигарету.
– Eh bien, трудно думать натощак, – заверил он меня, пустив столб дыма к потолку. – Я слаб, когда внутри нет ничего, кроме метеоризма. Мне нужен стимул… Mon Dieu, какой же я дурак!
Он хлопнул в ладоши и так резко поднялся, что его кресло почти перевернулось за ним.
– Что случилось? – спросил я, но он отмахнулся от меня с нетерпением.
– Non, non, не останавливайте меня, не мешайте мне, друг мой! – велел он. – Мне нужно выполнить кое-что важное, если это еще не поздно. Будьте так любезны, друг мой Троубридж, если у вас появится желание задать вопрос прежде, чем я позову вас из смотровой, я умоляю вас оставить меня в покое. Я должен сделать то, что необходимо, и я должен это сделать тотчас же, если позволите.
Предупрежденный таким образом, я отправился в смотровую, а он повернулся и побежал к входной двери, как неудачник, преследуемый кредиторами.
Было почти четыре часа дня, когда я вернулся с вызовов и на цыпочках прошел мимо двери смотровой, только чтобы найти предосторожность ненужной, потому что де Гранден находился в прохладной полутемной библиотеке, курил сигару и посмеивался над каким-то странным рассказом в L’Illustration.
– Завершили важные дела? – спросил я, иронически глядя на него.
– Да, конечно, – ответил он. – Сначала, дорогой друг, я должен смиренно извиниться за мою столь отвратительную грубость этим утром. Боюсь, это моя беда – показывать только небрежение тем, кто больше всего заслуживает моего внимания, – но я так боялся опоздать, когда говорил это! Сколь пустоголовым я был! Я совершенно забыл в тот момент, что одним из лучших мест для поиска улик при убийстве является сама жертва. И когда вспомнил, я отправился к entre-preneur des pompes funèbres – как вы это говорите? – гробовщику? – Боже, что за язык! – к которому тело мсье Колиско было направлено коронером.
Наш друг Костелло сообщил мне, что им был мсье Митчелл, и я быстро поспешил к прекрасному Митчеллу, прося, чтобы он позволил мне провести одну минуту наедине с покойным, прежде чем он начнет свои процедуры.
– Хм, и что-нибудь нашли? – спросил я.
– Parbleu, да. И нашел очень много. С ногтей рук господина Колиско я снял несколько фрагментов, и в вашей смотровой подверг их микроскопической экспертизе. Это оказалось… что бы вы думали?
– Табак? – рискнул я.
– Табак! – усмехнулся он. – Друг мой Троубридж, иногда я думаю, что вы глупы, в других случаях – я боюсь, что вы очень глупы. Под ногтями мертвеца я нашел несколько кусочков человеческой кожи и фрагмент человеческого волоса.
– Ну, – сказал я без энтузиазма, – и что? Колиско был чрезвычайно неопрятным – таким, который так заботился о социальных благах, что мог энергично расчесать себя, когда ему хотелось, и, вероятно, у него была привычка скручивать пальцами бороду. Вы же знаете многих европейских ученых, у которых словно птичье гнездо на подбородке. Он был ужасно неаккуратным и…
– И вы меня очень раздражаете, друг мой Троубридж, – прервал меня маленький француз. – Давайте же, послушайте меня! Обратите внимание на то, что я собираюсь вам рассказать: кожа и волосы, которые я нашел, были черными, мой друг, черными как битум, и подверглись химическим реагентам, сильно пропитанным натром, маслом кедра и мирры. Что вы теперь скажете?
– Почему…
– И если эти вещи укажут вам на египетскую мумию, и если вы будете неуклонно думать об этом в течение следующих десяти или более лет, я посмею задать вопрос, что стало с психологом-профессором при контакте с мумией. Hein? Ответьте мне, если можете. Если бы он был египтологом или даже исследователем сравнительной анатомии, это было бы причиной, а для психолога – это не имеет смысла!
– Ну, тогда зачем беспокоиться об этом? – возразил я.
– Ах, думаю, может быть, в конце концов, есть ответ на загадку, – настаивал он. – Вспомните события прошлой ночи, пожалуйста. Вспомните, как этот молодой мсье Ратлифф кричал, как испуганный теленок, стучась в нашу дверь, прося, чтобы его забрали и защитили от чего-то, что напало на него на улице. Вспомните, как мы подозревали его в чрезмерном употреблении алкоголя, и как, когда мы собирались его выгнать, в нашем окне появилось это весьма неприятное видение, издевающееся над мастерством Жюля де Грандена. Parbleu, да, вы все это вспомните, а также то, что неблагодарный сын Ратлиффа скрылся из дома, не сказав «спасибо» за наше гостеприимство, пока мы с сержантом Костелло осматривали останки мсье Колиско.
– Тогда вы предполагаете… – начал я с недоверием, но он поднялся, бесстрастно пожав плечами.
– Ах, нет, я ничего не думаю, друг мой, – заверил он меня. – Тот, кто размышляет без знаний, является дураком. Должна быть связь между тем, что мы видели прошлой ночью, и тем, что мы увидели сегодня утром. И увидим еще, быть может. У меня есть разрешение обыскать дом Колиско с сержантом Костелло этим вечером, и я предлагаю вам сопровождать нас. Может быть, там будет что-то, из-за чего ваши глаза от удивления вылезут из орбит. Между тем, я слышу посетителей в приемной. Возвращайтесь к своим обязанностям, друг мой. Какая-то невротическая старушка, несомненно, хочет, чтобы вы посочувствовали ее последним симптомам.
