Белая Дама из сиротского приюта

– Доктор Троубридж? Доктор де Гранден? – наш посетитель вопросительно переводил взгляд с одного на другого.

– Я – Троубридж, – ответил я, – а это – доктор де Гранден. Чем мы можем помочь?

Беловолосый, с нежным лицом, маленький человек поклонился каждому из нас в ответ на представление.

– Меня зовут Джервэйз, Говард Джервэйз, – ответил он. – Я – суперинтендант сиротского приюта Спрингвилл.

Я указал на кресло рядом с рабочим столом и ожидал дополнительной информации.

– Мне посоветовал обратиться к вам мистер Уиллис Ричардс из вашего города, – продолжил он. – Мистер Ричардс сказал мне, что вы достигли замечательных результатов тогда, когда были украдены его драгоценности, и предположил, что вы сможете сделать больше, чем кто-либо, в разрешении нашей настоящей проблемы. Как вы знаете, он президент нашего попечительского совета.

– Гм… – неуверенно пробормотал Жюль де Гранден, прикуривая новую сигарету от зажженного кончика другой. – Я помню этого мсье Ричардса. Он фигурировал в деле бестелесной руки, помните, друг мой Троубридж? Parbleu, я также помню, что он заплатил награду за возвращение своих драгоценностей весьма неучтиво. Это не очень хорошая рекомендация, друг мой, – он остановил свой неподвижный кошачий взгляд на нашем госте, – однако, говорите. Мы слушаем.

Похоже, мистер Джервэйз сжался больше, чем когда-либо. Не нужно было обладать большой фантазией, чтобы увидеть, как он запуган властью Уиллиса Ричардса, нашего местного набоба.

– Дело в том, джентльмены, – начал он с мягким, обезоруживающим покашливанием, – нас очень беспокоит приют. Там происходит что-то таинственное, что-то загадочное. Если мы не сможем прийти к определенному решению, мы будем должны позвонить в полицию, а это было бы не самым удачным решением. В таком случае мы придадим дело огласке, а тайны так и не раскроем.

– Гм, – де Гранден внимательно осмотрел кончик своей сигареты, как будто она была чем-то совершенно для него новым, – большинство тайн перестают быть таинственными, как только их объясняют, мсье. Будьте так любезны, продолжайте!

– Ах… – мистер Джервэйз огляделся по сторонам так, будто он искал вдохновения в окружающем мире, а затем снова виновато кашлянул. – Ах, дело в том, джентльмены, что некоторые из наших маленьких обитателей были… ах… таинственно исчезли. В течение последних шести месяцев мы потеряли не менее пяти обитателей дома, двух мальчиков и трех девочек, и вот позавчера исчез шестой, растворился в воздухе, если вы можете поверить моему заявлению.

– Ах? – Жюль де Гранден немного пододвинулся в кресле, прикоснувшись к гостю. – Они исчезли, растворились, вы сказали? Может быть, они сбежали?

– Не-ет, – не согласился Джервэйз, – я не думаю, что такое возможно, сэр. Знаете ли, наш дом – это всего лишь полуобщественное учреждение, которое полностью поддерживается добровольными дарами и взносами богатых покровителей, и мы не открываем двери для всех детей-сирот. Существуют определенные ограничения. По этой причине мы никогда не принимаем больше того количества детей, которым можем предоставить уход в должной мере; и условия в Спрингвилле весьма отличаются от тех, что имеются в большинстве учреждений аналогичного характера. Дети хорошо накормлены, хорошо одеты, отлично размещены, и, насколько возможно в их несчастной ситуации, могут быть довольны и счастливы. Во время моего пребывания в этой должности, – более десяти лет, – у нас никогда не было побегов; и поэтому эти исчезновения очень трудно объяснить. В каждом случае обстановка была практически одинаковой. Ребенок находился здесь вечером, до того, как давался сигнал гасить свет, а на следующее утро его просто не оказывалось на месте. Это все, что можно сказать. И больше мне добавить нечего.

– Вы занимались поисками? – спросил де Гранден.

– Разумеется. В каждом случае был предпринят самый тщательный и кропотливый поиск. Само собой, не было возможности преследовать маленьких человечков с шумом и криком; но приют вынужден был потратить значительные средства на привлечение частных сыщиков, чтобы получить информацию о пропавших без вести, – и все это безрезультатно. Вопрос о похищении не возникал: в каждом случае ребенок, как известно, находился вечером перед исчезновением под контролем не только на этаже, но и в дортуаре. Несколько надежных свидетелей ручались за это в каждом случае.

– Гм… – прокомментировал еще раз де Гранден. – Вы сказали, что были привлечены значительные средства, мсье?

– Да.

– Хорошо. Отлично. Вы, должно быть, потратите еще более значительные средства. Мы с доктором Троубриджем – gens d’affaires, деловые люди, а также ученые, мсье, и, хотя для нас честь служить приюту и несчастным сиротам вашего дома, мы должны получить адекватную компенсацию от мсье Ричардса. Мы беремся решить вопрос о местонахождении ваших исчезнувших воспитанников по пятьсот долларов за каждого. Вы согласны?

– Но это будет три тысячи долларов… – начал было посетитель.

– Отлично, – прервал его де Гранден. – Полиция возьмется за дело бесплатно.

– Но мы не можем привлекать полицию, ведь я только что объяснил…

– Вы не можете привлечь нас за меньшую сумму, – перебил француз. – Этого мсье Ричардса я знаю давно. Он не желает публичного поиска жандармами, и, хотя он меня не любит, он уверен в моих способностях, иначе не послал бы вас. Пойдите к нему и скажите, что Жюль де Гранден будет действовать для него не за меньшую плату, чем я упомянул. Кстати, вы курите?

Он передал посетителю коробку с моими сигарами, поднес ему зажженную спичку и отказался выслушать хоть слово, касающееся дела, которое подвигло Джервэйза на двадцатимильную прогулку из Спрингвилла.

– Троубридж, mon vieux, – сообщил он мне на следующее утро за завтраком, – я уверен, мы получим сполна за нашу твердость с такой деловой акулой, как этот мсье Ричардс. До того, как вы спустились, этот богач торговался со мной по телефону, будто мы с вами – старьевщики. Morbleu, это было похоже на аукцион. Ступень за ступенью я поднимал ставку за наши услуги, пока мы не сговорились на мои условия. Сейчас его адвокаты готовят официальный документ, соглашаясь заплатить нам пятьсот долларов за расследование исчезновения каждого из этих шести маленьких сирот. Хороший утренний бизнес, n’est-ce-pas?

