Наполеон в Москве: продолжение гражданской войны в России

Москва 1812 года… На мостовых слышится перестук повозок и всадников, надоедливый дежурный перезвон бесчисленных колоколов, грубые крики кучеров, полицмейстеров, разносчиков горячих пирожков и питья. Но шум ветра и листвы той эпохи доносит до нас и эхо французских и моцартовских арий конца восемнадцатого века, разученных с акцентом русскими дворянами, сентиментальные признания в темных аллеях, скрип пера, бравурные эпиграммы пьяных гусарских вечеринок, звон флютов для шампанского (завезенных или выдутых уже на русских стеклянных мануфактурах по французским образцам) и ирландских рюмок для крепких напитков. Многие звуки мы можем слышать и сейчас: даже тот же тон соприкасания бокалов, некоторые из которых сохранились у коллекционеров до сей поры — и чьим нутром, например, я все еще пользуюсь в свое удовольствие. Да и крики приматов, и их верных друзей (собак, лошадей и канареек) не сильно изменились.

Что же уникального, свойственного если не конкретно 1812 году, то эстетике того времени мы имеем шанс почувствовать, чтобы перенестись на 200 лет в прошлое? Безусловно, это первый русский вальс: вальс ми-минор, написанный современником событий Александром Сергеевичем Грибоедовым (1795–1829).¹ Эта прекрасная, светлая, печальная — и в то же время легкая и гармоничная мелодия века классицизма — еще и память моего недавнего детства. Запись вальса звучала в фильме-спектакле «Горе от ума» Малого театра 1952 г. которую я часто пересматривал еще в ранней юности (постановка: Пров Михайлович Садовский-младший, режиссеры Сергей Алексеев и Виталий Войтецкий, в главных ролях — уже немолодой, но опытный Чацкий Михаил Царев, Константин Зубов, Ирина Ликсо, Игорь Ильинский и др.).

Сам великий драматург, пианист, композитор и дипломат (поляк по происхождению рода: Ян Гжибовский (Jan Grzybowski), в начале XVII века переселился из Речи Посполитой в Россию) в 1812 году был корнетом. 8 сентября 1812 г. Грибоедов заболел — и до ноября в расположении полка не появлялся, оставаясь во Владимире. Прибыв к месту службы, корнет попал в компанию «юных корнетов из лучших дворянских фамилий»: князя Голицына, графа Толстого, графа Ефимовского, Алябьева, Шереметева, Ланского, братьев Шатиловых (с некоторыми Грибоедов состоял и в родстве). В письме к С.Н. Бегичеву (1785–1859) Грибоедов признавался: «Я в этой дружине всего побыл 4 месяца, а теперь 4-й год как не могу попасть на путь истинный».²

Я неслучайно так подробно остановился на личности Грибоедова: именно ему суждено было оставить нам в подарок виртуозный портрет москвичей образца 1810-х годов (в изначально запрещенном русской цензурой «Горе от ума»). Пожилой и глупый вельможный барин-русак, мечтательно вспоминающий о пошлостях при дворе Екатерины II, ждущий рождения собственного незаконного ребенка от «докторши»; его дочь, тайком проводящая ночи с манерным и слащавым карьеристом Молчалиным; пронырливая служанка, подслушивающая и покрывающая эту «бездуховность» (или оно и есть та самая «духовность» —?); дубоголовый и примитивный полковник русской армии Скалозуб; капризные и наполовину выжившие из ума богатые старухи и их приживалки; странные маргинальные типы, вертящиеся в кругах знати на правах шутов — и, конечно, один единственный искренний и думающий человек, вернувшийся из путешествия по Европе и негодующий на все вышеперечисленное (за 200 лет что-то принципиально поменялось?). Я, к слову, напомню: все вышеперечисленные были людьми православными — и жили в той России, «которую мы потеряли» (не перестаю оплакивать сию страшную потерю…).

И, тем не менее, «Горе от ума» — это, прежде всего, произведение искусства слова. Это радость от классицистической формы строфы и композиции (кстати, недавно я записал видеоролик со знаменитым монологом Фамусова для своего телецикла «Духовные скрепы»: он доступен в YouTube).

Как сейчас, так и тогда Москва была разнолика своим обществом. Здесь жили и те типы, которых прекрасно описали А.С. Грибоедов, Н.В. Гоголь и А.Н. Островский, но встречались и удивительные исключения — люди образованные, тонкие, думающие. Провинциальность, эклектика и безвкусица окружала искусственные островки подлинной красоты предметов классицизма. Французские ампирные подсвечники и вазы, кожаные книжные переплеты, костюмы, камеи и фарфор стиля английского Регентства, английские же тонкие рюмки с цветной филигранью в ножке, сервизы Мейсенского и Гарднеровского фарфора, гравюры с живописных оригиналов эпохи барокко, Людовика Возлюбленного (Le Bien Aimé), Директории и Консульства, сами полотна итальянских мастеров прошлых веков и филигранно исполненные миниатюры на слоновой кости — вот, что могло усладить взор эстета 1812 года. Здесь же обитали и многочисленные бюсты Бонапарта-консула, гравюрки и литографии (совсем юная для тех лет техника печати) с его изображением: эти напоминания о гениальном баловне Судьбы оказались в России весьма в моде еще в 1798–1800-х годах…

Подмосковные усадьбы, совсем недавно отстроенные по канонам европейской архитектуры семнадцатого и особенно восемнадцатого века, поражали богатством коллекций предметов европейского искусства. Представим, что вечером 13 сентября 1812 года мы с вами стоим посреди Галереи (Танцевального зала) дворца графов Шереметевых (усадьба Кусково): она создана в подражание Зеркальной галерее (Galerie des Glaces) Версальского дворца. Вечерняя заря струит свой сонный свет сквозь пышный хрусталь огромных люстр топазового нацвета, но позолота рам еще не потускнела. Узоры в виде кругов наборного паркета словно задают метафору спирали Истории, горельефы на темы античности не отвлекают, а только напоминают о дне сегодняшнем. Бог Аполлон как всегда правит «небом» — плафоном, расписанным Луи Лагрене-старшим. Тишину нарушает только шаг изящного каблука и пронзительная мысль о надвигающихся событиях… Вскоре в усадьбу войдут части корпуса героя Бородинского сражения маршала Мишеля Нея. Его прихода ожидает Итальянский домик, Голландский домик, Швейцарский домик, барочный павильон «Грот», павильон «Эрмитаж», Американская оранжерея — и другие знаменитые сооружения, выстроенные для забав русских хозяев усадьбы Косково.

Но вернемся в город. Если Петербург изначально строился как некая идеальная калька с Европы, то допожарная Москва — это большая почти азиатская деревня с низкими деревянными строениями, в которую как с неба опустились особняки и дворцы европейского образца, а в ее центре располагалась крепость стиля средневековой итальянской Ломбардии (он же — Кремль…). Европейские здания и экипажи, французские и английские наряды элиты выглядели неким инородным, возможно, колониальным элементом посреди хаоса русских избушек, церквей и колоколен провинциального византийского ордера, напоминающим глазу путешественника минареты. И все же восхитительные дворцы, недавно отстроенные в стиле французского неоклассицизма, бульвары и садики богачей — все это могло прельстить взор поэта: нужно было только взойти на колокольню Ивана Великого (Москва располагалась на равнине — и чтобы узреть ее красоты, необходимо было подняться повыше ее максимум двухэтажных зданий).

Блеск куполов, печной дым, запах цветов, лошадиного и птичьего помета, водки, кожаных книжных переплетов и французского одеколона — вот тот букет, который «цвел» в Москве времен Александра и Наполеона. Ее символы: Царь-пушка, которая никогда не стреляла, и Царь-колокол, который никогда не звонил…

Город населяли 275 547 жителей.³ Сердце «второй столицы» билось на центральных улицах, переполненных французскими магазинами, мастерскими и даже театрами («А все Кузнецкий мост, и вечные французы, Оттуда моды к нам, и авторы, и музы: Губители карманов и сердец!»). Хлебосольная и чванливая, барственная и провинциальная, роскошная и бедная, несколько отставшая по своим ментальным особенностям от петербургской, московская знать, была внешне разделена на франкофилов, англоманов и нескольких чудаков, одетых во французские сюртуки и толкующих во французских креслах о русской «исконности». Некоторые шутки в этом духе доходили до весьма мастерских поделок и мистификаций, возможно (возможно…), розыгрышей. Мне вспоминается в этой связи «Слово о походе Игоревом, Игоря, сына Святославова, внука Олегова» (др. — рус. Слово о плъку Игорєвѣ · Игорѧсына Свѧтъславлѧ · внука Ольгова) — произведение, которое пытаются датировать концом двенадцатого века, хотя оно не совпадает со стилем того времени, не имеет последователей в ближайшие эпохи и отдает сильным сентиментализмом, свойственным драматургии и вообще литературе конца восемнадцатого века. Показательно, что оригинал именно этого странного сочинения сгорел в московском пожаре вместе с многочисленными бухгалтерскими отчетами…

Рукопись «Слова» якобы хранилась лишь в одном списке, входившем в сборник летописей, принадлежавший одному из наиболее известных коллекционеров русских древностей, графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину (1744–1817) — члену Российской академии, третьему президенту Академии художеств, 11-му обер-прокурору Святейшего Синода, управляющему Корпусом чужестранных единоверцев (это заведение имело отношение к идеям Екатерины II расширить империю за счет греческих территорий, принадлежавших Османам).⁴ В Москве наш герой жил на Елоховской улице 2/1 (замечу, что особняк восстановлен после пожара 1812 года). Алексей Иванович был большим поклонником великого скульптора эпохи Наполеона — Антонио Кановы, создателя знаменитой статуи императора. Во время президентства Мусина-Пушкина собрание Академии пополнилось копиями шедевров мастера: отливки из гипса бюста «Гения смерти» и двух скульптурных групп — «Амур и Психея», а также «Психея с бабочкой».⁵ Как и Наполеон Бонапарт, А.И. Мусин-Пушкин являлся кавалером ордена Святого Благоверного Князя Александра Невского (награжден был в 1796 году, но затем ото всюду уволен…).

Мне удалось выяснить, что первое печатное известие о находке «Слова» появилось не в России, а за границей — в гамбургском журнале «Spectateur du Nord» (октябрь 1797 года): «Два года тому назад открыли в наших архивах отрывок поэмы под названием: „Песнь Игоревых воинов“, которую можно сравнить с лучшими Оссиановскими поэмами». Анонимным автором процитированного текста, возможно, являлся в будущем официозный историограф, а пока писатель-сентименталист, автор «Бедной Лизы» и, что нам сейчас интереснее, «Натальи, боярской дочери» (1792) и «Марфы-посадницы, или покорения Новагорода» Н.М. Карамзин (1766–1826). А «Оссиановские поэмы» (на их упоминание почему-то не обращают внимания) — это, как доподлинно известно, мистификация шотландского поэта Джеймса Макферсона (1736–1796), который опубликовал прозаические переводы на английский язык нескольких поэм, принадлежавших, по его уверениям, кельтскому барду аж III века Оссиану.

В «Историческом содержании песни» (это предисловие к первому изданию 1800 года) повторены практически те же самые выражения. Данное издание вышло без каких бы то ни было указаний на лиц, трудившихся над расшифровкой памятника, его переводом и подстрочными объяснениями. Почти сразу после публикации «Слова» многие специалисты (к примеру, М.Т. Каченовский и О.И. Сенковский) заявили, что мы имеем дело с мистификацией восемнадцатого века (кстати, подобными интеллектуальными шутками занимались в кругу Мусина-Пушкина). В дальнейшем это же мнение поддерживали выдающиеся французские слависты Луи Леже (1843–1923) и Андре Мазон (1881–1967). Так же считал и советский историк, доктор исторических наук А.А. Зимин (1920–1980).⁶ Однако в новейшее время лингвист А.А. Зализняк (1935–2017) постарался доказать подлинность произведения — за что и получил Государственную премию Российской Федерации (ну раз премию дали — значит, будем доверять…).⁷

Однако все вышесказанное имело отношение лишь к забавам нескольких европеизированных лиц из знати (тот же А.И. Мусин-Пушкин с 1772 по 1775 год жил за границей). Что касается простонародья — то оно было в прямом смысле слова диким по своему развитию (о крепостных крестьянах и говорить нечего). К примеру, А. Рязанцев свидетельствует: «После известия об объявлении войны московский люд собрался на площади и стал рассуждать. Прежде всего, единодушно было решено, что война — это кара Божия, и следует усердно молиться, а один купец высказался, что он давно чуял что-то неладное: и каша у него в горшке неладно варилась, и домовой расшалился, и кот Васька стал недобро гудеть. Стали усиленно распространяться небылицы о французах, вот одна из них: „Французы, оставя христианскую веру, обратились в идолопоклонство, изобрели себе какого-то бога Умника и раболепно поклоняются ему, что этот чурбан Умник приказал им всем быть равными и свободными, запретил веровать в истинного Бога и не признавать никаких земных властей…“»⁸

Затем тот же очевидец передает представление москвичей низших сословий, рисующее их «не людьми, а какими-то чудовищами с кровью налившимися глазами, с медным лбом и железным телом, от которого, как от стены горох, отскакивают пути, а штыки и сабли ломаются, как лучины».⁹ А когда Великая армия вступала в Москву, то толпы народа около двух часов спорили — союзные ли это англичане и шведы, пришедшие защитить Москву, али кто еще?¹⁰ Поручик И.Т. Радожицкий (1788–1861) записал: «Суеверные, не постигая, что совершается перед их глазами, думали уже, с падением Москвы, видеть падение России, торжество Антихриста, потом скорое явление страшного суда и кончину света».¹¹ И вы хотите в этой «палате номер шесть» устроить праздник сознательности и наскрести смыслов на «Отечественную» войну? Нет, ну для распила юбилейного бюджета можно праздновать что угодно, конечно… Вообще же, читая источники о бреднях, которыми власти пичкали русское население в 1812 году, живо вспоминаешь и ту пропаганду (о «страшных и бездуховных» европейцах и американцах), которой одурманивают население и в наши дни.

Подобное невежество энергично подогревал психически неадекватный генерал-губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин. Вот что вспоминал по этому поводу Егор Андреевич Харузин (1802–1875) — выходец из богатой купеческой семьи, предок которого, астраханский князь Мурза Абдрахман Хорудза, обосновался в России еще во времена Ивана Грозного (1530–1584): «2 сентября (по старому стилю — прим. мое, Е.П.) 1812-го г. Пред вступлением неприятеля в Москву были распущены в массах среднего сословия жителей ни на чем не основанные нелепые слухи (вероятно, от гр. Ростопчина в видах сдержанности населения и особенно распущенных фабричных), что якобы скоро должны прибыть к нам вспомогательные английские войска; чему простодушно тогда верили и неглупые люди. Но чтобы Москва была отдана без кровопролитной битвы, того — после мистификаций ростопчинских афиш — никому и в голову не приходило.