– …Ну, сор, – признался сержант Костелло, когда мы с ним и с де Гранденом отправились к Колиско этим вечером, – этот случай побивает евреев, а евреи избивают дьявола.
– Действительно? – вежливо ответил де Гранден.
– Эт-точно. Мы узнали о прошлом Колиско, как вы могли бы сказать, «чертовом», но не нашли ничо, что бы привело нас к пониманию личности убийцы. Этого старикана никто не знал, он ни с кем не разговаривал, разве что в редких случаях. У него было несколько приятелей поляков, но все они уже «далеко». Пять месяцев назад в его дом ворвался вор, украл какую-то чертову вещь. Его поймали, когда он пытался сбежать в другой город. Сумасшедший Колиско появился на суде, позже посещал его в тюрьме, но вор – Хешлер его звали – отнесся не слишком любезно к визитам профессора, и тот прекратил их.
– О, – де Гранден погладил свой узкий подбородок, – может быть, этот Хешлер скрыл злобу и напустил кого-то на мсье Колиско из мести?
– Взможно, – коротко согласился Костелло, – но вряд ли.
– А почему бы и нет? – возмутился француз. Как и большинство людей, которые имеют собственное суждение обо всем на свете, его слегка раздражала чужая сдержанность.
– Потому что его сожгли в Камдене прошлой ночью, сор.
– Сожгли? Вы имеете в виду…
– Конечно, сожгли. Посадили на стул, вышли, дали электричество. Он был убийцей, вот как, – уточнил Костелло.
– Гм, – француз проглотил информацию, словно попытался очистить рот от неприятного кусочка, – вы, несомненно, правы, сержант. Мы можем считать, что этот Хешлер был ликвидирован… возможно.
– Взможно? – повторил изумленный ирландец, когда я остановил машину перед дверью коттеджа. – Да чтоб я сдох! Если вы послушаете меня, я скажу, что его полностью уничтожил государственный палач!
Наш поиск был поразительно непродуктивным. Несколько писем в конвертах с иностранными почтовыми штемпелями, квитанции за мелкие покупки продуктов и предметов домашнего обихода, одно или два приглашения на собрания ученых обществ – это был результат, достигнутый часовыми поисками в бумагах мертвеца.
– Tiens, видимо, мы охотимся за дикими гусями, – безучастно признался де Гранден, вытирая пот со лба бледно-голубым шелковым платком. – Zut, кажется невозможным, чтобы у человека было столько бумаг, имеющих столь малое значение. Я думаю, что…
– Вот что-то такое, что могло бы нам помочь, в этих бумагах, – произнес Костелло, появившись в дверях кухни с грубым деревянным ящиком в руках. – Я обнаружил это у печи, сор. Большинство из них, кажется, малочисленны, но вы можете найти что-то здесь…
– В сторону, в сторону, друг мой! – велел француз, бросаясь к ящику, как голодный кот на мышь, а затем разложив его содержимое по гостиной. – Что же здесь? Mordieu, еще одна квитанция от этой сто-раз-проклятой коммунальной службы! Клянусь петухом, произвел ли этот человек что-то, кроме контрактов и оплаты счетов за электрический свет? Еще один… и еще один! Grand Dieu, если я найду еще одну из этих квитанций, мне понадобится смирительная рубашка, чтобы сдержать себя. Что, еще… – а, triomphe! Наконец-то мы нашли что-то еще!
Из кучи сложенных бумаг он достал небольшую книжечку из черной кожи и начал пролистывать страницы. Сделав паузу, чтобы прочитать надпись, он глядел на страницу, подняв брови и поджав губы. Потом уселся к столу и погрузился в мелкие нацарапанные письмена, заполнявшие книгу.
Пять минут он сидел, изучая записи. Его брови постепенно поднялись настолько, что я начал опасаться, что они сдвинутся на линию его гладко расчесанных светлых волос.
– Друзья мои, это важно, – наконец сказал он, быстро переводя пристальный взгляд с одного из нас на другого. – Мсье Колиско сделал эти записи в своем дневнике на смеси польского и французского. Я постараюсь перевести их сегодня на английский, и завтра утром мы пройдем их вместе. Пока что я мало прочел, но кое-что смогу объяснить, или я очень ошибаюсь.
– Троубридж, друг мой, – попросил де Гранден на следующее утро, когда мой раунд визитов был завершен, – не прочитаете ли вы то, что я написал? Всю ночь я трудился над этим переводом, и сегодня утром моих глаз недостаточно для чтения собственного письма.
Он вложил в мои руки кипу аккуратно исписанных листов, затем поджег сигарету и откинулся на спинку стула; его маленькие руки были сложены за головой, глаза были полузакрыты, он лениво посматривал на меня и Костелло.
