ГЛАВА 4
ЕДИНОМЫШЛЕННИК

Последние два года школы и первый студенческий год мне помнятся, как весьма и весьма комфортные годы. В смысле мои родители жили, ощущая себя обеспеченными людьми. Отец стал доцентом и замдекана экономического факультета нашего университета, и его зарплата значительно выросла. Как высокопоставленного преподавателя высшей школы его сразу прикрепили к ведомственной поликлинике, в которой получали медицинское обслуживание партийные руководители, директора предприятий, разнообразное городское начальство и члены их семей. Отца допустили к специальному магазину, в котором раз в месяц ему предоставлялась возможность покупать особые продукты, которых в обычных магазинах и в помине не было. У нас дома стало появляться оливковое масло в больших металлических банках, импортное пиво в очень нарядных бутылках, икра, рыба, сырокопчёная колбаса и другие прежде недоступные и неведомые яства.

Папа, помимо университета, ещё активно подрабатывал. Он много ездил по командировкам с лекциями. Это хорошо оплачивалось. Мы смогли себе позволить летом летать на отдых самолётом и не тратить ценное время на поезд, который до моря шёл больше трёх суток, зато стоил втрое дешевле самолёта.

У нас была хорошая и практически предельно большая для того времени квартира, правда на окраине, но мы были довольны.

Незадолго до того, как я ушёл на службу, родители купили дом в деревне. У нас впервые появилась дача. Деревенский дом. С большим огородом и баней. Правда, до этой дачи можно было добраться только по реке маленьким теплоходом, который уходил с речного вокзальчика и шёл до деревни Колбиха около двух часов, а обратно – все два часа из-за течения, но родители очень гордились приобретением. Дача открывала новые жизненные возможности. Она была настоящей собственностью и владением. Отец задумался о покупке машины. А машина тогда была предметом подлинной роскоши.

Я не помню, чтобы родители всерьёз рассуждали о политике. У нас дома часто собирались компании, приходили мамины коллеги, приятели отца. Застолья случались чуть ли не каждую неделю. Мама любила готовить, папа щедро пользовался возможностью купить вина, квартира позволяла принимать гостей не в тесноте.

Во время таких застолий случались споры о Солженицыне, об академике Сахарове. Но никогда те споры не были радикальными и чересчур вольнодумными. Никто из наших знакомых никаких решительных заявлений не делал. У всех были более-менее обычные интеллигентские провинциальные взгляды на происходящее в стране и в мире. Никто ни о каких изменениях существующего миропорядка всерьёз не думал. Даже когда три года подряд, регулярно, каждый год, одного за другим хоронили Генеральных секретарей Коммунистической партии Советского Союза, всё равно никто никаких существенных изменений государственного устройства нашей страны не ожидал.

Помню, как весело, слегка подшофе, отец спорил со своим приятелем о том, кто будет следующим генсеком. Они спорили об этом так, как могли бы спорить соседи по дому о том, кто будет новым дворником. Да и то кандидатура дворника была бы более животрепещущей темой.

– Реально претендуют только Романов и Горбачёв, – говорил отцовский приятель. – Я лично уверен, что будет Романов, первый секретарь Ленинградского обкома. Он из старой гвардии.

– Не смеши меня, – весело отвечал папа, – Романова не поставят… Ты даже не думай… Чтобы Романовы снова пришли к власти… Этого не будет.

– А Горбачёв слишком молодой, можно сказать мальчишка, такого тоже не поставят.

– А, спорим, поставят! – сказал отец.

– Горбачёва? Ну нет! – решительно ответил приятель.

– Спорим?

– Спорим!

– На что? – прищуриваясь спросил отец.

– На рубль.

– Идёт! Сынок, разбей, – позвал меня отец и протянул приятелю руку для пари.

Когда в следующий раз тот приятель пришёл к нам в гости, он ещё на пороге достал из кармана металлический рубль, увесистую монету с профилем Ленина, и отдал отцу.

– В следующий раз поспорим на десятку, – сказал он, – тогда я обязательно выиграю.

– В следующий раз можем поспорить хоть на сто, – подбрасывая в ладони рубль, ответил папа. – Горбачёв молодой, до следующего ещё поживём. Сынок, возьми монету… На память.