Вследствие такой настроенности вступающих французов многие приняли за англичан-союзников и владельцы дома (существующего и теперь на своем месте, против Рождественского монастыря), где жили наши родные и где мы с матушкой были захвачены, поспешили с такой радости отличиться гостеприимством, выславши с своим сыном и служанкою за ворота двора два горшка с маслом и с полдюжиною хлебов. Следовавшие мимо французы, видя такую любезность, спешились и начали хватать подаваемые им помазанные маслом ломти хлеба; к ним присоединились и прочие товарищи…»¹²

Но вернемся все же к так называемой элите. Про франкофилов и галломанию мы уже говорили, теперь обратимся к англоманам. В 1812 году в Москве даже существовал Английский клуб, однако в него старались подчас попасть весьма колоритные персонажи. Вот что нам известно об одном из них: «Среди четырех господ, забаллотированных 20 декабря 1802 года, была одна московская знаменитость — актер Сила Николаевич Сандунов (груз. ზანდუკელი: 1756–1820 — прим. мое, Е.П.). Его настоящая фамилия Зандукели, и происходил он из грузинских дворян, как, скажем, и князь Багратион, ведущий свое происхождение из царского грузинского рода. Однако Зандукели занялся делом низким и для дворянина непристойным. Служил чиновником, а потом стал вдруг играть на сцене Московского Петровского театра. К тому же и роли он любил преимущественно слуг-пройдох, чаще всего бывающих умнее своих господ… Супруга Сандунова — выдающаяся певица Елизавета Семенова, рожденная Уранова, происхождением, наоборот, не блистала, зато блистала талантами… Жизнь ведь не сцена, где Сандунов провалов не знал. К тому же знаменитые семейные скандалы актерской четы, веселившие всю Москву, должны были быть приняты во внимание при приеме в Английский клуб, где скандалов вообще старались не допускать. Однако История привела всех к общему согласию. Бессмертные Сандуновские бани, которые содержала эта чета, не слишком надеясь на мизерное актерское жалование, стали любимым после Английского клуба местом пребывания многих его членов. И более ничего Силу Николаевича с Английским клубом не связывало. Кстати, злые языки в Москве говорили, что не самой последней причиной семейных скандалов Сандуновых была как раз дележка доходов от банного промысла…

До некоторой степени Сила Николаевич мог утешиться тем, что в день его забаллотировки из состава клуба был исключен за злостную клевету в общественном месте один из старейших членов — господин Галлиндей, „как разглашающий во многих домах, что он имеет сомнение как в целостности кассы, так и в верности счетов, вверенных одному из господ старейшин Дмитрию Евсеевичу Цицианову (1747–1835: также из грузинского княжеского рода Цицишвили; этот „русский Мюнхгаузен“ славился своими невероятными рассказами — прим. мое, Е.П.)“».¹³

Уже в июле — августе 1812 года многие представители дворянства стали чувствовать неладное и постепенно готовиться к отбытию из Москвы (хотя абсолютное большинство пребывало во власти обмана, чинимого властями). В то же время Ростопчин подумывал об удалении из города особенно заметных сенаторов: подозрительный ко всем, он особенно не доверял людям видным. Мы же можем вспомнить и то, что в 1612 году самые именитые бояре России присягнули польскому королевичу…

Запалив костер войны, царь Александр и его министры принялись изыскивать «патриотов» буквально всюду: даже в московских психбольницах, тюрьмах и среди разного рода маргиналов. Сразу после открытия кампании министр полиции А.Д. Балашов предписывал Ф.В. Ростопчину: «Содержащихся в смирительном и работном Московских домах за пьянство и распутство мещан и господских людей взять в рекруты с зачетом и отправить во вновь формируемые полки. Не имеющие ремесла, жилища и состояния отставных и нижних классов гражданских чиновников праздношатающихся, при первом новом с стороны их проступке, отсылать к военному начальству для обращения в военную службу нижними чинами».¹⁴ Отнюдь не удивительно, что подобные кадры вскоре превратятся в вооруженное сборище мародеров и насильников.

Министерство по православным делам (так называемый Синод) также приказало церквям отчислять часть доходов от своего бизнеса. В синодском Указе от 25 июля (ст. стиля) значилось: «…из прибыльной суммы, получаемой от свечной в церквах продажи и поступившей в Санктпетербургский и Московский Опекунские советы, для обращения из процентов, отдать пособие к составлению новых сил…»¹⁵ Тяжелее всех было помещикам (в том числе подмосковным), у которых правительство забирало на свои капризы собственность (рабов): «Помещики-бедняги пишут слезные прошения начальникам ополчений, указывая на тяжелые условия своей жизни. За помещиком Тайдаковым Нижегородской губернии числится 13 душ: а берут воина…»¹⁶

С каждым днем трагикомедия набирала обороты, превращаясь в фарс: 16 августа император и самодержец Всероссийский Александр I своим указом разрешил следующее — забирать в рекруты людей со следующими «пороками и недостатками» (сохраняю орфографию Высочайшего подлинника):

«Редковолосых.

2-е. Разноглазых и косых, ежели только зрение их позволяет прицеливаться ружьем.

3-е. Имеющих бельмы, или пятна на левом глазе, лишь бы правой глаз был совершенно здоров.

…4-е. Заик и косноязычных…

5-е. Неимеющих до 6 или 8 зубов боковых, лишь бы только были в целости передние, для скусывания патронов необходимые.

6-е. С маловажными на черепе наростами, непрепятствующими носить кивер и каску.

7-е. С недостатком одного пальца на ноге, естьли только представляемый в рекруты не может затрудняться в свободной и скорой хотьбе.

8-е. Имеющих на левой руке один какой-либо сведенный (скрюченный) палец непрепятствующий заряжать и действовать ружьем.

9-е. Кастратов, т. е. неимеющих двух яиц, или детородного уда, но только совершенно здоровых».¹⁷

Вы только представьте этот кошмар в стиле нидерландского художника Иеронима Босха (Ерун Антонисон ван Акен: около 1450–1516): Великая армия европейцев должна была просто испугаться одного вида сих «чудо-богатырей» — и обратиться в бегство еще до сражения… Да, что и говорить: были люди в то время — не то, что нынешнее племя интернета и атеизма.

Слыша о подобных указах из Петербурга, свидетельствующих о панике в тамошних кабинетах, некоторые прозорливые москвичи поняли, что ситуация аховая, что лубочные «ростопчинские афишки» — и стали постепенно проявлять свой «патриотизм» в сторону отъезда из «матушки-Москвы» (и ее древних святынь).

Сам же царь Александр действительно впал в почти дамскую истерику. Хотя война только началась, и Наполеон преследовал убегающую русскую армию в направлении Москвы, русский император буквально видел Петербург в руках победителя. Он не надеялся ни на талант и отвагу своих генералов и армии, ни на патриотизм атомизированного населения, который он пытался возбудить самыми низкими ухищрениями и манипуляциями. Уже 16 июля (!) 1812 г. он приказал председателю Комитета министров графу Н.И. Салтыкову начать подготовку эвакуации Петербурга (я сохраняю орфографию подлинника): «Все сии обстоятельства заставляют помыслить заблаговременно о предмете разговора нашего незадолго перед моим отъездом, то есть о возможности неприятеля пробраться до Петербурга. Я бы желал, чтобы Ваше Сиятельство внимательно подумали о сем предмете и, по крайней мере, чтобы уже решено было по здравом размышлении все то, что надобно будет увезти из Петербурга, и о способах сего увоза (…).

Совет. Сенат. Синод. Департаменты Министерские. Банки. Монетный двор. Кадетские корпуса. Заведения, под непосредственным начальством Императрицы Марии Феодоровны состоящие. Арсенал. Архивы. Коллегии Иностранных дел. Кабинетской (архив — прим. мое, Е.П.). Из протчих все важнейшия бумаги. Из придворнаго ведомства: серебро и золото в посудах. Лучшия картины Эрмитажа, также и камни резные хранящиеся также в ведении придворном одежды прежних государей. Сестрорецкой завод с мастеровыми и теми машинами, которыя можно будет забрать.

По достоверным известиям, Наполеон в предположении вступить в Петербург намеревается увезти из оного статую Петра Великаго… то обе статуи Петра I-го, большую (имеется в виду скульптура Э.М. Фальконе — прим. мое, Е.П.), и ту, которая перед Михайловским замком (Б.К. Растрелли — прим. мое, Е.П.), снять и увезти на судах, как драгоценности, с которыми не хотим разставаться.

…Я бы думал также разобрать бережно дом его, возле крепости состоящий, и равномерно на галиоте увезти — все трофеи, хранящиеся в крепости, в Исакиевской церкви, в арсенале, в Петергофской слободской церкви…

Везти можно все сии предметы водою по Мариинскому каналу и частию, что можно, сухим путем, в наряженных подводах. …Статую Суворова с Царицынскаго луга (работа М.И. Козловского, Александр I присутствовал на ее открытии которой в мае 1801 г. — прим. мое, Е.П.). Лучшие мраморныя статуи из Таврическаго дворца».¹⁸

Таким образом, все самое важное для государства предполагалось удалить аж в Казань! И при таких параноидных планах царя (спустя всего три недели после начала кампании!) мои коллеги-исследователи спорят об итогах Бородина — насколько исход сражения мог бы повлиять на решение царя пойти на мир и перестать мучить собственный народ?! Традиционно считается, что Аустерлиц был образцом полной победы Наполеона: но (об этом историки не задумывались) после Аустерлица он вовсе не стал преследовать разбитую русскую армию, а после Бородина двинулся дальше. И по итогам Аустерлица жаждущий крови и не щадящий своих солдат и бюджет Александр продолжил войну в 1806–1807 гг. Но в 1805 году Наполеон получил мир от императора Австрии, у которого не было безразмерной страны и рабски послушного населения.

Так упаковывали экспонаты из Императорской Академии художеств: в 213 ящиках уместились «формы античных фигур», в 39 — учебные модели античной архитектуры (а где же т. н. «исконно русские» шедевры?!). Мраморная статуя Екатерины II и бронзовая статуя императрицы Анны Иоанновны (1693–1740) с арапчонком «в обвертке» были помещены в отдельные крупные ящики.¹⁹ Паковали также архивы и разные другие хранилища. Отмечу, что некоторые вещи при попытке эвакуации бессмысленно потонули еще в самом начале пути. Еще были эвакуированы 205 воспитанников Академии художеств (вскоре 48 исключили «за дурное поведение»…). Среди прочих на телегах по направлению к Петрозаводску отправлялись и награжденные золотыми медалями молодые дарования Сильвестр Щедрин (1791–1830), Константин Тон (1794–1881), Михаил Теребенев (1795–1864).²⁰

Но пока еще летом 1812 года мирная православная жизнь в первопрестольной продолжается: работорговля идет полным ходом! Продавали не только людей, но и средства улучшения жизни: «Продается мазь для избавления от клопов в баночках, от которой точно исчезают… каждая баночка по 15 к. сер., Хамовнической части 1 квартала под № 87, в приходе Неопалимыя Купины, на валу, в доме Г. Василькова у нанимающих. Спросить служителя Александра Петухова».²¹

Развлечений было множество — и все заграничные! «Московские ведомости» от 22 июня (№ 50) радуют новостями: «С дозволения Правительства. Г-н Транже и недавно приехавшая кампания Г. Роббе, показывавшая свое искусство в С. Петербурге имеет честь известить Почтеннейшую публику, что с 23 числа сего месяца каждое воскресенье, вторник и четверток откроют они представления свои в Нескушном саду.

Кампания сия покажет искусство свое на лошадях.

Молодой Американец будет волтижировать и показывать искусство свое.

… Г-жа Роббо, бывшая мамзель Хиарини покажет искусство свое, никогда здесь виданное.

Кампания сия будет делать разныя сальтомортальныя скачки взад и вперед. Молодой Роббе будет скакать трампелино через шесть человек и через шесть лошадей…»

И естественно учили французский язык. Газета «Московские ведомости» от 17 июня (№ 45) объявляет: «В новооткрытом книжном магазине Ивана Готье (органичное имя — прим. мое, Е.П.), состоящем на Никольской улице в доме И. Глазунова, бывшем Графа Шереметева, между Синодальной Типографией и Ремесленной управой под № 3 продается на днях отпечатанный Новый Самоучитель Французскаго языка или Способ в скорейшем времени не только малолетним, но и всякого возраста людям научиться, без помощи наставника, читать и правильно произносить по-французски, с приобщением употребительных в обществе разговоров, сочинен. Матвеем Блемером. М. 1812. В тип. Решетникова».

Однако в почете был не только французский язык: «На Никитской, близ дому Г. Пашкова, в доме купцов Якобиев у нанимающаго Николая Иванова поступил в продажу самой старой Ямайский Ром, превосходный как во вкусе, так и по запаху, также разные Голицынския сладкия и на манер Французской водки, особливо Кизлярская, которая почти ничем не уступает настоящей Французской» (Московские ведомости, № 53, 3 июля). Вот оно как: оказывается, образцовой водкой в России считалась водка французская!

На самом деле, документы свидетельствуют о повальном увлечении изучением европейских языков (особенно французского и немецкого). У нас сохранилось множество ведомостей «по полицейской части», в которых перечислены имена и все подробности, касающиеся учителей — на каждый район города их приходилось по несколько десятков!²²

Любопытно узнать, какие среди прочих книги читал немногочисленный в России класс обученных грамоте людей? Обратимся, к примеру, к рекламным объявлениям в одном из январских выпусков (за 1812 г.) газеты Санкт-Петербургские ведомости:

— Оракул гадательный, или Астролог, славного Тихобраге, состоящий из 12 разных книг… (речь идет о Тихо Браге /лат. Tycho Brahe: 1546–1601/ — датском астрономе, астрологе и алхимике);

— Новый полный и подробный сонник, означающий пространное истолкование каждого сна, второе издание, 1811 г., с картинками, цена 2 р. 50 коп.;

— Брюсов календарь на 200 лет, 1 р. 20 коп. (имеется в виду календарь, названный по имени Якова Брюса /James Daniel Bruce: 1670–1735/ — сподвижника Петра I; полное название первого издания сочинения: «Календарь или месяцеслов христианский. По старому стилю или исчислению на лето от воплощения Бога Слова 1710. От миробытия 7217. Напечатан в Москве, лета Господня 1709. Декабря в день»);

— Игрище на святках, комедия в 1 действии, 50 коп.;

— Эротические стихотворения, российское сочинение на английской бумаге, СПб., 1811 г., 2 р.;

— Гамлет, трагедия в 5-ти действиях, в стихах, подражание Шекспиру, соч. Висковатого; СПб. 181 г., 2 р.²³

Итак, на беззащитное сознание православных граждан выливали тонны макулатуры шарлатанов-астрологов и толкователей снов; все это перемежалось эротическими сюжетами (напечатанными, в отличие от прочего, на дорогой бумаге) и неуклюжими попытками подражать европейским гениям. Страшно представить, какой бардак и хаос царил в головах читающих подобное. Всё сие, весь перечисленный ассортимент, весьма живо напоминает то, чем пичкают телеканалы и киоски печати и сегодняшних граждан РФ.

Отмечу, что уже к июню 1812 г. ситуация временно изменилась (но буквально в 1813 году постепенно вернулась к прежним трендам): из-за активизации цензуры и пропаганды стали на скорую руку печатать военные рекомендации А.В. Суворова, наполеоновского офицера и военного аналитика Антуана-Анри Жомини (1779–1869), а также австрийского имперского фельдмаршала графа «Кевингеллера» (правильное написание — Людвиг-Андреас Кевенхюллер /Ludwig Andreas Graf Khevenhüller/: 1683–1744).²⁴ Любопытно, что А.-А. Жомини участвовал в Русской кампании Наполеона и был назначен императором на должность губернатора оккупированного Вильно, а затем Смоленска: и в то же самое время его сочинение о прошлых триумфальных походах Наполеона издавалось в Петербурге, чтобы учить (вовремя…) русских генералов сражаться против французов… Вспоминается строчка Дениса Давыдова (из «Песни старого гусара» 1817 г.):

Жомини да Жомини!

А об водке — ни полслова!

