Книга: Ужас на поле для гольфа. Приключения Жюля де Грандена (сборник)
Назад: Пророчица под вуалью
Дальше: Ползущие тени

Проклятие Эверарда Мунди

– Mort d’un chat! Не нравится мне это!
Жюль де Гранден с шумом свернул вечернюю газету и свирепо посмотрел на меня сквозь свет настольной лампы.
– Что случилось? – спросил я, с трудом предполагая причину такой его обиды. – Какой-то репортер написал о вас «личность»?
– Parbleu, non, попытался бы он, – отвечал маленький француз, и его круглые голубые глаза зловеще вспыхнули. – Я натяну ему нос и отдеру его! Это я не о дерзости репортера, друг мой, – мне не нравятся эти самоубийства, их слишком много.
– Конечно, так, – сказал я успокоительно. – Одно самоубийство – это уже много. Люди не имеют права…
– Ah, bah! – прервал меня он. – Не обманывайте меня, mon vieux. Извините, один момент, пожалуйста! – Он поспешно поднялся с кресла и вышел из комнаты. Спустя мгновение я услышал, как он шуршит чем-то в подвале.
Через несколько минут он вернулся, неся недельные газеты, не попавшие в мусорный бак.
– Послушайте-ка, – скомандовал он, разложив перед собой листы, и поспешно начал просматривать полосы. – Вот заметка из «Джорнал», понедельник:
Два автомобилиста погибли во время вождения
Смерть настигла двух автомобилистов прошлой ночью на шоссе Албемарл около Лонсомского болота, в двух милях от Харрисонвилля. Карл Планц, тридцать один год, из Мартинс-Фолс, покончил с жизнью, выстрелив себе в голову, сидя в своем автомобиле, который был припаркован на обочине дороги ближе к болоту. Его останки были опознаны по двум письмам: одно адресовано его жене, другое – отцу, Джозефу Планцу, с которым он был связан делами в сфере недвижимости в Мартинс-Фолс. Чек на триста долларов и несколько других бумаг, найденных в его карманах, завершили идентификацию. Писем, которые просто объявляли бы о его намерении убить себя, не было обнаружено.
Почти в то же время в ста метрах от места, где тело Планца было обнаружено полицейским Генри Андерсоном, сегодня утром было найдено и тело Генри Уильяма Никсона из Нью-Рошель, штат Нью-Йорк. Он полулежал на заднем сиденье автомобиля, рядом на полу валялась пустая бутылка из-под стеклоочистителя. Полагают, что именно эта жидкость, содержащая небольшое количество цианида калия, использовалась для самоубийства. Полицейский хирург Стивенс, обследовавший оба тела, заявил, что мужчины были мертвы примерно одно и то же количество времени до того, как их тела привезли в полицейский участок.
– Ну и что вы думаете об этом, друг мой, а? – спросил де Гранден, посмотрев поверх газеты на меня одним из своих прямых, вызывающих взглядов.
– Почему… э… – начал было я, но он перебил меня.
– Послушайте теперь это, – скомандовал он, взяв другую газету. – Из «Ньюз», вторник:
МАТЬ И ДОЧЕРИ ГИБНУТ В СМЕРТЕЛЬНОМ СГОВОРЕ
Полиция и убитые горем родственники сегодня пытаются выяснить мотив тройного самоубийства миссис Руби Вестерфельт и ее дочерей, Джоан и Элизабет, которые погибли, прыгнув с восьмого этажа отеля «Долорес», Нью-арк, вчера вечером. Женщины зарегистрировались в отеле под вымышленными именами, и немедленно отправились в комнату, назначенную им. Через десять минут мисс Глэдис Уолш, занимавшая комнату на четвертом этаже, была поражена, увидев, что за ее окном пролетела темная фигура. Через мгновение промелькнуло второе тело, и, когда ужаснувшаяся мисс Уолш бросилась к окну, снаружи раздался громкий треск. Высунувшись, мисс Уолш увидела, что тело третьей женщины частично наколото на острия балконной решетки. Мисс Уолш вознамерилась помочь несчастной. Когда она наклонилась и протянула дрожащую руку, ее встретил крик: «Не пытайтесь! Мне нет спасенья! Я должна уйти вместе с матерью и сестрой!» Через мгновение женщина сумела освободиться от сдерживающих ее железных шипов и упала на цементную площадку – четырьмя этажами ниже.
– И вот еще один отчет, это из сегодняшней газеты, – продолжил он, разворачивая заметку, вызвавшую его первоначальный протест:
СТУДЕНТКА СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НАЙДЕНА НА ЧЕРДАКЕ
Семья и друзья Эдны Мэй Маккарти, пятнадцатилетней студентки средней школы Харрисонвилля, не могут объяснить причину ее самоубийства. Насколько известно, у девушки не было несчастной любви, и она не потерпела неудачу в экзаменах. Напротив, она прошла последний школьный тест победно. Ее мать сказала следователям, что чрезмерное занятие наукой может временно повредить ум ребенка. Тело мисс Маккарти, подвешенное на стропилах, было обнаружено отцом и матерью этим утром, – когда молодая женщина не откликнулась на приглашение к завтраку и не была найдена в своей комнате на втором этаже дома. Для смертоносной петли использовалась веревка, на которой сушили белье дома в дождливую погоду.
– Итак, друг мой, – де Гранден пересел поближе и, запалив мерзкую французскую сигарету, яростно пыхтел, пока дым не окружил его прилизанную светлую голову, как мефитовый нимб. – Что вы можете сказать об этих заметках? Разве я не прав? Так много, – mordieu, слишком много! – самоубийств в нашем городе!
– Все они были совершены не здесь, – возразил я прагматично. – И, кроме того, между ними не может быть никакой связи. Миссис Вестерфельт и ее дочери, как оказалось, заключили соглашение о самоубийстве, но они, конечно, не могли иметь никакого отношения ни к этим двум мужчинам, ни к молодой девушке…
– Возможно, допустим, вероятно, – согласился мой друг, так энергично кивая, что от его сигареты оторвался небольшой комочек пепла и незаметно упал в лоно его безупречной вечерней сорочки. – Возможно, вы правы, друг мой Троубридж, но тогда, как это часто бывает, вы можете быть и совершенно неправы. Одно я знаю: я, Жюль де Гранден, лично сам расследую эти случаи. Cordieu, они меня интересуют! Я выясню, что здесь случилось!
– Вперед, – не возражал я. – Расследование убережет вас от буйного помешательства.
И я вернулся ко второй главе «Ожерелья странника» Хаггарда – книге, которую я прочел, по крайней мере, полдюжины раз, но нахожу ее увлекательной при каждом перечитывании, с тех пор, как впервые просмотрел ее страницы.
На следующее утро вопрос шести самоубийств по-прежнему беспокоил его.
– Троубридж, друг мой, – внезапно спросил он, когда прикончил вторую порцию кофе и передал мне чашку для наполнения, – почему люди уничтожают себя?
– О, по разным причинам, – отвечал я уклончиво. – Кто-то – из-за неурядиц в любви, кто-то – из-за финансовых неудач, а некоторые – из-за временного помешательства.
– Да, – задумчиво согласился он. – И у каждого самоубийцы есть реальная или воображаемая причина для ухода из этого мира. Но у шестерых бедняг, бросившихся во тьму кромешную на прошлой неделе, похоже, ее нет. Все они, кажется, были хорошо обеспечены, ни один из них, насколько известно, не имел причин сожалеть о прошлом или опасаться будущего, но… – он энергично пожал плечами, – voilà, они ушли! Другое дело: на Faculté de Médicine Légaland и в парижском Sûreté мы ведем самую тщательную статистику не только по количеству, но и по способам самоубийств. Я не думаю, что наш француз радикально отличается от вашего американца, когда дело доходит до его жизни, поэтому цифры для одной нации вполне могут быть уместны и для другой. Но эти наши самоубийцы, – они не тривиальны. Они не следуют правилам: мужчины предпочитают вешаться, резаться или стреляться; женщины предпочитают топиться, травиться ядом или газом. Но здесь у нас один мужчина принял яд, одна из женщин повесилась, а трое спрыгнули, разбившись. Nom d’un canard, я не доволен этим!
– Хм, никто так не несчастлив, как убивший себя, если верить богословам, – заметил я.
– Это верно, – ответил де Гранден, потом задумчиво пробормотал про себя: – Уничтожение… уничтожение тела и жертвование душой, mordieu, это странно, это не праведно!
Француз допил свой кофе одним глотком и соскочил с кресла.
– Я ухожу! – резко объявил он у дверей.
– Куда?
– Куда? Куда мне идти, как если не овладевать историей этих столь загадочных дел? Я не буду отдыхать, спать, есть, пока мои руки не нащупают нить таинственного мотка.
Де Гранден остановился в дверях, и легкая детская улыбка озарила его обычно суровые черты.
– Но я вернусь сразу, как только моя работа будет завершена. Прошу вас, скажите, чтобы добрейшая Нора приготовила на ужин еще один из этих ее великолепных яблочных пирогов.
Спустя сорок секунд дверь закрылась, и из окна эркера в столовой я увидел затянутую в синюю шиншиллу и серый гарус аккуратную фигурку, удаляющуюся по тротуару. Эбеновая трость моего друга быстро ударяла по камням, в то время как мысли стремительно вертелись в его активном мозгу.