– Де Гранден, – сказал я ему, – вы растрачиваете свои таланты не на той работе. Вы должны были работать на Уолл-стрит.

– Eh bien, – он самоуверенно расправил кончики своих пшеничных усиков. – Полагаю, мне и так очень хорошо. Когда я в следующем месяце вернусь в la belle France, я возьму с собой пятьдесят тысяч долларов – более миллиона франков, – в результате моей работы здесь. А эта сумма серьезная, друг мой. И что для меня более ценно, я заберу с собой благодарности многих ваших соотечественников, чье бремя я смог облегчить. Mordieu, да, эта поездка мне очень понравилась, старина.

– И… – начал было я.

– И завтра мы посетим этот дом сирот, где господин Джервэйз нянчится со своей совершенно необъяснимой тайной. Parbleu, эта тайна объяснится, или Жюль де Гранден обеднеет на семь тысяч франков!

– Все меры приняты, – признался он, когда на следующее утро мы выехали в Спрингвилл. – Мы ни в коем случае не должны объявлять себя следователями, друг мой; а какая самая надежная маскировка, как не мы сами? Мы разве не врачи? Конечно. Очень хорошо. Как медики мы появляемся в приюте, и в качестве врачей приступаем к осмотру всех маленьких детей – по отдельности и вместе, – для реакции Шика на иммунитет против дифтерии! Именно так.

– А потом?.. – начал было я, но он остановил мой вопрос быстрым жестом и улыбкой. – А потом, друг мой, мы будем действовать по обстоятельствам, а если не будет никаких обстоятельств, то мы их создадим! Allons, многое предстоит сделать, прежде чем мы получим чек мсье Ричардса.

Какова бы ни была темная тайна, нависшая над сиротским приютом Спрингвилла, ничего, казалось, не указывало на ее очевидность, когда мы с де Гранденом проехали через внушительные каменные ворота на огромную территорию. Широкие, хорошо ухоженные газоны, там и тут уснащенные клумбами ярких цветов; чистые, со вкусом обставленные строения из красного кирпича в георгианском стиле; общий воздух процветания, счастья и мира приветствовал нас, когда мы остановили автомобиль перед главным зданием приюта. Внутри в часовне находились молодые люди, и их ясные юные голоса были весенними и чистыми, как пение птичек, под аккомпанемент полнозвучного органа:

Мы на цыпочках вошли в просторную комнату для собраний, тускло освещенную через высокие витражные окна, и подождали в задней части зала, пока не завершились утренние молитвы. Де Гранден быстро бросил направо и налево свой исследовательский взгляд, осмотрев ряды аккуратно одетых малышей на скамейках, привлекательных молодых нянек и нежную седовласую даму с внешностью матроны, которая восседала у органа.

– Mordieu, друг мой Троубридж, – прошептал он мне на ухо, – воистину, это таинственно. Как может кто-то из pauvres orphelins добровольно покинуть это место?

– Ш-ш-ш! – прервал я его. Его привычка говорить не вовремя, будь то на похоронах, свадьбе или на другой религиозной службе, раздражала меня не один раз. Как обычно, он снисходительно принял упрек и кивнул мне с детской усмешкой, затем отвлекся, изучая вытянутую фигуру святой на одном из витражей, и подмигнул блаженной женщине весьма фривольно.

– Доброе утро, джентльмены, – приветствовал нас мистер Джервэйз, когда обитатели приюта по двое прошли мимо нас. – Все устроено для вашего осмотра. Дети будут доставлены вам в мой кабинет, как только вы будете готовы.

Он с улыбкой повернулся к седовласой органистке, присоединившейся к нам:

– Миссис Мартина, это доктор де Гранден и доктор Троубридж. Сегодня утром они собираются осмотреть детей на предмет иммунитета против дифтерии.

Для нас он добавил:

– Миссис Мартина – наша экономка. Она появилась здесь сразу после меня. Мы называем ее «мать Мартина», и все наши малыши любят ее, как если бы она была их собственной матерью.

– Как поживаете? – ответила на представление матрона, одаривая нас улыбкой исключительной сладости и протягивая руку каждому из нас по очереди.

– Мадам, – де Гранден пожал ее гладкую, белую руку по американской моде, затем наклонился над ней и поднес к губам, – ваши маленькие воспитанники действительно более чем удачливы, ведь они купаются в солнечных лучах вашей опеки!

Мне показалось, что он держал руку дамы дольше, чем нужно, но, как и все его соотечественники, мой маленький друг был весьма восприимчив к чарам красивой женщины, молодой или пожилой.

– А теперь, мсье, если угодно… – он с сожалением отпустил руку матери Мартины и повернулся к суперинтенданту.

Его тонкие черные брови поднялись в ожидании.

– Конечно, – ответил Джервэйз. – Сюда, пожалуйста.

– Было бы лучше, если бы мы осматривали детишек по отдельности и без присутствия посторонних, – деловым тоном заметил де Гранден, выкладывая на стол докторский чемоданчик и разворачивая белый халат.

– Но вы же не можете надеяться получить какую-либо информацию от детей! – возразил суперинтендант. – Я думал, вы просто собираетесь воспользоваться осмотром как предлогом. Мы с миссис Мартиной опросили каждого из них очень тщательно, и я уверяю вас, что вы абсолютно ничего не получите, занимаясь этим снова. Кроме того, некоторые из них стали довольно нервными, и вы же не хотите, чтобы их головки были наполнены неприятными размышлениями. Я думаю, было бы намного лучше, если бы мать Мартина или я присутствовали, пока детей обследуют. Знаете, это придаст им большую уверенность…

– Мсье, – очень ровным равнодушным голосом произнес де Гранден, что предвещало один из его диких всплесков гнева, – делайте так, как я приказываю. Иначе… – он сделал паузу и начал снимать докторский халат.

