Глава двенадцатая

22 июня — день особый. В этот день в 2015 году мне вырезали злокачественную опухоль. Перед операцией пришлось почистить кишечник: довольно унизительная процедура. Кроме того, я поговорил с анестезиологом. Это была молодая женщина; к сожалению, я не запомнил ее лица, имени. Да и больше я ее не видел. Помню, она говорила со мной дружеским голосом, без лишнего сочувствия. Объяснила риски, уточнила насчет аллергии на лекарства. Мне она понравилась. Я спросил: может, надо дополнительно заплатить за какой-нибудь препарат получше? Почему-то казалось, что бесплатный препарат будет дрянь. Она улыбнулась: не надо, препараты и без того будут лучшие. Ночь я провел спокойно, выспался. Утром меня позвали в операционную. Сказали взять подушку и одеяло: до утра мне придется провести время в реанимации. Я совершенно не боялся операции; я ждал, когда наконец вырежут эту дрянь. Яна с тетей Жанной ждали в коридоре. Мама с детьми сидела дома. В операционной мне пришлось раздеться до трусов. Мне выдали специальную стерильную рубашку, на голову надели шапочку. Профессора Светицкого и Ирины Валентиновны видно не было; только медсестры. Я лег на операционный стол. Мне поставили капельницу, надели манжету. Произносились слова. Со мной пошутили. Помню, я что-то пошутил в ответ. Вот молодец, сказали мне, не теряет чувства юмора. Немного раздражал электрический свет. Я хотел уловить момент, когда засыпаю, но не уловил: провалился в наркоз. Меня не было. Я находился где-то на дне. Посреди операции какими-то внутренними течениями меня приподняло к поверхности. Я услышал голоса. Такое уже происходило лет десять назад в Новочеркасской больнице, где мне удаляли кисту в гайморовой пазухе. В какой-то момент я услышал голоса врачей, медсестер. Я не мог думать, не мог что-то чувствовать. Я просто слышал их голоса, как радио, проникающее прямо в голову. Помню, врач шутил с медсестрой. Она ему что-то рассказывала, что-то совершенно бытовое. Жаловалась на мужа, который не в состоянии починить бачок унитаза. Что-то такое, нелепое. Потом врач сказал: так, теперь зашиваем, и я снова провалился в тишину. Здесь было примерно то же самое: профессор Светицкий разговаривал с женщиной. Скорее всего, с Ириной Валентиновной, но точно сказать не могу: голоса были слишком далеко. Сначала я не разбирал, что они говорят. Какое-то едва разборчивое бормотание. Потом женщина спросила: ну что, глаз оставляем? И голос профессора отчетливо ответил: что ты, конечно, нет. Затем голоса исчезли, и я обнаружил, что меня на каталке осторожно перевозят в реанимационную. Ощущение было такое, будто я оглох от взрыва. Я едва шевелил руками и ногами. Видел смутно: только правым глазом. Я чувствовал, что левая часть моей головы плотно перебинтована. Шею повернуть было почти невозможно: тоже вся в бинтах. Мне помогли перебраться на кровать, укрыли ноги одеялом. Подушка казалась жутко неудобной. На руку надели манжету от полностью автоматического тонометра, который раз в пятнадцать минут нагнетал в нее воздух и мерил мне давление; результат измерения появлялся на дисплее. Мне говорили какие-то сочувственные слова, но я их не запомнил. Мне сказали: постарайся как можно меньше шевелиться. В реанимационной был сумрак. Я сумел повернуть голову: на соседней койке спал худой мужчина, которому делали операцию в этот же день: у него была небольшая опухоль в полости рта. Он был худой и сильно загорелый, говорил на смешном суржике. Кажется, он был из какого-то хутора на границе с Украиной. Появилась Ирина Валентиновна со своим обычным сочувствием. Наклонилась ко мне. Я спросил, уже зная ответ: глаз удалось сохранить? Она сжала губы и покачала головой. Сказала: ты не переживай! Я сказал: ничего. Ее лицо исчезло, появилось лицо профессора Светицкого. Он был бодр и оптимистичен: операция прошла успешно. Теперь главное — лежать спокойно, не дергаться. Добавил, чтоб я не переживал из-за потери глаза. Что-то пошутил про Кутузова. Я попытался улыбнуться. Павел Викторович ушел. Меня потрепала по плечу медсестра: так жалко твой глаз, ты ведь такой молодой, но ты не волнуйся, потом тут же у нас вот такой вот протез поставишь! Не отличишь от настоящего! Она говорила со мной как со старым знакомым, хотя ее лицо казалось мне незнакомым. Это была операционная медсестра Алена. Впоследствии она будет часто помогать врачам делать мне перевязки. У нее было доброе лицо, веселый нрав. Почему-то она напомнила мне Пеппи Длинныйчулок. Я так и назвал ее про себя: Пеппи Длинныйчулок. Она не уходила: еще раз напомнила мне, чтоб я выкинул мысли о потерянном глазе. Такому красавчику пойдет пиратская повязка, сказала она и кокетливо подмигнула мне. Это было страшно нелепо, но подняло мне настроение. Я попытался улыбнуться ей в ответ.

