Полтергейст
– Итак, доктор де Гранден, – сказал наш посетитель, – это действительно случай для применения ваших замечательных способностей.
Жюль де Гранден выбрал новую сигарету из серебристого портсигара и, задумчиво постукивая ее кончиком по хорошо ухоженному ногтю, окинул собеседника одним из своих оценивающих взглядов.
– Как я понимаю, другие попытки исцеления потерпели неудачу, мсье? – спросил он, наконец.
– Именно. Мы пробовали все разумное и неразумное, – ответил капитан Лаудон. – Мы были на консультациях у лучших неврологов, прибегали к известным целителям, медиумам, даже к «заочному лечению», и все безрезультатно. Все врачи, все эти оккультисты и шарлатаны обманули наши надежды. Теперь…
– Не думаю, что хочу быть в числе всех этих шарлатанов, мсье, – холодно произнес француз, выпуская из ноздрей двойную струйку дыма. – Если бы вы позвали меня на консультацию наравне с дипломированными врачами…
– Но в том-то и дело, – прервал его капитан. – Каждый лечащий врач был уверен, что сможет ее вылечить, но все они потерпели неудачу. Джулия – прекрасная девушка, я говорю об этом, не потому что она моя дочь, просто констатирую факт, – и должна была этой осенью выйти замуж. А теперь – расстройство полностью овладело ею, и это разрушает ее жизнь. Роберт, лейтенант Праудфит, ее жених, и я – почти всегда рядом с ней; и что касается моей дочери, я боюсь, что ее разум повредится, и она уничтожит себя, если никто ей не поможет!
– О? – маленький француз приподнял узкие черные брови, которые так ярко контрастировали с его светлыми волосами и усами. – Почему вы не сказали этого раньше, monsieur le capitaine? Это не просто излечивание нервной молодой леди, о котором вы мне говорили, но осуществление романтической истории, которому я могу помочь! Bien, хорошо, очень хорошо! Я согласен. Если вы также пригласите моего лучшего друга доктора Троубриджа, чтобы в этом деле был местный лицензированный и уважаемый врач, мои способности, которые вы достаточно любезно назвали замечательными, полностью в вашем распоряжении.
– Прекрасно! – ответил капитан Лаудон, вставая. – Тогда все устроено. Я могу ожидать, что вы…
– Минутку, пожалуйста, – прервал его де Гранден, призывая к молчанию, подняв тонкую, женственную руку. – Прежде чем идти дальше, мы сделаем précis дальше. – Он взял блокнот и карандаш, и продолжил: – Сколько лет вашей дочери, мадемуазель Джули?
– Двадцать девять.
– Самый очаровательный возраст, – сказал маленький француз, сделав пометку в блокноте. – И она ваш единственный ребенок?
– Да.
– Итак, эти проявления outré, эти необычные события, начали происходить около шести месяцев назад?
– Как-то так, я не могу точно указать время.
– Не важно. Они принимали различные мистические формы? Она отказалась от еды, у нее были видения? Она кричит, она бесконтрольно поет, она говорит странным голосом, иногда она вступает в мертвенный транс, и из ее горла выходят странные голоса, голоса людей или других женщин, даже маленьких детей?
– Да.
– И возникают другие, казалось бы, необъяснимые вещи. Стулья, книги, столы, даже такие тяжелые предметы мебели, как пианино, сходят с привычных мест, когда она рядом, и в воздухе кружатся драгоценности и другие мелкие предметы?
– Да, и хуже того: я видел, как булавки и иглы вылетают из ее корзинки с рукоделием и впиваются в ее щеки и руки, – прервал его капитан. – И в последнее время она получила шрамы – шрамы непонятно от чего. На ее руках и лице появляются огромные рубцы, похожие на следы когтей какого-то зверя, – прямо при мне. Ночью меня разбудили ее крики, и когда я поспешил в ее комнату, я обнаружил следы длинных тонких пальцев на ее горле. Это сводит с ума, сэр, это ужасно! Я бы назвал это случаем демонической одержимости, если бы я верил в сверхъестественное.
– Гм, – де Гранден поднял глаза от блокнота, в котором усердно записывал. – Нет ничего в мире или вне его сверхъестественного, друг мой; самый мудрый человек сегодня не может сказать, где начинаются или заканчиваются силы и возможности природы. Мы говорим: «Это и то выходит за пределы нашего опыта», но выходит ли оно поэтому за пределы природы? Думаю, нет. Я видел такие вещи, о которых любой, услышав, назвал бы меня лжецом. И мой добрый, прозаичный друг Троубридж был свидетелем таких чудес, каких ни один писатель не осмелился бы нафантазировать на бумаге, – но я заявляю, что мы никогда не видели того, что я назвал бы сверхъестественным. Но давайте пойдем, давайте поспешим в ваш дом, мсье. Я бы расспросил мадемуазель Джули и лично осмотрел бы столь необычные раны на ней. Помните, – он обратил на нашего клиента неподвижный, невозмутимый взгляд, когда мы остановились взять наш багаж в прихожей, – помните, пожалуйста, мсье, я не похож на этих шарлатанов или даже на тех других врачей, которые провалились. Я не говорю, что могу исцелить. Я могу только обещать попробовать. Хорошо, посмотрим то, что увидим. Пойдемте.
Роберт Борегард Лаудон был отставным капитаном флота, вдовцом с более чем достаточными средствами, чтобы удовлетворить свои эпикурейские вкусы, и обладал одним из лучших домов в модном новом пригороде на западе. Как мы увидели, обстановка указывала на нечто большее, нежели просто богатство. Она провозглашала то неопределенное, но непрестанно осязаемое, известное как «фон» или «задний план», который складывается поколениями предков. Оригинальные вещи красного дерева работы Шератона, Чиппендейла и братьев Адам, семейные портреты кисти Бенджамина Уэста, серебро в лучших традициях ювелиров начала XVIII века, даже надменный пожилой цветной дворецкий, заявляли, что отец нашей пациентки был во всем офицером и джентльменом в лучшем смысле этого слова.
– Передайте Иезекии ваши вещи, – капитан Лаудон кивком указал на важного старого негра, – а я пойду и скажу дочери, что вы здесь. Я знаю, она будет рада…
Звяканье и стуки, словно жестянка по мостовой на хвосте какого-нибудь злополучного терьера, прервали его слова, и мы с изумлением посмотрели на широкую, изогнутую лестницу в конце длинного центрального зала. Шум становился все громче, сделался совсем оглушительным, а потом прекратился так же резко, как и начался. Спускаясь по лестнице, к нам медленно приближалась молодая девушка.