– О, ни в коем случае, мой дорогой сэр, – поспешил его заверить суперинтендант. – Нет-нет, я бы не хотел, чтобы вы думали, будто я пытаюсь создать вам трудности. О нет, я только подумал…

– Мсье, – повторил маленький француз, – с этого момента, пока мы не завершим дело, я делаю так, как сказал. Вы любезно приглашаете детей ко мне, по одному.

Видеть элегантного маленького ученого среди детей было для меня откровением. Всегда с любезной речью с привкусом иронии, с пронзительным остроумием, тонким, как бритва, и царапающим, как шипы, де Гранден, казалось, должен был быть последним, собирающим информацию у детей, и без того робких в присутствии врача. Но его улыбка становилась все ярче и ярче, его юмор становился все лучше, когда дети друг за другом входили в кабинет, отвечали на несколько, казалось бы, простых вопросов и выходили из комнаты. Наконец, вошла маленькая девочка в возрасте четырех-пяти лет, перебирая в смущении пухлыми пальчиками подол синего платьица.

– Ах, – пробормотал де Гранден, – вот от кого мы получим что-то ценное, друг мой, или я совсем уж не догадлив. Holà, ma petite tête de chou! – воскликнул он, дотрагиваясь до малышки. – Давай-ка расскажи все доктору де Грандену!

Его «капустная головка» ответила ему улыбкой, но немного недоверчивой.

– Доктор Гранден не навредит Бетси? – спросила она, наполовину с уверенностью, наполовину со страхом.

– Parbleu, нет, моя голубка, – ответил мой друг, поднимая ее к столу. – Regardez-vous!

Из кармана халата он достал коробочку конфет и засунул их в ее пухлую руку.

– Кушай, моя луковка! Tête du diable, это превосходное лекарство для освобождения языка!

С охотой девочка начала жевать сладости, глядя на своего нового друга широкими, удивленными глазами.

– Они сказали, что ты сделаешь мне больно, что ты отрежешь мой язычок ножиком, если я поговорю с тобой, – сообщила она, затем сделала паузу, чтобы положить в рот еще одну шоколадку.

– Mort d’un chat, они, вот как? – спросил он. – И кто это такой мерзкий, отвратительный, кто так оклеветал Жюля де Грандена? Я буду… ш-ш-ш!

Он замолчал, повернулся и пересек кабинет в три длинных кошачьих прыжка. У входа он остановился, затем схватил ручку и резко открыл дверь.

На пороге, явно удивленный, стоял мистер Джервэйз.

– Ах, мсье, – в голосе де Грандена слышались грубые нотки, когда он смотрел прямо в глаза суперинтенданту, – вы, должно быть, ищете что-то? Да?

– М-м… да, – мягко кашлянул Джервэйз, опустив глаза под пылающим взглядом француза. – Э-э-э… видите ли, сегодня утром я оставил свой карандаш здесь, и я подумал, что вы не будете против, если я приду за ним. Я просто собирался постучать, когда…

– Когда я избавил вас от этого труда, n’est-ce-pas? – перебил тот. – Очень хорошо, друг мой. Вот, – вернувшись к столу, он схватил горсть разных карандашей, ручек и других письменных принадлежностей, в том числе пачку мела, – возьмите и уходите с Богом.

Он сунул инструменты в руки удивленного суперинтенданта, затем повернулся ко мне. Блеск его голубых глазок и яркий цвет обычно бледных щек показывали его едва сдерживаемую ярость.

– Троубридж, mon vieux, – почти прошипел он, – боюсь, что должен буду просить выступить вас в качестве охранника. Встаньте снаружи, друг мой, и если кто-нибудь придет искать ручки, карандаши, кисти или печатные машинки, будьте добры, вышвырнете его. Мне не нравится, когда люди ищут карандаши через замочную скважину, пока я опрашиваю детей!

После этого я оставался на страже перед кабинетом, а дети друг за другом заходили, недолго разговаривали с де Гранденом и выходили.

– Ну как, обнаружили что-нибудь? – спросил я, когда экзамен, наконец, закончился.

Де Гранден задумчиво пригладил свои усики.

– Гм. И да, и нет. С детьми нежного возраста, как вы знаете, демаркационная линия между воспоминанием и воображением не слишком четко нарисована. Старшие не могли мне ничего сказать; младшие рассказывают историю о «белой даме», – и если она ночью посещала приют, кто-то исчезал. Но что это значит? Кто-то из прислуги делал ночной обход? Может быть, занавеска на окне колыхалась от ночного ветерка? Возможно, основанием служило детское воображение, подхваченное и преувеличенное другими малышами. Я боюсь, что пока мы мало что можем сделать. Между тем, – оживился он, – думаю, что слышу звук гонга на обед. Parbleu, я голоден, как карп, и пуст, как литавра. Поспешим в трапезную.

Обед прошел в молчании. Суперинтендант Джервэйз казался смущенным под саркастическим взглядом де Грандена; остальная прислуга, делившая с нами стол, восприняла сигнал от своего начальника, и разговор едва клеился – до того, как было подано второе. Тем не менее, де Гранден, казалось, наслаждался всем, что было перед ним, и предпринимал напряженные усилия, чтобы развлечь миссис Мартину, сидевшую напротив справа от него.

– Но, мадам, – настаивал он, когда дама отказалась от блюда с превосходно обжаренной говядиной, – конечно же, вы не должны отказываться от этого прекрасного жаркого! Помните, что это лучшая пища для человечества, поскольку она не только содержит нужные нам калории, но и большое количество железа. Позвольте, я помогу положить вам то, что одновременно является пищей и укрепляющим!

– Нет, спасибо, – ответила смотрительница, глядя на сочное жаркое с некоторым недоумением. – Я вегетарианка.

– Как ужасно! – посочувствовал де Гранден, будто она призналась в ужасном грехе.

– Да, мать Мартина в течение последних шести месяцев питается только овощами, – поддержала одна из сиделок, толстая, краснощекая девушка. – Она ела столько же мяса, как и любой из нас, но внезапно она отвернулась от него, и… о, миссис Мартина!

Смотрительница поднялась со стула, согнувшись, и выражение на ее лице оправдало восклицание девушки. Лицо ее побледнело, губы обнажили оскал, как у рычащего животного, глаза, казалось, выступили из орбит, обратившись к испуганной девушке. Мне показалось, что не только ярость, но что-то вроде отвращения и страха выражаются в ее пылающих глазах, когда она произнесла низким, страстным голосом:

– Мисс Босуорт, что я делала и что сейчас делаю, не ваше дело. Пожалуйста, не вмешивайтесь в мои дела!