Я взял тот рубль и вскоре с удовольствием его потратил, купил какую-то книжку и выпил кофе. Рубль был тогда ощутимой суммой, которую не хотелось хранить на память без дела. Да и зачем было его хранить? Деньги с профилем Ленина казались чем-то совершенно обычным и навсегда. Такая была страна.

Из неё я ушёл на три года в пространство без информации и полностью отдельное от жизненных процессов. А вернулся в страну, в которой за три года всё изменилось. Всё, что было незыблемым, стало зыбким, всё, что было запрещённым, стало открытым и как-то смешно, как-то чересчур и вульгарно доступным. Ценное в той стране, из которой я уходил, полностью обесценилось в той, которую я застал, вернувшись. Всё то, что находилось прежде в состоянии покоя и полусна, вдруг забурлило, проснулось. Всё перемешалось.

Если бы не студия пантомимы и моя страстная мечта в неё вернуться, если бы не идеи и замыслы сценических образов, которые копились во мне, и если бы не жгучее желание познакомиться с Сергеем Везнером, письма которого так поддерживали меня и спасали от безумия военной службы, то не знаю, как бы я справился с тем обвалом информации, соблазнов и возможностей, которым меня встретила страна, в которую я вернулся, и новая моя жизнь.

Я уходил на службу из страны, в которой вполне можно было попасть под суд и сломать себе жизнь только тем, что ты имел иностранные пластинки и делал с них записи друзьям. Существовал список запрещённых групп и исполнителей, в который входила даже группа Pink Floyd. Обладание и прослушивание музыки из того списка было чревато.

Конечно, все те, кто любил рок-музыку, кто имел пластинки и записи, большого секрета из своей любви не делали, но в то же время и бдительности не теряли. А главное, мы относились к этому нормально, привычно, спокойно. Для нас было нормой то, что пластинки, особенно новые альбомы любимых музыкантов, приходили из-за границы потайными путями и, следовательно, стоили очень дорого. Дорого безумно.

Про отечественные группы мы знали меньше, чем про иностранные. Из Москвы и Питера долетали только записи не самого лучшего качества. Пластинок действительно интересных наших музыкантов не выходило. Их пластинки даже представить себе было невозможно. На пластинках выпускали только одобренные государством вокально-инструментальные ансамбли и проверенные руководством песни.

Если я знал, как выглядят мои любимые иностранные музыканты, потому что на проникающих из-за границы пластинках были их фотографии, иногда до нас доходили музыкальные журналы или кто-то мог перефотографировать журнал, то фотографий или киноизображений Бориса Гребенщикова, Виктора Цоя, группы «Воскресенье» или Петра Мамонова до службы и ни разу не видел. Их голоса создавали образы, но реальные их лица были мне неведомы.

А тут, вернувшись, я увидел в магазине «Мелодия», в котором на полках обычно царили духовые оркестры, русские народные песни, песни военных лет или пустота, потому что классику разбирали махом, детские сказки и песни, романсы и даже пластинки с музыкой из отечественных кинофильмов не залёживались… В этом некогда самом скучном в мире магазине я, войдя после трёх лет службы, прямо с порога увидел белый квадрат пластинки с надписью «Аквариум». Это было так невероятно, что я остолбенел.

Ничто другое не отразило бы для меня так мощно и наглядно суть произошедших в моё отсутствие изменений. В магазине было полно пластинок и совсем не было людей. Никто не толкался в очереди, никто не хватал с полок пластинки «Аквариума», группы «Алиса», «Кино» или «Арсенала».

Помню, что со мной случилась чуть ли не истерика. Сначала я не мог поверить глазам, потом не мог решиться взять в руки пластинку «Аквариума», поскольку она казалась нереальной. А потом я стал судорожно хватать с полок всё подряд, даже не думая о том, достаточно ли у меня денег.

В городе, в котором прежде было только с десяток кафе да три ресторана, существующих для разного рода веселья и торжеств, но только не для еды, появилась масса каких-то маленьких заведений. Они открылись в подвальчиках, в закоулках и подворотнях. В них можно было отведать пиццу, спагетти, купаты и настоящий кофе, сваренный на горячем песке.