Выше среднего роста, стройная и гибкая, как ивовая лоза, она двигалась с грацией юной принцессы. Прекрасное, хотя и несколько немодное длинное платье из белого атласа и шифона облегало ее тело почти до щиколоток, а на стройные обнаженные плечи была накинута изысканная вышитая шаль из китайского шелка. Одна рука слегка опиралась на перила балюстрады из красного дерева, – то ли для поддержки, то ли для ориентира, поскольку она медленно спускалась по красным ковровым ступеням. Это то, что мы увидели сначала, но следующий взгляд оставался прикованным к ее милому бледному лицу.
Оно было невероятно бледным, – какой-то насыщенной сливочной бледностью, которая передается по наследству, а не в результате плохого здоровья; ее яркие алые губы на фоне щек из слоновой кости смотрелись как роза, упавшая на снег. Брови такие же изысканные, как у французской куклы, – тонкие, изогнутые брови, которые не нужно выщипывать, чтобы подчеркнуть их патрицианские линии, – были приподняты над переносицей ее маленького носа; а ресницы, которые даже на расстоянии поражали своей яркой чернотой, прикрывали глаза. Сначала я подумал, что она смотрит на ступеньки, поскольку она совершала каждое движение с медленной осторожностью, чтобы не упасть от слабости или нервного истощения; но еще раз взглянув на нее, я понял правду. Девушка шла с опущенными веками: она спускалась по лестнице словно во сне или в каком-то сверхъестественном трансе – с плотно закрытыми глазами.
– La pauvre petite! – воскликнул де Гранден, пристально глядя на нее. – Grand Dieu, друг мой Троубридж, но она прекрасна! Почему я не пришел сюда раньше?
Из воздуха, по-видимому, примерно в шесть футов над гордо поднятой головой девушки раздался издевательский, маниакальный смех, а из-под ковра с густым ворсом вдруг снова поднялся шум, который мы слышали, прежде чем она появилась перед нами.
– Hélas! – с жалостью обратился де Гранден к отцу девочки. И внезапно воскликнул: – Nom de Dieu!
Мой друг смотрел через плечо округлившимися глазами. На противоположной стене помещения, в двадцати футах, висело оружие – пара мечей, копье и несколько кривых ножей, трофеи со службы капитана на Филиппинах. Как будто схваченный невидимой рукой, один из ножей отделился от стены, пронзительно просвистел по воздуху и погрузился почти на дюйм в глубину панели позади маленького француза, мимо щеки которого он пролетел на расстоянии меньше сантиметра.
Злобный шум под ногами девушки стих, едва начавшись, она сделала неуверенный шаг вперед и открыла глаза. Они были необычайно удлиненными, фиолетовыми, а не синими, и выражали неизбывную грусть, какой я никогда не видел в столь молодом возрасте. У нее был вид человека, приговоренного к неизбежной смерти в результате неизлечимой болезни.
– Почему… – начала она, изумленно озираясь, словно внезапно проснулась. – Почему… отец! Что я здесь делаю? Я была в своей комнате, лежала, когда мне показалось, что я слышу голос Роберта. Я попыталась встать, но «это» удержало меня, и я решила, что заснула. Я…
– Дочь, – ласково сказал капитан Лаудон, едва не плача, несмотря на весь свой железный самоконтроль, – эти джентльмены – доктор де Гранден и доктор Троубридж. Они пришли…
– О! – девушка сделала нетерпеливый жест, который все еще казался несколько вялым, будто даже взмах руки был бесполезным, – снова врачи! Зачем ты привел их, отец? Ты знаешь, что они будут такими же, как и все остальные. Ничто не может мне помочь, никто не будет хорош!
– Pardonnez-moi, мадемуазель, – де Гранден наклонился вперед в формальном европейском поклоне, каблуки вместе, руки по бокам, – но я думаю, вы найдете нас отличными от остальных. Для начала, мы пришли, чтобы вылечить вас и вернуть вас к человеку, которого вы любите; и, во-вторых, у меня есть личный интерес в этом деле.
– Личный интерес? – спросила она, ответив на поклон небрежным кивком.
– Morbleu, есть. Разве не то, что вас беспокоит, бросило в меня нож? Sacré nom, ни fantôme, ни lutin не бросают ножи в Жюля де Грандена, хвастаясь подвигом другим призракам. Nom d’un petit Chinois, я думаю, мы покажем им кое-что, прежде чем закончим!
– Теперь, мадемуазель, мы должны просить прощения за эти вопросы, – начал он, усевшись в гостиной. – Для вас это старая и многословная история, но мы не знаем вашего дела, за исключением той информации, что сообщил ваш отец. Скажите нам, пожалуйста, когда начались эти столь странные явления?
Девушка кротко взглянула на него, ее задумчивые, сливовые глаза смотрели почти обиженно в его агатово-синие.
– Это случилось около шести месяцев назад, – начала она безжизненным тоном, как ребенок, произносящий выученный, но опостылевший урок. – Я вернулась домой с танцев в Нью-Йорке с лейтенантом Праудфитом. Должно быть, было около трех часов утра, так как мы не смогли покинуть Нью-Йорк до полуночи – наш поезд был задержан сильной бурей. Лейтенант Праудфит останавливался на ночь с нами, потому что мы… мы были обручены. Я пожелала ему спокойной ночи и пошла в свою комнату, когда мне показалось, что я услышала что-то, трепещущее и постукивающее в моем окне, как птица, привлеченная светом, или… я не знаю, что заставило меня так думать, но у меня сложилось впечатление, что это – летучая мышь, бьющая крыльями по стеклам.
Я помню, как была поражена шумом – и сначала пожалела беднягу, потому что снаружи было холодно, падал мокрый снег, сильно хлестал восточный ветер. Я подошла к окну и открыла его, чтобы посмотреть, что было снаружи. Я… – она немного поколебалась, затем продолжила свой рассказ, – к этому времени была частично раздета, и холодный ветер, дующий через открытое окно, резал, как нож. Но я вглядывалась в шторм, пытаясь найти птицу или что-то еще.
– О? – маленькие глаза де Грандена сверкнули с подавленным волнением, но в этой вспышке не было ни юмора, ни тепла. Скорее, они были похожи на два крошечных озерца прозрачного твердого льда, отражающего безоблачное зимнее небо и яркое холодное зимнее солнце. – Продолжайте, пожалуйста, – велел он совершенно бесстрастным голосом. – Вы открыли окно на стук, который доносился снаружи. И что вы сделали дальше?
– Я посмотрела и сказала: «Входи, бедное создание!», – ответила девушка. – Хотя я думала, что это была летучая мышь, мой разум подсказывал, что этого не может быть: потому что летучие мыши не умирают зимой, и если бы это было так, то мне было бы это противно, и я не смогла бы спать с мыслью о том, что она находится снаружи.