 

– Я несчастен, ибо мои способности исчерпаны, – объявил он вечером, когда прикончил третью огромную порцию яблочного пирога, сдобренную острым ромовым соусом, и печально посмотрел на свою пустую тарелку. – Eh bien, возможно, это тоже хорошо. Съев больше, я не смог бы мыслить ясно, а ясная мысль – это то, что мне понадобится этим вечером, друг мой. Поехали, мы должны ехать.
– Ехать куда? – вопросил я.
– Послушать, как преподобный и почтенный мсье Мунди произносит свою проповедь.
– Кто? Эверард Мунди?
– Ну, конечно, кто же еще?
– Но… но, – пробормотал я, недоверчиво глядя на него, – почему мы должны идти в молитвенный дом, чтобы слушать этого человека? Я не могу сказать, что меня особенно впечатлила его система, и… разве вы не католик, де Гранден?
– Кто может знать? – отвечал он, закуривая сигарету и задумчиво уставившись в свою чашку с кофе. – Мой отец был гугенотом из гугенотов; когда-то, в судьбоносную ночь двадцать четвертого августа тысяча пятьсот семьдесят второго года, мой прапрадед защищал свободу на улицах Парижа. Моя мать была воспитана в монастыре и была столь же благочестивой, сколь любой человек с чувством юмора и живостью ума может быть. Один из моих дядей – тот, в честь кого я назван, – был как брат похож на великого Дарвина, и на не менее великого Хаксли. Что же касается меня, – он поднял брови и плечи одновременно и смущенно поджал губы, – каким должен быть человек с таким наследием, друг мой? Но пойдемте, мы задерживаемся, мы медлим, мы теряем время. Давайте поспешим. У меня есть мысль послушать, что должен сказать этот мсье Мунди, и понаблюдать за ним. Видите, у меня здесь билеты в четвертый ряд.
Весьма озадаченный, но ничуть не сомневающийся, что нечто большее, чем простое желание услышать нашумевшего проповедника, побудило маленького француза пойти в молитвенный дом, я встал и отправился с ним.
– Parbleu, что за день! – вздохнул он, когда я повернул свою машину к центру города. – Бегал от кабинета коронера до гробовщиков, от гробовщиков до больниц. Я разговаривал со всеми, кто мог пролить свет на эти странные смерти, но, кажется, не продвинулся дальше, чем когда начал. То, что я узнал, служит только тому, что дразнит мое любопытство; я не обнаружил…
Он развел руками обнимающим мир жестом и замолчал.

 

Молельный дом Джачин, где преподобный Эверард Мунди проводил свою серию собраний всеконфессиального обновления, когда мы прибыли, был переполнен. Но наши билеты пропустили нас через теснящуюся толпу наполовину скептичных, наполовину верующих людей, и мы вскоре устроились на местах, где каждое слово, произнесенное проповедником, можно было с легкостью услышать.
Прежде чем вступительный гимн был закончен, де Гранден пробормотал мне совершенно непонятное оправдание и исчез в проходе, а я устроился на своем месте, чтобы насладиться службой, насколько мог.
Преподобный мистер Мунди был высоким мужчиной с продолговатым лицом, среднего возраста, немного склонным к разглагольствованию и провозглашению банальностей, но, вероятно, искренний в послании к своей пастве. С некоторым цинизмом прихожанина, который с долей презрения глядит на подобные религиозные бдения, я обнаружил, что все больше и больше интересуюсь историей возрождения, которую должен был рассказать проповедник. Мое внимание было приковано не столько его словами, сколько искренностью его манер и прекрасной сценической постановкой. Когда помощники собрали денежные подношения и был исполнен последний гимн, я с удивлением обнаружил, что мы провели два часа в молельном доме. Если бы кто-нибудь спросил меня, я бы сказал, что на службу ушло, скорее всего, полчаса.
– Ну, друг мой, вы сочли это интересным? – спросил меня де Гранден, когда присоединился ко мне в вестибюле и взял меня под руку.
– Да, весьма, – признался я, и потом сказал немного сердито: – Я думал, вы тоже хотели его послушать – это была ваша идея прийти сюда. Что заставило вас убежать?
– Прошу прощения, – отвечал он с усмешкой, которая опровергала его слова. – Но было необходимо, чтобы я жарил другую рыбу, когда вы слушали речь преподобного джентльмена. Вы отвезете меня домой?

 

Мартовский ветер, после перегретой атмосферы молельного дома, пронизывал пальто насквозь, и я чувствовал, что невольно дрожу, когда мы ехали по тихим улицам. Странно, я также чувствовал себя довольно сонно и дурно. К тому времени, когда мы добрались до широкой, обсаженной деревьями авеню у моего дома, я отчетливо ощутил неприятное, постоянно растущее чувство недомогания, какое-то раздражающее необоснованное беспокойство. Воспоминания давно забытых лет теснились в моей памяти без всякого повода и причины. Мое сознание наполнили: случай с несправедливым преимуществом, которое я получил над младшим мальчиком в государственной школе; воспоминания о мелкой, бесполезной лжи, о случаях непослушания, совершенных, когда мне было не более трех лет; наконец, эпизод моей юности, который я не вспоминал около сорока лет.
Мой отец принес в дом маленького бродячего котенка, и я, с бессознательной жестокостью ребенка, напал на него, дразня этот жалкий пучок потрепанного меха; наконец, подбросил его почти до потолка, чтобы проверить байку, которую я часто слышал, что кошка всегда приземляется на ноги. Мой эксперимент оказался исключением, которое доказывало правило: бедный, полуживой кот упал прямо на спину, на твердый пол, немного помучился, и затем отказался от всех своих девяти кошачьих жизней.
После трепки, которую я получил, память об этом непреднамеренном убийстве еще долго преследовала мою мальчишескую совесть, и частенько я просыпался в ночи, горько плача в подушку и раскаиваясь.
Теперь, спустя сорок лет, мысль о смерти этого котенка вернулась так же отчетливо, как и в ту ночь, когда тщедушное маленькое тельце отдавало свою жизнь на нашем кухонном полу. Как я ни старался, я не мог выкинуть его из памяти, хотя потом уже казалось, что невольное преступление в моем детстве стало невероятным, несмотря на его истинную важность.
Я тряхнул головой и провел рукой по лбу, словно спящий, внезапно проснувшийся и отгоняющий затянувшееся воспоминание о неприятном сне, но призрак котенка, подобно призраку Банко, не исчез.
– Что такое, друг мой Троубридж? – спросил де Гранден, пристально глядя на меня.
– О, ничего, – ответил я, припарковал машину перед нашей дверью и выскочил на тротуар, – я просто думал.
– Ah? – сказал он с усилившимся акцентом. – И о чем вы думали, друг мой? О чем-то неприятном?
– Нет, ничего важного, чтобы выражать это словами, – коротко ответил я и направился к дому, держась впереди него, чтобы он не задавал свои вопросы дальше.
Это, однако, я сделал ему назло. У деликатных женщин и Жюля де Грандена есть врожденное чувство понимать без слов, когда разговор собеседнику неприятен. И кроме пожелания мне спокойной ночи, он не произнес ни слова, отправляясь спать. Но когда я открывал дверь, он окликнул меня из холла: «Если будете нуждаться во мне, помните, вам нужно только позвать».
– Гмпф! – тихо пробормотал я, закрыв дверь. – Нуждаться в нем? Почему, черт возьми, я буду нуждаться в нем?
И когда я разделся и забрался в постель, мысль об убитом котенке по-прежнему оставалась со мной и раздражала меня больше, нежели слабое жало раскаяния, которое она вызывала раньше.