Глянув на де Грандена и на ожидающего детектива, я крепко водрузил пенсне на нос и начал:
5 апреля. Мишель снова был здесь прошлой ночью, начав свой глупый разговор о душе и ее бессмертии. Подумать только, что столь образованного человека развлекают детские идеи! Я бы вышвырнул его в гневе из дома, как это делал раньше, если бы он не задел меня больше, чем обычно. После того, как он насмехался надо мной, рассказывая старую историю о том, как тело было взвешено через несколько минут после смерти и стало легче, чем при жизни, тем самым доказывая, что что-то материальное вышло из него, он бросил мне вызов, чтобы я доказал отсутствие какой-либо субстанции, отдельной от материального тела. Дурак! Это он утверждает, а не я. Но я должен придумать какой-то способ смутить его, или он будет вечно напоминать мне, что я не смог выполнить его теста.
10 апреля. Мишель больше дурак, чем я думал. Я держу его и его веру в руках, до поры, до времени. Прошлой ночью он предложил самую дикую схему, когда-либо придуманную. Взломщик, который ворвался в мой дом в прошлом месяце, был приговорен к смертной казни за убийство полицейского. Мишель захотел, чтобы я увидел этого парня в тюрьме, чтобы устроить переход его души в тело, которое он обеспечит, и подождать результатов эксперимента. Это детская глупость! Я оскорбляю свой собственный разум, соглашаясь на это, но я должен заставить замолчать Мишеля в его вечных попытках познать бессмертие души. Я возьму на себя эту задачу, чтобы только доказать, что мой кузен – дурак.
16 мая. Вчера я увидел Хешлера в тюрьме. Бедняга был почти вне себя от радости, когда я рассказал ему о диком плане Мишеля. Не умереть со страхом перед наказанием в будущем мире, пугающем людей. Если я смогу предоставить помещение для его души, которое позволит ему оставаться вдали от места суда немного дольше, он будет доволен, пусть он будет жить в теле ребенка, калеки или какого-нибудь старика. Проживая жизнь во втором теле, которое мы ему предоставим, он будет так себя вести, чтобы вымолить прощение за проступки, совершенные в теле, которым он владеет сейчас, – клянется он. Бедный, обманутый дурак! Как и все христиане, он связан по рукам и ногам старыми суевериями, которые дошли до нас с древних времен. То, что этот Хешлер, грабитель, придерживается мифа о Христе, Божьей сказки, не удивительно, потому что он всего лишь невежественный олух. Но удивительно то, что мой кузен Мишель Колиско, ученый, отдает должное вероучениям, которые были опровергнуты в девятнадцатом веке.
30 мая. Сегодня я поговорил с Хешлером. Он очень хочет начать эксперимент. Это было по-детски просто. Приказав ему пристально взглянуть в мои глаза сквозь решетку камеры, я скоро его полностью загипнотизировал. «В дальнейшем вы перестанете бояться грядущей казни, – сказал я ему. – С этого момента вы не будете думать ни о чем, кроме возможности жить в другом теле, которое вам нужно. В момент исполнения вы сконцентрируете всю свою волю на входе в тело, которое будет ждать у меня дома, чтобы получить вашу душу». Он кивнул, когда я скомандовал ему, и я оставил его. Нет необходимости повторять мои приказы. Он был уже немного сумасшедшим, одержимым мыслью продлить свою жизнь. Моя работа была сделана более чем наполовину, прежде чем я отдал ему команду. Я не увижу его снова.
На следующей странице была вырезка из «Ньюарк кэлл»:
Адольф Хешлер, заключенный в исправительном учреждении в Камдене, ожидающий казни за убийство полицейского Джеймса Донована в ночь на 20 марта, кажется, смирился с судьбой. Когда он впервые попал в государственную тюрьму, он был в смертельном страхе смерти и большую часть времени проводил в молитве.
По словам тюремных чиновников, он перестал молиться с 30 мая, и, как говорят, он заявляет, что его совесть очищается мыслью, что ему будет предоставлена возможность искупить свои проступки. Любопытно, что Хешлер, который до сих пор благочестиво беседовал с капелланом тюрьмы, заявил, что не будет иметь ничего общего с духовником, и сказал, что «искупление его грехов было устроено». Сообщалось о его присутствии на следственной комиссии по установке даты исполнения приговора.
Еще одна страница дневника:
30 августа. Мишель пришел с телом. Это мумия! Когда я выразил свое удивление, он сказал, что это лучший труп для этой цели. Услышав его, я понял, что у него псевдологика слабоумного. Он сказал, что тело того, кто умер от естественных причин или насилия, будет непригодным для наших целей, поскольку некоторые из его органов неизбежно не смогут нормально функционировать. Эта мумия – не настоящая мумия, а тело египтянина, виновного в святотатстве, которое было запечатано в гробнице в период династии Хиксоса. Он умер от асфиксии, по всей вероятности, и его тело находится в отличном состоянии, за исключением обезвоживания – из-за того, что он лежал много тысяч лет в совершенно сухой атмосфере. Мишель вывез мумию во время своей последней экспедиции в Египет и сказал мне, что есть свидетельства того, что человек боролся до последнего, пока не умер. Другие тела, надлежащим образом мумифицированные, были найдены в той же могиле. Умирающий разворошил многие из них и разлил их содержимое. Его тело было настолько пропитано запахом специй и консервантов, поглощенных мумиями, лежащими в гробнице, что некоторые его первооткрыватели не знали, что он не был выпотрошен и забальзамирован. Мишель уверяет, что мертвец будет лучшим для перевоплощения души Хешлера после электрического воздействия. Кузен Мишель, если это тело сможет шевелить пальцами и телом, после того, как власти убьют Хешлера, я поверю… я поверю.