– О? – повторил де Гранден слегка повышенным тоном. – И поэтому вы пригласили то, что было снаружи, войти? – Тон и определенная резкость слов показывали его внутренний протест.
– Конечно, – ответила она. – Я понимаю, что было глупо говорить с птицей так, будто она может понять. Но, вы знаете, мы часто обращаемся к животным таким образом. Во всяком случае, я, кажется, не спасла от холода себя, потому что там ничего не было. Я подождала несколько минут, пока холодный ветер не заставил меня стучать зубами, но снаружи ничего не было видно, и в окне не было никакого трепетания.
– Наверняка не было, – сухо сказал француз. – Продолжайте, пожалуйста.
– Дальше – сразу ничего. Казалось, что комната стала постоянно холодной. Даже после того, как я закрыла окно, воздух был холодным, и мне пришлось завернуться в халат, прежде чем лечь в постель. Тогда… – Она остановилась с непроизвольной дрожью.
– Да, и что тогда? – спросил мой друг, глядя на нее, и его белые пальцы нервно забарабанили по стулу.
– Тогда произошла первая странная вещь. Когда я ложилась спать, я отчетливо ощутила, как чья-то рука схватила меня за плечо – длинная, тонкая, смертельно холодная рука!
Она вызывающе посмотрела на него, словно ожидая какого-то скептического протеста, но он коротко кивнул:
– Да. И после этого?
Девушка посмотрела на него с каким-то удивлением.
– Вы мне верите? Что я действительно почувствовала, как что-то схватило меня? – недоверчиво спросила она.
– Разве вы так не сказали, мадемуазель? – раздраженно воскликнул он. – Продолжайте, пожалуйста.
– Но все другие врачи, с которыми я говорила, пытались сказать мне, что я не… не могла этого ощущать, – настаивала она.
– Мадемуазель! – раздражение маленького человека прожгло привычную вежливость, с которой он относился к представителям нежного пола, как пламя прожигает воск. – Мы тратим время. Мы обсуждаем вас и ваше дело, а не других врачей и их методы. Они потерпели неудачу. Мы не отдадим им ничего из нашего драгоценного времени. Bien. Вы говорили…
– Что я почувствовала, как длинная, холодная рука схватила меня за плечо, и через мгновение, прежде чем я успела вскрикнуть или даже уйти, что-то начало царапать мою кожу. Это было похоже на длинный, тупой ноготь – человеческий палец, а не коготь животного. Но в нем была значительная сила, и я видела, как кожа белела. Доктор де Гранден, – она наклонилась вперед, глядя в его глаза широкими, испуганными глазами, – отметины образовали буквы!
– Угу, – он невозмутимо кивнул. – Вы помните, что они означали?
– Они ничего не означали. Это было похоже на ахинею говорящей доски, когда маленький стол блуждает по буквам без составления каких-то реальных слов. Я разобрала грубую большую «Д», затем – меньшую «р», затем – «a», и, наконец, – «к»: «Драку». Это все. Вы понимаете, это не было словом.
Де Гранден сидел на краешке кресла, сжимая руки, будто собирался прыгнуть со своего места.
– Драку, – тихо повторил он, потом, еще тише, прошептал: – Dieu de Dieu! Но почему?
– Почему что? – потребовала девушка. Напряжение де Грандена отразилось в ее расширенных глазах и в тревожном выражении лица.
Он встряхнулся, как спаниель, выходящий из воды.
– Это ничего, мадемуазель, – заверил он ее, возобновляя свою профессиональную безразличную манеру. – Я действительно подумал, что узнал это слово, но, боюсь, ошибся. Вы уверены, что других букв не было?
– Точно, это все. Только эти пять, не более.
– Что ж. И после этого?
– После этого со мной начались всякие ужасные вещи. Отец сказал вам, как двигаются стулья и столы, когда я подхожу к ним, и как маленькие предметы летают в воздухе?
Он кивнул, улыбаясь.
– Ну, конечно, – ответил он, – я и сам видел, как одна маленькая штучка летает в воздухе. Parbleu, и весьма неприятно близко от моей головы! И у вас очень странные сны?
– Они приходят ко мне почти в любое время, в основном, когда я меньше всего их ожидаю. Однажды я была охвачена одним сном в поезде, и… – ее лицо покрылось ярким коралловым цветом при этом воспоминании, – и проводник подумал, что я пьяна!
– Bête! – пробормотал де Гранден. – И вы не слышите голоса… шумы, которые иногда сопровождают вас, мадемуазель?
– Нет, но мне говорили о них. Я сама ничего не знаю о том, что происходит, когда вхожу в подобный транс. Я даже не вижу снов; по крайней мере, у меня нет снов, которые я могу вспомнить, когда просыпаюсь. Я знаю только, что я склонна засыпать в любое время и часто блуждаю в бессознательном состоянии, просыпаясь в совершенно другом месте. Однажды я пошла в город во время сна, и меня едва не сбило такси, когда я переходила улицу.
– Но это чудовищно! – выпалил он. – Это скверно, этого нельзя допускать. Mordieu, я не позволю!
Что-то от усталой манеры девушки вернулось, когда она спросила:
– Как вы собираетесь это остановить? Остальные все сказали…
– Chut! Другие! Мы не будем обсуждать их, если позволите, мадемуазель. Я не такой, как другие! Я – Жюль де Гранден! Во-первых, мой друг, – обратился он ко мне, – я бы хотел, чтобы вы нашли компетентную сиделку, чье умение соответствовало бы ее рекомендациям. Вы знаете такую? Très bien. Спешите, торопитесь, летите, чтобы привезти ее сразу. Предложите ей приехать к нам со всей решительностью и быть готовой служить до победного конца. Далее, – он схватил блокнот и выписал рецепт. – Передайте это мсье le capitaine, чтобы он сразу дал ей одну дозу, растворенную в горячей воде. Это Somnol, безвредная смесь лекарств, приятная на вкус и, несомненно, эффективная в этом случае. Он будет действовать лучше, чем хлорал.
– Но я не хочу принимать хлорал, – возразила девушка. – У меня достаточно проблем со сном, как и сейчас. Я хочу что-то, чтобы прогонять сон, а не вызывать его.
– Мадемуазель, – ответил он с каким-то мерцающим блеском в глазках, – разве вы никогда не слышали о борьбе с дьяволом посредством пламени? Принимайте лекарство, как указано. Мы с доктором Троубриджем скоро вернемся, и мы, без сомнения, не успокоимся, пока не придумаем способ вашего излечения.