Почему-то все они думали, что я очень переживаю из-за глаза. Но я не переживал. Я не сомневался, что потеряю глаз, и быстро смирился. Из-за чего я переживал, так это из-за своего пятилетнего прогноза. Из-за чего я переживал, так это из-за вероятного рецидива. Переживал, что после операции метастазы пойдут в легкие, в печень, в кости и я умру, не вставая с постели. Из-за всего этого я переживал, а из-за глаза не переживал совершенно. Я сказал себе: пусть это будет достаточной платой за мой диагноз.

Мне предстояло провести ночь в реанимационной. И эта ночь была гораздо хуже операции.

Профессор Светицкий, Ирина Валентиновна и медсестра Алена ушли. Яну ко мне не пустили. Она потом рассказала, что профессор Светицкий, который был оптимистичен и бодр со мной, с ней выглядел не совсем уверенно. Сразу после операции он пригласил ее к себе в кабинет. Спросил: ты как, впечатлительная? Яна сказала: нет. Тогда он показал ей фотографию моей опухоли и моего глазного яблока. Глаз был меньше. Яна спросила: и каковы теперь шансы? Профессор Светицкий покачал головой: надо для начала пережить эту ночь. Ирина Валентиновна, ассистировавшая на операции, была с Яной и тетей Жанной более откровенна: похоже, четвертая стадия. Метастазы в шее. Будьте готовы ко всему. Материал мы отправили на гистологию. Яна потом спросила у Светицкого насчет метастазов в шее. Он помотал головой: посмотрим. Добавил: лимфоузлы в шее мы ему почистили, но все, что там было, на опухоль не похоже. В любом случае следует дождаться результатов гистологии.

Вечером Яна написала пост в своем блоге в живом журнале.