Но вернемся в допожарную Москву… Вокруг Кузнецкого моста еще с прошлого века стал формироваться «французский квартал». Моды и эстетика Франции уже захватили и покорили «матушку-Москву». Парфюмер из Меца Эразм Пенсемай (? — 1776/1777) поселился в Москве в 70-е годы и вошел в компаньоны к Жану-Батисту Прену. Совместно они торговали косметикой, бакалеей и парфюмерией. Еще можно вспомнить известного ювелира Эдма Лажуа. Коммерсанты Александр Дорезон и Франсуа Гранмезон производили карты. Уже прославившийся в Петербурге часовщик Марк Фази в 1764 году устроил в Москве часовую фабрику.²⁵

Накануне 1812 года французские магазины стали местом встреч высшего русского общества. Особой популярностью пользовалась фирма Обер-Шальме, продававшая севрский фарфор (я рад видеть подобные предметы и в моей личной коллекции) и роскошные ткани. У Татона был магазин с вином, табаком, прованским маслом и деликатесными сортами сыра. В 1799 г. распахнул свои двери большой книжный магазин В.Ж. Готье. Другим успешным книготорговцем был Морис-Жерар Аллар (1779–1847). Здесь же властвовал над местной элитой и бывший парикмахер самой Марии-Антуанетты Леонар Отье (1750–1820): в 1790 году он бежал в Лондон, затем в Германию, а в 1800 году переехал в Москву. На том же Кузнецком мосту иностранцы открывали и фешенебельные гостиницы. Особенно славился «Отель де Пари» господина Лекена (родственник легендарного трагика «Комеди Франсез» Анри-Луи Кайна /известный как Лёкéн: 1729–1778/, обожаемого Вольтером). «В бельэтаже», «С парижским вкусом», «Храм хорошего вкуса» — вот те вывески, которые украшали центр Москвы в 1812 году.²⁶

Знаменитая французская трагическая актриса Жорж (Маргарита Жозефина Веймер известная как мадемуазель Жорж / m-lle George, а также m-me George — псевдоним по имени отца/ и Жоржина: 1787–1867) была абсолютным покорителем московской публики. Она приехала в Россию в 1808 году и имела неслыханный успех! Все русские актрисы (и прежде всего снискавшая известность Екатерина Семеновна Семенова: 1786–1849) учились мастерству на ее представлениях.²⁷ Но театр у Жорж был не только на сцене. Историки имеют документальные доказательства того, что она умудрилась быть любовницей последовательно следующих исторических деятелей: Наполеона Бонапарта, его младшего брата Люсьена Бонапарта (1775–1840), а затем небезызвестного русского генерала А.Х. Бенкендорфа (они жили вместе и не скрывали того…).²⁸ В.А. Жуковский (1783–1852) признавался: «Если мы выходим из театра с душою растроганною и если это впечатление столь сильно, что оно несколько времени не оставляет нас и посреди рассеяния или даже препятствует ему предаваться, то мы имеем право назвать автора превосходным, и, следовательно, имя актрисы превосходной принадлежит девице Жорж по праву».²⁹

Таким образом, император и король Наполеон и его Великая армия могли бы чувствовать себя как дома…

Но время шло, русские армии терпели одно за другим позорные поражения от французских войск — и московский градоначальник стал отыгрываться на несчастных иностранцах, проживавших в Москве. А это были как раз те люди, которые дарили России цивилизацию: европейские врачи, учителя, книгоиздатели, художники, артисты, повара, учредители коммерческих домов и т. д. Безвинных людей (часто давно имеющих русское подданство!) арестовывали, секли, высылали в Нижний Новгород, Оренбург, Вятку, Пермь и т. д. На основании словесных (!) показаний некоего «мальчишки» (?!) был схвачен «кухмистр» (заведующий столом или старший повар) самого графа Ростопчина француз Теодор Турне. Согласно этому непонятному навету повар якобы говорил о том, что Наполеон идет за тем, чтобы дать «вольность». Кому мог о подобном рассказывать на французском языке повар (на кухне —?) никто объяснить не мог, но безвинного человека наказали кнутом (25 «горячих») и отправили в Сибирь (до Тобольска не довезли, а оставили в Перми аж на 7 лет)!³⁰ Подобное, как бы мы сказали в наше время, «фашистское» (только еще архаичнее, абсурднее) поведение было нормой для российского правительства того времени.

Иностранцев и ставших уже русскими подданными (но с иностранными фамилиями) арестовывали и высылали без суда и следствия, без имущества. Не щадили ни женщин, ни детей. Их отправление на барках происходило под животный гогот и крики «ура» собравшейся подлой черни.³¹

Уже перед самой сдачей Москвы полоумный балабол Ростопчин выпустил одну из своих последних афишек с разухабистым призывом (я сохраняю орфографию и пунктуацию подлинника): «Не пустим злодея в Москву… Возьмите херугви из церквей и с сим знаменем собирайтесь тотчас на трех горах (возвышенность у Москвы-реки недалеко от Пресни — прим. мое, Е.П.). Я буду с вами и вместе истребим злодея».³² Об этом физически неприятно писать, но сам Ростопчин и не собирался ни на какие «три горы», более того — не надеялся, что туда кто-то сдуру пойдет из горожан. Вот что об этом записал С.Н. Глинка: «Встав с софы, граф присел к столику и летучим пером написал воззвание на три горы. Подавая его мне для напечатания в типографии (…) граф прибавил: „У нас на трех горах ничего не будет; но это вразумит наших крестьян, что им надо делать, когда неприятель займет Москву“».³³

Что же произошло в итоге? Естественно, москвичи на три горы не явились, зато там собралось несколько сотен отрепья. Не дождавшись Ростопчина, обозлившись из-за обмана, они двинулись к центру города, по дороге опустошая и разбивая все питейные заведения.³⁴ Вскоре к ним присоединились и часть деморализованных солдат армии М.И. Кутузова: поэтому, когда французы вошли в Москву, они узрели позорные сцены валяющихся на улицах пьяных русских солдат и маргиналов.

Стоит отметить, что русские очевидцы вспоминают вступление императора Наполеона в Москву в весьма торжественных тонах: «…проходил мимо нас на Сретенку и оттуда — в Кремль великолепный кортеж, которому предшествовала конная гвардия и несколько взводов кирасиров, в серебряных латах и сияющих касках, с конскими хвостами назади; музыканты играли торжественный марш. Кортеж этот состоял более, нежели из двухсот всадников, украшенных орденами, в разнохарактерно-богатых мундирах, касках, шишаках и шапках, в середине свиты два знаменщика, одетые герольдами, сомкнувшись рядом, везли большой, потемневший в походах, штандарт, на древке его сидел одноглавый золотой орел: тут был сам Наполеон… фланговые кричали „Vivat imperator“ и заставляли то же повторять собравшихся из любопытства жителей, которым свитские адъютанты бросали мелкую серебряную монету величиною несколько поболе нашего двугривенника. Легковерные зрители начали с удовольствием подбирать эту французскую манну…»³⁵ Итак, москвичи ловили деньги победителей и кричали «Да здравствует император» — невольно вспоминается выступление Воланда в Варьете (эпизод романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»)…

Есть некоторые сведения о том, что кое-кто в Москве мог и ждать прихода Наполеона.

И все же, сдача города русскими генералами и бегство большинства жителей из города в тот сентябрьский день 1812 года стало для них катастрофой. Паника охватила все слои общества, не имея возможности взять с собой достаточно вещей, люди уходили в никуда. Многие больные и калечные не могли идти: они заживо сгорели в собственных домах и больницах. Плачь детей, оханье стариков и впечатлительных дамочек, моментальное воровство осмелевшей дворни, попы, пытающиеся вынести на себе как можно больше золота, побросавшие свои должностные обязанности чиновники всех рангов — вот мозаика типов и мизансцен, которые можно было тогда наблюдать. Нерадивый «главнокомандующий Москвы» Ф.В. Ростопчин писал в Петербург: «Женщины, купцы и ученая тварь едут из Москвы».³⁶

Большую тему Москвы в 1812 году логично продолжать раскрывать именно с рассказа о ее генерал-губернаторе — графе Федоре Васильевиче Ростопчине (1763–1826). Присмотримся поближе к его личности и биографии. Внимательно изучив мемуары современников, а также портреты с натуры (в том числе писанные Орестом Адамовичем Кипренским и итальянцем Сальваторе Тончи /1756–1844/), мы узнаем его внешность: глаза на выкате, вздернутый капризный нос, обозначившаяся к 1812 г. лысина. Это был человек очень нервный, порывистый в поведении, легкий на демагогические речи и склонный к публичной буффонаде. В юности (в 1786–1788 гг.) он совершил гран-тур по Германии, Англии и Голландии, недолго слушал лекции в Лейпцигском университете.

Его близкий приятель тех лет Е.Ф. Комаровский (1769–1843) пишет: «Из наших русских (проживающих в Лондоне — прим. мое, Е.П.) я более всех виделся с графом Ростопчиным; мы с ним вместе ходили смотреть битву петухов, ученого гуся и ездили за несколько от Лондона верст смотреть кулачных бойцов…»³⁷ Боксерские бои особенно возбуждали будущего генерал-губернатора. Возвратившись в Россию, он участвовал в русско-турецкой войне (был при штабе) и в русско-шведском столкновении. Но из его военной карьеры ничего не вышло: по недостатку способностей и храбрости.

Екатерина II называла его «сумасшедшим Федькой» и держала за придворного шута, который ее веселил. Подобный образ нравился и ее сыну Павлу I. В его правление Ростопчин стал действительным тайным советником и членом Коллегии иностранных дел.³⁸ Как известно, Павел решил заключить мир с Францией (это было заслугой консула Бонапарта). Меморандум от 2 октября 1800 г. обозначил внешнюю политику России в Европе до самой смерти царя. Даже мои коллеги-исследователи зачастую забывают, что идея торговой блокады Англии (которая терроризировала континентальные державы господством на морях) не была изобретена Наполеоном: о ней ранее задумывалась Екатерина II, а Павел I и Директория (правительство Франции перед приходом к власти Наполеона) уже предпринимали в этом направлении конкретные шаги (но не имели реальных возможностей для масштабного осуществления проекта). Для устройства морского эмбарго против Великобритании было даже поручено заключить военный союз со Швецией и Пруссией, но вскоре английское правительство, воспользовавшись придворной оппозицией в России, оплатило убийство Павла — и вектор внешней политики России сменился, а Ростопчин попал в опалу.

Вплоть до 1812 года он прожил в своем имении Вороново, где развлекался написанием разного рода фривольных комедий (которые после прочтения сжигал) и весьма шизоидного свойства публицистическими сочинениями. Известный пример — это памфлет «Мысли вслух на Красном крыльце» (1807 г.): разухабистое обличение склонности русских дворян к галломании и прославление русских «исконных» добродетелей. Позже екатерининский шут продолжит свою графоманию уже в жанре «афишек» — истероидных призывных листовок, выражающих ненависть к французам.³⁹

Характерная фраза этого исторического персонажа: «Господи помилуй! да будет ли этому конец? долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворив молитву и, плюнув, сказать французу: „Сгинь ты, дьявольское наваждение!..“» Таким образом, христианские ценности понимались как ненависть к другой нации, и звучал призыв плеваться после молитвы. Комично то, что буквально через несколько лет (в 1815 г.) Ростопчин уедет из России в Европу, в 1817 году на несколько лет поселится в Париже, где его жена и дочери откажутся от православия и примут католичество.⁴⁰

Однако сумасшедшие авторы агрессивных записок были любы императору Александру. Готовя войну, царь вернул всеми забытого «сумасшедшего Федьку» из опалы — и в мае 1812 г. назначил аж генерал-губернатором Москвы! Уже во время кампании ростопчинские афишки выпускались большими тиражами: их расклеивали по заборам и домам, но тиражи компенсировались тем, что абсолютное большинство их аудитории было неграмотным… Серьезным провалом в деятельности градоначальника стало то, что он поздно спохватился начать эвакуацию казны, архивов и арсенала (и, кстати, населения…), поэтому большинство материальных и культурных ценностей либо сгорело в пожаре, либо досталось неприятелю. Во время первых двух месяцев войны он беспрестанно писал агрессивные афишки, интриговал в частной переписке, обещал созвать «московскую силу» для защиты города — и встать во главе ее, но в итоге, когда Наполеон приблизился, Ростопчин окончательно потерял голову, приказал полицмейстерам все спалить (об этом речь пойдет дальше), а сам, прихватив шкатулку с деньгами, бежал. Во время этого бегства он был застигнут у своего крыльца толпой горожан (не дождавшихся его у трех горок) — и, чтобы отвлечь их внимание, приказал убить невинного человека!⁴¹

То, что именно такой человек был назначен царем (не более психически адекватным) главой Москвы, стало для города и его жителей трагедией. Верил ли Ростопчин всерьез в идеи собственной графомании, ненавидел ли французов на физиологическом уровне? Безусловно, нет. Это легко доказывается тем, что он уехал во Францию — и с большим удовольствием жил там несколько лет (а до этого всю жизнь обитал в доме, обставленном французской мебелью, французскими книгами, гравюрами и т. д.). И даже в самый день своего бегства со шкатулкой из Москвы он приказал убить русского студента (М.Н. Верещагина), а не другого, также случайно и без оснований задержанного, но француза. Его сочинительство было самодурством, происходило от переизбытка энергии и недостатка ума. Однако подвижный язык графа выдавал иногда запоминающиеся перлы — к примеру: «Неловко выходит — Императорский театр, да без публики. Купить мужиков, тысяч эдак две, чтобы каждый день зал заполняли».

После ухода армии Наполеона и возвращения в сожженный им город Ростопчин был ненавидим москвичами — и вскоре перебрался в Петербург, но и там высшее общество враждебно отнеслось к варвару-поджигателю. В итоге он вернулся в свое имение. Еще в 1812 году у него стали выпадать волосы, вскоре он полысел; его мучило разлитие желчи, нервные припадки и обмороки. Вскоре усилился геморрой — и в 1815 г. он уехал лечиться в Карлсбад. Замечу, что для меня остается научной загадкой: зачем такому верующему человеку понадобилось лечение за границей, почему он не обратился к молитве, к батюшке? Затем поджигатель Москвы шесть лет (с 1817 г.) прожил в Париже — и только в 1823 году вернулся в Россию, где его разбил паралич, и вскоре Ростопчин помер.

И снова мы возвращаемся в год 1812-й! Несмотря на то, что Ростопчин разглагольствовал про «исконные» русские добродетели, простых москвичей, «московский народ» он называл «чернью», «готовой к мятежу».⁴² Он постоянно рыскал по городу в поисках заговоров, рассылал шпионов. Ростовского уездного предводителя из-за недоверия к населению России в целом он увещевал «внутренних вооружений поселян… совершенно избегать».⁴³ Он писал: «Начало будет грабеж и убийство иностранных, а после бунт людей барских, смерть господ и разорение».⁴⁴ Он требовал, «чтобы народ занимался свойственными ему упражнениями, отнюдь не рассуждая о военных обстоятельствах».⁴⁵ Надо заметить, что в отношении боязни восстания народа против существующего режима Ростопчин оказался прозорлив: и начавшаяся в 1812 году гражданская война это доказала. Крестьянские бунты охватили литовские области, Вологодскую, Новгородскую, Пермскую, Смоленскую, Тамбовскую и другие губернии. «Помещичьи крестьяне делили между собою господское имение, даже дома разрывали и жгли, убивали помещиков и управляющих».⁴⁶ В Пермской губернии, кроме того, волновались заводские крестьяне, которые «оказали неповиновение как содержателям заводов, так и властям земского начальства» (и волнения распространились на 500 верст в окружности — это не какое-нибудь небольшое «Бородинское» поле!).⁴⁷ Чудовищный размах приобрели грабежи и разбои. Современник свидетельствует, что в Москве «грабители ходили тысячами». Тамбовская губерния была полна грабителями, которые разоряли многих.⁴⁸

Но паранойя Ростопчина касалась не только низов. Он боялся даже того, что и сенаторы перейдут на сторону Наполеона: «Я весьма озаботился тем, чтобы ни одного сенатора не осталось в Москве, и тем лишить Наполеона средств действовать на губернии посредством подписаний или воззваний, выходивших от сената».⁴⁹

Население и чернь он боялся, но, когда Москву уже оставляли Наполеону, все же приказал в отместку гениальному победителю выпустить из тюрем уголовников-колодников. Как я уже говорил, главнейшим провалом «сумасшедшего Федьки» на посту генерал-губернатора стало то, что он не смог вовремя произвести эвакуацию. Поэтому даже после пожара абсолютное большинство необходимых армии Наполеона продуктов прекрасно сохранились: ведь они находились в ледниках под домами, а также были зарыты жителями в последние дни вокруг построек. Из письма маршала Л.Н. Даву жене от 30 сентября 1812 г.: «Несмотря на пожар, мы находим огромные ресурсы для продовольствования войск. В этом отношении чудовища… разрушившие город, не достигли цели». Он же — в письме от 4 октября: «Мы оправились и отдохнули с тех пор, как мы здесь, даже больше, чем могли бы рассчитывать. С каждым днем мы выигрываем во всех отношениях».⁵⁰

Другой участнику похода свидетельствует: «Мы собрали массу запасов всякого рода, которые ежедневно увеличиваются благодаря открытиям солдат в погребах сгоревших домов. По очень понятной предосторожности русские, уезжая, замуровали входы в эти погреба, спрятав там все наиболее ценное. В подвалах находили кучи всяких вещей: муки, водки, оружия, шерстяных материй, книг в великолепных переплетах, мехов на разные цены. Церкви были тоже полны запасами».⁵¹

Сложно даже оценить масштабы преступной бездарности Ростопчина, который оставил врагу огромные арсеналы оружия (которым Наполеон укомплектовал свою армию). Согласно официальной архивной ведомости: 156 орудий, 74 974 ружья, 39 846 сабель, 27 119 артиллерийских снарядов, 108 712 единиц чугунной дроби, 608 старинных русских знамен и больше 1000 штандартов, булав и военных доспехов (и т. д.).⁵² Вместо этого все подводы были заняты вывозом «огнегасительного снаряда».⁵³ Таким образом, чтобы вывезти пожарные инструменты, Ростопчин не только не вывез арсенал и исторические реликвии, но и отнял подводы у несчастных русских раненых, которые остались и заживо сгорели в городе!