– Это самый странный случай, который я когда-либо видел, – признался я, когда мы ехали в город. – Симптомы девушки указывают на истерию самого сильного рода; но висеть мне на суку, если я могу объяснить эти дьявольские шумы, что сопровождали ее по лестнице, или смех, что мы слышали, когда она спускалась в зал, или…
– Или нож, который едва не размозжил голову Жюля де Грандена? – спросил он. – Нет, друг мой, боюсь, что медицинская наука не может объяснить эти вещи. А я – отчасти, но не всё, parbleu, и недостаточно точно. Вы помните древнюю медицинскую теорию об icterus?
– О желтухе?
– Ну, конечно.
– Вы имеете в виду, что она считалась болезнью, а не симптомом?
– Точно. Сто-двести лет тому назад наши собратья знали, что желтый цвет кожи пациента вызван разлитием желчи в организме, но что вызывало это разлитие? Ах, этот вопрос остался без ответа. Так оно и случилось с этой бедной девушкой. Я распознаю симптомы, и некоторые из причин ясны для меня, – но десять тысяч маленьких чертей! Почему она стала объектом этого преследования? В зимнее время не открывают окно, чтобы предлагать несуществующей летучей мыши или птице войти в свой дом, только чтобы стать жертвой таких трюков, которые преследуют мадемуазель Лаудон с той зимней ночи. Нет, morbleu, была причина для этого – тварь, которая стучалась в ее стекло той ночью, друг мой Троубридж, и письмена на ее руке – они тоже не без причины!
Я с удивлением выслушал его тираду, но одно из его заявлений отдалось созвучным аккордом в моей памяти.
– Вы говорили о «письменах» на ее руке, де Гранден, – вмешался я. – Когда она описывала их, я подумал, что вы, похоже, нащупали какую-то связь между этим неполным словом и ее симптомами. «Дакбу» – это полное слово или только его начало?
– «Драку», – коротко поправил он. – Да, друг мой, это слово. Это по-румынски – дьявол, или, вернее, демон. Вы начинаете видеть связь?
– Нет, висеть мне на суку, если вижу, – ответил я.
– Вот и я так же, – лаконично ответил он и впал в капризное молчание, из которого все мои потуги продолжить разговор не смогли его вывести.
Погруженная в принудительный сон по назначению де Грандена, Джули Лаудон провела ночь достаточно комфортно и казалась ярче и счастливее, когда мы позвали ее на собеседование на следующее утро.
– Мадемуазель, – объявил де Гранден после того, как обычные медицинские процедуры с температурой и пульсом были завершены, – прекрасный день. Я предписываю вам проехаться сегодня утром; действительно, я настоятельно призываю вас немедленно сопровождать нас с доктором Троубриджем. У него есть ряд вызовов, а я буду наблюдать, какое влияние оказывает на вас свежий воздух. Смею сказать, что в последнее время у вас его было мало.
– Это так, – признала девушка. – Понимаете, с того времени, когда я бродила во сне, я боялась идти куда угодно, и я даже уклонилась от встречи с отцом Робе… лейтенанта Праудфита. Я боялась смутить их одним из моих приступов. Но будет хорошо проехаться вместе с вами и доктором Троубриджем, я знаю, – она задумчиво улыбнулась ему.
– Несомненно, – согласился он, подкручивая кончики своих пшеничных усиков. – Не бойтесь, дорогая леди, – я буду смотреть, чтобы ничто не причинило вам никакого вреда. Поспешим, пора.
Мисс Лаудон повернулась, чтобы подняться по лестнице, желая свободной и возвращающей здоровье животворной прогулки, и де Гранден с недоумением повернулся к нам с капитаном Лаудоном.
– Дело вашей дочери намного проще, чем я предполагал, мсье le capitaine, – объявил он. – Я настолько привык сталкиваться с тем, что бездумные люди называют сверхъестественным, что, боюсь, я стал, как вы, американцы, называете, «помешанным» на этом вопросе. Когда сначала мадемуазель рассказала мне обо всем, я пришел к определенным выводам, которые, к счастью, не оправдались сейчас. Медицина помогает в большинстве случаев такого рода, но я боялся…
Бешеное столпотворение какофонических диссонансов, словно игра полдюжины джазовых групп, внезапно сошедших с ума, прервало его речь. Грохот жестяных банок, бряцание колокольчиков, вопли измученных скрипок и неслаженные взвизги духовых инструментов – все, казалось, смешалось с раскатами дикого хохота, когда странная фигура появилась на повороте лестницы и наполовину прыгнула, наполовину упала в зал.
Я не сразу узнал патрицианку Джули Лаудон в гротескной твари перед нами. Ее пышные черные волосы расплелись из греческой короны, в которую она обычно укладывала прическу, и фантастически свисали на грудь и плечи. Наполовину скрытое волосами лицо растеряло всякую безмятежность, на нем возникло другое выражение. Смесь хитрости, обмана и идиотической глупости воцарились там, как жаба, усевшаяся на шляпу гриба.
Ноги и руки были обнажены. Единственная одежда, покрывающая ее грудь и талию, заключалась в испанском платке, окантованные концы которого тянулись за ее летящими ногами, когда она подпрыгивала, как вакханка, на ковре. Сумасшедший аккомпанемент инфернальных звуков окружал ее, словно рой ядовитых мух – раненое животное, погибающее в болоте.
– Ай, ай, ай-е! – кричала она хриплым голосом, извиваясь в дьявольском разгуле. – Вот моя работа, глупец, вот мое мастерство! Ты – дурак, что пытался отнять у меня мое! Сегодня я оскандалю и опозорю эту женщину, и сегодня я потребую ее жизнь. Ай, ай, ай-е!
На мгновение де Гранден повернулся ко мне с ужасом на лице, и я встретил его быстрый взгляд не менее удивленно: потому что голос, издаваемый тонким горлом девушки, не был ее собственным – ни один звук и тон не напоминал Джулию Лаудон. Каждый пронзительный слог говорил о ком-то другом, бодром и злобном, тогда как девушка по своей сути была сладостно-меланхоличной.
– Cordieu! – воскликнул де Гранден сквозь зубы, подскочил к девушке, а затем в ужасном изумлении остановился, как вкопанный. Со всех сторон комнаты, как мерцающие лучи света, летели к качающемуся телу девушки крошечные кусочки металла. В одно мгновение ее руки, ноги, горло, даже щеки были инкрустированы сверкающими булавками и иглами, проникшими глубоко в ее сливочную кожу, что напоминало тела обезумевших индийских факиров, унизанные орудиями пыток. Казалось, что девушка внезапно стала мощным электромагнитом, который притягивал всякий металл в квартире.