 

Как долго я спал, не знаю. Знаю только, что проснулся в одну секунду, сел на кровати и всмотрелся в темноту комнаты, отчаянно пытаясь пронзить мрак глазами.
Где-то, – далеко или близко, не могу сказать, – завопил длинным, плачущим криком кот, на миг замолк, а затем снова завопил много громче. Есть немного звуков, которые можно услышать глухой ночью чаще, чем крик рыдающего кота; и этот был особенно тоскливым, почти укоризненного тона.
– Заткните зверя! – сердито воскликнул я и откинулся на подушку, тщетно пытаясь вернуть прерванный сон.
Снова прозвучал вопль, неопределенный в отношении местоположения, но более громкий, более продолжительный, даже, казалось, более свирепый по тембру, чем тот, что я впервые услышал во сне.
Я взглянул на окно с туманной мыслью о том, чтобы швырнуть книгу, или ботинок, или другой удобный летательный аппарат, а потом внезапно затаил дыхание. В просвете между занавесками сидел самый большой, самый свирепый котище, которого я когда-либо видел. Его глаза, казалось, такие же большие, как масленки, смотрели на меня, фосфоресцируя зеленым пламенем и каким-то демоническим свечением, подобного которому я никогда не видел. Широко раскрытая красная пасть издавала ядовитое, беззвучное шипение, и казалась почти такой же большой, как у льва, а ужасные, заостренные уши были прижаты к закругленной морде, как будто он приседал перед боем.
– Убирайся! Прочь! – слабо крикнул я, но не двинулся к этой твари.
Ответом мне было шипение безудержной ярости, и тварь осторожно положила на подоконник одну тяжелую мягкую лапу, все еще пронзая меня неизменным, ненавистным взглядом.
– Убирайся! – повторил я и резко замолчал. На моих глазах большой зверь вырастал, увеличиваясь в размерах, пока его грудь и плечи полностью не заполонили окно. Если он нападет на меня, я буду беспомощным в его когтях, как индус в лапах бенгальского тигра.
Медленно, бесшумно – его мягкие лапы не издавали ни звука, когда он изящно ступал – чудовищное существо продвинулось в комнату, присело на корточки и смотрело на меня пристально и злобно.
Я приподнялся на локте. Огромная бестия осторожно дернула кончиком соболиного хвоста, приподняла переднюю лапу и снова поставила ее, не спуская желто-зеленых глаз с моего лица.
Дюйм за дюймом я спускал ногу с кровати, пока я не почувствовал под ней пол. Затем, медленно поворачивался в сидячем положении, пока моя другая нога не освободилась из-под одеяла. Видимо, кошка не заметила моей стратегии, потому что не сделала угрожающего движения, до тех пор, пока я не сжал мышцы, вскочил и бросился к двери.
В рычании сверкнули белые зубы, блеснули зеленые глаза, уши прижались в голове. Зверь переместился между мной и выходом и начал медленно приближаться, ненавидя меня и угрожая каждой линией своего гигантского тела.
Я отступал перед ним, шаг за шагом, отчаянно пытаясь удержать взглядом его взгляд, что, как я слышал, делают охотники, сталкиваясь с дикими животными.
Я пятился, а страшный визитер, не отставая от меня, не пытался увеличить расстояние между нами.
Я почувствовал спиной холодный сквозняк из окна и уперся в подоконник. Позади меня открывалась мгла, передо мной – медленно продвигающееся чудовище.
Предстояло тридцатифутовое падение на цементированную дорогу, но смерть на тротуаре была предпочтительнее режущих когтей и измельчающих зубов ужасной твари, ползущей ко мне.
Я забросил одну ногу на подоконник, наблюдая, чтобы кошка-тварь не прыгнула на меня, прежде чем я обману ее, бросившись на землю…
– Троубридж, mon Dieu, Троубридж, друг мой! Что вы делаете? – бешеный крик Жюля де Грандена прорезал темноту, и поток света вспыхнул в комнате из прихожей, когда он резко распахнул дверь и помчался через комнату, схватил меня за руку и стащил с окна.
– Осторожно, де Гранден! – закричал я. – Кошка! Она вас схватит!
– Кошка? – повторил он, недоуменно осматриваясь. – Вы сказали «кошка», друг мой? Кошка схватит меня? Mort d’un chou, кошка, которая может сделать мышь из Жюля де Грандена, еще не родилась! Где она, ваша кошка?
– Там! – начал было я, но потом остановился, протирая глаза. В комнате было пусто. Кроме де Грандена и меня здесь не было никого живого.
– Но она была, – настаивал я. – Говорю вам, я видел ее; большую черную кошку, такую же большую, как лев. Она подошла к окну и присела прямо там, и заставляла меня прыгнуть на землю, когда вы пришли…
– Nom d’un porc! Так вот как? – воскликнул он, снова схватил меня за руку и потряс. – Расскажите мне об этой кошке, друг мой. Я хотел бы узнать больше об этой кисе, которая приходит в дом моего друга Троубриджа, растет как лев и подталкивает его к смерти на камнях внизу. Ха, я думаю, может быть, след этих таинственных смертей не совсем потерян! Расскажите мне больше, mon ami, – я хочу знать все!

 

– Конечно, это был просто дурной сон, – заключил я, закончив рассказ о полночном посещении, – но мне он казался ужасно реальным, пока продолжался.
– Я в этом не сомневаюсь, – согласился де Гранден и быстро, нервно кивнул. – И по дороге из молельного дома сегодня вечером, друг мой, я заметил, что вы ушли в себя. Возможно, вы были в это время больны?
– Вовсе нет, – ответил я. – Вот какое дело: я помню то, что произошло, когда я был мальчиком лет четырех или пяти; что-то, что имело отношение к котенку, которого я убил… – И я выложил ему свою печальную историю.
– Гм… – прокомментировал он, когда я закончил. – Вы хороший человек, Троубридж, друг мой. За всю свою жизнь, с тех пор, как вы достигли годов благоразумия, я верю, что вы не совершили злого или неблагородного поступка.
– О, я бы не сказал такого, – ответил я, – мы все…
– Parbleu, а я сказал именно это. Этот инцидент с котенком, вероятно, является единственным крошечным скелетом в большом шкафу вашей жизни; но устойчивая мысль о нем увеличила его, и кошка ваших воспоминаний выросла до размеров льва. Pardieu, друг мой, я не настолько уверен, что вы мечтали об этой мерзости в форме кота, который вас посетил. Предположим… – он замолчал, пристально глядя перед собой, сначала скручивая один, затем другой конец его навощенных усов.
– Предположим что? – подсказал я.
– Non, сегодня мы ничего не будем предполагать, – ответил он. – Вы снова отправитесь спать, друг мой, и я останусь в комнате, чтобы вернее отпугнуть демонов из снов, которые могут поразить вас. Ложитесь спать. Я остаюсь здесь.
Он прыгнул в широкую кровать рядом со мной и натянул одеяло до самого своего заостренного подбородка.

 

– …и я бы очень хотела, чтобы вы пришли прямо к ней, если возможно, – закончила миссис Уивер. – Я не могу себе представить, что она сделала такую попытку – раньше она никогда не выказывала подобных стремлений.
Я повесил трубку и повернулся к де Грандену.
– Здесь еще суицид, или парасуицид – для вас, – сказал я ему, поддразнивая. – Дочь одного из моих пациентов пыталась повеситься в ванной сегодня утром.
– Par la tête bleu, что вы говорите? – нетерпеливо воскликнул он. – Я иду с вами, cher ami. Я увижу эту молодую женщину, обследую ее. Возможно, найду ключ к этой загадке. Parbleu, у меня чешутся руки, я горю, я весь в огне этой тайны! Разумеется, на это должен быть ответ; но он пока остается скрытым, как свинья крестьянина во время прибытия сборщика налогов.

