Глава десятая

Мне кажется, главное, когда ты узнаешь, что болен раком, — это не потерять время (если, конечно, ты хочешь выжить). Это такое заболевание, когда каждый день на счету. Благодаря помощи друзей, знакомых и даже совершенно незнакомых людей летом 2015 года мы с Яной делали все очень быстро: быстро сдавали анализы, быстро консультировались, быстро проходили любых врачей. Эрик Брегис помогал со сбором денег в интернете — и собранные деньги улетали тоже очень быстро. Это были стремительные дни, и не было времени себя жалеть и о чем-то думать. Мы вставали в шесть утра, завтракали и неслись в онкоинститут. Мы бегали по врачам, от лаборатории к лаборатории, от кабинета к кабинету. Наконец, мы собрали все, что нужно для квоты; бумаги сдали в квотный отдел. Осталось дождаться получения самой квоты и можно ложиться на операцию. С квотой в онкоинституте решается быстро: обычно за неделю. Но у нас случилась задержка, потому что мы сдали документы прямо перед Днем независимости 12 июня. В министерстве по этому поводу случился выходной, и нам пришлось ждать. После беготни по врачам эти последние дни перед операцией, когда ничего не происходило, казалось, тянулись вечно. Спокойствие угнетало. Бездействие возвращало меня на чужую планету: краски становились слишком яркими, звуки — глухими. Иногда я просыпался среди ночи: мне казалось, что в комнате есть кто-то, кроме меня, Яны и Майи. Какая-то тонкая черная тень. Я открывал глаза и вглядывался в темноту: конечно же, никого здесь не было. Я не мог уснуть, лежал с открытыми глазами. Краски светлели, предметы проявлялись как на фотобумаге. Наступало утро. Рядом в кроватке сопела Майя. Я лежал с открытыми глазами и думал: наверно, она меня не запомнит. Отец умер, когда мне было восемь, и то я далеко не все помню; помню, как он делал мне машинки из бумаги, как помогал вырезать из тополиной коры маленькие кораблики и вместе со мной пускал их по первым весенним ручьям среди подтаявшего льда, помню, как мы играли с ним в шахматы, а ведь мне было всего три, я выучил, как ходят фигуры, но не знал, почему надо ходить именно так, а не иначе, я ходил, например, пешкой, и папа говорил: нет, это битое поле, я не понимал, почему это поле битое, но возвращал пешку на место и ходил конем, но папа снова говорил: и это поле битое, оно под боем, и я представлял себе бой, как в кино про войну, яростный огонь, пожирающий клетку, и выстрелы в тишине, я не должен дать побить свою фигуру, и я возвращал коня на свое место тоже, я со страхом глядел на шахматную доску и думал: куда же мне походить, чтоб мою фигуру не съели? А папа говорил: думай. И я думал.

Помню, как папа рассказывал мне о космосе; о холодном черном океане звезд.

Если я это помню, то и Майя запомнит меня. Допустим, я умру во время операции: она будет знать меня совсем мало, но все-таки ей три, а скоро будет четыре, она рисовала мой портрет на альбомном листе, они с Владом хотели показать нам с Яной театр теней, правда, пока так и не показали, я помогал ей собрать конструктор и играл с ней в прятки, она любит кататься у меня на плечах, так что она обязательно запомнит меня, ведь я был в ее жизни, я существовал где-то неподалеку от нее, и ей нравилось проводить со мной время.