Мгновение она стояла, покачиваясь. Жестокие предметы, пронизавшие ее плоть, по-видимому, не причиняли ей боли. Затем из ее губ вырвался дикий, душераздирающий крик, и ее глаза широко раскрылись от внезапного страха и ужаса.
Сразу стало очевидно, что она очнулась, осознала свое положение, свою почти полную наготу и кусающие, жгучие уколы бесчисленных игл по всему телу.
– Быстрей, Троубридж, друг мой! – призвал меня де Гранден, прыгая вперед. – Держите ее, старина! Не позволяйте ей упасть – эти булавки наверняка пронзят ее, если она упадет.
Пока я держал потерявшую сознание девушку, француз яростно вытаскивал булавки из ее плоти, грубо ругаясь на смеси французского и английского.
– Parbleu, – клял он, – это работа дьявола, клянусь! Черт возьми, у меня найдутся слова, чтобы все сказать этому проклятому «Драку», который сует булавки в барышень и бросает ножи в Жюля де Грандена!
Следуя за ним, я поднялся по лестнице, положил девушку в кровать и в ярости начал искать сиделку. Чем эта женщина думала, когда позволила пациентке покинуть комнату в таком костюме?
– Мисс Стэнтон! – сердито кричал я. – Где вы?
Мне ответил приглушенный звук, что-то между стоном и судорожным всхлипом, и слабо скрипнула дверь шкафа. Ухватившись за дверцу, я обнаружил ее лежащей на полу, полузадушенную упавшими платьями; ее рот был заткнут турецким полотенцем; запястья за спиной и щиколотки связаны шелковыми чулками.
– А-ах! О-ох! – выдохнула она, когда я освободил ее из пут и помог ей, находящейся на грани обморока, подняться на ноги. – Оно схватило меня, доктор Троубридж. В его руках я была беспомощной, как ребенок.
Де Гранден оторвался от своих манипуляций над Джули Лаудон.
– Что это было за «оно», что схватило вас, мадемуазель? – спросил он, снимая завязки с израненных конечностей девушки и ловко подсовывая под нее подушки. – Это была мадемуазель Лаудон?
– Нет! – выдохнула медсестра; ее руки все еще дрожали от испуга и напряжения. – О, нет, не мисс Лаудон, сэр. Это было… я не знаю, что. Мисс Лаудон поднялась наверх несколько минут назад и сказала, что вы и доктор Троубридж поедете с ней, и она должна переодеться. Она начала снимать домашнее платье, но продолжала раздеваться до тех пор, пока не стала… пока не стала… – она колебалась, задерживая дыхание долгими, тяжелыми вздохами.
– Mordieu, да! – раздраженно отрезал де Гранден. – Мы тратим время, мадемуазель. Она снимала одежду, пока не стала какой? Полностью обнаженной?
– Да, – содрогнулась медсестра. – Я собиралась спросить ее, не нужно ли ей поменять всю одежду, но она обернулась, и ее лицо было похоже на лицо дьявола, сэр. Тогда что-то спустилось на меня, как мокрое одеяло. Нет, не как одеяло. Оно схватило меня, смяло и сразу же придушило, но оно было призрачно, сэр. Я чувствовала его, но не видела. Оно походило на ужасную, большую медузу, сэр. Холодное и склизкое, и очень сильное, как сто великанов. Я попыталась крикнуть, но оно заткнуло мне рот, чуть не задушило меня. – Ее передернуло. – Тогда я, должно быть, упала в обморок, потому что следующее, что я помню – вокруг было темно, и я услышала, как доктор Троубридж позвал меня, поэтому я попыталась крикнуть, и дергалась так сильно, как только могла, и…
– И voilà – вы здесь! – прервал ее де Гранден. – Я не удивляюсь, что вы нервничаете, мадемуазель. Cordieu, а мы разве нет! Послушайте меня, Троубридж, друг мой, – вы останетесь с мадемуазель Стэнтон и пациенткой. Я спущусь вниз и возьму для нас три рюмки бренди – да, morbleu, четвертую я выпью немедленно, сразу, как только налью. Тем временем, хорошо присмотрите за мадемуазель Джули, потому что я думаю, она потребует много внимания, прежде чем все будет сделано.
Через мгновение стук его каблуков прозвучал по полированному паркету зала, куда он поспешил вниз в поисках стимулятора.
– Это отвратительно, отвратительно, друзья мои! – воскликнул маленький француз несколько мгновений спустя, когда я и капитан Лаудон встретились с ним в нижнем зале. – Этот полтергейст, он имеет полную власть над бедной мадемуазель Джули, а теперь добрался и до мадемуазель Стэнтон. Pardieu, если бы мы знали, откуда он пришел, тогда мы могли бы лучше бороться с ним, – но всё, всё – тайна. Оно появляется, оно наносит ущерб, и оно остается. Dieu de Dieu de Dieu de Dieu!
Он в ярости шагал взад-вперед по ковру, скручивая сначала один, затем другой конец своих миниатюрных усиков, так что я подумал, что он наверняка вытащит волосы из губы.
– Если бы только мы могли… – начал он снова, вышагивая по залу. Потом приподнялся перед инкрустированным шкафчиком, который стоял между двумя низкими окнами. – Если бы мы могли… а! Что, кто это, мсье le capitaine, позвольте вас спросить?
Его тонкий, тщательно ухоженный указательный палец показывал на изысканную миниатюру, которая стояла в золотой рамочке наверху шкафчика.
Через его плечо я увидел портрет молодой девушки, черноволосой, с овальным лицом, с фиолетовыми глазами. Ее красные губы выглядели слишком ярко по сравнению с общей бледностью, – словно рана на здоровом теле. В выражении лица было какое-то неуловимое отличие от оригинала, но, тем не менее, я увидел сходство с Джули Лаудон, хотя этот прекрасный портрет и был сделан, как я себе представлял, несколькими годами ранее.
– Как же, – воскликнул я, изумляясь его вопросу, – как же, это – мисс Лаудон, де Гранден!
Не обращая внимания на мое замечание, он продолжал глядеть своим неподвижным, невозмутимым взглядом на капитана, повторив:
– Эта леди, мсье, кто?
– Это портрет моей племянницы, двоюродной сестры Джулии, – быстро ответил капитан Лаудон. – Разве вы не думаете, что мы могли бы распорядиться нашим временем лучше, чем занимаясь мелочами? Моя дочь…
– Мелочи, мсье! – прервал его де Гранден. – В таком деле, как это, нет мелочей. Все имеет значение. Расскажите мне об этой молодой леди, пожалуйста. Такое замечательное сходство, но взгляд не похож на взгляд вашей дочери. Пожалуйста, я бы узнал о ней побольше.
