Глава одиннадцатая

Однажды Рома позвал меня прогуляться в один заброшенный многоквартирный дом. Это было в конце лета; год не помню, задолго до постановки диагноза. Дом оставили по причине аварийности: у него обрушилась одна из стен и грозила обвалиться крыша. Интересно, что покидали дом, похоже, в спешке: во многих квартирах осталась как мебель, так и куча мелких бытовых вещей: игрушки, посуда, книги, видеокассеты и лазерные диски в пластиковых коробочках. На двери в подъезд висела предупреждающая табличка: аварийный дом, запрещено входить, но сами двери никто не запер. Дом находился рядом с такими же многоквартирными домами, только оттуда людей никто не выселял, и сами дома выглядели целыми, но, впрочем, такими же унылыми. Никто не разграбил оставленные квартиры, по крайней мере, многие из них выглядели уютно, мебель на месте, светло и убрано, в других же царил бардак, но создавалось впечатление, что царил он тут и при обитателях. Мы пришли сюда в пятницу вечером, у Ромы наготове был фотоаппарат, и он щелкал им без перерыва; я же бродил по пустым квартирам без особой цели, просто наслаждаясь ощущением одиночества этого покинутого места. Интересно было сравнить, кто как жил: иные квартиры обставлены богато, по-современному, в других — какие-то древние буржуйки, скрипучие полы и пропитанные жиром паласы, а также банки солений, беспорядочно напиханные под ржавые мойки; какое-то отчаянье сквозило во всем этом. В квартире на последнем третьем этаже я обнаружил целую кучу оставленных фотоальбомов, пачки старых черно-белых фотографий, многие подписаны, из этих фотографий при должном старании можно было составить целую жизнь. Запомнилась фотография маленькой девочки в белом платье, огромный белый бант на причесанной голове, на стене за ней — портрет Ленина в рамке. Помню, я подумал: а ведь когда-то кто-то доставал эти фотоальбомы, эти фотографии и показывал скучающим гостям: это дядя Ваня, это он только вернулся с войны, это бабушка Лена с маленьким Егоркой на руках, ты его не помнишь, он в восьмидесятых погиб, так было жалко, такой был умненький мальчик, но случилась эта проклятая авария, и его не стало, это папа с мамой, только что поженились, смотри, какие они здесь счастливые, кто же знал, что все так выйдет, никто не знал, но жизнь продолжается, моя дорогая, жизнь продолжается.

Рома подошел и щелкнул стопку фотографий.

Спросил:

— Возьмешь их с собой?

Я сначала сказал: да. Потом помотал головой:

— Вдруг за ними вернутся? Все-таки чья-то память. Давай их лучше пощелкаем для своей памяти.

— До-о, — сказал Рома.

Не думаю, что мы в самом деле верили, что за фотографиями вернутся; но все же стыдно было красть чью-то оставленную память.

Рома сделал несколько снимков и ушел, я снова остался один. Перебрался через упавший платяной шкаф и оказался в соседней комнате; тут жил кто-то помоложе: новые евроокна, новая мебель, несколько лазерных дисков, много книг в отличном состоянии валялись прямо на полу, в основном фантастика: Стругацкие, Азимов, какие-то другие незнакомые мне научные фантасты — и внезапно ко всему этому Кафка, помню, меня удивило наличие здесь Кафки. Я полистал книгу, нашел несколько запомнившихся мне абзацев, перечитал, потом расположил книги на подоконнике как будто в творческом беспорядке и сфотографировал: отличные были книги, я чуть было не забрал себе несколько; с детства обожаю книги, запах бумаги, шелест страниц. Но все-таки я сдержался и брать не стал, вдруг человек вернется за своими книгами, ведь ему, наверно, однажды станет жалко, что книги пропадают и никто их больше не читает.