Всего этого я не знал. Мне предстояла адская ночь в реанимации. Голова была тяжелая, губы высохли, язык казался запихнутой насильно в рот сухой тряпкой. Безумно хотелось пить. Меня как будто оставили умирать посреди пустыни. Я действительно боялся умереть от обезвоживания. Прибор, который мерил давление, периодически издавал противный тонкий звук: как будто пищит нездешняя тварь. Дежурная медсестра была вежлива, но холодна. Большую часть вечера, пока набегали сумерки, она говорила с кем-то по мобильному телефону. Там была какая-то любопытная бытовая трагедия с криминальным уклоном. Она звонила некоему мужчине по имени Вася и просила дать ее сыну еще время. Напоминала, что Вася ей тоже что-то должен. Что она в свое время его простила; может, не стоило. Потом звонила сыну и говорила, чтоб он никому сегодня не открывал. Почему? Потому что. Чтоб даже не смел. Я твоя мать или кто? Потом снова звонила Васе. Сначала умоляла. Затем тон ее менялся: она требовала. Вдруг замолкала. Говорила: Вася, что же ты. Как же ты так. Мы же с детства друг друга знаем, а это ведь сыночка мой. Вешала трубку и долго молчала. Потом звонила подруге: жаловалась, что ей приходится разгребать проблемы своего непутевого совершеннолетнего сына. Это была довольно интересная история, но мне было не до того; я мечтал уснуть. Я завидовал соседу, который спокойно спал. Мне же вдруг захотелось в туалет, а вставать нельзя. И двигаться нежелательно: даже чтоб повернуться на бок. Сначала я терпел. Но в конце концов терпеть стало невыносимо. Я позвал медсестру. Было не до стыда. Впрочем, медсестра без всякого ворчания отвлеклась от своей бурной телефонной жизни и помогла мне. За ночь мне еще раз несколько приходилось пользоваться ее помощью. Тело ломило. Ноги затекли. Хотелось двигаться: хотя бы как-нибудь. Я поворачивал голову: сначала в одну сторону, потом в другую. Приподнимал руку. Я наслаждался каждым мелким движением. Это было такое счастье; я ловил счастье в движении. Дежурная медсестра отчитывала меня: старайся не шевелиться. Чем меньше ты двигаешься, тем больше шансов, что никаких осложнений не случится и все заживет как надо. Понимаешь? Для тебя сейчас главное, чтоб все зажило в установленном порядке. Она говорила мне: хорошо бы тебе уснуть. Но я не мог уснуть. Я хотел пить. Господи, как я хотел пить. Медсестра мазала мне губы смоченной в воде марлей. Потом не выдержала, отдала ее мне полностью, ведь я так часто просил хоть немного помочить сухие губы: мочи сам. Я старался не мочить слишком часто, старался сдерживаться. Но терпеть было невыносимо. Я высасывал из марли воду, упрекая себя за слабость. Это не помогало забыть о жажде, но самую малость приглушало ее. Время двигалось медленно. Ночь казалась бесконечной. Я думал: хотя бы мне уснуть. Хотя бы уснуть, и чтоб этот ад прошел в забытьи сна. Я сказал медсестре, что не могу больше терпеть: очень хочется пить. От обезвоживания ты не умрешь, произнесла она спокойным голосом, словно угадав мои мысли, в тебя закачали, наверное, литра два физраствора; не считая всяких лекарств. Мне казалось, я схожу с ума. Я не верил ей. И эта необходимость лежать неподвижно: она убивала. Я вертелся. Старался урвать у неподвижной вселенной, куда меня поместили, как муху в янтарь, немного благословенного движения. В ту ночь я был беспокойный больной, а у дежурной медсестры в реальном времени происходила бытовая трагедия, но она старалась быть со мной вежливой и предупредительной; хотя видно было, что ей все равно. Я был всего лишь очередной пациент отделения. Около трех часов ночи я сумел на какое-то время замереть, а она, кажется, тоже задремала в углу реанимационной. Мне казалось, я засыпаю. Это счастье. Я засыпал и чувствовал счастье. Но снова запищал автоматический тонометр, манжета надулась, и это выдернуло меня из дремы. Медсестра подошла, посмотрела давление. С давлением все было в порядке. Я спросил: а нельзя, чтоб этот аппарат пищал потише? Она покачала головой. Помню, подумал, что, может, и можно, но она сама не знает как. Я злился на нее. Почти ненавидел. Я лежал и смотрел в потолок, и мне казалось, будто что-то царапает меня под костью черепа. В помещении светлело. Медсестра в последний раз померила мне температуру и проверила показания тонометра: все было в порядке. Утренний свет проник в окно. Мой сосед беспокойно заворочался и захрапел. Какой адский звук: но надо терпеть. Надо лежать неподвижно. Я вспомнил операцию в областной больнице в мае: там меня сразу после операции перевезли в палату, и буквально через десять минут я уже сидел на кровати, почти не чувствуя последствий. Тот наркоз был легкий, прошел быстро и безболезненно. Но тогда мне не удаляли кусок черепной кости и не проводили энуклеацию глаза.

Я повторял себе: надо терпеть.

В восемь утра дежурная медсестра сменилась. На ее место пришла пожилая сухонькая женщина с седыми волосами, собранными в пучок на затылке. Я спросил у нее: извините, можно сесть? Все затекло. Она сказала: да, конечно, уже можно. Давайте я вам помогу. Она была очень худая и тонкая. Помню, я испугался, что в ней что-нибудь сломается, если она начнет мне помогать; все-таки я вешу немало. Нет-нет, сказал я, справлюсь сам, мне уже намного лучше. Я сел. Это было незабываемое чувство. Что-то вроде освобождения. Как будто с меня сняли кандалы и тяжелые цепи, громыхая, свалились на пол. Я повертел головой: это чудо. Я свободен двигаться. Я свободен встать и идти. Голова немного кружилась, но я не обращал на это внимания. Я медленно опустил ноги на пол, чтоб пятками ощутить твердость больничной плитки. Тело отзывалось плохо, но я мог двигаться; я наконец-то мог двигаться. Я испытывал настоящее счастье. Как раз в этот момент в реанимационную заглянула Яна. Она сказала: извините, можно я? Конечно, заходите, сказала медсестра. Помогите ему. Яна забежала внутрь. Обняла меня: но очень осторожно, как хрупкий стеклянный предмет. Спросила: ну что ты? Как ты? Я сказал: в порядке. Спросил ее: слушай, как я выгляжу? А то я себя не вижу. Очень страшный? Нормальный, засмеялась Яна. Она разглядывала меня, как новую покупку. Как будто пыталась найти во мне мои старые черты. Словно эта операция изменила меня, будто я стал совсем другим человеком. Она помогала мне, улыбалась мне, но все же для нее я стал, наверное, немного чужой, и ей нужно было время, чтоб привыкнуть ко мне такому. Она пыталась найти во мне какие-то зацепки — что я остался тем же.

Я улыбнулся, пошутил, и она вздохнула с облегчением. Операция закончилась.

Пора приступать к заживлению.