– Она была моей племянницей, это – Анна Василько, – ответил капитан. – Эта картина была сделана в Санкт-Петербурге – Петрограде или Ленинграде, как его называют сейчас – до Мировой войны.
– О? – де Гранден осторожно погладил усы, словно компенсируя тот яростный натиск, которому они подвергались недавно. – Вы сказали «была», мсье. Могу ли я считать, что ее «нет» больше? – Он снова взглянул на портрет, затем продолжил: – Ее имя столь отлично от вашего, но внешность такая же, как у вашей дочери. Не могли бы вы это объяснить?
Капитан Лаудон выглядел так, будто хотел открутить любопытную шею маленького француза, но вместо этого он выполнил его просьбу.
– Моя жена была румынкой, – начал он с явным раздражением. – В тысяча восемьсот девяносто пятом году я был назначен на службу в Бухарест, и там я встретил свою будущую жену, мадемуазель Серацки. Я женился, прежде чем вернуться на корабль, а сестра-близнец моей жены, Зоя, примерно в то же время вышла замуж за Леонида Василько – молодого офицера, прикомандированного к российскому посольству.
Кое-что начало изменяться уже в те дни. Одна или две ссоры с европейскими странами при доктрине Монро показали даже болванам в Вашингтоне, что нам лучше всего иметь какой-никакой военно-морской флот, и не было времени на продолжительный медовый месяц после нашей свадьбы. Я должен был оставить жену на два месяца и явиться на флагманский корабль Средиземноморской эскадрильи. Анна, моя жена, некоторое время оставалась в Бухаресте, а затем переезжала из одного порта в другой вдоль европейского побережья, чтобы быть рядом со мной, когда я получал редкие отпуска. Наконец меня перевели в Китай, а она поехала жить со своей сестрой и шурином в Санкт-Петербург. Наш ребенок Джули и их маленькая девочка, Анна, родились в один и тот же день и походили друг на друга даже больше, чем их матери.
После испанской войны и моего перевода на родину моя жена разрывалась между Америкой и Европой, проводя в России столько же времени, сколько и в Вашингтоне. Джули и Анна воспитывались вместе во французском монастыре, а затем отправились в Смольный институт в Санкт-Петербург.
Анна стала медсестрой в русском Красном Кресте в начале Мировой войны, но находилась во Франции, когда разразилась революция. Вероятно, это спасло ей жизнь. Ее родители были расстреляны большевиками как реакционеры, и она приехала жить к нам после перемирия.
Так или иначе, она не очень хорошо относилась к американской жизни, и когда Роберт – лейтенант Праудфит – появился и начал ухаживать за Джули, Анна, казалось, восприняла это как своеобразное оскорбление. Кажется, у нее была какая-то глупая идея, что они с Джули были больше, чем кузины, и должны оставаться безбрачными, чтобы посвятить свою жизнь друг другу. Честно говоря, мне показалось, что она была более чем немного увлечена самим Праудфитом, и когда он предпочел ей Джулию… ну, это не очень понравилось ей.
– О? – выдохнул де Гранден, с признаком молнии в холодных глазах. – И мадемуазель Анна, она…
– Она умерла, бедняжка, – ответил Лаудон.
– Она покончила жизнь самоубийством? – слова француза были такими тихими, что мы едва могли их услышать.
– Я этого не говорил, – холодно сказал капитан.
– Pardonnez-moi, monsieur le capitaine, – ответил коротко тот, – но вы не сказали по-другому и сделали паузу, прежде чем упомянули о ее смерти – наверняка это было чем-то большим, чем данью кратковременного сожаления?
– Гм! Да, вы правы. Бедная малышка покончила жизнь самоубийством, утонув около полугода тому назад.
– Шесть месяцев, вы сказали? – лицо маленького француза оказалось так близко от лица хозяина дома, что я испугался, как бы кончик его навощенных усов не поцарапал щеку капитана. – Шесть месяцев назад она утонула. В океане? И помолвка мадемуазель Джули с лейтенантом Праудфитом была объявлена… когда?
– Она только что была объявлена… но посмотрите, что творится здесь… я говорю вам, здесь… – капитан Лаудон начал яростно протестовать, но де Гранден невесело усмехнулся.
– Я смотрю сюда, мсье, – ответил он, – но я смотрю и туда. Parbleu, я вижу далеко! Шесть месяцев, шесть месяцев, все это датируется шестью месяцами! Смерть мадемуазель Анны, болезнь мадемуазель Джули, постукивание в ее окне, начало этих странных знамений и чудес – всё эти шесть месяцев. Grâce à Dieu, друг мой, я, наконец, вижу свет. Отправимся, друг мой Троубридж, сначала за информацией, а потом будем действовать!
Повернувшись на каблуках, он взбежал по лестнице через три ступеньки, яростно подзывая меня за собой.
– Мадемуазель… мадемуазель Джули! – вскричал он, врываясь в комнату пациентки, едва выдержав паузу между стуком в дверь и вызовом медсестры, чтобы войти. – Вы не сказали мне всего, мадемуазель, да, всего! Эта мадемуазель Анна – кто она? И какие отношения были между вами и ней? Быстро, быстро говорите, важно, чтобы я знал все!
– Зачем? – мисс Лаудон посмотрела на него испуганными глазами. – Она была моей кузиной.
– Ну да, я знаю. Я хочу понять, была ли между вами какая-то близкая связь, какое-то тайное согласие?
Девушка пристально посмотрела на него, затем промолвила:
– Да, была. Мы обе были влюблены в лейтенанта Праудфита, но он почему-то предпочел меня. Когда Анна увидела, что он противится всем ее хитростям – а она была совершенной кокеткой, – она стала очень угрюмой и постоянно говорила о самоубийстве. Я пыталась смеяться над ней, но она упорствовала. Наконец, я начала верить, что она всерьез, и сказала ей: «Если ты убьешь себя, так и я себя – тогда обе мы умрем, и никто не станет счастливее».
– О? – де Гранден пристально посмотрел на нее. – И потом?
– Она посмотрела на меня одним из своих странных долгих взглядов и сказала: «Может быть, я свяжу тебя этим обещанием, кузина. Jizn kopyeka – жизнь всего лишь копейка – может быть, мы потратим ее, ты и я». И это все, что она сказала тогда. Но через два месяца, как раз перед тем, как мы с лейтенантом Праудфитом объявили о нашей помолвке, она оставила мне записку: «Пошла потратить мою копейку. Помни свое обещание и сделай то же самое». Наутро…
– Ну… – торопил ее де Гранден.
– На следующее утро ее привезли с залива – она утонула.