Я закрыл последнюю страницу перевода де Грандена и с удивлением посмотрел на него.
– Где все остальное? – спросил я. – Неужели это все, что вы сделали прошлой ночью?
– Остальное, – иронически ответил он, – нам нужно узнать, друзья мои. Дневник останавливается на записи, которую вы только что прочитали. Больше ничего нет.
– Гмф, – прокомментировал сержант Костелло, – сумасшедшие, как рыбы без воды, да? Будь споки, жантльмены, я думаю, что это сумасшедший человек, которого нам лучше всего искать. Теперь я вижу все ясно. Этот кузен Майкл профессора Колиско был религиозным фа-на-ти-ком, как сказал парниша. В этой парочке профессор – на втором месте. Это ответ, или мое имя не…
Пронзительный телефонный звонок внезапно прервал его.
– Сержанта Костелло, пожалуйста, – потребовал резкий голос, когда я взял трубку.
– Да, это Костелло грит, – объявил детектив, взяв у меня трубку. – Ага. Хорошо, вперед. Что? Как другой? Мой Бог!
– Что там такое? – спросили хором мы с де Гранденом, когда сержант положил трубку и повернулся к нам с серьезным лицом.
– Мисс Адкинсон, старушка, живущая себе рядом с кладбищем, была найдена убитой, – медленно ответил он, – следы на ее шее совпадают с теми, что были у профессора Колиско!
– Cordieu! – вскрикнул де Гранден, вскакивая со стула, как будто тот внезапно стал раскаленным. – Мы должны спешить, нам нужно поторопиться, мы должны лететь в этот дом, друзья мои! Мы должны исследовать тело, мы должны увериться, прежде чем какой-нибудь вредный врач коронера испортит все!
Две минуты спустя мы с бешеной скоростью неслись к дому Адкинсон, чтобы успеть до прибытия коронера Мартина.
Суровая трагедия повторилась в доме Адкинсон. Старушка, изможденная худобой из-за возраста, который, впрочем, не был столь преклонным, лежала в смятой куче мусора на кухонном полу, и беглое обследование раскрывало те же яркие следы на ее ужасной шее, как и на шее профессора Колиско.
– Божмой, жантльмены, это ужасно! – выругался Костелло, отворачиваясь от ужасного тела. – Вот старик убит ночью, вот безвредная старушка, убитая средь бела дня, и никто не скажет нам ничего определенного об убийце!
– Ха, это вы сказали? – резко ответил де Гранден, и его маленькие глаза вспыхнули от волнения. – Parbleu, друг мой, но вы очень ошибаетесь. Есть некто, кто расскажет все, что должен, если я выжму из него правду голыми руками!
– Что вы имеете в виду… – начал было сержант Костелло, но маленький француз уже повернулся к двери, отчаянно жестикулируя руками.
– Следите за всем, mes amis, – велел он. – Охраняйте здесь все! Я еду, чтобы найти того, кто сможет рассказать нам то, что нам нужно знать. Mordieu, я найду его, пусть он ищет убежище в самом нижнем круге ада! Пойдемте, Троубридж, друг мой, прошу вас, отвезите меня на станцию, чтобы я смог уехать в Нью-Йорк.
Вскоре после семи часов вечера я ответил на настойчивый звонок телефона и услышал в трубке возбужденный голос де Грандена.
– Немедленно, дружище, – велел он, заикаясь от восторга. – Поспешите в приют Отцов Кармелитов на Тридцать вторую Ист-стрит. Возьмите с собой прекрасного Костелло, поскольку здесь есть кое-кто, способный пролить свет на наше невежество.
– Кто это?.. – спросил я, но мой вопрос был отклонен резким щелчком телефонной трубки. Я нехорошо отозвался о бездушном аппарате и передал сообщение француза сержанту Костелло.
После мрачного морга Белльвю, окутанного складками тусклого тумана Ист-Ривер, подобно телу, обернутому в пелены, маленькая религиозная община казалась совершенно неуместной в центре нищего Ист-Сайда в Нью-Йорке, как монахиня в потогонной. Жюль де Гранден с зажженной сигаретой в пальцах, с миниатюрными навощенными усами, торчащими над губами, как усы возбужденного кота, мерял шагами отполированный пол безукоризненно чистой приемной.
– Наконец-то! – выдохнул он, когда мы с Костелло подошли к портье у входа в помещение. – Morbleu, я думал, вы погибли в пути. Мсье, – он перестал метаться из угла в угол и остановился перед фигурой, неподвижно сидящей в кресле с прямой спинкой в конце помещения, – пожалуйста, расскажите этим джентльменам то, что рассказали мне, и поспешите сделать это. У нас мало времени.