Пиццы были маленькие, пухлые, как ватрушки, со стружкой колбасы, кетчупом и из сдобного теста, спагетти – серые и липкие, купаты имели неизвестное содержание и производили шок на самый крепкий желудок. Все эти кафе, ресторанчики, пиццерии были наивны до крайности. Но и мы все были не менее наивны, знавшие о загранице в основном по рассказам людей, побывавших в Болгарии или по телевизионным спектаклям, в которых наши великие актёры изображали англичан, американцев, реже французов.

В книжных магазинах творилось смятение. Люди, приученные к книжному голоду и взявшие за правило покупать всё, что было возможно из отечественной классики и всё-всё подряд иностранных авторов, пусть даже румынских или венгерских, растерянно наблюдали каждый день появляющиеся новинки.

На книжные полки к моему возвращению уже вылились целые селевые потоки плохо изданных, чудовищно переведённых и безобразно оформленных детективов, фантастических романов, кровавых историй и всевозможного полупорно. Люди, привыкшие читать Чейза и Брэдбери в машинописном, передаваемом из рук в руки самиздате, находившие в этих бессмысленных текстах много несуществующих смыслов, а также счастливые обладатели бесценных книжек Хейли или, прости господи, Курта Воннегута, непостижимым образом раздобытых через самые серьёзные связи… Все эти люди утонули в потоках открывшихся книжных шлюзов. Они покупали и читали всё, не понимая ни качества, ни содержания того, что читали.

Но помимо детективно-эротико-фантастического мусора разверзлись пучины до недавнего времени запрещённых шедевров. Маленькие региональные издательства, в самых неожиданных и отдалённых городах, вдруг попробовали издавать Гумилёва, Платонова, Мандельштама, Хармса, Бабеля. Бродского ещё никто не решался издавать, но его книги уже, не боясь, везли из-за границы, копировали и размножали на убогой множительной технике, которая тоже уже появилась.

Я не верил глазам, увидев такое книжное изобилие. Сам я лично впервые в 16 лет прочитал «Мастера и Маргариту» Булгакова и его же «Белую гвардию» только потому, что знакомые мне доверили на неделю обе эти книги, отснятые на фотоплёнку. Так что я запомнил текст «Белой гвардии», как строки белых букв на чёрном фоне негатива, спроецированного на стену при помощи фильмоскопа.

В стране, из которой я ушёл служить на три года на флот, многие люди, которые уезжали в Израиль или в Америку, могли продать свои домашние библиотеки и на вырученные деньги осуществить переезд, сделать на новом месте ремонт и купить машину.

В той стране, в которую я вернулся, люди захлёбывались потоком ставших доступными книг, не могли начитаться и тащили свои домашние старые книжные залежи за бесценок букинистам.

Плюс ко всему все толстые литературные журналы стали печатать такое, о чём и помечтать было невозможно. Многие знакомые родителей, родственники, приятели, дяди и тёти, люди моего возраста и ровесники дедушки с бабушкой увязли в чтении не на шутку. Они читали и читали, читали по дороге на работу, читали на работе, читали во время еды и вместо еды, жертвовали ночным сном… Солженицын у них путался с Мережковским, а Андрей Белый с Велимиром Хлебниковым. Особо обсуждаемы были вырвавшиеся наружу книги о сталинских временах и ужасах.

Те же, кто не захлебнулся чтением, были сметены лавиной видеомании. В самых неожиданных местах, там, где в городе моего детства и юности с незапамятных времён были маленькие обувные мастерские, фотоателье, пункты приёма макулатуры или вторсырья, пооткрывались видеосалоны. На железнодорожном и автовокзале, в больницах и поликлиниках, в университете и даже в действующих кинотеатрах появились зальчики, комнатки, подвальчики и каморки, в которых стояли старые отечественные цветные телевизоры и бесценные видеомагнитофоны. Там с самого утра и до ночи толстые, бледные от сидячего образа жизни без дневного света, потные и потерявшие интерес к жизни парни показывали за небольшие, но ощутимые деньги фильм за фильмом тем людям, которые не могли себе позволить покупку видеомагнитофона и кассет к нему.

Видеотехника и импортные телевизоры стоили бешеных денег и были самой вожделенной мечтой миллионов и миллионов. За японский телевизор и видеомагнитофон люди готовы были отдать автомобиль, которых было мало и на которые люди копили деньги чуть ли не всю сознательную жизнь.