– О-о-о! – процедил он медленно сквозь зубы. – О-о-о, наконец, мадемуазель, я понимаю.
– Вы имеете в виду…
– Parbleu, я имею в виду нечто иное. Сегодня ночью, сказала она? Morbleu, сегодня ночью мы увидим то, что увидим! Оставайтесь здесь, друг мой Троубридж, – велел он, – а я пойду, достану то, что необходимо для нашей работы этой ночью!
Он пролетел через дверь, как выстрел, бросился вниз по лестнице через три ступеньки, хлопнул за собой наружной дверью, не сказав ни слова прощания или объяснения недоуменному хозяину.
Уже стемнело, когда он вернулся с маленькой черной сумкой в руке и выражением необузданного волнения на лице.
– Есть какие-нибудь изменения в нашей пациентке? – спросил он. – Какие-нибудь еще проявления этого проклятого полтергейста?
– Нет, – сообщил я, – сейчас все было совершенно спокойно.
– Ах, так? Тогда у нас будет более сложная борьба сегодня ночью. Врагиня оптимизирует свои силы!
Он на цыпочках подкрался к спальне, тихонько вошел и, сев рядом с кроватью, принялся подробно рассказывать о своем визите в город. Один или два раза мне показалось, что внимание пациентки рассеяно, но голос моего друга ни разу не дрогнул. Он видел красивые цветы на Пятой авеню! Мехи в магазинах были изысканны! Никогда не было такого парада красоты, культуры и утонченности, которые можно было найти на этой замечательной улице!
Я с удивлением слушал. Время, когда он занимался делом в соответствии с его идеями, было потрачено впустую на какую-то ерунду, подумал я; но он сидел здесь и болтал, как сорока-сплетница, с девушкой, которая явно не проявляла большого интереса к разговору.
На больших часах в нижнем зале пробило восемь, а он все еще рассказывал о смешных случаях из своей жизни, описывал каштаны и поющих черных дроздов в Сен-Клу или маскарад в латинском квартале.
– Что волнует этого человека? – пробормотал я про себя. – Он заливается, как смазанный фонограф!
Должно быть, было без четверти девять, когда в состоянии пациентки начали появляться изменения. Вежливая невнимательность к французу переросла в подобие открытой враждебности. Еще через пять минут она, казалось, впала в беспамятство и лежала, уставившись в потолок. Затем, медленно, но верно, ее слишком тонкое лицо стало вытягиваться, искажаться – верный признак физического и нервного истощения.
– Ах-ха, мы начинаем действовать! – восторженно заявил де Гранден, подбежал к стулу и открыл маленькую черную сумку.
Из сумки он извлек странное приспособление – что-то вроде игрушечного вращающегося вентилятора, который можно было купить в магазинах подарков – вентилятор, состоящий из трех витых полос, как изогнутые крылья пропеллера, с кнопкой пуска на ручке. Но этот вентилятор, вместо того, чтобы иметь крылья из цветного металла, был снабжен ярко-никелевыми пластинами, которые сияли в свете лампы, как три новых зеркала.
– Посмотрите, мадемуазель, сюда! – резко крикнул де Гранден, опираясь на меня, чтобы одновременно включить электрические лампы в полную силу.
Девушка перевела сонный взгляд с потолка на маленького француза. Мгновенно он поднес свой зеркальный вентилятор на расстояние шесть дюймов к ее лицу и начал резко крутить его быстрыми рывками на вращающейся петле.
– Regardez, si’l vous plaît, – приказал он, вращая крутящиеся зеркала все быстрее и быстрее.
Три ярких металлических пластины будто слились в единый диск, от их вращения бесчисленные крошечные лучи света рассеивались, словно брызги. Мгновение девушка без интереса смотрела на яркие, вращающиеся зеркала, но ее глаза, казалось, постепенно сходились к носу, стремясь следовать за вращениями вентилятора. И сосредоточенное, увлеченное выражение начало возвращаться к ее лицу.
– Спать, спать и отдыхать. Спать и не слушать приказов тех, кто хочет, чтобы ты была больной! Спать, спать! – командовал де Гранден тихим, серьезным голосом.
Медленно и спокойно ее веки прикрыли очарованные глаза, грудь поднялась и судорожно упала один или два раза, затем нежное дыхание девушки сказало нам, что она повиновалась приказу и забылась в тихом сне.
– Как… – начал было я, но он нетерпеливо махнул мне.
– В другой раз, друг мой, – пообещал он, предупреждая быстрым жестом. – Сейчас не время говорить – на карту поставлено слишком многое.
Всю ночь он просидел рядом с кроватью, поднимая свои вихревые зеркала, и командовал «спать» жестким голосом всякий раз, когда девушка начинала ворочаться на подушке. И каждый раз его приказ неохотно исполнялся. Пациентка спала непрерывно, пока не начали появляться первые слабые полосы рассвета на востоке.
– Итак, теперь… – воскликнул де Гранден, поднимаясь со стула, снова открыл черную сумку и достал пучок веток омелы.
Он заметался по комнате туда-сюда, подпрыгивая, и больше всего напоминал крестьянку, выгоняющую мух из дома летом.
– Анна Василько, Анна Василько, что бродит за пределами могилы, – приказал он, взмахивая своей маленькой щеткой, – я приказываю тебе вернуться, откуда пришла! Смерти ты скажи: «Ты мой хозяин и мой господин!», а могиле: «Ты мой возлюбленный и мой жених!». Твои дела в этом мире завершились, Анна Василько! Ты попадешь в мир, который избрала своим жилищем, бросив свое тело в море!
Рядом с окном, где мерцание электрических лампочек смешалось с лучами затухающей луны и солнца наступающего утра, он трижды повторил свою команду, размахивая кистью вперед-назад в сторону океана, который ревел и бушевал у пляжа на расстоянии в четверть мили.
Под взмахами его кисти показалось что-то невидимое, но достаточно осязаемое: белые занавески медленно шевельнулись в неподвижном воздухе, и на мгновение я подумал, что разглядел слабую тень, отброшенную на стену цвета слоновой кости. Появилась чудовищная тварь размером со льва и не похожая на то, что я когда-либо видел или воображал: она, казалось, напоминала не то летучую мышь, не то лису, с длинной остроконечной мордой, когтистыми лапами и большими крыльями по обе стороны спины.
– Убирайся, несчастная! – крикнул де Гранден, ударив прямо в тень своими веточками омелы. – Бедная душа, которая решилась исполнить свое бездумное обещание, вернись на свое место и оставь других жить под Богом!
Страшная тень покоилась на белой стене еще одну долю секунды, и затем, как дым под ветром, исчезла.