Я с любопытством посмотрел на сидящего человека. Его сильное сходство с мертвым Колиско было заметным. Он обладал копной неопрятных серо-седых волос и всклокоченной седой бородой; его лоб был высоким, узким и поразительно белым, почти прозрачным, и кожу на лице испещряли сотни маленьких морщин, как будто его череп сжался, оставив эпидермис без поддержки. Его глаза, однако, радикально отличались от Колиско, потому что даже в смерти глаза профессора обнаруживали жесткую, непримиримую природу, тогда как глаза этого человека, хотя и были затенены нависшими бровями, были мягкими и добрыми. Они напомнили мне глаза старой и очень доброй собаки, умоляющей не бить ее.
– Я – Мишель Колиско, – начал он, прочистив горло влажным и долгим кашлем. – Урбан Колиско был моим кузеном, сыном брата моего отца. Мы выросли вместе в Польше, посещали одни те же школы и колледжи, и вместе мечтали о независимости Польши. Мне было двадцать лет, Урбану – двадцать три, когда царские офицеры схватили наших отцов, увезли их гнить в Сибирь и конфисковали большую часть богатства нашей семьи. Мы оба подозревались в участии в революционном движении и бежали: Урбан – в Париж, я – в Вену. Он поступил в Сорбонну и посвятил себя изучению психологии. Я изучал медицину в Вене, затем отправился в Рим и, наконец, посвятил свою жизнь египтологии.
Прошло двадцать лет, прежде чем я снова увидел своего кузена. Русские обвинения были сняты, и он отправился в Варшаву, где преподавал в университете. Когда я поехал туда, чтобы навестить его, я был потрясен, узнав, что он оставил Бога и поклоняется материализму. Кант, Спенсер, Рише, Вундт стали его пророками и жрецами; он отрекся от Бога отцов наших и отрицал его. Я спорил с ним, умолял его вернуться к вере нашего детства, но он прогнал меня из дома.
Он снова заслужил неудовольствие царя, но в последний момент ускользнул от ареста. Убежав в эту страну, он поселился в вашем городе и посвятил себя революционной пропаганде и атеистическим положениям. С подорванным здоровьем, но с достаточными деньгами, чтобы обеспечить себе тихую старость, я последовал за ним в Америку и посвятил себя на склоне лет борьбе с его вероотступничеством.
Этой весной мне показалось, что я начинаю добиваться успеха, потому что он проявил ко мне больше терпения, чем когда-либо прежде. Но он остался нераскаявшимся грешником, его сердце было непреклонным, как у древних фараонов. Он бросил мне вызов: я должен был представить доказательства Божьей истины, – и пообещал мне, что если я смогу это сделать, он вернется к религии.
На мгновение говорящий прервал свою монотонную, почти бормочущую речь, сцепил бескровные руки в жесте отчаяния, прижал ладони ко лбу, чтобы отвлечься, затем продолжал свою историю – без интонаций, не акцентируя на словах, не сводя глаз с пустоты. Он напоминал мне ребенка, твердящего постылый урок.
– Теперь я вижу, что мы оба были безумны, – сказал он равнодушно. – Безумцы, сошедшие с ума от чувства собственной важности. Потому что Урбан бросил вызов Божественному Провидению, и я забыл, что человек не в праве пытаться доказать Божью правду, раскрытую нам его рукоположенными проповедниками. Мы должны верить, а не сомневаться. Но я был увлечен пылом своей миссии. «Если я смогу поколебать сомнения Урбана, я обязательно получу венец славы, – сказал я себе, – ведь Небеса порадуются еще одному раскаившемуся грешнику». И поэтому я пошел на это безбожное испытание.
Среди реликвий, которые я привез из Египта, было тело человека, запечатанного живым в гробнице во время правления гиксосов. На самом деле это была не мумия – бальзамирования не было, но сухая атмосфера гробницы, в которой он был заключен, сморщила его ткани так, как было бы трудно мумифицировать искусственными методами. Известны только три или четыре таких тела; одно из них – знаменитая мумия Флиндерса, другие находятся во французских и британских музеях. Когда я умру, мое тело будет передано в Метрополитен-музей.
Я привез это тело в дом Урбана накануне вечером, когда Хешлер, осужденный убийца, должен был быть казнен, и мы положили его на стол в библиотеке. Урбан рассматривал его с отвращением и скептицизмом, но я молился, прося Бога, чтобы он сотворил чудо, чтобы позволил телу двигаться, хотя бы совсем немного, и таким образом убедить моего бедного, ошибающегося кузена. Знаете, джентльмены, – он обратил на нас свои печальные мутные глаза с грустной улыбкой, – такие вещи отчасти известны. Внезапные изменения температуры или содержания влаги в атмосфере часто приводят к движению, так как обезвоженные ткани принимают воду из воздуха. Мумия Рамзеса Великого, например, передвинула руку, когда впервые появилась на открытом воздухе.
Сразу после полуночи настало время казни Хешлера электрическим током. Когда городские часы начали отбивать час, я почувствовал, что небеса должны разверзнуться, если ничего не случится.
Урбан сидел рядом с мумией, курил трубку и время от времени усмехался, читая нечестивую книгу Фрейда. Я склонил голову в молчаливой молитве и попросил чудо спасти его, несмотря на твердость его сердца. Часы в мэрии пробили четверть часа, затем половину, и все еще не было ни звука. Урбан набил свою трубку, отложил книгу, посмотрел на меня со столь знакомой усмешкой, затем повернулся к телу египтянина на столе… оно сидело!