 

– Что ж, юная леди, что это я услышал о вас? – спросил я, когда мы вошли в спальню Грейс Уивер через несколько минут. – Зачем это вам было умирать?
– Я… я не знаю, что заставило меня это сделать, доктор, – отвечала с улыбкой девушка. – Я не думала об этом… раньше. Но я только помню, что о чем-то размышляла прошлой ночью, и когда я сегодня утром вошла в ванную, услышала в моей голове сиплый голос, вроде того, когда у тебя простуда, – вы знаете, – казалось, он шептал: «Давай, убей себя; тебе незачем жить. Давай, сделай это!» Поэтому я просто встала на лесенку, взяла шнур из своего халата, привязала его к балке, затем завязала другой конец на шее. Затем я отбросила лесенку и… – она слегка улыбнулась, – я рада, что не закрыла дверь, когда сделала это, – призналась она.
Де Гранден смотрел на нее с любопытством, не мигая, на протяжении всего ее рассказа. Когда она закончила, он наклонился вперед и спросил:
– Этот голос, что вы слышали, который предлагал вам совершить непростительный грех, мадемуазель, – вы, возможно, узнали его?
Девушка вздрогнула.
– Нет! – ответила она, но внезапная бледность на лице и дрожь губ выдали ее ложь.
– Pardonnez-moi, мадемуазель, – заявил француз. – Я думаю, вы говорите неправду. Итак, чей голос был, скажите?
Черты девушки приняли унылое, упрямое выражение, которое через мгновение сменилось мышечным спазмом, предвещавшим плач.
– Он… он звучал как голос Фанни, – выкрикнула она и, повернувшись лицом к подушке, горько зарыдала.
– А Фанни, кто она? – начал было де Гранден, но миссис Уивер умоляющим жестом заставила его замолчать.
Я назначил слабый бромид и оставил пациентку, удивляясь, какой сумасшедший импульс мог подтолкнуть девушку, почти молодую женщину, счастливо живущую в доме родителей, которые ее боготворили, привлекательную для прекрасных молодых людей, без всяких телесных или духовных изъянов, к попытке расстаться с жизнью.
Снаружи де Гранден схватил мать за руку и свирепо прошептал:
– Кто эта Фанни, мадам Уивер? Поверьте мне, я спрашиваю не из праздного любопытства, а потому, что ищу жизненно важную информацию!
– Фанни Бриггс была приятельницей Грейс два года назад, – ответила миссис Уивер. – Мы с мужем никогда не одобряли эту дружбу, поскольку она была на несколько лет старше Грейс и имела очень ярко выраженные современные идеи. Так что мы не думали, что она подходящая компаньонка для нашей дочери. Но вы знаете девочек с их «увлечениями»… Чем больше мы возражали против того, чтобы она ходила с Фанни, тем больше она искала ее компании, – но мы оба забыли об этом, когда Бриггс утонула во время купания в парке Асбери. Не хотелось бы так говорить, но для нас было явным облегчением узнать об этом. Сначала Грейс была совсем разбита, но этим летом она встретила Чарли, и я не слышала ее имени – имени Фанни – с момента ее помолвки до сих пор.
– О? – де Гранден задумчиво подергал кончик усов. – И, возможно, прошлым вечером мадемуазель Грейс что-то должно было напомнить о мадемуазель Фанни?
– Нет, – ответила миссис Уивер. – Она пошла с толпой молодежи слушать проповедь Мунди. В молельном доме было большое собрание, – боюсь, они пошли скорее ради веселья, чем по религиозным соображениям, – но он произвел очень хорошее впечатление на Грейс, как она нам сказала.
– Feu de Dieu! – взорвался де Гранден, яростно выкручивая усы. – Вот как, мадам? Это интересно. Мадам, признателен вам, – он официально поклонился миссис Уивер, а затем схватил меня за руку и быстро вытащил.
– Троубридж, друг мой, – сказал он мне, когда мы спускались с портика Уиверов, – у этого дела есть l’odeur du poisson – как это говорится? – рыбный душок.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Parbleu, что я имею в виду, за исключением того, что мы сразу же поговорим с этим мсье Эверардом Мунди? Mordieu, черт, я думаю, что хвост этой тайны в моей руке, и пусть отменят запрет нападения на Францию, если я не накручу его!

 

Номер преподобного Эверарда Мунди в отеле «Тремонт» было найти нетрудно: постоянный поток посетителей шел туда и обратно.
– У вас назначена встреча с мистером Мунди? – спросил секретарь, когда мы были приглашены в прихожую.
– Нет, – отвечал де Гранден. – Но если вы будете так любезны сообщить ему, что доктор Жюль де Гранден из парижской Sûreté хочет поговорить с ним в течение пяти минут, я буду вашим должником.
Молодой человек засомневался, но настойчивый кошачий взгляд де Грандена не дрогнул, и он, наконец, поднялся и передал наше сообщение своему работодателю. Через несколько минут он вернулся и провел нас в большую комнату, где проповедник принимал своих посетителей за широким п-образным столом.
– Ах, мистер де Гранден, – начал проповедник с профессиональной мягкой улыбкой, когда мы вошли. – Вы из Франции, сэр? Что я могу сделать, чтобы помочь вам обрести свет?
– Cordieu, мсье, – рявкнул де Гранден, забыв о своей любезности и игнорируя протянутую руку проповедника, – можете помочь многим! Вы можете объяснить эти столь необъяснимые самоубийства, которые произошли в течение прошлой недели – в то время, которое вы проповедуете здесь. Это тот свет, который мы хотим увидеть.
Лицо Мунди выглядело как маска без выражения.
– Самоубийство? Самоубийства? – повторил он. – Что могу я знать о…
Француз нетерпеливо пожал узкими плечами.
– Не надо создавать преграды из слов, мсье, – сухо проговорил он. – Вот факты: мсье Планц и Никсон, молодые люди, не имеющие никаких оснований для таких отчаянных поступков, убили себя; мадам Вестерфельт и две ее дочери, которые как все думали, были счастливы в своем доме, вышвырнули себя из окна отеля; маленькая школьница повесилась; вчера вечером мой добрый друг Троубридж, который никогда не наносил вреда человеку или животному, и чья жизнь посвящена исцелению больных, почти расстался с жизнью; и этим утром молодая девушка, состоятельная, любимая, счастливая, почти преуспела в том, чтобы покончить с собой. Теперь, мсье le prédicateur: единственное, что было общего у всех этих людей, – это факт, что каждый из них слышал, как вы проповедовали накануне вечером или в тот же вечер, когда они пытались убить себя. Это тот свет, который мы ищем. Объясните нам тайну, если можете.
В то время как маленький француз говорил, суровое лицо Мунди претерпело странную трансформацию: самодовольная, профессиональная улыбка с принужденным и бессмысленным выражением доброты, сменилась такой тоской и ужасом, которые могли бы появиться только на лице того, кто слышит приговор проклятия.
– Нет… нет! – взмолился он, закрыв морщинистое лицо руками и положив голову на стол; плечи его содрогнулись от глубоких рыданий. – О, горе мне! Мой грех нашел меня!
Мгновение он боролся с душевной болью, затем поднял свое пораженное ужасом лицо и посмотрел на нас глазами, полными слез.
– Я величайший грешник в мире, – печально объявил он. – Нет спасения мне ни на земле, ни на небесах!
Де Гранден поочередно поправил концы усов, и с любопытством посмотрел на человека перед нами.
– Мсье, – ответил он, наконец. – Я думаю, вы преувеличиваете. Есть, несомненно, грехи большие, чем ваши. Но раз вы собираетесь убить себя за грех, который гложет ваше сердце, сейчас я прошу вас пролить свет на эти смерти; потому что смерти могут последовать дальше, – и кто знает, смогу ли я их остановить, если вы не расскажете мне все?
– Mea culpa! – воскликнул Мунди и ударил себя в грудь сжатыми кулаками, как древний еврейский пророк. – В молодые годы, джентльмены, прежде чем я посвятил себя спасению душ, я был насмешником. Я не чувствовал, не взвешивал, не измерял, не верил. Я издевался над всеми религиями, насмехался над всеми вещами, которые другие считали святыми. Однажды ночью я пошел на спиритуалистический сеанс, намереваясь в очередной раз поиздеваться, и заставил мою молодую жену сопровождать меня. Медиумом была старая цветная женщина, морщинистая, полуслепая и невероятно невежественная, но у нее было что-то – какая-то тайная сила, которой были лишены все мы. Даже я, атеист и насмешник над верой, мог это видеть.
Когда старуха вызвала ушедших духов, я громко рассмеялся и сказал, что это плутовство. Негритянка вышла из транса и повернула ко мне свои глубокие, горящие старые глаза. «Белый человек, – сказала она, – это есть ужас, и ты жалеть о твоя слова. Я сказать тебе, духи слышать твоя говорить – и ты, и все, пока ты не захотеть вырезать язык до того как сказать той ночь».
Я попытался посмеяться над ней, отругать за хныканье старую мошенницу, но в ее морщинистом старом лице было что-то такое ужасное, что слова застыли на моих губах, и я поспешил прочь.
На следующую ночь моя жена – моя молодая, прекрасная новобрачная, – утонула в реке, и с тех пор я стал известным человеком. Куда бы я ни пошел, все было одно и то же. Бог счел нужным открыть мне глаза на свет Истины и дать мне слова, чтобы донести Его послание Его народу. И многие, кто приходят, чтобы насмехаться надо мной, уходят верующими. Но везде, где собираются толпы, чтобы услышать, как я приношу мое свидетельствование, совершаются эти трагедии. Скажите мне, джентльмены, – он опустил руки в знак капитуляции, – должен ли я навсегда перестать проповедовать послание Господа народу Своему? Я спрашивал себя, произойдут ли эти самоубийства, если я приеду в город, или нет, но… этот суд – он будет преследовать меня всегда?
Жюль де Гранден задумчиво посмотрел на него.
– Мсье, – пробормотал он, – боюсь, вы допустили ошибки, которые все склонны делать. Вы обвиняете le bon Dieu во всех грехах, очернивших лицо человеческое. Что, если это не суд небесный, а проклятие совсем другого рода, hein?
– Вы имеете в виду, что это дьявол может разрушать последствия моих дел? – спросил тот, и на его изможденном лице вспыхнула надежда.
– Возможно, давайте возьмем это за нашу рабочую гипотезу, – ответил де Гранден. – В настоящее время мы не можем сказать, дьявол это или дьяволенок следит за вашими шагами; но, по крайней мере, мы очень признательны вам за то, что вы сказали. Пойдемте, друг мой. Продолжайте проповедовать Истину, как вы понимаете Истину, и пусть Бог всех народов стоит за вами. У меня есть другая работа, но она может быть не менее важной.
Он сухо поклонился и, повернувшись на пятках, быстро вышел из комнаты.
– Это самая фантастическая история, которую я когда-либо слышал! – объявил я, когда мы вошли в лифт отеля. – Фантазия! Как будто невежественная старая негритянка могла проклясть…
– Zut! – прервал меня де Гранден. – Вы самый лучший врач в штате Нью-Джерси, друг мой Троубридж, но вы когда-нибудь были на Мартинике, или на Гаити, или в джунглях Бельгийского Конго?
– Конечно, нет, – признался я, – но…
– А я был. Я видел такие странные вещи с людьми voudois, что вы захотели бы поместить меня в сумасшедший дом, если бы я поведал вам о них. Однако, как говорит мсье Киплинг, «это другая история». Сейчас мы обяжемся решать другую тайну. Пойдемте к вам домой. Думаю, я раскрою это обезьянье дело. Pardieu, у него столько углов, сколько бриллиантов в Амстердаме!