Я услышал шорох в комнате, откуда только что пришел. Позвал: Рома, ты? Никто не ответил. Я подумал, что это, наверное, кот, мы видели толстого рыжего котяру, гулявшего по лестнице в подъезде, похоже, он забрался в квартиру, раздраженный, что мы с Ромой посягнули на его владения. Выбираясь из комнаты, я позвал: кис-кис-кис, но кот не отозвался. Фотографии и альбомы все так же лежали на полу и подоконнике. Впрочем, возникло чувство, что кто-то их раскидал. Я нахмурился, соображая: на этих местах они лежали или нет? Вновь зашумели, на этот раз из кухни. Кто-то гремел посудой. Помню, подумал, что это, наверное, бомж вернулся после дневной прогулки; лучшим решением было оставить его в покое, но я двинулся в сторону кухни. Мне доводилось встречаться с бездомными людьми в заброшенных зданиях, они живут в покинутых многоквартирных домах, оставленных детских садах, везде, откуда ушел другой человек; обычно они достаточно безобидны и погружены в себя, как будто в надежде, что если не вспоминать о мире вокруг, то и он не напомнит о себе; могут попросить сигаретку или на хлебушек, почему-то у них всегда это так ласково выходит: дай на хлебушек, братик, можно дать, но можно и не давать, в целом ничего не изменится, бездомный человек нырнет обратно в свою огороженную реальность и там останется существовать, мечтая выпить водки или не очень особенно и мечтая.

Я смело вошел на кухню, мельком успел увидеть двухконфорочную газовую печку в углу, повернул голову, выбросил вперед руки, не вполне осознавая, что делаю, как-то нелепо дернул ногой, как при попытке убежать, и позорно упал на задницу. Все это произошло почти мгновенно: гораздо быстрее, чем я это описываю. Напротив печки кто-то расположил высокую деревянную вешалку с дырявым старым пальто, и лучи солнца падали в замызганное окно таким образом, что казалось, будто в углу стоит не вешалка, а какой-то уродливый высокий человек, тянущий к тебе свои костлявые лапы. Выходит, от неожиданности я испугался вешалки. Это объяснение разумно, но в тот момент мне в него не верилось. Мне показалось, что там действительно стоял уродливый высокий человек и тянул ко мне свои костлявые лапы. Я твердо знал: кроме вешалки там был кто-то еще. Кто-то, кто растворился в воздухе, когда я опустился на задницу.

И кто-то ведь шумел посудой.

Я поднялся и постарался поскорее оттуда уйти; не переходя, впрочем, на трусливый бег. Помню, подумал, что я уже несколько раз встречал эту высокую черную тварь в заброшенных зданиях и катакомбах. И каждый раз старался ее забыть. Она всегда худая и черная. Лица не различить. Иногда она ростом с человека, иногда — выше домов. Но даже если она ростом с человека, все равно кажется, что она очень большая. Поэтому я так ее и назвал: тварь размером с колесо обозрения.

— Вов, ты где? — позвал меня Рома издалека. — Дуй на чердак, тут прикольно!

Все время оборачиваясь, я быстро покинул квартиру.

Помню, тогда впервые подумал, что схожу с ума. Эта мысль была отчасти успокаивающей: если я осознаю, что схожу с ума, значит, я еще не сошел с ума окончательно. Просто надо разобраться со своим психозом. Я уговаривал себя: это галлюцинации. У меня слишком богатое воображение. Там была вешалка и пальто на ней — и больше ничего.

По лестнице я забрался на чердак. Тут было пыльно и грязно, воняло голубиным пометом. Рома замер рядом с фотоаппаратом на изготовку.

— Тс-с, — сказал он.

Я молчал.

— Смотри, сколько голубей, — прошептал Рома.

Птиц действительно было много: они шевелились возле широкой дыры в крыше сплошной живой птичьей массой; облепили стропила и балки, лезли буквально друг на друга, стараясь держаться подальше от люка, из которого выглядывали мы с Ромой.

— Эй! — крикнул Рома.

Голуби немедленно сорвались с мест — прямо в дыру, на свет. Хлопали крылья, клубами поднималась пыль, кружили перья.

Щелкнул фотоаппарат.

— Думаю, отличный кадр получится, — сказал Рома.