Как спящий, проснувшийся от сна, как пациент, отходящий от эфира, труп, который был мертв четыре тысячи лет, поднялся со стола и смотрел на нас. На мгновение он, казалось, улыбался своими бесплотными губами, затем посмотрел на себя, вскрикнув от удивления и ярости.
«Так! – вскрикнул он. – Так вот какое тело ты дал мне, чтобы обрести спасение! Это то тело, в котором я должен ходить по земле, пока мои грехи не будут уничтожены, да? Ты обманул меня, надул меня, но я отомщу. Никто из живущих не сможет помешать мне, и я отомщу человеческому роду, прежде чем, наконец, уйду гореть в огне сатаны!»
Тело было жестким и хрупким, но почему-то ему удалось сползти со стола и подойти к Урбану. Тот схватил большую плеть, которая висела на стене, и ударил его по голове тяжелой рукоятью. Удар убил бы обычного человека – действительно, я видел высушенную черепную коробку мумии под силой удара Урбана, – но тот совсем не дрогнул, нападая и не отступив ни на шаг в своем стремлении к мести.
Тогда я сошел с ума. Я убежал из этого проклятого дома и похоронил себя в безумии, где каждую минуту проводил, отказавшись от пищи и от сна, и умоляя о божественном прощении за ужасное святотатство, которое я совершил.
– Итак, друзья мои, видите? – де Гранден повернулся к нам с Костелло, когда сумасшедший поляк завершил свое нелепое повествование.
– Конечно, да, – отозвался детектив. – Разве он не сказал, что он – сумасшедший? Клянусь папой, говорят, что сумасшедшие люди говорят правду, когда видят летучих мышей вокруг себя.
– Ah bah! – коротко сказал де Гранден. – Вы утомляете меня, друг мой. – А Колиско он ответил: – В вашей истории есть информация, которая нам нужна, сэр. Каким бы ни был результат вашего эксперимента, ваши мотивы были хорошими, и я не думаю, что добрый Бог будет слишком суров к вам. Если вы действительно желаете прощения, молитесь, чтобы нам удалось уничтожить чудовище, пока оно не причинило еще больше вреда. Cordieu, но нам понадобятся все ваши молитвы, и большая удача: нелегко убить того, кто уже мертв.
– Что теперь? – потребовал Костелло, покосившись на де Грандена, когда мы вышли из обители. – У вас есть еще какие-нибудь психи для нас?
– Parbleu, если вы только послушаете свою болтовню, вы поговорите с тем, о ком спросили, cher sergent, – маленький француз вернул ему ухмылку и половину яда его слов. Затем обратился ко мне: – Друг мой Троубридж, сопроводите нашего доброго неверующего друга в Харрисонвилль и дожидайтесь моего возвращения. У меня еще имеется пара дел, а потом я присоединюсь к вам. И когда я приеду, полагаю, что покажу вам такое, что вам и не снилось. Au revoir, mes enfants.
На городских часах пробило десять, одиннадцать, еще половина. Мы с Костелло уничтожили бесчисленное количество сигар и намного более одной дозы превосходного коньяка, который я хранил в моем погребе с тех пор, как ввели сухой закон – но де Гранден не появлялся. Сержант собирался уйти, но тут на крыльце раздались легкие шаги, и мой друг вошел в кабинет. Его лицо сияло, а правая рука сжимала тяжелый пакет.
– Bien, друзья мои, я нашел вас вовремя, – поздоровался он, налил себе рюмку янтарного ликера с чудовищным запахом, а потом заправился одной из моих сигар. – Полагаю, настало время отправляться. Это необходимо, это может занять значительную часть вечера, но я не хочу, чтобы мы отложили нашу экспедицию из-за трудностей на дороге.
– Божмой! Он расколол другой орех! – Костелло послал в окружающее пространство комическую гримасу. – В какой сумасшедший дом мы отправляемся теперь, сор?
– Куда же, как не в дом мсье Колиско? – ухмыльнулся в ответ француз. – Я думаю, там будет еще кое-кто, и целесообразно, чтобы мы прибыли первыми.
– Гмпф, если это коронер Мартин или врач, вам не нужно беспокоиться, – заверил его Костелло. – Они не будут больше интересоваться этим делом, пока кого-нибудь не убьют, – так я думаю.
– Morbleu, тогда время их интереса закончились, или Жюль де Гранден – великий лжец! – таков был ответ. – Поедемте, allons vite!
Самые глубокие зоны угольной шахты не были более темными, чем дом Колиско, когда мы вошли туда через пятнадцать минут. Включив электрический свет, де Гранден приступил к распаковке своего пакета, вынув из него сложенный черный предмет, похожий на спущенный футбольный мяч. Затем он вытащил блестящий никелированный аппарат, состоящий из толстого вертикального цилиндра и поперечной плоской детали, которая с помощью двух шарниров открывала нечто похожее на вафельницу с маленькими ручками. В винтообразное отверстие в полом цилиндре этой штуки он высыпал несколько унций серо-черного порошка. Затем, взяв плоский резиновый мешок, он поспешил к моей машине, прикрепил клапан мешка к насосу и начал накачивать резиновый пузырь едва не до разрыва. Сделав это, он приложил сумку к клапану в никелированном цилиндре с помощью двухфутового резинового шланга, вылил немного жидкости в верхний цилиндр «вафельницы». И когда мешок надулся в его руках, как у шотландского волынщика в его волынке, он пересек комнату, выключил свет и занял позицию у открытого окна.