 

– Скажите мне, друг мой Троубридж, – спросил он, когда мы закончили наш ужин, – быть может, среди ваших пациентов есть какой-то молодой человек, который недавно встретил большую печаль: кто-то, кто понес потерю жены, или ребенка, или родителей?
Я изумленно посмотрел на него, но серьезное выражение на его маленьком добром лице подсказало, что он это всерьез, а не намеренно шутит.
– Как же, есть, – ответил я. – Молодой Элвин Спенс. В июне умерла его жена во время родов, и с тех пор бедный парень остался один. Слава Богу, в то время я был вне города и не имел ответственности за это дело.
– Слава Богу, – де Гранден серьезно кивнул. – Это нелегко для нас, хотя в нашем ремесле приходится утешать тех, кто остается среди умирающих. Но этот мсье Спенс – вы позовете его сегодня вечером? Вы дадите ему билет на лекцию мсье Мунди?
– Нет! – я вспыхнул, приподнявшись с кресла. – Я знаю этого мальчика с тех пор, как он был маленьким ребенком; я знал его покойную жену с детства. И если вы планируете сделать его объектом какого-то эксперимента…
– Тихо-тихо, друг мой, – убеждал меня он. – Здесь между нами где-то бродит ужасная Тварь. Вспомните благородных мучеников науки, тех великолепных людей, которые рисковали жизнью ради того, чтобы желтой лихорадки и малярии больше не было. Разве их работа не была священной? Безусловно. Я хочу, чтобы этот молодой человек мог присутствовать на лекции сегодня вечером, и, честно скажу, я буду охранять его до тех пор, пока не пройдет любая опасность его покушения на самоубийство. Вы сделаете то, что я сказал?
Он был настолько искренним в своей просьбе, что, хотя я чувствовал себя подобно соучастнику убийства, согласился.
Тем временем его голубые глазки сверкали в предвкушении погони. Де Гранден занялся телефонным справочником, просматривая адреса, отбрасывая, выбирая и добавляя другие, пока не получился список из пяти или шести адресов.
– Теперь, mon vieux, – сказал он, когда я был готов посетить Элвина Спенса по его предательскому поручению, – я бы попросил, чтобы вы подвезли меня к церкви Святого Бенедикта. Священник церкви – ирландец, а у ирландцев есть дар видеть вещи, которые хладнокровные саксонцы не замечают. Мне нужно побеседовать с этим добрым отцом О’Брайеном, прежде чем я позволю вам поговорить с юным мсье Спенсом. Mordieu, я ученый, а не убийца!
Я проехал мимо церкви и припарковал автомобиль на обочине, нетерпеливо ожидая, пока де Гранден грохочет о дверь ручкой трости. На его стук показался маленький старик в одежде священника, с лицом, круглым и румяным, как зимнее яблоко.
Де Гранден быстро сказал ему что-то вполголоса, размахивая руками, качая головой, пожимая плечами – его привычка, когда ему предстояло серьезно кого-то убеждать. Круглое лицо священника сначала выразило недоверие, затем мягкий скептицизм, наконец, явный интерес. Через мгновение эта пара исчезла в доме, оставив меня остужать пятки на жестоком мартовском воздухе.
– Вы очень долго, – проворчал я, когда он, наконец, вышел из церкви.
– Pardieu, да, достаточно долго, – согласился он. – Я добился своей цели – и ни один визит не может быть ни слишком длинным, ни слишком коротким, когда вы можете такое сказать. А теперь – в дом доброго мсье Спенса, пожалуйста. Mordieu, мы увидим то, что увидим сегодня вечером!

 