Однако продолжим. Давайте разберемся: почему же враг получил 74 974 ружья и 39 846 сабель? Ответ прост: москвичи предпочли покинуть город или покориться врагу, но не защищать свой город. А что же делает автор залихватских «афишек» — генерал-губернатор? Он тоже не собирается возглавить сопротивление. Вместо спасения жизней русских солдат он использовал кареты следующим образом: по его собственному показанию, вывез 130 тыс. рублей «экстраординарных сумм» и 630 рублей «собственно ему принадлежащих». Кроме того, он послал на дачу в Сокольники камердинера забрать портреты жены и Павла I.⁵⁴

Ростопчин бежал не как дворянин, не как военный, не как глава города, а подобно бандиту, скрывающемуся от полицейских. Он собрал ценности в шкатулку и готов был к побегу, но во дворе собралась толпа простонародья и пьяного отребья (вспоминается: «агрессивно-послушное большинство»). Современный исследователь Л.М. Портной так описывает ситуацию: «Толпа, возмущенная известием о сдаче Москвы, в любое мгновение могла взорваться. И должна была взорваться. Оставалось направить народный гнев в нужном направлении. Граф Ростопчин разыграл кровавую драму. Последовавшие события стали самым темным пятном в биографии нашего героя.

…Прежде чем выйти на крыльцо, граф Ростопчин распорядился вывести под конвоем во двор Михаила Верещагина (простой студент, арестованный по клеветническому доносу — прим. мое, Е.П.)…

Генерал-губернатор вышел во двор к возмущенной толпе. Схватив за руку Михаила Верещагина, граф крикнул, обращаясь к простонародью: „Вот изменник! От него погибнет Москва!“ Несчастный Верещагин уже понимал, что его ждет. „Грех вашему сиятельству будет!“ — прошептал он, пытаясь остановить Ростопчина. Усилия его были тщетными, Верещагин был обречен.

Граф Ростопчин приказал вахмистру Бурдаеву: „Руби!“ Тот растерялся и стоял, не двигаясь. Тогда генерал-губернатор повторил приказ командиру эскадрона Гаврилову, пригрозив, что тот ответит своей головой, если не исполнит приказ.

Гаврилов скомандовал „Сабли вон!“, затем первым нанес Верещагину удар саблей, за ним ударил Верещагина палашом вахмистр Бурдаев. Молодой человек, обливаясь кровью, упал.

…Граф Ростопчин со своей свитой не успел покинуть двор, как опьяненная первой пролитой кровью толпа бросилась на израненного Михаила Верещагина. Его привязали ногами к лошади и поволокли. Толпа хлынула прочь со двора.

Еще живого Михаила Верещагина протащили волоком по Кузнецкому мосту, по Петровке, затем через Столешников переулок на Тверскую, оттуда в Брюсов переулок. Здесь несчастного юношу забили до смерти».⁵⁵

И эти скотства творили «христиане»?! Запомните этот страшный маршрут по московским улицам, когда в следующий раз на «День города» будут вспоминать «славную пору 1812 года»! Не хватает только шизофренического лозунга, так популярного в наши дни «можем повторить»! Разве Наполеон и его армия могли даже в самых страшных снах вообразить подобную бесчеловечность? Итак, градоначальник убил чужими руками человека и позорно сбежал со шкатулкой. Кстати, о «Брюсовом переулке»… В период сталинщины, в самые годы активного обновления казенного мифа о событиях 1812 года, в ночь с 14 на 15 июля 1939 года известная советская актриса и жена В.Э. Мейерхольда (1874–1940) Зинаида Райх (1894–1939) была зверски убита неизвестными, проникшими ночью в ее московскую квартиру в Брюсовом переулке (нападавшие нанесли ей семнадцать ножевых ранений и скрылись). Это случилось спустя 24 дня после ареста самого В.Э. Мейерхольда (хотя и он своими доносами погубил многих людей…). Нужны ли этим «переулкам» иноземные враги?

Но продолжим. Участник событий 1812 года русский дворянин Николай Тургенев описывал убийство Верещагина с ужасом и стыдом: «Назначенный московским генерал-губернатором, Ростопчин запятнал свой патриотизм насилием и жестокостью. Накануне вступления врага в столицу он послал за одним молодым человеком, незадолго до этого заключенным им в тюрьму, и приказал привести его к своему дворцу. Здесь Ростопчин объявил собравшемуся народу, что это изменник, продавший город французам: „Я предаю его вашему мщению!“ — вскричал он. Голос из толпы ответил ему: „Мы не палачи“. Ростопчин, видимо торопившийся убежать и желавший поскорее покончить с человеком, вызвавшим его гнев, велел жандарму рубить несчастного. Этот приказ был понят как начало казни. Кровь тогда бросилась в голову толпе, которая с яростными криками ринулась на отданную ей на растерзание жертву, быстро прикончила ее и поволокла труп по улицам (а как же христианские заповеди?! — прим. мое, Е.П.). Какой-то чиновник Генерального штаба русской армии, возвращавшийся в город, положил конец этому возмутительному зрелищу, заставив убрать обезображенные останки, которыми натешилась ярость черни.

…После отступления французской армии отец жертвы попросил императора предать убийцу суду, изложив событие во всей его отталкивающей наготе. Александр пришел в ужас от поступка Ростопчина и велел произвести расследование по этой жалобе. Но Сенат, вынужденный обвинять в убийстве генерал-губернатора, наместника императора, оказался в таком затруднительном положении, что делу не дали хода и замяли его».⁵⁶

Вот он, портрет правительства эпохи 1812 года: один совершил зверское преступление, другие замяли расследование. Поведение российских властей в период сдачи Москвы — это сплошной позор и преступление. Их можно было бы сравнить не с государственными лицами, а с шайкой древних азиатских бандитов, скотски расправлявшимися с невинными людьми, бросавшими без дозволения свои ответственные посты, «святыни» и убегающими, будто бы они не собственники, а всего лишь грабители, трусливо спасающиеся перед лицом законного хозяина. Или подобное и есть тот пресловутый «особый путь»? Не это ли та самая «загадочная» «âme russe»?

Вообще же в городе царила паника. Не лишним будет вспомнить и о другом историческом эпизоде: о панике и массовом бегстве населения — это события 16–19 октября 1941 г. в Москве, произошедшие из-за провала фронта советской обороны и быстрого приближения войск Вермахта к столице после поражения Красной Армии в Вяземской операции.

Из рапорта зам. начальника 1-го отдела охраны руководителей партии и правительства НКВД ст. майора госбезопасности Шадрина зам. наркома внутренних дел В.С. Меркулову:

1. Ни одного работника ЦК ВКП(б), который мог бы привести все помещение в порядок и сжечь имеющуюся секретную переписку, оставлено не было.

2. Все хозяйство: отопительная система, телефонная станция, холодильные установки, электрооборудование и т. п. оставлено без всякого присмотра.

3. Пожарная команда также полностью вывезена. Все противопожарное оборудование было разбросано.

4. Все противохимическое имущество, в том числе больше сотни противогазов «БС», валялось на полу в комнатах.

5. В кабинетах аппарата ЦК царил полный хаос. Многие замки столов и сами столы взломаны, разбросаны бланки и всевозможная переписка, в том числе и секретная, директивы ЦК ВКП(б) и другие документы.

6. Вынесенный совершенно секретный материал в котельную для сжигания оставлен кучами, не сожжен…

8. В кабинете товарища Жданова обнаружены пять совершенно секретных пакетов…⁵⁷

Директор медицинского института В.В. Парин (1903–1971), как отмечалось в решении райкома, скрылся из Москвы со своими заместителями и кассой института, «оставив без руководства госпиталь с ранеными (около 200 человек), ряд клиник с больными, коллектив профессорско-преподавательского состава и студентов».⁵⁸ Секретарь Союз писателей Александр Фадеев (1901–1956) докладывал, что автор слов «Священной войны» Василий Лебедев-Кумач (1898–1949) «привез на вокзал два пикапа вещей, не мог их погрузить в течение двух суток и психически помешался».⁵⁹ «На Ногинском заводе № 12 группа рабочих в количестве 100 человек настойчиво требовали от дирекции завода выдачи хранившихся на складе 30 тонн спирта. Опасаясь серьезных последствий, директор завода Невструев вынес решение спустить спирт в канализацию. Группа рабочих этого же завода днем напала на ответственных работников одного из главков Наркомата боеприпасов, ехавших из города Москвы по эвакуации, избила их и разграбила вещи».⁶⁰

Однако известно много случаев (о которых я лично узнал из уст живых свидетелей) и того, что парикмахерские были переполнены: женщины спешили сделать прически перед входом немцев… А теперь вернемся в незабвенный 1812 год.

Как узнал и как воспринял царь Александр известие о сдаче развлекающимся с малолетними девицами Кутузовым Москвы? Об этом нам рассказывает человек, который и доставил ему эту заслуженную новость — французский аристократ, эмигрировавший после революции — генерал-адъютант граф Александр Францевич Мишо де Боретур (Alexandre Michaud de Beauretour: 1771–1841): «Я был немедленно введен в кабинет государя. Увидев, вероятно, по грустному лицу моему, что я не приехал с утешительными известиями, государь сказал: „Вы, вероятно, привезли печальные вести, полковник?“ — „К несчастию, государь, весьма печальные, — ответил я, — Москва нами оставлена…“ — Как! Разве мы проиграли сражение…? (…) „Вступил ли неприятель в Москву?“ — „Да, государь, и в эту минуту она уже превращена в пепел. Я оставил ее объятую пламенем“.

При этих словах полились слезы из глаз монарха и затмили их. — „Боже мой, сколько несчастий! — сказал он, — какие печальные вести вы мне сообщаете, полковник!“

(…) Не подействовало ли это на дух войск? Не заметили ли Вы в солдатах упадка мужества?

(…) — Государь, сердце мое обливается кровью, но я должен признаться, что оставил армию, начиная от главнокомандующего и до последнего солдата — в неописуемом страхе…»⁶¹

Из процитированного документа среди прочего совершенно ясно следует, что Александр понял — Кутузов его обманул: теперь он знал, что Бородино русскими проиграно.

Но царь не всегда был столь плаксив. Когда речь шла не о его собственной шкуре (падение Москвы было для него весьма опасным), а о жизни его подданных, он ставил рекорды бесчеловечности. Так Александр критиковал Ростопчина за то, что он варварски убил студента Верещагина — вместо этого православный монарх предпочел бы иной по проформе вариант того же самого зверского преступления: «Его казнь была бесполезна, и притом она ни в коем случае не должна была совершиться таким способом. Повесить, расстрелять (напомню, что без доказательств вины — прим. мое, Е.П.) было бы гораздо лучше».⁶²

Советские и российские авторы-фальсификаторы любят не просто выдумывать ложные концепции и определения, но и стараются подменять или избегать неудобных терминов. Так, о капитуляции и сдаче Москвы победителю они говорят как об «оставлении» (мягко, по-семейному…): еще смешнее называть наступающего на пятки убегающим русским Наполеона «проигравшим» Бородинский бой. Сами же русские офицеры-участники событий использовали именно термин «капитуляция» (он же подходит и просто по Толковому словарю русского языка). Отмечу, что русское командование умоляло французов дать своим разбитым войскам спокойно оставить город, обещая, что все пройдет при сохранении порядка (как мы знаем, то было наглым обманом — сожжение уже готовилось), но несогласованность действий в штабе Кутузова дала о себе знать.

Вот как об этом вспоминает генерал-лейтенант Сергей Иванович Маевский: «Но войска Наполеона вошли в Москву прежде, чем мы прошли. Польские уланы, наскакав на наших, рубили на вальтрапах их вензеля А, говоря: „Ту нима Александра, ту Наполеон“. Едва узнал о сем Милорадович, он без конвоя и без свиты едет к цепи неприятельской, которая устроилась против его и сквозь которые тащились огромные картежи войск и жителей. На запрос его, где неприятельский авангардный командир? Явился к нему Себастиани (Орас Франсуа Бастьен Себастьяни де Ла Порта: 1772–1851; корсиканец по происхождению, дипломат, в 1840 году стал маршалом Франции — прим. мое, Е.П.). После многих изъявлений дружбы, желаний и сожаления, Себастиани решительно приказал исполнить в точности условия капитуляции».⁶³ При этом тот же Себастьяни весьма правомерно заявил: «Ежели завтра генерал ваш не прекратит напрасного кровопролития и не будет просить мира, тогда мы с вами сделаемся опять неприятелями, и вы будете готовы встретить меня».⁶⁴

Но «завтра» русская армия без всякого мира просто растворилась в неизвестном направлении (потом ее остатки соберутся в Тарутине). У французов просили милосердно не трогать разбитых русских — и те наивно позволили себя обмануть.

Меня всегда отталкивала эта неприличная «гордость» авторов и вообще всех винтиков пропаганды за то, что русские в 1812 г. сумели: «заманить», «исчезнуть», «отступить в неизвестном направлении», возбудить лживыми воззваниями с религиозными тезисами желание невежественных (а их никто и не хотел учить грамоте) крестьян расправляться с безоружными, нападать обязательно из засады — и тому подобное. Восторг перед уничтожением собственных городов и сел, героизация обыкновенного звериного убийства голодных и безоружных людей, попытка выдать зиму и бездорожье за некий талант, а бессмысленную массовую гибель собственных солдат за нечто прекрасное и даже полезное — всё это, по моему убеждению, есть отвратительные признаки интеллектуального и, если хотите, морального падения и ущербности. Подобное можно рассматривать как анамнез и, одновременно, аутопсию — со всей обнаружившейся гнилью.