Несколько раз мы с Костелло обращались к нему, но каждый раз он останавливал нас резким раздраженным «ш-ш-ш!». Продолжая сидеть у окна, он пристально вглядывался в темный сад.
Должно быть, через три четверти часа мы скорее почувствовали, а не услышали, легкие шаги по траве, затем кто-то подергал дверную ручку. Шаги были не громче, чем шелест листьев от ветра – и наш гость обогнул стену коттеджа и направился к окну, у которого де Гранден нес стражу. Порыв осеннего ветра, сорвавший последние лепестки с розовых клумб, раздул легкие облака со светлого фонаря плывущей луны. И в бледном свете богини ночи в квадрате окна мы увидели ужасный образ – тот же, что видели после рассказа молодого Ратлиффа две ночи тому назад.
– Божмой! – басовый голос Костелло сделался пронзительным и высоким от внезапного ужаса, когда эта тварь злобно посмотрела на нас. В следующий момент его тяжелый полицейский револьвер разрядился прямо в отвратительное, ухмыляющееся лицо за окном.
С таким же успехом он мог бы выстрелить вареными бобами из горохового игрушечного ружья. Я увидел, что кусок уха мумии отлетел под свинцовыми пулями, увидел, что в голове твари в дюйме над правым глазом образовалась дыра, что еще одна пуля пробила кожу и иссохшую плоть лобной кости… – но тощему телу все это было нипочем.
Одна нога опустилась на подоконник; обе худые непослушные руки непомерной длины потянулись к ирландцу; на лице сияла ухмылка такой адской ненависти и торжества, которой я никак не предполагал увидеть на изуродованном лице твари. Она протянула вперед длинные костлявые пальцы, судорожно сжимающиеся, словно они уже ощутили шею жертвы.
– Мсье, вы – адское проклятье! – заявление де Грандена было сделано в непринужденной манере. Он поднялся из своего укрытия и встал прямо на пути мумии, но в голосе слышалась дрожь, передающая накал его страстей.
Шум – вряд ли можно было назвать это рычанием или криком, но что-то подобное – исторгся из высушенного горла, когда монстр повернулся, вытянул руку и схватил де Грандена за шею.
Вспыхнула крошечная искра, словно от зажженной спички, затем – разгорелось мощное, разрывающееся пламя, словно время повернулось назад на секунду, и полуденное солнце пронзило лучами полуночную темноту комнаты. Послышался свистяще-шипящий звук, словно воздух внезапно высвободился из-под давления, и следом – крик безумной, невыносимой тоски. Затем внезапно раздался оглушающий взрыв какого-то легковоспламеняющегося вещества. Мои глаза чуть не вылезли из орбит: кажется, я смутно увидел конечности мумии и изможденный торс в самом эпицентре огня.
– Cher Sergent, вполне можно звонить в пожарную службу. Боюсь, это жилище сгорит на наших глазах, если его не спасти с помощью шланга, – заметил Жюль де Гранден так же спокойно, как если бы говорил нам, что ночь прекрасна.
– …Но… но… Божматер и Моисей! – воскликнул сержант Костелло, когда мы наблюдали, как пожарные спасают остатки коттеджа Колиско. – Как вы справились, дохтур де Гранден, сор? Штоб мне никогда не есть солонину с капустой, если я не прострелил ему башку, это точно! Но вы сожгли его подчистую, как…
– Точно, mon vieux, – с усмешкой признал француз. – Разве вы никогда не слышали поговорку, что нужно бороться с дьяволом огнем? Что-то подобное я и сделал.
Накануне вечером молодой человек кричал и плакал под дверью моего друга Троубриджа, умоляя укрыться от какой-то ужасной твари, которая преследовала его на улице. Мы с Троубриджем подумали, что он страдает от передозировки отвратительного напитка, которым мсье Вольстед залил эту несчастную страну.
Но после того как мы втащили его в дом, та же тварь, которую вы так безуспешно расстреливали сегодня вечером, показала свое неприличное лицо у нашего окна, и я, всегда вооруженный, чтобы какой-то злоумышленник не причинил мне зла, выстрелил восемь раз прямо ей в лицо. Поверьте мне, друг мой, когда Жюль де Гранден стреляет, он не промахивается, и в ту ночь я стрелял исключительно хорошо. И все же, когда мы с другом Троубриджем обыскали сад, того, кто должен был быть восемь раз мертв, мы не нашли. «Здесь есть что-то, что требует много объяснений», – сказал я после того, как мы не смогли его обнаружить.
На следующее утро пришли вы и рассказали нам об убийстве профессора Колиско, и когда мы изучили его останки, я много думал о том, какое существо могло бы сделать это. Сдавливание шеи было сверхчеловеческим, но следы рук не принадлежали обезьяне, потому что никакая обезьяна не обладает таким длинным тонким пальцем.