Шесть часов спустя мы с де Гранденом сидели, дрожа, на обочине дороги, где извилистая, серпантинная Албемарл-пайк окунается в пустоту Лонсомского болота. Ветер, который в начале вечера был грубее, чем язык ведьмы, угас, и над холмами и низинами загородной местности висел тяжелый, тупой жесткий холод. Из широких соляных болот, куда закрадывались волны прилива с моря, чтобы два раза в день сливаться с водами топей, выступали огромные космы безжизненного, непроницаемого тумана, который окутывал пейзаж и превращал обычные предметы в отвратительных гигантских чудовищ.
– Mort d’un petit bonhomme, друг мой, – прокомментировал де Гранден стучащими зубами. – Не нравится мне это место, у него злой воздух. Есть места, где сама земля дышит нечестивыми делами, и, клянусь чертовым петухом, это оно. Посмотрите на космы этого проклятого тумана. Разве они не похожи на призраков, утонувших в море и вышедших этой ночью на берег?
– Умпф! – отвечал я, поднимая воротник пальто и тихо проклиная себя за глупость.
С минуту мы молчали.
– Вы уверены, что мсье Спенс должен пройти здесь? Нет другого пути, по которому он может добраться до своего дома?
– Конечно, нет, – ответил я коротко. – Он живет в новом районе Вайса со своей матерью и сестрой, – вы были там в этот вечер, – и это единственная прямая дорога сюда из города.
– О, это хорошо, – ответил он, приподнимая воротник пальто выше ушей. – Вы узнаете его машину?
– Постараюсь. Но мы не можем быть в курсе чего-то определенного в такую ночь. Я не гарантировал бы, что узнаю собственную… Кто-то приближается к дороге, – перебил я себя, когда неподалеку резко остановился и задохнулся «родстер», и его фары оформились в смутные светящиеся пятна в дымке.
– Mais oui, – согласился де Гранден, – и никто не останавливается на этом месте, пока не будет побежден. Пойдемте, давайте расследовать.
Он начал продвигаться вперед, согнувшись, подобно киношной версии индейца на тропе войны.
Полсотни тайных шагов приблизили нас к припаркованной машине. Ее хозяин сидел на водительском месте, неуверенно сжимая руль. Взгляд молодого человека был устремлен вверх, будто он узрел нечто в нависающих перед ним облаках тумана. Я сразу узнал Элвина Спенса, хотя блаженное выражение на его белом, сосредоточенном лице почти полностью изменило его. Он был похож на поэта, созерцающего блаженное видение своей любовницы, или на средневековую отшельницу, глядящую на открытые порталы Рая.
– А-а-а! – шепот де Грандена прорезался, как нож с резной заточкой, сквозь тишину туманного воздуха. – Вы это понимаете, друг мой Троубридж?
– Что пони?.. – прошептал я, но оборвал слог наполовину.
Тонкое, призрачное, едва ли отличимое от лениво дрейфующих клочьев тумана, нечто находилось прямо перед машиной, где Элвин Спенс сидел со своей душевной тоской.
Кажется, я начал различать контуры. Снова и снова всматриваясь, я безошибочно распознал черты Дороти Спенс, покойной жены молодого человека. Ее тело – если тонкая, эфирная масса статического пара могла быть названа таковой, – было без одежды и казалось проникнуто сладострастной грацией и очарованием, которой эта дама никогда не обладала при жизни; но ее лицо было лицом молодой женщины, которая лежала на кладбище Роздейл уже девять месяцев. Если живой человек видел когда-либо симулякр мертвеца, то в этот момент все мы втроем смотрели на призрак Дороти Спенс.
– Дороти, моя возлюбленная, моя дорогая, моя дорогая! – шепнул мужчина, всхлипнул, протягивая руки к женщине-духу, а затем откинулся на сиденье, когда внезапный порыв ветерка шевельнул туман и видение, казалось, ускользнуло из его объятий.
Мы не смогли услышать ответ, который он получил; мы стояли близко и разглядели, как бледные, изогнутые губы произносят одно слово: «Приди!» И увидели, как прозрачные руки вытянулись, чтобы поманить его за собой.
Мужчина поднялся с места, затем откинулся назад, внезапно запрокинул голову и опустил руку в карман пальто.
Рядом со мной де Гранден возился с чем-то в своем внутреннем кармане. Когда Элвин Спенс протянул руку, и тусклый блеск полированной стали револьвера сверкнул в свете лампы на приборной панели, француз прыгнул вперед, как пантера.
– Остановите его, друг мой Троубридж! – крикнул он пронзительно, и – потом – к зависающему видению: – Прочь, проклятая! Изыди, ты, изгнанная с небес! Вон, исчадие змеи!
Крикнув, он вытащил из внутреннего кармана крошечную капсулу и швырнул ее в пустую полость тела призрака.
Даже когда я схватил руку Спенса и боролся с ним за пистолет, я увидел трансформацию на моих глазах. Когда орудие де Грандена разорвалась в несуществующей субстанции, женщина-призрак, казалось, сжалась, стала вдруг более компактной, тонкой, костлявой. Ее округлая грудь расплющилась до простых складок морщинистой кожи, натянутой, как на барабан, на торчащие ребра, ее стройные изящные руки превратились в ужасные когтистые лапы. Печальное соблазнительное лицо Дороти Спенс стало маской отвратительной, непримиримой ненависти с узкими губами и клювом – такое лицо, которое демоны ада могли показать после миллиона миллионов лет горения в адском огне.
Вопль, подобный уханию всех сов в мире, разорвал мрачную тишину ночи, и чудовищная тварь перед нами внезапно сморщилась, сжалась в сноп фосфоресцирующего огня и исчезла, как потухшее пламя свечи.
Спенс тоже это увидел. Пистолет выпал из его безжизненных пальцев на пол машины с мягким стуком, его рука дернулась, и он упал навзничь.
– Parbleu, – мягко выругался де Гранден, когда забрался в машину лишившегося чувств парня. – Давайте двигаться вперед, друг мой Троубридж. Мы отвезем его домой и назначим ему снотворное. Он должен спать, этот бедняга, или память о том, что ему показали, лишит его спокойствия.
Итак, мы отвезли Элвина Спенса к нему домой, вкололи снотворное и оставили его на попечение удивленной матери с инструкциями повторить дозу, если он проснется.

 

За милю или более до автовокзала мы пустились быстрым шагом; наши подметки дробно застучали по морозному бетону дороги.
– Что творится в мире, де Гранден? – спросил я, когда мы шли по темному шоссе. – Это было ужасно…
– Parbleu, – прервал меня он, – кто-то двигается сюда невероятно быстро!
Его замечание не было преувеличением. Словно преследуемый всеми фуриями ада, появился легкий автомобиль с простыми черными боковинами и изогнутым верхом.
– Осторожно! – предупредил водитель, узнав меня и остановившись. – Осторожно, дохтур Троубридж, он идет! Он вышел и идет!
Де Гранден посмотрел на него с выражением комического недоумения.
– Итак, кто идет, mon brave? – спросил он. – Mordieu, вы трещите, как обезьяна перед горсткой горячих каштанов! Что происходит, и почему мы должны остерегаться его, hein?
– Сайл Грегори, – отвечал молодой человек. – Он умереть этим утром, и мистер Джонсон отвезти его в зал, чтобы исправить это, и отправить меня и Джо Уильямса к нему сегодня вечером. Я просто подъехать к дому, и Джо выпрыгнуть, чтобы подать мне подъемник с гробом, и старый Сайлас встал и ушел! А мистер Джонсон забальзамировал его сегодня утром, я говорю вам!
– Nom d’un chou-fleur! – попятился де Гранден. – И где была эта замечательная демонстрация, mon vieux? Кроме того, где сейчас прекрасный Уильямс, ваш партнер?
– Я не знать, мне все равно, – ответил тот. – Когда мертвый труп, которого я видел забальзамированным сегодня утром, выходить из гроба и гулять, я никого не жду. Прыгайте сюда, если хотите ехать со мной; я больше не останусь здесь!
– Bien, – согласился де Гранден. – Поезжайте, мой дорогой. Если мы встретим ваш бродячий труп, мы направим его к ожидающему его bière.
Молодой человек не ждал второго приглашения, и отправился по дороге со скоростью, которая привела бы его к определенной неприятности, если бы ему встретились полицейские.
– Итак, что за чертовщина творится? – спросил я. – Я знаю Джонсона, директора похоронного бюро, ну, и я всегда думал, что у него была довольно спокойная толпа мальчиков, но если этот парень не выпил какой-нибудь сильный ликер, я буду…
– Не обязательно, друг мой, – прервал меня де Гранден. – Я думаю, что не столь невероятно то, что он сказал, а это трезвая правда. Вполне возможно, что мертвецы сегодня ходят по этой дороге.
Я вздрогнул как от холода, когда он сделал свое последнее утверждение, но не стал требовать объяснений. Бывают случаи, когда неведение лучше, чем знание.
Мы прошли еще одну четверть мили в тишине, когда де Гранден внезапно схватил меня за рукав.
– Вы ничего не заметили, друг мой? – спросил он.
– Что вы имеете в виду? – резко откликнулся я, поскольку мои нервы были на пределе после вечерних событий.
– Я не уверен, но мне кажется, что нас преследуют.
– Преследуют? Бред какой-то! Кто может преследовать нас?
Я запнулся, неосознанно подчеркнув вопросительное местоимение, потому что почти сказал: «Что может преследовать нас?», и смысл, вызванный этой безличной формой, заставил меня вздрогнуть.
Де Гранден бросил на меня быстрый, оценивающий взгляд, и тут я увидел, как концы его острых усов внезапно поднялись, губы сложились в сардоническую улыбку, и вместо того, чтобы ответить, он повернулся на пятках и оказался перед тенью, что была позади.
– Holà, monsieur le Cadavre! – резко сказал он. – Вот мы здесь, и – sang du diable! – будем здесь стоять.
Я смотрел на него с открытым ртом, но его взгляд быстро обратился к чему-то непонятному в тумане, лежащем вдоль дороги.
В следующее мгновение мое сердце заколотилось в груди, а дыхание стало горячим и захлебнулось в горле, – потому что из тумана внезапно появился высокий неуклюжий мужчина и двинулся к нам шаткой походкой.
Он был одет в длинный, старомодный двубортный сюртук и жестко накрахмаленную сорочку, увенчанную стоячим воротником и белым мини-галстуком. Волосы были с неестественной аккуратностью расчесаны, лицо напоминало восковую маску, а крошки талька по-прежнему цеплялись тут и там к его бровям.
Ошибки быть не могло! Джонсон, мастер своего дела, собрал мертвого фермера в своей манере для последнего публичного выступления покойника перед родственниками и друзьями. Один взгляд на него сказал мне ужасную, невероятную правду: тело старого Сайласа Грегори наткнулось на нас в тумане. Одетое, напомаженное и напудренное для своего последнего, долгого отдыха, тело подошло к нам неуверенными, спотыкающимися шагами. Отметив, что данная способность трупа не прибавила нам энтузиазма, я увидел на его старой, обожженной солнцем коже несколько ранок от формальдегидового бальзамирования. В одной длинной, сухощавой руке ужасная тварь держала фермерский топор; другая рука была сложена по талии, – так бальзамировщик положил ее, когда его профессиональные занятия были закончены этим утром.
– Боже мой! – закричал я, устремившись к обочине дороги.
Но де Гранден побежал вперед на встречу с этим карикатурным ужасом с почти приветственным криком.
– Стойте, друг мой Троубридж, – предупредил он, – мы будем бороться до конца, я – и оно!
Его круглые глазки вспыхивали от предчувствия боя; его губы под навощенными концами миниатюрных усов были сжаты в прямую, суровую линию; плечи подались вперед, как у практикующего борца перед схваткой с противником.
Быстрым отточенным движением он вытащил острое лезвие меча-трости из его эбеновых ножен, описал над головой круг сверкающей стали, а затем опустился в защитную позу, выставив одну ногу, согнутую в колене, вторую отставив назад; трехгранный меч танцевал перед ним, как дрожащий язык злобной змеи.
Мертвая тварь не отступила ни на шаг. В трех футах от Жюля де Грандена она подняла над плечом острый ржавый топор и опустила его вниз; ее тусклые, безжизненные глаза смотрели прямо перед собой с бесстрастием, более страшным, чем блеск ненависти.
– Sa ha! – лезвие де Грандена мелькнуло, как вспышка грозовой молнии, и вонзилось по рукоять в плечо трупа.
С тем же успехом он мог бы пронзать своею сталью мешок с едой.
Топор поднялся в сокрушительном, разрушающем ударе.
Де Гранден отскочил в сторону, вытащив лезвие, и снова выставил его перед собой, но выражение удивления – почти ужаса – было на его лице.
Я почувствовал, как мой рот начал приоткрываться от волнения, и странно засосало под ложечкой. Француз ударил мечом с мастерством практикующего фехтовальщика и точностью опытного анатома. Его клинок пронзил тело мертвеца на стыке двуглавой и большой грудной мышцы, в клювовидный отросток, нанеся рану, которая должна была парализовать руку. Но страшный топор поднялся для второго удара, словно сталь де Грандена лишь царапнула.
– О? – де Гранден понимающе кивнул, отпрыгнул назад, избежав удара топора в голову. – Bien. À la fin!
Его оборонительная тактика мгновенно изменилась. Быстро взмахнув мечом, он присел и резко нанес удар. Острие лезвия глубоко впилось в запястье трупа, обнажив кость. Тем не менее, топор поднялся, упал и снова поднялся.
Де Гранден наносил удар за ударом: уколы сыпались с почти математической точностью в одно и то же место, все сильнее и глубже впиваясь в запястье ужасного противника. Наконец, с кратким, хриплым восклицанием, мой друг сделал последний резкий выпад, отделив кисть от руки. Мертвая тварь рухнула, как сдутый воздушный шар к его ногам, а рука вместе с топором грохнулась на цементную дорогу.
Быстро, как норка, де Гранден сунул левую руку в пальто, вытащил капсулу, подобную той, с помощью которой трансформировал поддельную Дороти Спенс, и бросил ее прямо в перевернутое ужасающе-спокойное лицо изуродованного трупа.
Мертвые губы не раскрывались, ибо швы бальзамировщика затворили их навеки этим утром, но тело извивалось на дороге, и из плоской груди раздался стон, – вернее, приглушенный крик. Оно вертелось взад-вперед, словно смертельно раненный злобный змей в агонии смерти, а затем застыло.
Схватив труп в погребальных одеждах, де Гранден протащил его через ряд придорожных кустов орешника к краю болота и занялся нарезкой длинных прямых лоз из кустарника, а затем снова скрылся за переплетенными ветвями.
– Все кончено, – объявил он, снова выходя на дорогу. – Пойдемте.
– Что… что вы сделали? – вздрогнул я.
– Я сделал необходимое, друг мой. Morbleu, мы встретились со злобной, очень злобной тварью, заключенной в этом мертвом человеке; и я принял все меры предосторожности, которые были необходимы, чтобы оставить ее в ее тюрьме. Клянусь сердцем, и отрубленная голова, и все прочее надежно спрятано в болотном иле – voilà! Это сделано задолго до того, как другие невинные могли быть уничтожены этим.
– Но… – начал было я.
– Non, non, – ответил он, смеясь. – En avant, mon ami! Я бы хотел, чтобы мы вернулись домой как можно быстрее. Большая работа вызывает большой аппетит, и я нисколько не сомневаюсь, что смогу употребить оставшуюся часть вкусного яблочного пирога, который не смог доесть за ужином.