На мгновение воцарилось молчание за столом, но французу удалось спасти ситуацию замечанием:

– Tiens, мадам, пыл новообращенного всегда выше, чем у новорожденного. Буддист, который не ест мяса от своего рождения, не настолько силен, чтобы защищать свой рацион, как недавно преобразованный европейский вегетарианец!

Мне же, когда мы вышли из столовой, он признался:

– Очаровательный обед, весьма интересный и поучительный. Теперь, мой друг, отвезите меня сразу домой. Я хочу взять собаку у сержанта Костелло.

– Что? – недоверчиво ответил я. – Вы хотите одолжить…

– Совершенно верно. Собаку. Полицейскую собаку, если хотите. Думаю, мы используем животное этой ночью.

– Ладно, – согласился я.

Работа его подвижного ума была мне неведома, и я знал, что расспрашивать бесполезно.

Вскоре после захода солнца мы вернулись в спрингвиллский приют с большой и абсолютно не дружелюбной полицейской собакой, предоставленной нам местным полицейским, разделившим с нами машину.

– Если хотите, поговорите с мсье Джервэйзом, – велел мой компаньон, когда мы остановились перед домом для младших детей. – Пока вы это делаете, я привяжу этого прекрасного зверя в дортуаре, где малыши будут спать, – так, что он не сможет достать никого из своих маленьких соседей по комнате, но сможет легко поспорить с кем-либо, кто попытается войти. Рано утром мы придем за ним, чтобы он не успел укусить никого из обслуживающего персонала, кто войдет в общежитие по законному делу. Что касается других… – он пожал плечами и приготовился отвести огромное животное в спальное помещение.

Его программа отлично работала. Мистеру Джервэйзу не о чем было говорить со мной по этому делу, и я понял, что он испытывал большую ненависть к де Грандену. Вновь и вновь он заверял меня, почти со слезами на глазах, что он не имел ни малейшего намерения подслушивать, когда его обнаружили перед дверями кабинета, но что он действительно пришел в поисках карандаша. Ему надо было составить отчет, а все инструменты находились в его кабинете, которым мы завладели. Его протесты были настолько серьезными, что я оставил его в убеждении, что де Гранден поступил с ним несправедливо.

На следующее утро я не знал, что и думать. Добравшись до приюта задолго до рассвета, мы с де Гранденом вошли в общежитие для младших, поднялись по лестнице на второй этаж, где малыши спали, и вывели ужасную собаку, которую француз привязал десятифутовой толстой стальной цепью к крепкому штырю, вбитому в пол. Опрос среди персонала дал информацию о том, что никто не посещал дортуар после того, как мы ушли, так что не нашлось никого из приютских, кто бы мог что-то сделать. Тем не менее, на полу рядом с собакой лежал рваный квадрат белого льна, почти разжеванный диким зверем, который мог быть вырван, например, из ночного халата или пижамы. А когда суперинтендант Джервэйз появился в кабинете, чтобы поприветствовать нас, правая рука его была перевязана.

– Вы ранены, мсье? – спросил де Гранден с наигранной заботой, глядя на перевязанную руку суперинтенданта, глаза которого бегали.

– Да, – ответил тот, виновато подкашливая. – Да, сэр. Я… я вчера очень неудачно порезался разбитым стеклом в моей квартире. В окне, должно быть, была сломана задвижка, стекло разбилось, и…

– Совершенно верно, – дружелюбно согласился француз. – Они ужасно кусаются, эти разбитые оконные стекла, правда?

– Кусаются? – отозвался Джервэйз, глядя на того с удивленным и несколько испуганным выражением. – Я не совсем понимаю вас… о, да, я понял, – он слабо улыбнулся. – Вы имеете в виду порез.

– Мсье, – торжественно уверил его де Гранден, когда Джервэйз встал, чтобы уйти, – я имел в виду именно то, что я сказал. Не больше и, конечно же, не меньше.

– Что теперь? – спросил я, когда мы вышли из офиса, а сбитый с толку суперинтендант – за нами.

– Non, non, – раздраженно отвечал он. – Я не знаю, что и думать, друг мой. Одна вещь указывает один путь, другая – другой. Я похож на моряка, заблудившегося в тумане. Идите к машине, друг мой Троубридж, и к нашему первоклассному и столь достойному союзнику. Тем временем я зайду в прачечную.

Мне не очень понравилось мое задание, я снова сел в машину и настроил себя быть как можно более доброжелательным к собаке, искренне надеясь, что калорийный завтрак, который дал ей де Гранден, удовлетворил ее аппетит. Я не хотел, чтобы она насытилась одной из моих конечностей. Животное оказалось достаточно послушным. И, кроме того, что оно открыло пару раз пасть в потрясающих зевках, показав в опасной близости свой превосходный зубной аппарат, ничего не вызвало у меня тревогу.

Когда де Гранден вернулся, он был полон нетерпения и гнева.

– Sacré nom d’un grillon! – выругался он. – Я вне себя. Несомненно, этот мсье Джервэйз – лжец, наверняка не было битого стекла, которое поранило его руку прошлой ночью; но в прачечной нет никаких рваных пижам.

– Возможно, он не отправил их в стирку, – усмехнулся я. – Если бы я был где-то, где не должен был быть прошлой ночью, и обнаружил, что кто-то оставил на моем пути собаку-людоеда, я бы не спешил отправлять порванную одежду в прачечную, где она могла бы выдать меня.

– Tiens, вы прекрасно рассуждаете, друг мой, – сказал он, – но объясните мне: если в прачечной сегодня не нашлось разорванной ночной одежды мсье Джервэйза, то почему там оказались две женские ночные сорочки? Одна из них – mère Мартины, другая – мадемуазель Босуорт, и обе показывают как раз такую прореху, которая образовалась после вырывания вот этого куска ткани? – Он показал улику, которую мы нашли у собаки в то утро, и мрачно уставился на нее.

– Хм, похоже, что вы не обладаете только кислотным тестом, – ответил я легкомысленно; но серьезность, с которой он отнесся к моему обычному возражению, поразила меня.