Чердак опустел: ни одной птицы. Перья планировали на пол, золотистая пыль медленно оседала. Хотелось скорее покинуть это место. Рома сказал: да, уже пора. Но перед тем как уйти, Рома предложил спуститься в подвал, где местные жители хранят свои варенья; очень хочется на них посмотреть и сфотографировать. Я сказал: давай как-нибудь потом. Не было никакого желания лезть в сырую тьму. Но Роме обязательно хотелось сделать несколько кадров напоследок; он не мог уйти так просто. Возможно, это будут самые лучшие его кадры: он поместит их в фотобанк, и они принесут ему деньги и славу. Мы спустились на первый этаж. Дверь в подвал была заперта на шпингалет. Рома попытался отодвинуть его, но шпингалет попросту остался у него в руке; на пол посыпалась гнилая стружка. Дверь со скрипом отворилась, изнутри пахнуло холодом. За порогом сразу начинался узкий коридор. Покачивалась разбитая лампочка на проводе. Мы еле втиснулись в ограниченное пространство. Не понимаю, как местные жители ходили по этому коридору с вещами. К тому же сейчас коридор весь был затянут паутиной. Мы разгребали ее руками, ругаясь и отплевываясь: будто плывешь в грязно-белой воде. Наконец коридор вывел нас в небольшую комнату с кучей деревянных полок вдоль стен. На полках стояли трехлитровые банки: компоты, варенья, соленья с пыльными крышками. Рома посветил фонариком: слушай, да тут все свежее почти. По крайней мере не выглядит пропавшим. Почему никто ничего не украл?

Я пожал плечами. Нас привлекла радиола на одной из полок. Рома попробовал ее приподнять: может, получится утащить с собой, но быстро отказался от этой идеи. На другой полке лежала гитара; она выглядела целой, правда, без струн. На полу валялся старинный кожаный чемодан, весь серый от въевшейся грязи. Запах, древняя пыль, деревянные полки, сколоченные из подручного материала, — все это напоминало подвал из моего детства в Новочеркасске: место, где живет Фантомас. Помню, меня передернуло от воспоминания. Но оно же придало здоровой злости. Я сказал себе: чепуха. Здесь нет никого, кроме нас.

— Посвети на радиолу, — попросил Рома. — Я сфокусируюсь.

Что-то стояло совсем рядом, в темноте. Стояло и смотрело на меня: я чувствовал. Но я не стал поворачивать голову, чтоб убедиться; я молча светил фонариком на древнюю радиолу в деревянном корпусе. Рома сделал несколько снимков, потрогал гитару, чихнул от попавшей в нос паутины, хотел уже уйти, но сделал еще один снимок напоследок, вдруг это будет то самое фото, которое принесет ему успех, потом сказал: давай и гитару щелкнем, есть в ней что-то печальное, я сказал «давай», и мы щелкнули гитару, потом еще что-то, и еще, а потом развернулись и стали протискиваться по коридору обратно. Я нарочно шел последним: надо доказать самому себе, что никого, кроме нас, здесь нет. Что нечего тут бояться. Что это только мои фантазии. Казалось, кто-то вот-вот вцепится мне в спину. Пот стекал по спине. Никто, конечно, не вцепился. Когда мы вышли на свет, я вздохнул с облегчением и некоторой досадой: разве можно верить во всю эту чепуху? Кроме нас с Ромой и толстого рыжего кота, во всем здании никого нет.

— Тьфу, — вдруг сказал Рома и сделал шаг назад.

На бетонном полу лежал мертвый кот: Рома случайно наступил на него, когда поднимался из подвала. Неясно, по какой причине погибло животное: зверь просто лежал неподвижно среди мусора, как будто спал, присыпанный штукатуркой. Кошачья пасть была распахнута, какого цвета шерсть, из-за толстого слоя пыли не разобрать.

Рома аккуратно обошел мертвого кота и вышел на улицу, щурясь на заходящее солнце.

Я молча осмотрел зверя. Наклонился, провел пальцем по шерсти, убирая пыль: рыжий. Большой рыжий кот. Могли мы его не заметить, когда спускались в подвал? Наверно, могли: он весь засыпан и, если не приглядываться, кажется частью строительного мусора. Мы просто не обратили на него внимания.

— Ну что, пойдем? — позвал Рома. — А то уже поздно, меня жена ждет.

— Подкаблучник ты, Роман, — сказал я.

— И горжусь этим, — сказал Рома.