– Ушла, – тихо произнес де Гранден, закрыл окно и выключил свет. – Позовите сиделку, прошу вас, друг мой Троубридж. Теперь ее обязанности будут проще. Немного лекарств, немного тонизирующего, много отдыха и еды – и мадемуазель Джули станет прежней.
Мы на цыпочках вышли в зал, разбудили спящую сиделку и отправили ее к пациентке.
– А теперь настало время объяснить все, что случилось ночью, полагаю? – сказал я немного резко, когда мы ехали домой. – Вы были молчаливы все это время. Так вы объясните сейчас?
– Непременно, – ответил он шутливо, закурил сигарету, глубоко затянулся, затем выпустил облако дыма. – Это оказалось очень просто – как и все остальное, – как только я узнал ответ.
Для начала: когда капитан Лаудон изложил дело своей дочери, оно показалось мне простой истерией, с которой может справиться любой способный врач. «Почему же тогда, – спросил я себя, – мсье le capitaine прибегает к помощи Жюля де Грандена? Я не великий врач». У меня не было ответа, и я сначала отказался было от дела, как вы помните.
Но когда мы поехали к нему в дом и посмотрели на мадемуазель Джули, блуждающую без сознания, я задумался; а когда я услышал шум, сопровождающий ее, я задумался еще сильнее. Но когда это злобное нечто швырнуло нож в мою голову, я сказал себе: «Parbleu, это вызов! Может ли Жюль де Гранден отказаться от этого состязания?»
Теперь от Франции к Рейну: у этих boches есть очень выразительные слова. Среди них «полтергейст», которое означает «бросающийся призрак» – призрак, который бросает вещи в доме. Но чаще он – вовсе не призрак, он – злая сущность, которая наносит вред человеку, в основном – женщине. Не зря, друг мой, древние обращались к сатане как к Князю Сил Воздуха; потому что в воздухе скрыто много очень злых вещей, которые мы видим не больше, чем болезнетворных микробов. – Он торжественно кивнул в подтверждение. – Но когда мадемуазель Джули рассказала мне о буквах, появившихся на ее руке, и я узнал румынское название демона, я задумался сильнее. А когда она рассказала мне о птице или летучей мыши, которая билась у нее в окне, но ее там не оказалось, я нашел много общего с другими случаями, которые я наблюдал.
Глупые люди, друг мой, иногда говорят: «Входите», когда думают, что ветер отворил их дверь. Это нехорошо. Кто знает, что там за невидимый ужас, – так зачем бездумно приглашать его в дом? По мне, друг мой, очень редко в доме могут появляться злые духи, если только они не приглашены сначала; и очень редко их можно прогнать, если им уже было предложено войти. Итак, все эти мысли пронеслись в моей голове, и я сказал себе: «Morbleu, у нас здесь полтергейст, и больше ничего. Безусловно».
Но зачем же полтергейст связал свое злобное «я» с этой милой мадемуазель Джули? Правда, она очень красивая, но есть и другие красивые женщины в мире, у которых полтергейсты не ищут убежища. Зачем демон говорит нам, что он полностью держит ее в своей власти, заставляет ее танцевать почти обнаженной в доме отца и втыкает в нее булавки и иглы? Но я услышал кое-что еще. Я услышал, что он обещал забрать ее жизнь. Зачем? Что она сделала, чтобы умереть?
Тут я вижу портрет Анны Василько. Она очень похожа на мадемуазель Джули, но были тонкие отличия, заставившие меня понять, что она другая. И какую историю рассказывает мсье le capitaine, когда я спрашиваю о ней? Ах, теперь мы начинаем видеть свет! Она была румынкой по рождению и по родословной. Отлично. Она пошла в школу вместе со своей кузиной, мадемуазель Джули. Опять хорошо. Она жила в том же доме здесь, она любила того же человека, и она покончила жизнь самоубийством – лучше всего. Я испытывал беспокойство по поводу причин случившегося – теперь они стали мне известны.
Вы помните, что сказала нам мадемуазель Джули? Все это соответствовало теории, которую я сформировал. Но в ту ночь была работа. Демон, который заставил Джули делать все, что она не помнила, обещал взять ее жизнь. Как перехитрить его? Это был вопрос. Я подумал: «Эта молодая женщина входит в транс и делает всякие странные вещи, не зная о них. Неужели она не сделает то же самое в состоянии гипноза!» Конечно, очень хорошо. Далее.
Я привез набор вихревых зеркал, но не потому, что в них есть какая-то магия, а потому, что с ними легче всего сосредоточить внимание субъекта. Прошлой ночью я использовал их и гипнотизировал мадемуазель Джули, чтобы полтергейст не смог завладеть ее сознанием. Гипнотизм, как известно, – это подчинение объективного ума субъекта, в то время как воля оператора подчиняет себе сознание субъекта. Полтергейст, который на самом деле был revenant Анны, занял место в разуме Джули; теперь я добираюсь туда первым и помещаю свой ум в ее мозг. Нет места для другого, и мадемуазель Джули не сможет принять предложения или мысли от призрака и уничтожить себя. Нет, Жюль де Гранден уже владеет ее мозговым домом, и он говорит: «Не допускать» всех остальных, кто пытается войти. Мадемуазель Джули спокойно проспала всю ночь, как вы это заметили.
– Но что это за фокусы с омелой? – спросил я.
– Tiens, друг мой, к фокусам это не имеет никакого отношения, – заверил он меня. – Вы, может быть, помните, что означает омела в Рождество?
– Вы имеете в виду поцелуй?
– Что же еще? Это растение, почитаемое как святыня в этот день, но в древние времена это был священный куст друидов. С омелой они проводили много заклинаний, и вместе с ней изгоняли многих приспешников зла. Недаром это дерево влюбленных, потому что оно отгоняет зло, и, несомненно, уничтожит несчастный призрак того, кто умер из-за неудачной любви. Voilà, вы улавливаете связь?
– Я никогда не слышал об этом раньше… – начал было я, но он прервал меня со смехом.
– Вы о многом никогда не слышали, друг мой Троубридж, – упрекнул меня он, – но, тем не менее, всё это правда.
– А эта отвратительная тень?
Он мгновенно стал серьезным.
– Кто может сказать? В жизни мадемуазель Анна была прекрасна, но она покинула мир неправильным и злым путем, друг мой. Кто знает, какую злую форму она обречена носить в следующей жизни? Чем меньше мы будем думать об этом, тем лучше будем спать. Пойдемте, мы уже снова дома. Давайте выпьем по стаканчику бренди на счастье, а затем – спать. Mordieu, я чувствую себя так, будто был незнаком с моей кроватью с пятилетнего возраста!