Нам важно видеть объемное, даже более чем «трехмерное» изображение Истории: поэтому я всегда напоминаю читателям о том, что предшествовало явлению или событию — и что случилось позднее, какие итоговые смыслы оказались сформулированы. Просивший корсиканского офицера о милости, серб по происхождению своего рода, генерал от инфантерии граф Михаил Андреевич Милорадович (1771–1825) впоследствии стал военным генерал-губернатором Санкт-Петербурга.⁶⁵ Во время восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года он был смертельно ранен пулей, выпущенной русским дворянином П.Г. Каховским (1797–1826) и штыком от князя Евгения Петровича Оболенского 1-ого (1796–1865). Это, по моему мнению, и есть один из множества символов гражданской войны в России — страны, в которой все слои общества были атомизированы и давно развивались с сильными уродствами своей исторической «генетики». Стоит подчеркнуть, что Милорадович возомнил себя имеющим право устраивать интриги государственного масштаба: вначале он требовал от армии присягнуть цесаревичу Константину, а когда тот наотрез отказался царствовать, Милорадович был вынужден срочно обратиться к тем же войскам с увещеванием присягнуть Николаю Павловичу. Почему же отказался Константин? Дело в том, что он панически боялся (военный… командир Гвардейского корпуса…), что его убьют свои же русские офицеры: «Меня задушат, как задушили отца» — истерично кричал он.⁶⁶

Уточню: когда посреди подобного хаоса (к вопросу о комических игрищах любителей монархической идеи в России) великий князь Николай сам провозгласил себя императором — он совершил подлог, оформив это задним числом (на дату смерти своего брата Александра I), но в армии уже стали присягать Константину (и даже была отчеканена монета с его профилем). Все перечисленное стало формальным поводом к восстанию (то есть солдат и вообще жителей России много раз подставили — а затем и наказали!).⁶⁷

Что ж это за страна такая, где русские офицеры убивают царя (а затем пьяные прыгают по трупу), его дети трусливо боятся своих сослуживцев, а «героев» войны 1812 года убивают в спину русские князья? И для довершения истории этой «духовности» я добавлю: на Сенатскую площадь генерал-губернатор Милорадович отправился из опочивальни юной балерины Е.А. Телешевой (1804–1857): этот видный русский православный генерал никогда не был женат, предпочитая менять любовниц-актрис (и не скрывал того).⁶⁸

Но все сие было бы лишь их личным делом, если бы не побочные негативные эффекты. К примеру, знаменитая и одаренная балерина А.С. Новицкая (1790–1822) отказывалась исполнять второстепенные партии подле любовницы генерал-губернатора: тогда «герой войны 1812 года» лично набросился на артистку с угрозами упечь ее в «смирительный дом»: вскоре она скончалась.⁶⁹ Это было самым настоящим убийством и большим скандалом в свете! Таковы факты биографии еще одного распиаренного «героя», «работающего» винтиком громоздкой машины мифа о «великом прошлом». Перед наполеоновскими солдатами этот кавалер орденов всевозможных «святых» (Анны, Георгия, Владимира, Андрея Первозванного и прочих) постоянно отступал (хотя в боях от пули не прятался, а картинно гарцевал) — зато смело угрожал слабой русской женщине. Я убежден, что о вышеизложенных фактах вы, мои уважаемые читатели, никогда ранее не слышали.

Любопытно, что 15-летний Каховский в 1812 году не последовал за остатками разбитой армии Кутузова — и остался в Москве, где много общался с победителями…

Итак, мы вернулись в 1812 год. В ту пору Милорадович славился своим импозантным поведением: он пытался пародировать (как всегда — копирование чего-то с «вражеского» Запада) образ И. Мюрата — и даже заигрывал в дружбу с ним самим в период свиданий на аванпостах (пока Наполеон руководил Европой из Москвы, Александр свистел в Петербурге, а Кутузов спал в Тарутине).

Важный вопрос: в каком состоянии и настроении русские солдаты оставляли Москву? Вновь обращаемся к очевидцу С.И. Маевскому: «все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления…»⁷⁰ Настоящим позором обернулось повальное пьянство и мародерство. Отправляемся в архив ЦИАМ — и берем в руки документы, которые до сего момента не цитировал ни один из авторов исследований о войне 1812 года! Так, в рапорте пристава Пятницкой полицейской части надворного советника Я.А. Матвеева значится: «Во исполнении предписания Вашего Превосходительства [от] 10-го числа сего м[еся]ца за № 3459 донести честь имею, что 1812 г. сентября-го дня (по старому стилю — прим. мое, Е.П.), когда нельзя было удержать от вторжения раненых воинских нижних чинов, следовавших через Москву, по словесному приказанию Вашего Превосходительства в питейных домах в предупреждение дальнейших неприятных последствий оставшееся число напитков разбиты и выпущены».⁷¹

Пристав Серпуховской полицейской части А.П. Зиновьев докладывал: «…разного рода чернь и раненые солдаты, приступая, выбивали двери и окны» в кабаках и бесчинствовали.⁷² Из рапорта пристава Якиманской полицейской части: «… 1-го числа сентября 1812 г. (по старому стилю — прим. мое, Е.П.) находящимися здесь в то время разных полков ранеными нижними чинами питейные дома были разбиты и питья в оных вместе с принадлежащим имуществом расхищено, на какую же сумму, части неизвестно».⁷³ Подобный же доклад сделали и приставы Тверской, Пречистенской, Арбатской, Хамовнической, Новинской, Пресненской, Мясницкой, Сретенской, Яузской, Сущевской, Мещанской, Басманной, Таганской, Лефортовской и Покровской полицейской заставы (то есть всех!).⁷⁴ Вспоминая и перефразируя неуклюжую и агрессивную фразу: деды мародерствовали и напивались (и, наверное, «можем повторить»?).

Эти документы стыдно читать: православные солдаты повально перестали исполнять присягу (и, кстати, «заповеди»), наплевали на все «святыни» и принялись пить и мародерствовать. Но удивляться не приходится: как я уже говорил, они были деклассированным элементом, практически все нижние чины были неграмотны, всю свою жизнь они испытывали унижение — сначала от помещиков, а затем от начальства (в русской армии были телесные наказания, а в наполеоновской — нет). Армейцы оказались деморализованы после поражения в генеральном бою, солдаты не верили генералам, они не чувствовали себя единым обществом с москвичами. Их религиозные убеждения оказались фикцией.

Князь Александр Борисович Голицын (1792–1865) повествует о другом показательном и колоритном моменте: сам проигравший кампанию главнокомандующий — М.И. Кутузов — от стыда, а более из желания не тревожить своего комфорта приказал одному из членом свиты: «Проведи меня так, чтобы сколько можно, ни с кем не встретились».⁷⁵

Действительно: кампания, война (как таковая — сами военные действия) были русскими проиграны — оставалось затеряться в бессмысленном пространстве и ждать зимы и просто ухода армии противника.

И снова князь А.Б. Голицын подытоживает: солдаты и жители «…ломали кабаки и лавки. Народ русский пьет и от горя, и от радости одинаково».⁷⁶

При бегстве из Москвы случались и комические ситуации. Одна забитая мракобесием московская монахиня, увидав издали французов, бросилась в реку (топиться) — и ее спас французский кавалерист, тут же нырнувший в воду.⁷⁷ И подобных историй — множество.

Вспоминает знаменитый мемуарист и друг А.С. Пушкина Ф.Ф. Вигель: «Беспорядок являл картину единственную в своем роде, ужасную и вместе с тем несколько карикатурную. Там был виден поп, надевший одну на другую все ризы и державший в руках узел с церковной утварью, сосудами и прочим (без часиков Бреге, наверное, не обошлось — прим. мое, Е.П.); …там в тележке сидела достаточная мещанка или купчиха в парчовом наряде и в жемчугах, во всем, что не успела уложить…»⁷⁸

Ф.Н. Глинка записал в дневнике сюжет о том, как московские (и прочие — речь идет о перемещении представителей и близлежащих уездов) дамочки тащат за собой французских служанок и учителей (а не русских раненых!): «С каким старанием сии скачущие за Волгу увозят с собою французов и француженок! Берегут их, как родных детей! Какое французолюбие! Несчастные! …Не совсем-то хорошо и то, что по той же самой дороге, где раненые солдаты падают от усталости, везут на телегах предметы моды и роскоши. Увозят вазы, зеркала, диваны, спасают купидонов, венер, а презирают стоны бедных и не смотрят на раны храбрых!!

Гремит гром, но не всякий еще крестится!..».⁷⁹

Так где же тот «патриотизм» и «всеобщее единение», о котором так много кричит пропаганда и авторы-фальсификаторы истории?

Жена одного полицейского бежала — и оставила трехлетнее дитя. В спешке позабыли про двух грузинских царевен (проживавших в ту пору в Москве) и о грузинском же экзархе — в ужасной суматохе их все же в последний момент вытащили из города.⁸⁰ От духовной неразвитости происходит не только дикарское отношение к иноплеменникам, но и столь же преступное отношение к своим. Архимандрит Павел Егоров вспоминает: «Около Спасских казарм с половины августа множество набралось раненых и увечных солдат. Многие их них жаловались и роптали на свое начальство: „Коли здоров солдат, кормят его и одевают, а если заболел — кинули его, как собаку, без всякого призора“».⁸¹

Еще не читавшие будущих опусов Карла Маркса русские «патриоты-дворяне» уже питали классовое презрение к православным, но незнатным людям. Офицер И.Р. Дрейлинг (кстати, прямой предок публично поддерживающего решения правящей партии и нынешнего президента РФ бывшего члена Общественной палаты РФ Николая Николаевича Дроздова: 1937 г. р.): «3 сентября мы прошли через всю Москву… В улицах и переулках встречалась одна беднота да подонки городского населения. В отчаянии они хватались за наши поводья, умоляя о спасении и защите».⁸²

Да, то была война всех против всех. 1812 год развеял и миф о тотальной богобоязненности населения «России, которую мы потеряли». Я напомню, что именно русские — и из простонародья вызвались снять большой крест с колокольни Ивана Великого.⁸³

В 1812 году некоторые русские крестьяне продемонстрировали страшные примеры варварства и бесчеловечности: спустя столетие (в 1917–1937 гг. и далее) это проявится в зверствах по отношению к собственным же собратьям. Представители «народа-богоносца» живьем варили в кипятке безоружных пленных, обматывали соломой и заживо их сжигали, европейских солдат сажали на кол, рубили на куски топорами.⁸⁴ Естественно, речь идет о тех оголодавших французах, которые просто приходили в поисках хлеба. Никаких партизанских рейдов, никакой осознанной защиты государства, никаких выдуманных и распиаренных «куриных» и «кожиных». Все как в каменном веке: кто в мою пещеру из соседней зайдет — того и убью без объяснений и причины. Крестьянам даже в голову не приходило, что пленных они обязаны передавать русскому командованию. Конечно, подобных случаев было не так много (еще раз повторюсь, война носила локальный характер: узкая полоска по обе стороны Старого смоленского тракта), но, тем не менее — они весьма показательны и зловеще живописны. Как говорится, деды убивали, деды крест снимали.

А вот как, к примеру, обходились с русскими те, кого называли «нехристями». Рассказывает «богадельник Набилкинского заведения» П.Ф. Герасимов: «На другой день пришли к нам французы. Мы так и обмерли, да они нас стали успокаивать — детей приласкали, а с матерью… все „мадам“ да „мадам“… И точно, выдали они нам денег за целый месяц вперед, уж сколько — не помню, и муку мы от них получили, а иной раз и печеные хлебы».⁸⁵

Но вернемся в трагические часы бегства жителей из Москвы. На самом деле, их страдания только начинались. Из «Писем» Ф.Н. Глинки: «С какими трудами, неприятностями и препятствиями сопряжено всеобщее бегство!.. По Рязанской губернии в нескольких местах переправляются через одну только Оку, и ни в одном месте нет порядочной переправы! Ни к чему не годные паромы на ветхих канатах едва могут поднять десять лошадей и несколько человек, тогда как сотни проезжающих ожидают на берегу. Раненые офицеры больше всего при этом страждут. Целые семейства живут здесь на пустом берегу в ожидании очереди переправиться. Жена одного знакомого нам московского жителя, который простоял на переправе трое суток, разрешилась от бремени. Положение отца было самое печальное, ибо негде было взять никаких средств для вспоможения болящей и младенцу. Я еще в первый раз в здешних местах и в первый раз вижу, что Россия здесь так мало населена. Какие обширные поля и как мало жилищ! Кажется, что вся населенность в России сдвинулась к ее границам. Если б можно было сделать противное, чтоб народ стеснился ближе вокруг сердца своего Отечества, а степи отделили бы от чуждых стран, чтоб разврат и оружие иноплеменников не так легко проникали в него!»⁸⁶

Я постоянно внутренне обращаюсь к мысли: «зачем», «ради чего» принесены те жертвы, которые я вынужден описывать? Срежиссированный русским царем и его кликой «враг» уйдет домой — но проблемы и трагедии только умножатся. Я вижу страшные картины того, как правительство России наказывало и унижало русских солдат гвардейского Семеновского полка (знаменитое восстание в 1820 году): избиение кнутом, ссылка на каторгу — и за что? С армейцами расправились лишь за то, что они встали на защиту собственного достоинства! Не забегая в дела далекого от 1812 г. будущего, вновь обращаемся к декабристам. Те, кто искренне болел за судьбу своей родины — они оказались на каторге или на виселице. Но и казнь в Российской империи не могли провести прилично — трое висельников сорвалось: и их в диких муках стали вешать повторно. Один из них — С.И. Муравьев-Апостол (1796–1826): участник боев 1812 года в районе Витебска, при Бородине и Малоярославце. А кто следил за исполнением казни? Все те же участники событий 1812 года. Среди них — А.И. Чернышев (1786–1857), который когда-то был послан царем Александром агентом в Париж, чтобы там незаконно (а как же христианская заповедь «не лжесвидетельствуй»?) выудить секретные сведения об армии Наполеона, и Павел Васильевич Голенищев-Кутузов (1772–1843). Вскоре после казни русских сотоварищей они отправились пить французское шампанское вместе с новым послом Франции в России — бывшим маршалом Наполеона Огюстом Фредериком Луи Виесс де Мармоном (1774–1852)!

А сейчас (27 июля 2017 г.), когда я пишу эти строки, СМИ принесли такую характерную новость: в Волгограде закончили вырубку деревьев в Мемориальном парке у подножия Мамаева кургана, на котором стоит монумент Родина-мать (я напомню: советский скульптор Е.В. Вучетич фактически скопировал образ отечественной «Родины-матери» с центральной фигуры скульптурной группы «Марсельеза» на знаменитой Триумфальной арке в честь побед Наполеона Великого в Париже…). По сообщению главы департамента мэрии по градостроительству и архитектуре Эдвина Петрова, на месте вырубленных деревьев (посаженных жителями города в 1965 г.) появится парковка для посетителей стадиона, который строят к чемпионату мира по футболу 2018 года. Кроме того, на мемориальном месте разместят многочисленные туалеты (что само по себе, в принципе, прогрессивное явление…).⁸⁷

Я прекрасно понимаю, что определенной части агрессивно настроенной невежественной публики и профессиональным «патриотам» (сидящим на госгрантах) может сильно не понравиться правда — эта полная палитра исторических фактов и параллелей. Правда им не нужна, они боятся света: их делишками удобнее заниматься при полной темноте и невежестве аудитории. Но не я, не ученый-историк навлек на Россию войну, не я проиграл все сражения, не я сжег собственные города, не я бросил русских раненых — однако ненависть «агрессивно-послушного большинства» и профессиональных фальсификаторов будет направлена не на виновных, а на того, кто имеет знания, энергию, силу воли и смелость их разоблачать. И все же не пытаться докопаться до истины — это означает не просто предать память о жертвах и покривить научной совестью, но и не иметь возможности предотвратить ошибки и трагедии в будущем. Хотя мне, безусловно, было бы легче не прилагать никакого труда, не подставляться — а просто переписывать типовые пошлые байки и получать за эту мерзость все блага от машины пропаганды и от типовых ущербных любителей «героической» мифологии, рыщущих в поисках новых «врагов».