– Morble, кислотный тест, сказали вы? – воскликнул он. – Dieu de Dieu de Dieu de Dieu, вполне возможно! Почему я не подумал об этом раньше? Может быть. Возможно. Кто знает! Это может быть так!

– Что в мире… – начал было я, но он прервал меня безумным жестом.

– Non, non, друг мой, не сейчас, – взмолился он. – Мне нужно подумать. Я должен задать этой пустой голове работу, для которой она так плохо годится. Давайте рассмотрим, давайте разложим, давайте размыслим! Parbleu, есть! – Он быстрым, нетерпеливым движением опустил руки со лба и повернулся ко мне. – Отвезите меня в ближайшую аптеку, друг мой. Если мы не найдем того, чего хотим, мы должны искать другое, в другом месте, пока мы это не обнаружим. Mordieu, Троубридж, друг мой, я благодарю вас за упоминание этого кислотного теста! Уверяю вас, много полезной правды содержится в доле шутки.

В пяти милях от Спрингвилла бригада рабочих ремонтировала дорогу, и мы вынуждены были свернуть. Полчаса медленной езды по ней привели нас в крошечный итальянский поселок, где ряд рабочих, изначально трудящихся в Лакаванне, купили заболоченные, низкие земли вдоль протоки и превратили их в образцовые сады. В начале единственной улицы, составлявшей деревню, красовалась аккуратно побеленная доска с надписью «Farmacia Italiana» рядом с грубо намалеванным изображением итальянского королевского герба.

– Вот, друг мой, – скомандовал де Гранден, потянув меня за рукав. – Давайте остановимся здесь на мгновение и спросим уважаемого джентльмена, который управляет этим заведением, о том, что мы должны узнать.

– О чем… – начал я, но сразу остановился, поняв бесполезность моего вопроса.

Жюль де Гранден уже выскочил из машины и вошел в маленькую аптеку.

Без преамбулы он обратился к аптекарю беглым итальянским потоком слов, получая односложные ответы, которые постепенно становились все более подробными, сопровождаясь размахиванием рук и поднятием плеч и бровей. То, о чем они говорили, я не мог знать, поскольку не понимал ни слова по-итальянски, но я слышал, как некоторые из них повторялись несколько раз в течение трехминутного оживленного разговора.

Когда де Гранден, наконец, повернулся, чтобы покинуть магазин, с благодарным поклоном хозяину, он был так близок к полному восторгу и удивлению, которых я никогда у него не видел. Его глазки были округлены от глубочайшего изумления, а его узкие красные губы сжаты под линией тонких светлых усов, будто он собирался издать тихий, беззвучный свист.

– Ну? – спросил я, когда мы вернулись в машину. – Вы узнали то, что вам было нужно?

– Э? – рассеянно ответил он. – Что я обнаружил… Троубридж, друг мой, я не знаю, что узнал, но вот в чем я уверен: те, кто сжигал ведьм в старину, не были такими уж глупцами, как мы думаем. Parbleu, в этот момент они ухмыляются нам из могил, или я очень ошибаюсь. Сегодня ночью, друг мой, будьте готовы сопровождать меня обратно в дом сирот, где дьявол одобряет тех, кто умело исполняет его дело.

В тот вечер он был похож на одну из муз, едва жуя и, казалось бы, не понимая, какую еду он взял, отвечая на мои вопросы рассеянно или совсем забывая о них. Он даже забыл зажечь свою обычную сигарету между ужином и десертом.

– Nom d’un champignon, – пробормотал он, рассеянно глядя в чашку с кофе. – Должно быть, так оно и есть… Но кто поверит?

Я вздохнул от досады. Его привычка бормотать вслух, но без объяснений своих мыслей, когда он словно передвигал фигуры на своей мысленной шахматной доске, всегда меня раздражала. Но я ничего не мог поделать с тем, чтобы заставить его не утаивать всей информации, пока он не достигнет кульминации тайны. «Non, non, – отвечал он, когда я просил его всё рассказать мне, – чем меньше я говорю, тем меньше опасности показать себе, что я большой дурак, друг мой. Позвольте мне рассудить это дело по-своему, умоляю вас». На том история и заканчивалась.

К полуночи он нетерпеливо поднялся и указал на дверь.

– Поедемте, – предложил он. – За час или чуть больше мы достигнем нашего места назначения, и это должно стать подходящим временем, чтобы увидеть то, что, боюсь, мы увидим, друг мой Троубридж.

Мы проехали по дороге в Спрингвилл в тишине ранней осенней ночи, повернули в сиротский приют и припарковались перед зданием администрации, где жил суперинтендант Джервэйз.

– Мсье, – тихо сказал де Гранден, мягко постучав в дверь суперинтенданта, – это я, Жюль де Гранден. За все то, что я причинил вам, я смиренно извиняюсь, и теперь хочу, чтобы вы мне помогли.

Маленький седовласый чиновник, помаргивая от сна и удивления, впустил нас к себе и весьма насмешливо улыбнулся.

– Что вы хотите, чтобы я сделал для вас, доктор де Гранден? – спросил он.

– Я хотел бы, чтобы вы провели нас в спальные апартаменты mère Мартины. Они в этом здании?

– Нет, – с удивлением ответил Джервэйз. – У матери Мартины свой собственный коттедж в южной части приюта. Ей нравится приватность отдельного дома, и мы…

– Précisément, – согласился француз, энергично кивая. – Боюсь, я хорошо понимаю ее любовь к частной жизни. Пойдемте, пойдемте. Вы покажете нам дорогу?

Коттедж матери Мартины стоял у южной стены приюта для сирот. Это было аккуратное маленькое здание в стиле полубунгало, построенное из красного кирпича и снабженное низким широким крыльцом из белого дерева. Только стрекотанье сверчка в высокой траве и долгие, меланхолические крики вороны в ближайших тополях нарушали тишину звездной ночи, когда мы бесшумно шли по кирпичной дороге, ведущей к дверям коттеджа. Джервэйз собирался поднять полированный латунный молоток, украшавший белые панели, но де Гранден схватил его за руку, призывая не шуметь.