Когда мы нашли дневник мертвого профессора, и я читал и переводил его, у меня по спине пробежали мурашки. Я знаю, это похоже на сны сумасшедшего, опьяненного наркотиками, но в этом была возможность истины. Вы знакомы с вампиром, друзья мои?
– С вампиром? – повторил я.
– Précisément, с вампиром, как вы сказали. Он не всегда тот, кто не может умереть из-за греха или несчастий в жизни. Нет. Иногда он – мертвое тело, которым обладает какой-то демон – возможно, какой-то несчастный земной дух. Да.
Теперь, когда я читал журнал профессора, я увидел, что все, что выяснилось, было наиболее благоприятным для занятия того тела, которое его кузен уже давно привез из Египта. Но идея казалась – как вы это говорите? – да, с душком.
Но когда вы пришли и сказали, что мисс Адкинсон была задушена, как и профессор Колиско, я начал сомневаться. Возможно, что у меня меньше орехов на моей каланче, чем я сначала думал. В своем журнале профессор Колиско ссылался на кузена. «Как получилось, что этот кузен не объявился и не рассказал нам то, о чем знает?» – спросил я себя, когда мы осматривали тело бедной мертвой женщины, и ответ был: «Он, без сомнения, всё видел, но боится, что ему не поверят, и скрывается, боясь ареста по ложному обвинению в убийстве».
Тут же я мчусь в Нью-Йорк и спрашиваю в Musée Metropolitain адрес мсье Мишеля Колиско, египтолога. Я нахожу его квартиру на Восемьдесят шестой Ист-стрит. Мне говорят, что он отправился в приют кармелитов. Morbleu, если бы он спрятался в потерянной Атлантиде, я должен был найти его, потому что я хотел поговорить с ним!
Сначала он не разговаривал, боясь, что я намереваюсь затащить его в тюрьму, но после того, как я пообщался с ним какое-то время, он открыл свое сердце и рассказал мне то, что позже рассказал вам.
Теперь, – что делать? По рассказу мсье Колиско было бесполезно сражаться с этой оживленной мумией, потому что тело ее было всего лишь механизмом, движимым чужой душой – ему не нужно было мозгов, сердца и других органов, которые мы должны использовать. Кроме того, я знал по опыту, пули были так же бесполезны против него, как порывы ветра против крепостной стены. «Хорошо, – сказал я себе, – он может быть неуязвим для пуль и ударов, он жив или мертв, но он все еще мумия – высушенная мумия, – и в последнее время у нас не было дождей. Совсем маловероятно, что он сильно увлажнился в своих передвижениях по улицам, а все мумии горят. Mordieu, разве их не использовали в качестве топлива для локомотивов в Египте, когда там строились железные дороги? Да».
И поэтому я готовлю горячий прием для него. Когда-то я фотографировал ночью, и для этого использовал вспышки магния, – вы называете это порошком для вспышки. В месте, где продают такие вещи в Нью-Йорке, я закупаю фонарь-горелку – полый цилиндр для порошковой вспышки с фитилем, бензином в его верхней части и трубкой, через которую воздух может взорваться, – чтобы пропустить порошок через горящий бензин и так дать непрерывное пламя. Я достаю также резиновый мешок, который могу раздуть и прикрепить к трубе аппарата, таким образом оставляя мои губы свободными для ругательств и других важных вещей, а также давая бо́льшую силу воздуха.
Я рассуждаю: «Где эта живая мумия должна появиться? Почему не в том доме, где она получила свою новую жизнь, потому что город, в котором она совершает убийство, для нее все еще новенький?» И вот, когда мсье la momie возвращается на место своего второго рождения, я готов его встретить. Ваши выстрелы оказались столь же неэффективными, как и мои две ночи тому назад! Но у меня есть моя магниевая вспышка, и, когда он набрасывается на меня, я бью в него яростным пламенем. Он сух, как трут, – огонь хватает его, как голодный мальчишка пирог с вареньем, и – пуф! – он сожжен, его больше нет!
– Вы действительно полагаете, что душа Хешлера вошла в это иссохшее тело? – спросил я.
Француз покачал головой.
– Не знаю, – ответил он. – Возможно, это был Хешлер… Скорее, нет. В воздухе полно странных и ужасных тварей, друг мой. Недаром древние богословы называли сатану «Князем Сил Воздуха». Кто знает, быть может, какие-нибудь из элементалей, которые всегда стерегут, чтобы причинить людям вред, услышали план безумного Колиско и воспользовались возможностью войти в тело мумии? Такие вещи были раньше; почему они не могут быть снова?
– Но… – начал было я.
– Но… – сказал сержант Костелло.
– Но, друзья мои, – перебил нас маленький человек, – разве вы видели, что эта отвратительная мумия была сухой, прежде чем я применил огонь?
– Да, – ответил я удивленно.
– Cordieu, она был мокрой, как широкий Атлантический океан по сравнению с сухостью Жюля де Грандена в этот момент! Друг мой Троубридж, если моя память не изменяет мне, я видел бутылку коньяку на вашем столе в кабинете. Пойдемте! Я упаду в обморок, я умру, я погибну! Не разговаривайте со мной больше, пока я не уничтожу оставшуюся часть этой бутылки, умоляю вас!