 

Жюль де Гранден отнесся к пустой тарелке перед собой с комическим трагизмом.
– Бесконечные благословения да пребудут с вашей любезной кухаркой, друг мой Троубридж, – сказал он. – Но пусть проклятие небес навсегда преследует злодея, который производит ужасно неадекватные кастрюли, в которых она печет свои пироги.
– К черту пироги и изготовителей тарелок! – прорычал я. – Вы пообещали объяснить весь этот фокус-покус, и я был достаточно терпелив. Перестаньте сидеть, как обжора, оплакивающий пирог, и расскажите мне об этом.
– Ах, про тайну? – ответил он, подавляя зевок и зажигая сигарету. – Это просто, друг мой, а тут такие вкусные пироги… однако, я отвлекаюсь. Когда сначала я обнаружил несколько странных самоубийств в течение одной маленькой недели, я был заинтересован, но не очень озадачен. С самого начала люди убивали себя, и все же… – он неодобрительно пожал плечами, – что заставляет гончую вынюхивать свою добычу, военную лошадь фыркать перед битвой? Кто может ведать?
Я сказал себе: «Несомненно, этих смертей больше, чем в газетах. Я буду расследовать». От коронера до гробовщиков, а от гробовщиков до врачей – да, parbleu! И к фамильным резиденциям я также отправился, собирая тут и там крупицы информации, которая, казалось, ничего не говорила, но которая могла означать многое, если я имел другую информацию, чтобы добавить к ней.
Одна вещь, которую я установил раньше: в каждом случае самоубийцы должны были послушать этого преподобного Мунди накануне или тем же вечером, когда они кончали с собой. Это, пожалуй, не значило ничего, но – возможно, – что-то и значило. Я решил послушать этого мсье Мунди своими ушами; но я не должен был слышать его слишком близко.
Простите меня, друг мой, за то, что я сделал из вас морскую свинку для своего лабораторного эксперимента. Я оставил вас впереди, в то время как преподобный джентльмен проповедовал; а сам пробрался в заднюю часть зала и использовал свои глаза и уши.
Что случилось той ночью? Почему мой добрый, милый друг Троубридж, который за всю свою жизнь не совершил больше ничего плохого, кроме как бездумно убил маленького, такого безобидного котенка, почти готов был к самоубийству. Но я не спал, друг мой. Только не Жюль де Гранден! Всю дорогу домой я видел, что вы были рассеянны, и я боялся, что что-то случится, и поэтому я был рядом с вашей дверью, а глаз и ухо попеременно были приклеены к замочной скважине. Parbleu, я не вошел в комнату раньше ни на одну маленькую секунду!
«Это действительно странно, – сказал я себе. – Мой друг слушает этого проповедника и едва не уничтожает себя. Шестеро других услышали его и убили себя. Если друг Троубридж был преследуем призраком мертвого котенка, почему бы те другие, которые, без сомнения, обладали печальными воспоминаниями, не были преследуемы своими могилами? Нет причин, по которым так не должно быть».
На следующее утро нас вызывают к молодой мадемуазель Уивер. Она тоже слышала проповедника; она тоже пыталась покончить с жизнью. И что она говорит нам? То, что она слышала голос своей мертвой подруги, убеждавший ее убить себя.
«Ага! – говорю я себе. – То, что приводит к самоубийству, может быть вызвано страхом или, возможно, любовью, или тем, что наиболее сильно повлияло на человека. Мы должны увидеть этого мсье Мунди. Возможно, он может рассказать нам многое».
Пока я не вижу света, я все еще в темноте, но далеко впереди я уже вижу отблеск обещанной информации. Когда мы видим мсье Эверарда Мунди, и он рассказывает нам о своем опыте – о том сеансе много лет тому назад, – parbleu, я вижу все, или почти все. Итак, он действовал как посредник для проклятия старой колдуньи? – Он поднял одно плечо и вопросительно посмотрел на меня.
– Откуда мне знать? – отвечал я.
– Верно, – кивнул он, – откуда? Вне всякого сомнения, это был какой-то дух; какого рода, мы не знаем. Возможно, это был дух какого-то несчастного, который уничтожил себя и, как следствие, был связан с землей. Есть такие. И, поскольку, как в пословице, страдание любит компанию, так и эти несчастные стремятся заманить других присоединиться к ним в их несчастном состоянии. Или, может быть, это был Элементаль.
– Что? – вопросил я.
– Элементаль – Неутрариан.
– Что за черт?
Не ответив, он вышел из-за стола, прошел в библиотеку и возвратился с красным томиком в руке.
– Вы читали мсье Россетти? – спросил он.
– Да.
– Возможно, вы помните его поэму «Райская обитель»?
– Гм; да, я читал, но ничего не смог понять.
– Вполне возможно, – согласился он. – Ее смысл почти неясен, но я просветлю вас. Attendez-moi!
Листая тонкие страницы, он начал читать выборочно:
Это была Лилит, жена Адама,
Ни капли ее крови не было человеческой,
Но она была сотворена как милая жена…
Лилит стояла на границе Эдема.
Она была первой, кто оттуда,
И с ней был ад, и Ева оставалась на Небесах…
Много было прекрасных младенцев у Лилит и Адама,
Они поселились в лесах и водах,
Блестящие сыновья и лучистые дочери…