Тихо, как тень, с поднятым указательным пальцем, предупреждающим нас о молчании, маленький француз крался от одних широких окон на фасаде к другим, пристально вглядываясь в затемненный интерьер и составляя в уме план дома.

В задней части коттеджа находилась одноэтажная пристройка, в которой, очевидно, размещалась кухня. И здесь жалюзи были плотно закрыты, хотя под нижними краями появилась небольшая узкая полоска света.

– Ah… bien! – выдохнул француз, прижимая орлиный нос к оконному стеклу и стараясь проникнуть взглядом сквозь покрывающую завесу.

Пока мы стояли в темноте, маленькие вощеные усы де Грандена дернулись на концах, как у настороженного кота. Мы с Джервэйзом пребывали в полном недоумении, но следующий шаг француза наполнил нас тревогой.

Покопавшись во внутреннем кармане, он вытащил маленький блестящий стеклянный предмет, увлажнил его кончиком языка и приложил к окну, медленно потянув вниз, потом в сторону, затем вверх, – описав равносторонний треугольник на стекле. После этого он достал из другого кармана нечто, похожее на плотный бумажный квадратик, поспешно разорвал его и приклеил к стеклу. Только когда операция была завершена, я понял, что он сделал. «Пластырь», который он приложил к окну, был не более чем квадрат мухоловной бумаги, и его липкая поверхность не позволяла слышать тихий звон. Когда де Гранден закончил вырезать треугольник из оконного стекла, он осторожно извлек его с помощью приклеенной бумаги.

Закончив, мой друг вытащил маленький перочинный нож и принялся аккуратно вырезать дыру в жалюзи, освобождая место для обзора.

Некоторое время он стоял так, глядя в шпионскую дыру, и выражение на его узком лице переходило от сосредоточенного интереса к почти невероятному ужасу, и наконец, к безумной, неумолимой ярости.

– À moi, Trowbridge, à moi, Gervaise! – крикнул он, едва не завизжав, потом бесцеремонно выдавил плечом стекло, раскрошив его на дюжину кусочков, и прыгнул в освещенную комнату.

Я как можно быстрее забрался за ним, и изумленный суперинтендант последовал за мной, тихо выражая протест против нашего грабительского вторжения в дом миссис Мартины.

Один взгляд на разыгравшуюся в комнате сцену отмел все мысли о нашем правонарушении.

Прямо перед нами, спиной к ярко пылающей кухонной печи, стояла некогда спокойная мать Мартина, окутанная от горла до колен просторной одеждой. От ее спокойствия не осталось и следа, когда она увидела дрожащего маленького француза, который вытянул в ее сторону обвинительный палец. На ее цветущем лице с гладкой кожей возникла такой бешеная ярость, которую я не мог даже вообразить. Ее губы сузились, обнажив зверский оскал зубов, а голубые глаза взирали на нас с ненавистью. В углах ее обезображенного рта пузырилась белая пена, челюсть вытянулась вперед, как у разъяренной обезьяны. Никогда в жизни, ни на одном лице, – на зверином или людском, – я не встречал такого выражения.

Это была самая отвратительная пародия на человека, которую я видел, – столь ужасная, столь несравненно жестокая и дьявольская, что я отвернулся бы, если бы мог. Но я чувствовал, что не в силах отвести глаз от этого злобного облика, как глаза птицы не могут оторваться от блеска пленчатых глаз змеи.

Но ужаснее, чем взгляд на преображенные черты женщины, был показавшийся позади нее еще больший ужас, когда она отступила в сторону от огненной решетки пылающей печи. Это было то, что медик мог определить после секундного осмотра: обгоревшая лучевая и локтевая кости детского предплечья.

На кухонном столе, покрытом плиткой, рядом с печью, стояла широкая стеклянная чаша, наполненная какой-то жидкостью вроде свежего маринада, и в ней лежали мелкие сверкающие белые предметы – детские зубы.

Тщательно смоченные, обвязанные веревкой и, подобно жаркому, помещенные в кастрюлю, лежали куски белого, похожего на телятину, мяса. От этого ужаса меня тошнило. Тварь в виде женщины перед нами была каннибалом, и мясо, которое она готовила к выпечке… – мой ум отказался формулировать слова даже в глубине сознания.

– Ты… ты… – крикнула женщина странным, хриплым голосом – едва слышным, но настолько сильно вибрирующим, что это напоминало вой взбешенного кота. – Как ты нашел?..

– Eh bien, мадам, – отвечал де Гранден, изо всех сил пытаясь говорить со своим обычным циничным легкомыслием, но эта попытка у него не удалась, – как я нашел, это неважно. Но то, что я нашел, думаю, вы согласитесь, имеет больший смысл.

На мгновение я подумал, что дьяволица набросится на него, но ее намерение было другим. Прежде чем кто-либо из нас понял ее движение, она схватила стеклянный сосуд со стола, поднесла его к губам и почти опустошила содержимое двумя безумными глотками. В следующее мгновение, рыча, извиваясь от ужаса, она уже лежала на кафельном полу у наших ног, ее губы вздулись и покрылись буроватыми волдырями, когда яд, который она выпила, извергся из ее пищевода и протек между плотно сжатыми зубами.

– Боже мой! – вскрикнул я, инстинктивно наклоняясь, чтобы помочь ей, но француз отвел меня в сторону.

– Оставьте ее, друг мой Троубридж, – заметил он. – Это бесполезно. Она глотнула столько соляной кислоты, что ею можно было убить троих, и эти движения только механические. Она без сознания, и через пять минут у нее будет возможность объяснить свою странную жизнь Тому, кто намного мудрее нас. Между тем, – он принял холодные, прагматичные манеры дежурного в морге, выполняющего свои обязанности, – давайте соберем эти останки бедняги, – он указал на частично кремированные кости рук и на мясо в сияющей алюминиевой чаше, и сохраним их для приличного расследования. Я…

Захлебывающиеся, задыхающиеся звуки заставили нас обернуться к суперинтенданту сиротского дома. Последовав за де Гранденом в окно позже меня, он не оценил значения ужасов, которые мы видели.

Сцена самоубийства женщины расстроила его, но когда де Гранден указал на останки в печи и на столе, полный смысл нашего открытия дошел до него. С невнятным криком он в беспамятстве упал на пол.