В свете подобных размышлений невольно вспоминается ситуация из эпохи Александра I, а также его отца и бабки. 4 сентября 1790 года (по ст. стилю) писателя и философа Александра Николаевича Радищева (1749–1802) признали виновным в самых ужасных преступлениях, которое он якобы совершил, написав свою знаменитую книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» — текст, «наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства и наконец оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской».⁸⁸

За переживания автора о судьбах русских людей российский суд приговорил его к смертной казни (!), которая была заменена на ссылку в Сибирь, в Илимский острог.⁸⁹ Где находится могила легендарного Радищева — неизвестно (как неизвестны могилы О.Э. Мандельштама и М.И. Цветаевой).

Признаю — определенный прогресс в российской истории существовал: с другим известным критиковавшим общество литератором столетием ранее поступили еще жестче. Аввакума Петрова (1620–1682) сначала продержали 14 лет на хлебе и воде в земляной тюрьме, а затем вместе с сотоварищами заживо сожгли в срубе в Пустозерске (а в иных местах в это незабвенное время люди веселились на балах при дворе Людовика XIV…).⁹⁰

Что же такое страшное и «преступное» описал как свидетель А.Н. Радищев? Почти по памяти приведу для примера три цитаты. Первая о помещике: «…каждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил, известно же в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности».⁹¹ И вторая — о «достойных» отроках: «Плетьми или кошками секли крестьян сыновья. По щекам били или за волосы таскали баб и девок дочери. Сыновья в свободное время ходили по деревне или в поле играть и бесчинничать с девками и бабами, и никакая не избегала их насилия. Дочери, не имея женихов, вымещали свою скуку над прядильницами, из которых они многих изувечили. Суди сам, мой друг, какой конец мог быть таковым поступкам. Я приметил из многочисленных примеров, что русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость… Они окружили всех четверых господ и, коротко сказать, убили их до смерти на том же месте. Толико ненавидели они их, что ни один не хотел миновать, чтобы не быть участником в сем убийстве».⁹² И третий отрывок — о российских чиновниках-вельможах: «В душе своей он скареднейшее есть существо; обман, вероломство, предательство, блуд, отравление, татьство, грабеж, убивство не больше ему стоят, как выпить стакан воды; ланиты его никогда от стыда не краснели, разве от гнева или пощечины; он друг всякого придворного истопника и раб едва-едва при дворе нечто значащего».⁹³

Ничего не скажешь — хороша была страна: такое государство, такое общество, такую «духовность», безусловно, стоило ценой сотен тысяч жизней защищать от «Гражданского кодекса» и прочих установлений Наполеона (хотя, как я уже документально доказал, он и не собирался вторгаться в Россию и тем более что-то в ней менять к худшему). Вынужденно слушая сейчас (в момент написания данных строк) дикие пьяные крики во дворе, у меня невольно встает историко-антропологический вопрос: стоило ли тому же Радищеву так подставляться и ломать свою жизнь из-за переживаний за предков тех, кого я только что упомянул?..

А теперь мы переходим к детальному описанию страшного преступления — сожжения Москвы. Погибли десятки тысяч человек (русских раненых солдат и горожан), дома и дворцы, культурные и материальные ценности. Сегодня мы должны ответить на вопрос: кто виноват в преступлении уголовном, военном, нравственном.

Тема пожара Москвы в 1812 году — редчайший случай в мировой истории и историографии, когда у ученых-историков не существует двух точек зрения. Мы имеем абсолютно полную доказательную документальную базу единственно возможного вывода, а именно: Москву сожгли не французы, а сами русские — московское правительство (приказ был отдан генерал-губернатором, исполнен чиновниками, параллельно этому способствовал и М.И. Кутузовю). Мы располагаем свидетельствами и показаниями того, кто отдавал приказ, кто выполнял, кто был свидетелем, тех, с кем затем это обсуждали! О том же свидетельствуют все москвичи, официальное расследование французских властей и все неангажированные российские и европейские современники событий.

Об этом знало все русское общество 1812 года — и знание это передавалось детям и юношеству. Именно так полагали: А.С. Пушкин, Н.М. Карамзин, М.Ю. Лермонтов, А.И. Герцен, В.Г. Белинский, Н.Г. Чернышевский. О сожжении Москвы ее градоначальником Ростопчиным писали еще крупные историки войны 1812 года царской эпохи: М.И. Богданович и А.Н. Попов, а в советское время — М.Н. Покровский (великий русский историк, получил известность еще до революции), академик Е.В. Тарле, В.И. Пичета, М.Н. Тихомиров, Н.М. Дружинин, М.В. Нечкина. О том же безоговорочно свидетельствуют знаменитый генерал А.П. Ермолов, Д.В. Давыдов, И.Т. Радожицкий, генерал-лейтенант князь Д.М. Волконский, генерал граф П.Х. Граббе, Ф.Н. Глинка — и, наконец, сам Ф.В. Ростопчин и М.И. Кутузов! Все их свидетельства по данному вопросу проанализировал еще несколько лет назад доктор исторических наук, профессор Н.А. Троицкий.⁹⁴

В.М. Холодковский еще в 1966 году посвятил расследованию причин пожара специальную статью, где доказывал невиновность французов, объяснял и без того очевидную истину: им этот пожар был невыгоден!⁹⁵ Я бы сказал, не просто не выгоден, а категорически не нужен: солдаты Великой армии много недель ждали вожделенный отдых, дома для постоя и провизию.

Наиболее репрезентативый разбор огромного массива документов, подробно раскрывающих преступление Ростопчина, опубликовал в 1992 году известнейший отечественный источниковед, доктор исторических наук А.Г. Тартаковский (1931–1999).⁹⁶

Итак, обратимся к первоисточникам.

Еще почти за неделю до Бородинского сражения Ростопчин в письме министру полиции А.Д. Балашову лукаво предупреждал: «И если Проведению угодно будет, к вечному посрамлению России, чтоб злодей ее вступил в Москву, то я почти уверен, что народ зажжет город…»⁹⁷ Примечательно: «мнение народа» (любимая ширма чиновников Российской империи, а затем СССР) сразу выдвигается в качестве «алиби».

На следующий день после Бородина (8 сентября) Ростопчин писал тому же Балашову уже более откровенно и угрожающе: «если по нещастию столицы спасти нельзя будет, то я оставшееся предам огню».⁹⁸

В канун сдачи Москвы градоначальник имел беседу с племянником матери Александра I Марии Федоровны (Софии Марии Доротеи Августы Луизы Вюртембергской…) генерал-майором принцем Евгением Вюртембергским (Friedrich Eugen Karl Paul Ludwig von Württemberg: 1788–1867), которого проинформировал: «Если бы меня спросили, то я бы ответил: разрушьте столицу, прежде чем уступить ее неприятелю»⁹⁹ (следует заметить, что «столицей» в эпоху 1812 года принято было называть не только Петербург, но и «древнюю святыню» — Москву). В этот же день Ростопчин лично пригрозил А.П. Ермолову: «Если без боя оставите вы Москву, то вслед за собою увидите ее пылающею». Далее уже сам Ермолов прокомментировал: «Исполнил обещание свое граф Ростопчин».¹⁰⁰

Подобных документов (писем, записок, мемуаров) — множество. Теперь перейдем к фактам исполнения преступления.

В 8 часов вечера 13 сентября 1812 года, получив сообщение Кутузова об оставлении Москвы Наполеону, Ростопчин отдал приказ обер-полицмейстеру П.А. Ивашкину вывезти «все 64 пожарные трубы с их принадлежностями». Более того: «чтоб пожарные команды немедленно были приготовлены к выступлению…». Об этом через 6 дней Ивашкин уже дополнительно докладывал министру полиции Российской империи.¹⁰¹

В 1912 году в Петербурге были опубликованы воспоминания дочери Ростопчина Н.Ф. Нарышкиной (естественно, она писала по-французски: на том же языке они и вышли в свет). Она свидетельствует, как с наступлением ночи на 14-го сентября в особняк Ростопчина на Лубянке (метафорично…) «полицмейстер Брокер привел несколько человек, одни из которых были горожанами, другие — чиновниками полиции. В кабинете отца состоялась тайная беседа в присутствии Брокера и моего отца». Эти люди «получили точные инструкции о том, какие здания и кварталы следовало обратить в пепел сразу же после прохождения наших войск через город». Нарышкина даже называет и «скромное имя того чиновника, который первым начал осуществлять начертанный план, — это был Вороненко (…), смело приступивший к делу в 10 часов вечера, когда часть неприятельской армии заняла несколько кварталов города; в одно мгновение склады с припасами, нагруженные хлебом барки на реке, лавки со всевозможными товарами (…) — вся эта масса богатств стала добычей пламени, ветер распространил пожар, а так как отсутствовали насосы и пожарники, чтобы остановить огонь, жертва, вдохновленная велением момента, совершилась, и желание отца исполнилось».¹⁰²

Как говорится, чьи-то «деды поджигали»… Моментальное возгорание упомянутых складов и барок полностью совпадает с описанием произошедшего в прочих документах. Архивные данные дают нам массу уточнений. Оказывается, А.Ф. Брокер был связан с семьей Ростопчина с 1790-х годов, а в 1812 г. он был назначен 3-м полицмейстером Москвы, чтобы, по словам самого Ростопчина, «иметь кого-либо надежного». П.И. Вороненко — оказался квартальным надзирателем.¹⁰³ Имена этой ОПГ нам теперь известны.

В 1836 году бывший адъютант М.И. Кутузова А.И. Михайловский-Данилевский собирал материалы для составления описания войны 1812 года. Именно ему упомянутый П.И. Вороненко прислал записку, где среди прочего значилось: «2 сентября (по старому стилю — прим. мое, Е.П.) в 5 часов полуночи он же (Ростопчин — прим. мое, Е.П.) поручил мне отправиться на Винный и Мытный дворы, в Комиссариат и на не успевшие к выходу казенные и партикулярные барки у Красного Холма и Симонова Монастыря, и в случае внезапного вступления неприятельских войск, стараться истреблять все огнем, что мною исполнено было в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера (…)».¹⁰⁴ Прочие архивные документы открывают нам имена сообщников — среди них: следственный пристав, московский сыщик Г. Яковлев, частный пристав Арбатской части М.М. Щерба, частный пристав Городской части и другие чиновники.¹⁰⁵

Утром при выезде из Москвы сам Ростопчин сказал сыну Сергею: «Посмотри хорошо на этот город, ты видишь его в последний раз, еще несколько часов, и Москвы больше не будет — только пепел и прах».¹⁰⁶ Еще один документ. В 8 часов утра 14 сентября Ростопчин написал письмо жене со словами: «Когда ты получишь это письмо, Москва будет превращена в пепел…»¹⁰⁷ Да, не зря Екатерина II называла Ростопчина «сумасшедшим Федькой»: она его держала за придворного шута, но кто бы мог подумать, что в мае 1812 года другой не сильно психически адекватный человек (ее внук) назначит сумасшедшего генерал-губернатором Москвы?! Но не один Ростопчин занялся истреблением города. Сам главнокомандующий русской армией (вернее, тем немногим, что от нее осталось после поражения при Бородине) М.И. Кутузов еще утром 14 сентября сам приказал сжечь склады и магазины с продовольствием и частью боеприпасов.¹⁰⁸ Кроме того, независимо от Ростопчина Кутузов приказал вывезти из города и противопожарные инструменты. А ведь он прекрасно понимал, что оставляет в городе многие тысячи беспомощных русских раненых (не говоря уже о московских жителях: детях, женщинах, стариках). Москва в ту пору была по большей части деревянной: поджечь в одном месте и увезти пожарные трубы — означало ее уничтожить! Градоначальник (а также прочие чиновники, дворяне, «общественность») даже не подумал о том, чтобы вывезти из подожженной Москвы детей из Воспитательного дома! По счастью, их, часто ценою собственной жизни, спасли солдаты Наполеона и некоторые оставшиеся воспитатели. Многим детям были даны имена французских маршалов и генералов (которые они носили всю жизнь!).

Современный исследователь темы пишет: «Согласно ведомости, представленной Тутолминым (А.И. Тутолмин /1752–1815/ руководил Воспитательным домом — прим. мое, Е.П.) Наполеону, на 6 сентября в Воспитательном доме находилось грудных детей обоего пола 275 человек, от года до 12 лет здоровых — 207 и от года до 18 лет больных — 104 человека… Ознакомившись со списком детей… Наполеон с весьма двусмысленной улыбкой заметил, что всех взрослых девиц успели эвакуировать».¹⁰⁹

Добавлю: Кутузов нашел местечко в карете для своей малолетней любовницы, а Ростопчин — для денежных сбережений, масштабных портретов жены и Павла I.

Во время бегства из города Кутузов приказал начальнику арьергарда М.А. Милорадовичу передать французам записку (подписана дежурным генералом П.С. Кайсаровым), адресованную начальнику Главного штаба Наполеона маршалу Л.А. Бертье. Этот документ доставил неприятельской стороне (передал И. Мюрату, который был в авангарде) ротмистр Ф.В. Акинфов (в будущем — генерал и декабрист; годы его жизни: 1789–1848). Ее текст: «Раненые, остающиеся в Москве, поручаются человеколюбию французских войск».¹¹⁰ Это верх низости и подлости: поджечь город — и просить о сохранении жизней раненых! Вспомним и то, что русское командование всячески подстрекало население к религиозному и бытовому терроризму (из-за чего бывали случаи расправ над безоружными французскими солдатами). «По-моему, здесь налицо верх цинизма, не только воинское преступление, но и (по современной терминологии) преступление против человечности» — справедливо заключает доктор исторических наук Н.А. Троицкий.¹¹¹

Я полностью присоединяюсь к этому определению: русское командование и правительство совершили в ходе войны 1812 года ряд тяжких уголовных, военных преступлений, а также преступлений против человечности, за что их следует судить судом историков и, вероятно, заочным судебным разбирательством. Тот же Н.А. Троицкий (я напомню: это выдающийся российский историк и большой знаток эпохи) пишет о «персональной ответственности» Кутузова, Ростопчина и распоряжавшегося эвакуацией армии Барклая де Толли, однако, я уверен, что первым на «скамью подсудимых» необходимо поместить Александра I, развязавшего войну, отказавшегося от мирных предложений Наполеона, начавшего практику уничтожения собственных селений и городов.

Генерал А.П. Ермолов оставил потомкам такую фразу: «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля. С негодованием смотрели на это войска». Н.Н. Раевский свидетельствовал: «Раненых всех бросили».¹¹² Русское правительство и командование совершало преступление за преступлением! Я абсолютно убежден в том, что у подобного не существует срока давности — и мы должны дать сему соответствующую историческую и юридическую оценку.

Очевидец событий, знаменитый военный теоретик и историк (находившийся в 1812 г. при русском штабе) Карл Клаузевиц, который не просто наблюдал происходившее при бегстве русской армии и жителей из Москвы, но внимательно анализировал происходящее и общался со всеми высшими должностными лицами, свидетельствует (подчеркну — в личном письме с фронта): «Когда мы проходили, улицы были полны тяжелоранеными. Страшно подумать, что большая часть их — свыше 26 000 человек — сгорела».¹¹³

Каково же было число русских раненых солдат, уничтоженных вследствие поджога, устроенного ОПГ Ростопчина (чему параллельно способствовал и Кутузов)? В документе, исходящем от самого Ростопчина, их показано 28 000 человек (всего перед пожаром).¹¹⁴ По явно заниженным официальным данным Государственного совета — 22,5 тыс. чел.¹¹⁵ Как мы уже знаем, по-немецки точный в своих оценках очевидец событий К. фон Клаузевиц говорит о более чем 26 000 (только сгоревших!), а некоторые другие мемуаристы — доводят их число до 30 000. По моим специальным расчетам, анализируя потери в Бородинском сражении и других боях, а также разность численности армии (по ведомостям за начало и конец сентября), мы получаем те же 30 тыс. чел., из которых примерно 25–26 тыс., по всей видимости, погибли в огне. Остальных спасли (часто ценой собственной жизни) французские солдаты.¹¹⁶

Уже известный нам Жорж Шамбре вспоминает о трагедии русских раненых: «Когда огонь овладел зданиями, набитыми ими, мы видели, как они ковыляли по проходам или выбрасываются из окон, жутко крича от боли».¹¹⁷ Над всем этим не хватает только шизофренического лозунга, так популярного в среде черни и в наши дни: «можем повторить»!