– Понимаете, друг мой?
– Нет, пусть меня повесят на суку.
– Хорошо. Тогда, согласно талмудическим знаниям, до того, как была создана Ева, у Адама, нашего первого отца, была демоническая жена по имени Лилит. И у нее было много детей, но не людей, а все же демонов. За свои грехи Лилит была изгнана из райской обители, и Адаму была дана в жены Ева. Вместе с Лилит было изгнано все ее потомство от Адама, а Лилит и ее полулюди-полудемоны объявили войну Адаму и Еве и их потомкам навеки.
Эти потомки Лилит и Адама с тех пор бродят по земле и воздуху, бесплотные, не имея тел, подобных людям; но они всегда наполнены ненавистью к плоти и крови. Потому что они были первой или старшей расой: их иногда называют элементалами – в древних знаниях; иногда их называют неутрарианами, потому что они не являются ни людьми, ни полностью бесами. Я не понимаю разницы, мне все равно, как они называются, но я знаю то, что знаю.
Я думаю, что древние евреи, неверно истолковывающие увиденные ими явления, объясняли их такими фантастическими легендами. Нам говорят, что эти неутрариане или элементалы – нематериальные существа. Абсурд? Не обязательно. Что такое материя? Электричество, возможно, – великая система миропорядка во всей вселенной и в миллионах миров, простирающихся на всю бесконечность.
Очень хорошо, до сих пор; но когда мы говорим, что это электричество, что мы можем сказать, если кого спросят: «Что такое электричество?» Я думаю, это модификация эфира. «Очень хорошо, – скажете вы, – а что такое эфир?» Parbleu, я не знаю. Вещества – или материи – вселенной мало, есть что-то еще, больше, чем электроны, текущие во всех направлениях. Здесь электроны балансируют и образуют то, что мы называем твердыми камнями и деревьями, а также мужчинами и женщинами. Но могут ли они не сливаться с другой скоростью или вибрацией, чтобы формировать существ, которые являются реальными – с амбициями, любовью и ненавистью, подобными нашим, но по большей части невидимым для нас, как и воздух? Почему нет? Никто не может честно сказать: «Я видел воздух», но никто не настолько глуп, чтобы сомневаться в его существовании по этой причине.
– Да, но мы можем видеть эффекты воздуха, – возразил я. – Воздух в движении, например, становится ветром и…
– Mort d’un crapaud! – выпалил он. – А разве мы не наблюдали влияния этих элементалей, этих неутрариан, или как там их? Что скажете про шесть самоубийств? Что – о том, что сподвигло молодую мадемуазель Уивер и молодого мсье Спенса к самоубийству? Что – насчет кошки, которая вошла в вашу комнату? Разве мы не видели там никаких эффектов, hein?
– Но то, что мы видели с молодым Спенсом и кошкой, было видно, – возразил я.
– Конечно. Когда вам показалось, что вы видели кота, вы попали под влияние изнутри, как и мадемуазель Уивер, когда услышала голос мертвой подруги. То, что мы видели с молодым Спенсом, было тенью его желания – усиленным любовью и стремлением к его покойной жене, а также злой сущностью, которая побуждала его к непростительному греху.
– Хорошо, – согласился я. – Продолжайте вашу теорию.
Он задумчиво посмотрел на светящийся кончик сигареты, затем продолжил.
– Было замечено, друг мой, что тот, кто идет на спиритуалистический сеанс, может уйти с каким-нибудь злым духом, приставшим к нему – будь то дух, который когда-то был наделен человеческой формой, или элементаль, это неважно; злые роятся вокруг опустившихся огней на спиритуалистической встрече, как пчелы летом. Похоже, такое привязалось к Эверарду Мунди. Его жена была первой жертвой, после чего жертвами стали те, кто слышал его проповедь.
Рассмотрите сцену в молельном доме, когда проповедует мосье Мунди: эмоции, эмоции – все это эмоции; разум усыпляется силой самих слов; и умы его слушателей не находятся на страже против входа злых духов; они слишком увлечены тем, что он говорит. Их сознание отсутствует. Пуф! Злодей крепко прилепляется к любому неосторожному человеку, исследует его внутренний разум, узнает его самую слабую точку. С вами это был котенок; с молодой мадемуазель Уивер – ее мертвая подруга; с мсье Спенсом – его потерянная жена. Даже такая любовь может быть превращена во зло.
Эти вещи я тщательно рассматривал, а затем заручился услугами молодого господина Спенса. Вы видели то, что видели на одинокой дороге этой ночью. Явившись к нему в виде мертвой возлюбленной, эта злодейка почти убедила его уничтожить себя, когда мы вмешались.
Très bien. Тогда мы победили; в ночь перед тем, как я предотвратил вашу смерть, злодей разозлился на меня, даже испугался. Если продолжать, то я лишил его большой добычи, поэтому он попытался навредить мне. Я всегда на страже, потому что знание – это сила. Это не могло привести меня к смерти, и, будучи духом, он не мог прямо напасть на меня. Ему пришлось прибегнуть к своему последнему средству. В то время как помощник молодого гробовщика собирался доставить тело старого мсье Грегори, дух завладел трупом и оживил его, а затем стал преследовать меня.
Ха, как мне показалось, это было сделано как раз тогда, когда я забыл, что это было не живое существо, – тот, с котором я сражался. И я напал на него, как будто его можно было убить. Но когда я обнаружил, что мой меч не может убить то, что уже было мертвым, я отрезал его отвратительную руку. Я очень умен, друг мой. Злой дух получает небольшую прибыль от борьбы со мной.
Он сделал это хвастливое признание на полном серьезе, совершенно не слыша, как оно звучит: ибо для него это было простым утверждением бесспорного факта. Я усмехнулся, несмотря на то, что был еще больше заинтригован.
– А что это за маленькие капсулы, которые вы бросили в духа, толкающего юного Спенса к самоубийству, а затем на труп Силаса Грегори? – спросил я.
– Ах, – детская улыбка промелькнула на его губах, а затем исчезла так же быстро, как и появилась. – Лучше не спрашивайте меня об этом. Достаточно будет того, что я скажу, что убедил доброго отца О’Брайена дать мне то, чего не должен касаться ни один мирянин, чтобы я мог использовать боеприпасы неба против адских сил.
– Но откуда мы узнаем, что этот элементаль – или как там его, – не вернется? – упорствовал я.
– Возможность минимальна, – сказал он. – Прибегнуть к телу мертвого было его последним отчаянным шансом. Борясь со мной, он проиграл. Теперь, находясь внутри тела, он не может быстро вырваться. По крайней мере, полчаса должно было пройти, прежде чем он смог бы освободиться, но до этого момента я все время фиксировал его там. Заклинание сердца и отрубленная голова сделали это тело таким же безобидным, как и любое другое, а нечестивый дух, который оживляет его, должен оставаться с плотью, которую он стремился извратить к собственному злу, отныне и навсегда.
– Но…
– Ah bah! – Он опустил конец сигареты в свою пустую кофейную чашку и откровенно зевнул. – Это так скучно, друг мой. Эта ночная работа приведет к тяжелому сну. Давайте выпьем чуточку коньяку, чтобы пирог не смог доставить нам ужасные сны, а затем отправимся спать. Завтра – другой день, и кто знает, не предстоит ли нам решать новую задачу?
Назад: Пророчица под вуалью
Дальше: Ползущие тени