– Pardieu! – воскликнул француз, поспешив к водопроводному крану и набирая стакан воды. – Думаю, лучше всего предоставить наши услуги живым, прежде чем мы возьмем на себя заботу о мертвых, друг мой Троубридж.

Когда он снова пересек кухню, чтобы помочь суперинтенданту, находящемуся без сознания, раздался странный, приглушенный шум из соседней комнаты. «Qui vive?» – крикнул он резко, поставил стакан воды на комод и бросился к дверям. Его правая рука опустилась в карман пиджака, где лежал заряженный пистолет.

Я последовал за ним. Он пошарил по стене, нашел электрический выключатель и нажал на него, заливая комнату светом. На диване под окном, связанная по рукам и ногам полосками, вырванными из шелкового шарфа, с заткнутым ртом другой шелковой тряпкой, лежала маленькая Бетси, ребенок, который сообщил нам, что она боялась боли, когда мы совершали нашу псевдоинспекцию в приюте накануне.

– Morbleu, – пробормотал де Гранден, когда освободил малышку от уз, – это ты?

– Мать Мартина пришла за Бетси и связала ее, – сообщил нам ребенок, поднимаясь в сидячую позу. – Она сказала Бетси, что отправит ее на небеса к ее папе и маме, но Бетси должна быть хорошей и не суетиться, пока ее руки и ноги связаны. – Она слегка улыбнулась де Грандену и спросила: – Почему мать Мартина не приходит к Бетси? Она сказала, что придет и отправит меня на небеса через несколько минут, но я все ждала и ждала, а она не пришла, и ткань на лице продолжала щекотать мой нос и…

– Мать Мартина ушла по делам, ma petite, – прервал ее француз. – Она сказала, что не может отправить тебя к твоим папе и маме, но если ты очень хорошая маленькая девочка, ты можешь пойти к ним когда-нибудь. Тем временем, – вот лучший заменитель, который я могу найти для тебя вместо небес сейчас, chérie.

Он пошарил в кармане пиджака, и наконец, достал коробочку конфет.

– Ну, старина, я должен признать, что вы выбрали верный путь в расследовании, – поздравил моего друга я, когда мы ехали домой сквозь начинающийся рассвет. – Но я в жизни не смогу понять, как вы нашли его.

Ответная улыбка де Грандена была слабой. Ужасы, которые мы наблюдали в доме смотрительницы, были слишком тяжелы даже для его железных нервов.

– Отчасти это была удача, – признался он устало, – и отчасти – плод раздумий. Когда мы впервые приехали в дом сирот, мне нечего было сказать, но я был убежден, что малыши добровольно не убегали. Окружающая обстановка казалась слишком хорошей, чтобы принять такую гипотезу.

Всюду, где я смотрел, я видел свидетельства любящей заботы и лица, которым можно доверять. Но где-то я чувствовал, – как старая рана чувствует изменение погоды, – было что-то злобное, какая-то злая сила, работающая против благополучия этих бедняг. Где это могло быть, и кем оно было? «Это нам нужно выяснить», – сказал я себе, глядя на персонал в часовне.

Джервэйз, – это старуха в брюках. Никогда бы он не обидел живое существо, нет, даже муху, если только та не укусит его первой. Mère Мартина – похожа на святую, но когда мне представили ее, я узнал кое-что, что заставило мозг задуматься. На мягкости ее белых рук были пятна и мозоли. Почему? Я задержал ее руку дольше, чем нужно, и все время спрашивал себя: «Что она делала, чтобы приобрести такое?» На это у меня не было ответа, поэтому я подумал, что, возможно, мой нос может сказать то, что не смогло мое чувство осязания. Когда я поднес ее руку к губам, внимательно изучил ее, а также почувствовал запах. Троубридж, друг мой, я убедился, что эти искажения вызваны HCl – тем, что вы по-английски называете соляной кислотой. «Morbleu, но это необычно, – сказал я себе. – Почему у той, у кого нет необходимости обращаться с кислотой, эти ожоги на коже?» И ответил себе: «Узнаю в свое время». Затем я временно забыл о леди и ее руках, потому что был уверен, что мсье Джервэйз хочет узнать, что мы говорим маленьким детям. Eh bien, я оказал ему несправедливость, но и мудрейший из нас ошибается, друг мой, а он дал мне много оснований для подозрения.

Когда маленькая Бетси отвечала на мои вопросы, она рассказала, что видела «белую даму», высокую и в развевающихся одеяниях, как у ангела. Она входила в дортуар, где всегда спали дети. А я констатировал из предыдущих вопросов, что никто не входит в эти спальные помещения после того, как погасили свет, без особой необходимости. Что я должен был думать? Приснилось это малышке, или она все же видела таинственную «белую леди» в полночь? Трудно сказать, где кончается воспоминание и начинается романтика в детских рассказах, друг мой, как вы хорошо знаете. Но маленькая Бетси была уверена, что «белая леди» приходила только в те ночи, когда исчезали другие дети.

Здесь крылось что-то, достойное размышлений, но фрагменты были небольшими. Однако когда я продолжил разговор с ребенком, она сообщила мне, что мать Мартина предупредила ее, сказав, что мы, конечно, отрежем ее язык ножом, если она поговорит с нами. Это, опять же, было достойно размышлений.

Но мсье Джервэйз подслушивал под дверью, пока мы опрашивали детей, и он также не одобрял нашего расследования. Мое подозрение не умерло бы легко, друг мой; я был упрям и хотел, чтобы мой разум вел меня туда, куда нужно.

Итак, как вы знаете, когда мы отправили четвероногого часового в дортуар детей, я был уверен, что мы поймаем рыбу в нашей ловушке, а на следующее утро я был уверен, что она есть, если бы Джервэйз не поранил руку! Поистине, он это сделал.

Но в прачечной не нашлось порванной пижамы, зато я обнаружил платья мадемуазель Босуорт и мадам Мартины, словно собака укусила их. Еще больше тайны! В каком направлении я должен был двигаться, если вообще мог?

Я нашел, что рама Джервэйза действительно сломана, но это ничего не значило: он мог сделать это сам, чтобы обеспечить себе алиби. Из-за разодранной одежды мадемуазель Босуорт я не мог напасть на след; но в моем мозгу, в задней части моей головы, что-то шептало мне; то, чего я не мог слышать, – но что определенно имело значение.