Я призываю читателя хотя бы попытаться представить этот содеянный губернатором и «отцом солдат» (главнокомандующим) ад: беспомощные, не могущие передвигаться люди — охваченные пламенем! Стоны и обгорелые трупы, ломающиеся кости, падающие от пожара балки домов и страшное удушье, загубленные часто еще молодые жизни — и ради чего? За чьи прихоти и интересы? Возможно, когда пожар только начинался, солдаты уже понимали, чем все закончится: ведь за два месяца войны подобными методами они уже были свидетелями таких сожжений.

А что же дворяне, попы и верхушка купечества? Снова возвращаемся к теме характера войны. О московских беглецах из числа высшего общества К.Н. Батюшков (1787–1855) писал князю П.А. Вяземскому (1792–1878) из Нижнего Новгорода: «Василий Пушкин забыл в Москве книги и сына: книги сожжены, а сына вынес на руках его слуга… Везде слышу вздохи и глупость. Все жалуются и бранят французов по-французски». И далее про балы у местного губернатора и вице-губернатора: «где наши красавицы, осыпав себя бриллиантами и жемчугами, прыгали до первого обморока в кадрилях французских, во французских платьях, болтая по-французски Бог знает как, и проклинали врагов наших».¹¹⁸

Итак, дворяне не нашли в себе смелости и чести защищать город и его святыни, а некоторые при бегстве забывали малолетних детей. Война с французами коснулась лишь узкой части прифронтовой полосы: во всей остальной России продолжался похабнейший «пир во время чумы» двух войн — 6-й антифранцузской коалиции и гражданской войны. Примитивных развлечений была масса, но книжек провинция почти не читала… Карамзин в одном из писем жалуется (из того же Нижнего Новгорода): «Кто на Тверской или Никитской (улицы в Москве — прим. мое, Е.П.) играл в вист или бостон, для того мало разницы — он играет и в Нижнем. Но худо для нас, книжных людей: здесь и Степенная книга мне в диковину».¹¹⁹ Сегодня мы располагаем множеством писем, записок и мемуаров с подобными же свидетельствами. Обеспеченные беглецы из Москвы и не собираются прогонять «супостата», не очень переживают за «святыни». Ровно так же и армия Кутузова просто ждет (а часть мародерствует или подавляет крестьянскую войну), пока победитель-Наполеон просто вернется в свою страну.

Между тем, преступная банда в лице правительства Москвы сделала свое «черное» дело. Тот же Карамзин так описывал свое первое впечатление по приезде в Москву в середине 1813 года: «Я плакал дорогою, плакал и здесь, смотря на развалины; Москвы больше нет; остался только уголок ее». И в другом письме (к брату): «Здесь трудно найти дом, осталась только пятая часть Москвы. Вид ужасен. Строятся очень мало».¹²⁰

Подытоживая, я повторяю: «матушку-Москву» вместе с русскими ранеными сжег ее генерал-губернатор — психически не вполне адекватный тип, который вдобавок оказался еще и нечист на руку. Но кто назначил подобного человека на столь ответственный пост? Кто вообще развязал войну? Царь Александр! Рукотворная трагедия лежит тяжким грузом и на совести главнокомандующего — М.И. Кутузова.

Интересно, что уже во время войны русские дворяне не только в Москве, но и в отдаленных от нее губерниях знали, что французы не жгли, а пытались спасти Москву. Попавший в плен военный врач Д.П. де ля Флиз записал мнение графа В.В. Гудовича: «Коснулись и пожара Москвы. Граф слишком хорошо был извещен о том, что происходило, чтобы обвинять в пожаре французов, как вообще распространяли об этом слух. Бретон (присутствующий при беседе француз — прим. мое, Е.П.) говорил, что лично слышал, как Наполеон приказал гвардии отстаивать здания от огня, и что без них Воспитательный дом, Кремль и много других зданий сгорели бы дотла, и еще более спасли бы, если бы пожарные трубы не были раньше вывезены из Москвы».¹²¹ Весьма интересное показание про «пожарные трубы»: как мы помним, именно их М.И. Кутузов самым преступным (в отношении русских раненых, москвичей и памятников русской истории) образом приказал вывезти. Не лучше ли было использовать транспорт для отправки умирающих раненых и детей из городского приюта?

Верный своему излюбленному приему сопоставления, подстановки, так сказать, в историческую формулу разновременных фактов для выявления сути явления, я обращусь к нынешнему времени. За последние годы и десятилетия ни одим дом (более того — ни один кирпич) не был разрушен, к примеру, солдатами НАТО. При этом общественное градозащитное движение «Архнадзор» добавило в свою «Черную книгу» аж 25 исторических объектов Москвы, иногда состоящих из нескольких строений, которые были частично или полностью уничтожены в 2016 году (среди них, между прочим, и 14-й корпус Кремля). Ко всему этому иностранцы непричастны. Хотя, да, есть одно исключение. На 1-й Тверской-Ямской улице, 22 снесен Доходный дом Прошиных (1905 г., в стиле модерн). По данным ряда СМИ,¹²² следы заказчика работ ведут в сторону дочери президента Азербайджана (она же внучка президента Азербайджана) Лейлы Ильхам кызы Алиевой (1984 г. р.). У нас пока нет официальных подтверждений этим данным журналистских расследований, но, как бы там ни было, я должен подчеркнуть, что президент РФ Владимир Путин наградил ее Медалью Пушкина, да и родилась Лейла в Москве — поэтому она человек не чужой: уж точно не враг из числа наполеоновских «басурман».

И снова перенесемся на крыльях Истории в 1812 год!

Как известно, дни пожара Наполеон провел в Петровском путевом (подъездном) дворце, что располагался на Тверском тракте (ныне это проспект, названный в честь Ленинграда, который ведет в сторону Петербурга…). Так сложилась жизнь, что я часто оказываюсь возле этого памятника истории: и ставший уже широко известным мой авторский цикл телевизионных передач «Правда о войне 1812 года» («КП-ТВ», 2012 г.) был записан в здании по соседству.

Петровский дворец был построен по приказу Екатерины II в стиле европейской (снова нерусской) неоготики в 1776–1780-х годах. Перед своей коронацией в 1797 г. в нем останавливался Павел I, которой спустя несколько лет будет зверски убит русскими офицерами на деньги и при непосредственном участии английского правительства (напомню: русский император пошел на мир и совместные союзные действия с консулом Бонапартом). Другим известным постояльцем оказался страстный поклонник Наполеона, великий русский поэт и писатель М.Ю. Лермонтов (1814–1841): он гостил здесь у своего приятеля — юного барона Д.Г. Розена (1815 — после 1885), семейство которого занимало во дворце казенную квартиру.

Много позже, в 1896 году, во время коронационных мероприятий Николая II из-за давки случилась массовая гибель людей на Ходынском поле подле дворца. Здесь же Николай II принимал депутации от крестьян и варшавских дворян в день той трагедии. А сегодня во дворце располагается отель, в котором нам предлагаются следующие исконно-русские слова и удовольствия: ресторан, бассейн, сауна, пресс-центр. Приходится отметить: цены заданы такие, что среднестатистический гражданин России не сможет порадоваться этому памятнику российской истории.

Но Наполеону сей «отель» оказался «по карману»… Когда же император возвращался в Кремль, его взору предстала значительная часть русской армии, которая дезертировала и занялась мародерством, причем французские солдаты не делали их военнопленными, так как уже ждали заключения мира, кроме того, из гуманных побуждений. Вот как описывает это свидетель — адъютант Наполеона Ф.-П. де Сегюр: «Пожар обнаружил, что в Москве оставалось еще около 20 тысяч жителей… Некоторые из москвичей, мужчины и женщины, были хорошо одеты. Это были купцы. Они кружились с остатками своего имущества у наших костров и жили вместе с нашими солдатами, опекаемые одними и терпимые или не замечаемые другими. Около 10 тысяч неприятельских солдат точно так же бродили в течение нескольких дней среди нас, пользуясь полной свободой. Некоторые из них были даже вооружены. Наши солдаты относились к побежденным без всякой враждебности, не думая даже обратить их в пленников, быть может, оттого, что они считали войну уже конченной или, быть может, здесь сказывались беспечность и сострадание: вне битвы французы не любят иметь врагов. Поэтому они разрешали им сидеть у своих костров…»¹²³

Это поразительно! Десять тысяч русских солдат греются у французских костров и растаскивают имущество москвичей! А где же разрекламированный патриотизм? Где желание прогнать «супостата» с «отеческих гробов»? Почему они не чувствовали себя «оскорбленными верующими»? Во что эти тысячи русских мародеров вообще верили? От этих вопросов невозможно «отмахнуться». Мы должны признать, что сказка про «отечественную» войну — это полнейший блеф агрессивной казенной пропаганды. На самом деле, со стороны невероятно атомизированного русского общества образца 1812 года тогда происходила война всех против всех.

Известно, что французские военачальники расположились, к примеру, в следующих местах (я указываю современные адреса): в доме московского генерал-губернатора на Тверской (д. 13), в Екатерининском институте благородных девиц (Суворовская пл., 2: в 1802 г. дворец переустроил архитектор из Швейцарии Джованни Баттиста Джилярди /офранцуженный вариант — Жилярди: 1755–1819/ и его сын Доменико Жилярди /1785–1845/), во Вдовьем доме (ул. Баррикадная, 2: здесь вместе с французами продолжали жить и бездомные русские старухи). Это здание в стиле классицизма создали все те же отец и сын Жилярди. Еще один известный адрес — дом московского коллекционера древностей, специалиста в области просопографии П.Ф. Карабанова (1767–1851) — сегодня это Бауманская, 38. Маршал И. Мюрат облюбовал особняк промышленника И.Р. Баташева (1732–1821) на берегу Яузы, но вскоре после начавшихся пожаров он перебрался в усадьбу министра народного просвещения, известного масона графа Алексея Кирилловича Разумовского (1748–1822) на Гороховом поле (ул. Казакова, 18–20). Отмечу, что сия известная русская усадьба была построена шотландским архитектором Адамом Менеласом (Adam Menelaws: 1753–1831). Кроме того, генералы и офицеры Великой армии заняли: дом Долгоруковых (он же «дом Воейкова») на Пречистенке (д. 19/11, стр. 1), особняк А.К. Разумовского — Н.П. Шереметева («Наугольный дом» Шереметева) на Воздвиженке (д. 8/1, стр. 1), памятник растреллиевского барокко — дом Апраксиных — Трубецких (Апраксинский дворец, «Дом — комод») на Покровке (д. 22) и др.¹²⁴

Опираясь на первоисточники, исследователь истории Москвы А.А. Васькин сообщает много интересных подробностей: «Особняк князя Сергея Голицына (ныне Институт философии РАН в Малом Знаменском переулке, дом l) был избран Коленкуром (Арман Огюстен Луи де Коленкур — тогда шталмейстер Наполеона — прим. мое, Е.П.) для проживания его людей, участвующих в тушении огня наравне с москвичами: „Мне удалось спасти также прекрасный дворец Голицына и два смежных дома, один из которых уже загорелся. Людям императора ревностно помогали слуги князя Голицына, проявившие большую привязанность к своему господину. Каждый делал, что мог, чтобы поддержать принятые меры и остановить этот разрушительный огненный поток. Но воздух был раскален. Люди дышали огнем, и даже на обладателях самых здоровых легких это сказывалось потом в течение некоторого времени. Мост к югу от Кремля был до такой степени нагрет раскаленной атмосферой и падавшими на него головнями, что загорался каждое мгновение, хотя гвардия и в частности саперы считали для себя вопросом чести спасение этого моста. Я оставался там с генералами гвардейских частей и адъютантами императора; нам пришлось оставаться под огненным градом, чтобы поддержать энергию людей, боровшихся с огнем. Более минуты нельзя было оставаться на одном месте; меховые шапки гренадеров тлели на их головах“».

Затем в доме Голицына нашли приют русские погорельцы и среди них шталмейстер H.A. Загряжский, служивший камергером еще при Павле I. Про Загряжского ходили самые разные слухи, в том числе и то, что он, сопровождая Наполеона в его поездках по городу, «умышленно оставшийся в Москве, прислуживает Французам и бывает часто у Наполеона, в шитом своем мундире», а на мундире этом красуется Орден Почетного легиона. Коленкур же писал, что «шталмейстер императора Александра Загряжский, который остался в Москве, надеясь спасти свой дом, заботы о котором составляли смысл всей его жизни».

Послевоенное расследование установило, что Загряжский «лишился от пожара и разграбления двух своих домов» и сам нашел своего знакомого Коленкура с целью получить от него пропуск на выезд из Москвы. Последнее ему не удалось. Как свидетельствовал офицер-ополченец князь А.А. Шаховской, «отставной шталмейстер Загряжский никого не умилил. Хотя он и не был, как разнесся слух, в наполеоновой службе, но по прежней будто дружбе с Коленкуром в добром здоровье оставался под его покровительством в чужой Москве, для сохранения своего имущества, а может быть, и для приобретения к нему в случае им одним из русских желанного мира».¹²⁵

И вот как тот же внимательный к подробностям А.А. Васькин описывает тушение французами Москвы и спасение ими русских раненых: «Русские и французы поменялись местами: первые хотели город уничтожить, вторые — спасти.

…Раненые русские солдаты, для эвакуации которых не хватило ни подвод, ни времени, были обречены на смерть вместе со всей Москвой: многие из них погибли, так и не сумев выбраться из охваченных огнем домов. Иногда французы сами спасали русских раненых. Бургонь описывает такой случай. В поисках продовольствия он вместе с сослуживцами оказался в набитой всякой всячиной бакалейной лавке, в одном из помещений которой находились тяжелораненые русские: „Пять канониров гвардии с раздробленными ногами. Всех их было семнадцать человек, многие были азиаты, — их легко было отличить по манере кланяться“. Они были даже не в состоянии принести себе воды и попросили об этом французов.

Нагрузив доверху найденные поблизости кареты продуктами, французы хотели было уже ехать, пока не увидели, что к дому, где оставались русские раненые, приблизились какие-то вооруженные люди. У одного из них в руках была пика, у другого — сабля, у третьего — факел. Это были поджигатели: „Увидав это, мы пронзительно вскрикнули, чтобы испугать троих негодяев, но, к нашему удивлению, ни один не двинулся с места; они спокойно смотрели, как мы подходили, и тот, что был вооружен пикой, встал в горделивую позу с намерением защищаться. Но подойти нам было довольно трудно; с нами не было сабель. Капрал подоспел, однако, с двумя пистолетами, найденными в комнате у раненых. Он дал мне один из пистолетов, а другим собирался уложить человека с пикой. Но я пока остановил его, избегая поднимать шум, из опасения, чтобы нам не пришлось навязать себе на шею еще большее число противников.

Тогда один бретонец из числа наших людей схватил небольшое дышло от экипажа и, вертя его в руке, как тросточку, пошел на противника, тот, не умея сражаться таким способом, скоро свалился с перешибленными ногами. Падая, он испустил пронзительный крик; расходившийся бретонец не дал ему времени вскрикнуть еще раз и нанес ему в голову удар до того сильный, что пушечное ядро не могло бы оказать большего действия. То же самое он собирался с двумя другими, но мы остановили его. Человек, державший в руках зажженный факел, ни за что не хотел его выпускать, он побежал со своей горевшей головней во внутрь дома, двое наших людей бросились за ним. Потребовалось не меньше двух ударов саблей, чтобы вразумить его.