Днем мы гуляли с Яной. Садились в автобус и ехали куда глаза глядят или шли пешком, нам было все равно, куда идти, лишь бы отвлечься от мыслей, мы шутили, смеялись, что-то рассказывали друг другу, один раз сходили в кино, специально на 3D-сеанс, потому что если я потеряю глаз, то никакого 3D видеть больше не смогу, я потеряю стереоскопическое зрение, надо попробовать напоследок, это был пиксаровский мультфильм «Головоломка», мы взяли минеральной воды и попкорн, мы пили воду и ели попкорн и смотрели мультфильм, и это был бесконечно прекрасный киносеанс, казалось, день никогда не закончится, и это лето никогда не закончится, и этот год, и эта жизнь — все это никогда не закончится и будет продолжаться вечно; после кино мы гуляли, взявшись за руки, говорили о чем угодно, только не об операции, о том, что было и будет, ели мороженое, пили сок, мы как будто недавно познакомились и совсем друг друга не знали: мы приглядывались друг к другу с опаской, и случайное прикосновение обжигало, и каждый поцелуй был нов, мы были снова двадцатилетние дети, и сквозняк гулял в наших пустых от молодости головах, мы ничего не знали и не понимали в этой жизни и не хотели понимать, будущее звало нас вперед в чудесную новую вселенную, полную красок и приключений, мы верили в это будущее и надеялись на лучшее, и впереди было лето, бесконечное теплое лето с надеждой на продолжение, потому что все должно быть хорошо, потому что не может быть такого, чтобы у нас не получилось.

18 июня 2015 года пришла бумажка с подтвержденной квотой.

В тот же день меня госпитализировали.

Мне назначили лечащего врача: и это был не профессор Светицкий. Мы с Яной испугались: мы ведь хотели, чтоб оперировал Павел Викторович. Мы ведь договорились с ним, и он был не против. Нам объяснили, что все в порядке: оперировать будет Павел Викторович, а этот врач будет меня вести во время моей госпитализации. И, кроме того, ассистировать профессору на операции. Врач оказался доброй улыбчивой женщиной небольшого роста. Ее звали Ирина Валентиновна. Ирина Валентиновна приняла меня в процедурном кабинете отделения опухолей головы и шеи и сказала, что уже посмотрела историю моей болезни. Что все не так уж и плохо. Что мне удалят кость, а потом, может быть, облучат. А может, и нет: в зависимости от распространения опухоли. Я спросил: а что насчет глаза? Она, кажется, удивилась: насчет глаза? Я спросил: я могу потерять его? Ирина Валентиновна нахмурилась и пощупала меня под глазом. Потом сказала: я уточню у Павла Викторовича.

Мы поднялись наверх — обустраиваться в общей палате; Яна помогала разбирать вещи, я застилал койку. Палата находилась почти напротив кабинета Светицкого. Было жарко. Кондиционер имелся, но не работал: даже не включен в розетку, и пульта нет. Кроме меня в палате находился пожилой мужчина, бледный, с обвисшей кожей. Он читал газету, нацепив на нос круглые очки. Еще одна кровать была разобрана, но пустовала. Василий на операции, пояснил пожилой мужчина, не поднимая глаз. Завтра привезут.

Ирина Валентиновна, видимо, поговорила с Павлом Викторовичем, потому что позвала меня поговорить на первый этаж. Я послушно спустился. Она села рядом со мной на кожаный диван в коридоре, сочувственно посмотрела. Теперь она говорила со мной как с ребенком. Сказала, что я и впрямь могу потерять глаз. Сказала, что после операции мне придется привыкать жить по-новому: надо будет всю жизнь проверяться. Ничего не поделать: такой диагноз. Она смотрела на меня с большим сочувствием. Меня затошнило. Думаю, она хотела как лучше с этим ее сочувствием; но это было сочувствие к человеку, которому немного осталось. Ирина Валентиновна с таким же успехом могла повторить слова доктора из областной: вам остался, может быть, год. Так все это звучало.

Я сказал: хорошо. Я понимаю. Мне хотелось поскорее уйти; но я вежливо смотрел чуть мимо нее и вежливо слушал. Ирина Валентиновна сказала: я спросила у Павла Викторовича насчет операции в пятницу, но он говорит, что не хочет оставлять вас на выходные без присмотра, так что операцию проведем в понедельник. Я спросил: а если операция все равно аж в понедельник, можно я проведу выходные дома? Мне хотелось убежать отсюда хотя бы ненадолго. Провести свои последние дни не в больнице.

Ирина Валентиновна посмотрела на меня с еще большим сочувствием. Она сказала: надо поговорить с заведующей.

И она действительно поговорила с заведующей. До вечера воскресенья меня отпустили домой. Мне сказали: вечером воскресенья чтоб как штык.

Я сказал: обязательно.