Позже, когда мы выехали из дома, вы упомянули о кислотном тесте. Мой друг, эти ваши слова освободили память, которая взывала к моему слуху, но я не мог их понять. Внезапно я вспомнил сцену на обеде, как мадемуазель Босуорт заявила, что мать Мартина не ест мяса шесть месяцев, и как сердито мадам Мартина отреагировала на это. Parbleu, в течение шести месяцев маленькие дети исчезали, в течение шести месяцев мадам Мартина не ела мяса, но она была пухлой и упитанной. У нее был вид людоеда!

– Тем не менее, – запротестовал я, – я не понимаю, как вы об этом догадались?

– Не понимаете? – ответил он. – Помните, мой друг, как мы остановились, чтобы взять интервью у аптекаря? Почему, как вы думаете, мы это сделали?

– Хоть повесьте меня на суку, не знаю, – признался я.

– Конечно, нет, – согласился он, кивнув. – Но я знаю. «Предположим, – сказал себе я, – кто-то ел плоть этих бедных исчезнувших детей. Но что он будет делать с костями?» И ответил себе: «Он, без сомнения, похоронил или сжег бы их».

«Очень хорошо, но, скорее всего, он их сжег, так как погребенные кости могут быть выкопаны, а сожженные кости – только пепел; но что с зубами? Они будут сопротивляться огню, который может быть в обычной печи, и они могут выдать убийцу. Да, конечно же, – признался себе я, – но почему убийца не может уничтожить эти зубы кислотой, соляной кислотой, например?»

«Ah-ha, – сказал я себе, – вот и ответ. У нас уже есть та, чьи руки изъедены кислотой без адекватного объяснения, а также та, кто не ест мяса за обедом. Теперь выясним, кто покупал кислоту в соседней аптеке, и, может быть, у нас будет ответ на наш вопрос».

Итальянский джентльмен, который держит аптеку, говорит мне, что леди очень любезно относится к нему и часто покупает хлороводородную кислоту, которую она называет соляной кислотой, показывая, что она не химик, но знает только коммерческий термин этого материала. Она высокая, крупная дама с белыми волосами и добрыми голубыми глазами.

«Это mère Мартина! – сказал я себе. – Это она – «Белая Дама» из детского приюта!»

Затем я еще раз проконсультировался со своей памятью и решил, что мы будем расследовать в эту ночь.

Послушайте, мой друг: в парижской Sûreté мы сталкивались с историями многих замечательных случаев не только во Франции, но и в других странах. В тысяча восемьсот сорок девятом году злоумышленник по имени Свиатек был арестован австрийским судом по обвинению в каннибализме. И в том же году был еще один аналогичный случай, когда ответчиком стала молодая английская леди – девушка с большой утонченностью и изысканным воспитанием. Ни один из них не был естественно жестоким или кровожадным, но их преступления были бесспорны. В случае с парнем у нас есть расшифровка его показаний. Он, в частности, сказал: «Когда я впервые познал ужасную жажду человеческой плоти, я сделал это, и первый ужасный кусок разодрал зубами, как волк. Я раздирал и разрывал плоть и урчал, как зверь. С того времени я не мог переваривать другое мясо, и не мог сдерживаться от его вида или запаха. Говядина, свинина или баранина наполнили меня отвращением». И разве мадам Мартина не выказала таких же симптомов за обедом? Действительно, так.

Человек имеет странную природу, друг мой. Разум человека – это то, о чем мы знаем, но недостаточно, сколько бы мы ни учились. Почему один человек любит смотреть на змею, а другой в ужасе при виде рептилии? Почему некоторые люди ненавидят кошку, в то время как другие боятся маленькой, безобидной мыши, как если бы она была невесткой дьявола? Никто не может ответить.

Исходя из всего этого я решил, что тут пахнет преступлением.

Эта мадам Мартина, естественно, не была жестокой. Хотя она убила и съела свои улики, вы вспомните, как она привязала маленькую Бетси шелком и сделала это так, чтобы не нанести ей вред, или даже не причинить неудобство? Это означало милосердие? Ни в коем случае, друг мой. Сам я видел, как крестьянки в моей собственной земле плакали и ласкали кролика, которого они собирались убить на déjeuner. Они любили и жалели бедного зверька, который должен был умереть, но que voulez vous? Надо есть.

Некоторые думают так. Я сомневаюсь, что это было в сознании мадам Мартины, когда она совершала убийства. Где-то в ее природе была вещь, которую мы не можем понять; вещь, которая заставляла ее жаждать человеческой плоти для еды. И она отвечала на этот призыв – так наркоманы беспомощны против своего порока.

Tiens, я убежден, что если бы мы обыскали ее дом, у нас должно было быть объяснение исчезновения детей, и мы сами стали свидетелями того, что увидели. Хорошо, что она приняла яд. Смерть, или, если бы она осталась жить, лишение свободы в сумасшедшем доме, было бы ее уделом, но… – он пожал плечами, – мир стал лучше без нее.

– Гм, я понимаю, как вы это сделали, – ответил я, – но будет ли удовлетворен мистер Ричардс? Мы обнаружили одного из детей – часть скелета в печи, но можем ли мы поклясться, что остальные исчезли таким же образом? Думаю, Ричардс захочет иметь статистическую таблицу, прежде чем заплатит свои три тысячи долларов.

– Parbleu, так ли? – ответил де Гранден; что-то похожее на его обычную детскую улыбку показалось на его лице. – Что, по вашему, произойдет, если мы уведомим власти об истинных фактах, приведших к самоубийству мадам Мартины? Не будут ли газеты раздувать этот случай? Cordieu, я скажу, что будут! И сиротский дом, над которым мсье Ричардс так напыщенно патронирует, получит то, что вы называете «черным глазом», дурной репутацией. Morbleu, мой друг, это будет очень черный глаз! Нет-нет, полагаю, мсье Ричардс с радостью заплатит нам вознаграждение и не станет торговаться. Между тем, мы снова дома. Пойдемте, давайте-ка выпьем коньяку.

– Выпьем коньяку? – ответил я. – С чего бы это, ради всего святого?

– Parbleu, мы произнесем тост за великолепные три тысячи долларов, которые господин Ричардс заплатит нам завтра утром!