Но в самый момент отъезда мы вдруг увидели, что огонь охватил дом. Мысль, что несчастные раненые должны погибнуть в мучительных страданиях, заставила нас остановиться и поспешить к ним на помощь. Немедленно мы отправились туда, оставив всего троих людей стеречь экипажи. Мы перетащили бедных раненых в сарай, стоявший отдельно от главного здания. Вот все, что мы могли для них сделать…

Не успели мы сделать и двадцати пяти шагов, как несчастные раненые, которых мы только что перетащили на новое место, завопили благим матом. Опять пришлось остановиться и узнать, в чем дело. Капрал отправился с четырьмя людьми. Оказывается, загорелась солома, сваленная кучами во дворе; огонь уже добрался до того места, где лежали несчастные. Капрал со своими людьми сделал все возможное, чтобы предохранить их, но, по всей вероятности, они так и погибли“».¹²⁶

И тот же исследователь продолжает цитировать мемуары очевидца — французского офицера: «Мы услыхали голоса женщин, звавших на помощь по-французски; мы вошли в дом, откуда слышались крики, думая, что это маркитантки армии в драке с русскими. Войдя, мы увидали разбросанные в беспорядке разнообразные костюмы, показавшиеся нам очень богатыми, и навстречу нам вышли две дамы, взволнованные и растрепанные. При них был мальчик лет 12–15; они умоляли нас оказать им покровительство против солдат русской полиции, которые хотели поджечь их жилище, не дав им времени унести свои пожитки, между коими была одежда Цезаря, шлем Брута, латы Жанны д’Арк; дамы объяснили нам, что они актрисы (очевидно, это были артисты французской труппы в Москве — прим. мое, Е.П.), что мужья их поневоле должны были уйти в поход вместе с русскими. Мы воспрепятствовали пока поджогу дома, забрав с собой русских полицейских; их было четверо».¹²⁷

Итак, снова мы слышим о русских поджигателях-полицейских! Эти озверевшие существа исполняли преступный приказ полоумного Ростопчина — и не щадили ни женщин, ни детей!

Чем же занимались «оккупанты» в брошенной и преданной собственным правительством и жителями Москве? Мы уже знаем, что они спасали русских раненых и русских детей (в т. ч. из Воспитательного дома), но что еще (всё же враги)? К примеру, «была произведена тщательная уборка овощей. В районе двух — трех лье от города убрали картофель и сено, сложенное в многочисленных стогах…».¹²⁸ Уже упомянутый Ф.-П. де Сегюр рассказывает о развлечениях: «Среди развалин устроили даже театр, были призваны из Парижа лучшие актеры. Один итальянский певец приехал, чтобы воспроизвести в Кремле „Тюильрийские вечера“».¹²⁹

Созданный Наполеоном всесословный Муниципалитет (он опередил российскую историю почти на двести лет!) пытался наладить существование разрушенного города. Началась деятельность по возобновлению работы фабрик и мануфактур, по устройству торговых точек; было распространено обращение к крестьянам подмосковных сел, в котором объяснялось, что французы им не враги, что они могут спокойно жить и торговать своим урожаем (в науке это называется «рыночной экономикой»: она могла бы появиться еще 200 лет назад…). Уже хорошо зная колоссальные государственные и административные таланты Наполеона и проведенные им реформы, мы можем уверенно предположить, что останься он здесь правителем (что не было его целью ни в один из периодов ни до, ни во время, ни после кампании!), Москва бы точно управлялась куда эффективней, чем любой из городов Российской империи на столетие вперед…

Российские власти сбежали, и Наполеон был вынужден заново изобретать цивилизацию. Необходимо было налаживать жизнь оставшихся горожан, помогать раненым и пострадавшим от поджога, восстанавливать дома и мануфактуры, устроить снабжение армии. Московский муниципалитет был учрежден 24 сентября стараниями гражданского интенданта «города и провинции» барона Жана Батиста Бартелеми Лессепса (1766–1834) и при участии московского купца Я.А. Дюлона и лектора французского языка (магистра Московского университета) Ф. Виллерса. Городской головой стал купец первой гильдии П.И. Находкин (1746–1818). Важнейший факт: впервые в российской истории появилась мэрия как всесословный орган! Показательно и то, что Наполеон особо заботился об уважении к местной религии и к нуждам простых горожан.

Рассмотрим структуру Муниципалитета. Он делился на 6 отделений (каждое во главе с товарищем /заместителем/ городского головы): Первое отделение — надзор за содержанием дорог, улиц и мостовых (товарищ головы — Дюлон; помощники — Г. Фе, И.П. Исаев, В.Ф. Коняев); Второе — надзор за госпиталями «и попечение, чтобы Богослужению было уважение» (товарищ головы — московский купец Первой гильдии П.И. Коробов; помощники — Г.Н. Кольчугин, И. Кульман, И.К. Козлов); Третье — надзор за «состоянием ремесленников и назначение им удобного места для беспрепятственного занятия своею работою» (товарищ головы — учитель рисования Е. Меньян /Маньян/; помощники — П.И. Находкин, Арбильон /Лардильон/, Х. Донорович, затем И. Переплетчиков); Четвертое — обеспечение размещения войск и квартирования (товарищ главы — московский именитый гражданин по ученой части Ф. Фракман; помощники — Ф. Брион /Бриан/, А. Келлер, В.Ю. Бородин); Пятое — общая безопасность, спокойствие и правосудие (товарищ головы — сын купца Первой гильдии Н.Н. Крок; помощники — Х. Штельцер, Е. Мерман, И.П. Дронов); Шестое — продовольствие бедных и попечение больных (товарищ головы — надворный советник, служивший в Вотчинном департаменте А.Д. Бестужев-Рюмин; помощники — А.Я. Конюхов, И. Переплетчиков, А. Сущов). В ходе работы Муниципалитета его состав менялся.¹³⁰

Итак, разные нации, профессии и сословия были объединены! Таким невероятным событиям могла позавидовать любая «буржуазная революция» (долгая, с кровью и хаосом) — только здесь не понадобилось нескольких лет якобинства или военного коммунизма: демиург просто привнес цивилизацию. Но, как мы знаем, ненадолго: скоро Москва была от нее спасена.

Мы наблюдаем буквально «машину времени»: в стране «рабов и господ» несколько недель длилась совсем иная «формация». В связи с темой продажи людей как животных (как сбывают вещи), можно вспомнить о том, что не только в России, но и в Европе наполеоновская армия и администрация были первыми, кто стал обращаться с низшими сословиями как с людьми (хотя, подчеркну, положение рабов в России было принципиально, качественно хуже, чем жизнь крестьян в других феодальных странах Европы). Отнюдь не склонный льстить Наполеону профессор истории Университета штата Миннесота Дэвис Уильям Стирнс справедливо пишет: «Для несчастных крестьян многих областей Италии и Германии французская администрация часто оказывалась первой справедливой и эффективной властью в их жизни. И все эти успехи были достигнуты меньше чем за десять лет, к тому же во время непрерывных войн, когда император тратил свои основные силы на мощные удары по врагу и дипломатические заботы. Значит, все эти (выше данного рассуждения автор подробно описывает выдающиеся достижения Наполеона в сфере развития экономики, администрации и законотворчества — прим. мое, Е.П.) крупные общественные проекты сильнее и ощутимее всех слов, которые кто-либо может написать, свидетельствуют о том, каким необыкновенно деятельным был Корсиканец, и о многосторонности его гения».¹³¹

Особое внимание Наполеон уделил устройству жизни местных погорельцев и калечных русских солдат, распределяя их по уцелевшим домам (а иногда — дворцам!).¹³² Еще объезжая поле Бородинского сражения по его завершению великий полководец-победитель произнесет свою знаменитую фразу: «После битвы нет врагов, есть только люди» (этим он увещевал своих приближенных оказать помощь всем раненым русским).

О, как же подобное контрастирует с тем, что устроили казаки и некоторые подмосковные крестьяне, когда Наполеон оставил город: они набрасывались на немногих оставшихся в Воспитательном доме тяжелораненых Великой армии, обкрадывали их, а затем избивали и бросали в ямы с нечистотами. Директор этого приюта (спасенного вместе с русскими детьми от пожара Наполеоном и его гвардейцами!) И.А. Тутолмин пытался воспрепятствовать этому скотству, но ему удалось уберечь всего несколько человек.¹³³

А теперь почитаем записки человека невысокого звания — А.К Кузьмина. Он описывает, как «народ-богоносец» при случайной удобной оказии расправлялся с безоружными людьми (нарушая все «заповеди Христовы» и нормы поведения европейской цивилизации уже начала девятнадцатого века): «Нахватаем их человек десяток и поведем в этот лесок. Там раздадим им лопатки да и скажем: ну, мусье! Ройте себе могилки! Чуть кто выроет, то и свистнешь его дубинкой в голову…»¹³⁴

Но пока вернемся к гению, временно поселившемуся в Кремле. Личный секретарь Наполеона барон А. Фэн вспоминает: «Парижская эстафета прибывала через восемнадцать дней (то есть именно за этот срок посыльный успевал доехать до Москвы из Парижа; иногда это происходило быстрее, за 14 суток — прим. мое, Е.П.); регулярно приезжали курьеры, и в Кремле не проходило и дня без новых вестей из Франции.

…В Париже возводились новые здания, еще более украшавшие столицу его империи. В годовщину 15 августа (День рождения Наполеона — прим. мое, Е.П.) были заложены дворцы Изящных искусств, Архива и Университета.

…Кроме эстафет, в императорскую квартиру прибывали также почтовые кареты, и каждую неделю аудиторы Совета министров приезжали с отчетами министров и увозили их сразу по утверждении, и, таким образом, происходило все управление текущими делами.

Возобновилась и корреспонденция со всеми европейскими дворами. Только сношения с Соединенными Штатами страдали от чрезмерной удаленности. После начала англо-американской войны императору не терпелось еще теснее привязать к себе американцев, и он хотел помочь им всеми возможными для него способами».¹³⁵

Вместе с тем Фэн отмечает и неудачи маршалов Наполеона, сражавшихся против вторгшихся в Испанию англичан (именно это и станет одной из главных причин отбытия Наполеона из России во Францию!): «Зато из Испании приходили неутешительные вести. Все ждали, что последует за битвой при Саламанке. Лорд Веллингтон проник в самое сердце страны. 12 августа Мадрид открыл ему свои ворота…»¹³⁶

Все это нам лишний раз напоминает о том, что война 1812 года — это война 6-й антифранцузской коалиции против Наполеона и его империи на всех фронтах (Англия помогала России в войне на море и в Испании, а также «ленд-лизом»).

Поразительная работоспособность, всегда свойственная Наполеону, проявилась и в Москве. Он действительно лично проверял все главные счета огромной империи — его мозг работал вместо тысячи аналитиков. Все время Русской кампании Наполеон разрабатывал, уточнял и подписывал сотни указов, которые незамедлительно печатались на отдельных листах в Париже (несколько подобных документов есть и в моей личной коллекции). Среди прочего 15 октября 1812 г. был утвержден и знаменитый «московский» Устав (из 87 пунктов) театра «Комеди Франсез», который действует и поныне! Какой контраст являет это деятельное чудо эволюции в сравнении с ленными и пустыми его противниками: Александром I и его нерадивым командующим Кутузовым.

Но театральное искусство радовало французов не только в Париже, но и в капитулировавшей Москве. Директором труппы стала Аврора Бюрсе (она также иногда писала простенькие пьесы), а режиссером — ее брат Луи Антуан Домерг по прозвищу Сент-Арман (1780-е — 1840-е), которые уже работали в России с 1808 года.¹³⁷ Материальным обеспечением процесса (в пожаре погибло все имущество труппы) занялся Префект двора барон Л.Ф. де Боссе (1770–1835) и Главный интендант армии граф Империи Гийом Матьё Дюма (1753–1837). Спектакли проходили на сцене популярного у московской знати домашнего театра генерал-майора П.А. Позднякова (Познякова) на Большой Никитской улице (сегодня — это дом 26/2).¹³⁸ Именно здесь до войны выступал уже известный нам строитель бань С.Н. Сандунов, тут же представлял разные диковинные образы (то перса, то китайца…) и сам хозяин — П.А. Поздняков.

Первое представление прошло 25 сентября: была поставлена комедия Пьера Карле де Шамблена де Мариво (1688–1763) «Игра любви и случая» и одноактная комедия де Серона «Любовник, сочинитель и лакей». Всего же было дано 11 спектаклей — среди них: «Оглушенные, или Живой труп», «Открытая война, или Хитрость против хитрости», «Деревенский пройдоха», «Три султанши», «Любовницы Протея», «Фигаро», «Проказы в тюрьме», «Сид и Заира» и др.¹³⁹ Сестры Ламираль с успехом исполняли дивертисменты из русских плясок. Сам Наполеон здесь не появлялся (хотя и утверждал репертуар!): специально для него в Кремле были устроены концерты выдающегося певца — контртенора (кастрата) Л. Тарквинио. Стендаль отмечал, что в Москве скучно, но «Зато у нас здесь Тарквинио, один из лучших теноров».¹⁴⁰

Наверное, никогда ранее или позднее театр так не отвечал высокому эпитету «храм искусств»: за неимением иных вариантов занавес сшили из риз, брошенных убежавшими из Москвы священниками, партер освещался церковными свечами — люстра также была принесена из церкви.¹⁴¹

Впоследствии вся труппа театра последовала за армией Наполеона — и многие погибли во время похода к Неману от обморожения (или были убиты казаками). После выхода Великой армии из Москвы особняк и театр ждала трагическая судьба: он был разграблен. Свидетельствует сам С.Н. Сандунов: «Из русских ничего не сделаешь. Лишь только облетела московские окрестности молва, что французов нет в Москве, со всех сторон нахлынули крестьяне с возами. Поднялся ужасный грабеж… С горы, мимо моего дома, неслось повозок до сорока… Навстречу им спешили крестьяне с пустыми возами. Завязался бой, засвистели кистени, дубины, вилы и ружья. Казалось, что злые духи вынырнули из адских пропастей. Раздался крик, вопль, гул и кровь полилась ручьями. Тяжело было при неприятеле, но тут было еще тяжелее. Объятый ужасом, я бросил свой дом, свои бани и бежал на Украину к знакомому нашему Палицину».¹⁴²

В январе 1831 года этот уже несколько перестроенный дом посетил А.С. Пушкин: он заезжал к выкупившему здание в 1822 г. князю Н.Б. Юсупову (1750–1831). После переворота 1917 г. над особняком были достроены еще два этажа.

Наполеон часто проводил парады на Красной площади (выражаясь современным языком российских СМИ, он «крестил дружину» — значит, французы имеют право на?..): этому красочному зрелищу способствовала хорошая погода и праздничное настроение солдат-победителей в генеральном сражении, которых император награждал орденом Почетного легиона.¹⁴³ Сегодня собственноручно подписанные императором Наполеоном Декреты о награждении орденом Почетного легиона офицеров, унтер-офицеров и солдат Великой армии за сентябрь — октябрь 1812 г. хранятся в РГВИА.¹⁴⁴Знаменитый современник событий — журналист, историк, переводчик Николай Алексеевич Полевой (1796–1846) — пишет в своей 5-томной «Истории Наполеона»: «В Москве Наполеон каждый день присутствовал при разводах своей гвардии в Кремле и осматривал полки, приходившие поочередно из окрестностей столицы на площадь перед Ильинскими воротами».¹⁴⁵

Уже упомянутый Е.А. Харузин вспоминает: «Наполеон как администратор на третий день своего вступления в Москву распорядился назначить своего губернатора, полицмейстеров и прочих должностных чинов; да в том беда: нечем им было распоряжаться…