Видеомания накрыла даже тех, кто считал себя знатоками хорошего, настоящего кино. Любители Тарковского, Феллини, Виторио Де Сика, Анджея Вайды и видевшие по случаю картины Акиры Куросавы стали смотреть всё подряд, всё, что попадало в руки, всё, что только можно было посмотреть. Фильмы Стенли Кубрика чередовались или с кошмарами про Фрэдди Крюгера, или ужасами про каких угодно тварей, которые съедают людей в воде, то есть пираний, крокодилов, акул, анаконд и прочее. Шедевры Ф. Ф. Копполы просматривались наряду и с тем же вниманием, что и вялая эротика про приключения Эммануэль. Инопланетные твари, ковбои, гангстеры, зомби, египетские и греческие царицы с огромными сиськами, маньяки и боги карате сплелись для многих и многих воедино. Люди не спали ночами, не в силах остановить видеопросмотр. Для них голоса тех нескольких человек, которые переводили и дублировали фильмы, стали роднее голосов родных детей.

То есть соблазнов хватало…

Да ещё и отец был встревожен. Он, как экономист, видел и понимал, что надвигаются совершенно непонятные и мутные времена. Всего масштаба грядущего он предвидеть не мог, но знал, что то благополучие, которого он многие годы добивался, отлично учась в школе и в студенческие годы, а потом упорно заканчивая аспирантуру без нормального жилья, со мной маленьким и на те денежки, которые получала мама, работая на заводе молодым специалистом, на аспирантскую стипендию и на то, что слали бабушка с дедом… То положение в обществе, большая зарплата, дополнительные заработки, машина, хорошая квартира и дом в деревне… Он чувствовал, что все эти ценности вот-вот обесценятся. А заработанная стабильность и благополучие вот-вот рухнут. А прежняя страна и привычная почва уходят из-под ног.

Я понял его тревогу и страх надвигающегося будущего во время нашего ночного разговора, который случился на вторую же ночь после возвращения домой.

Мне не спалось. Я не мог найти себе места в своей комнате. Буквально. Кровать была непривычно большая и мягкая, мой стул у письменного стола, наоборот, казался неудобным и твёрдым, от стола я отвык. Ночная тишина была слишком тихой. А любой детский крик за окном, вой сирены или клаксона пугали. Я успел забыть, что в мире есть маленькие дети, старики, что есть много-много людей.

Когда-то, это я помнил из детства, отец курил у открытого окна, а зимой в туалете. А потом, в новой квартире и когда семья выросла, стал ходить курить в подъезд на лестничную площадку между этажами.

Той ночью я лежал на заправленной кровати в своей комнате. Сна не было ни в одном глазу. Лежал и смотрел в потолок. За окном шёл весенний дождь, который огорчал меня тем, что лишал надежды красиво послоняться по городу в своей военно-морской форме. Мыслей никаких не было, только какие-то на удивление безрадостные и скрипучие чувства не давали уснуть. Тускло светила настольная лампа.

Я слышал, как отец тихонечко пришёл в прихожую, обулся и, стараясь не производить ни единого звука, вышел в подъезд покурить. Я продолжал лежать. Через какое-то короткое время послышался тихий-тихий стук. Потом ещё. Я не сразу понял, что это стук во входную дверь. Папа деликатно стучал, определённо надеясь на то, что услышу именно я. Он наверняка заметил, что в моей комнате горел свет, когда крался в прихожую.

Я, как можно тише поднялся с места, пошёл и открыл дверь.

– Защёлкнулась, зараза, – шёпотом и самую малость виновато сказал отец. – Не спится? Мне тоже… Пойдём на кухню, посидим.

Мы зашли на кухню, закрыли за собой дверь, включили маленькое бра над столом. Это было ночное рабочее место отца. Он часто говорил, что за детство, молодость и за аспирантские годы настолько привык работать по ночам на кухне, что иначе уже не сможет.

Он жадно попил воды прямо из чайника. Пить воду из чайника через носик было его привилегией.

– Давай, сын, присядем. Поговорим…

Мы сели за стол с двух сторон. Отец положил руки прямо перед собой, а голову повернул к стене…

– Ты когда успел якорь наколоть? – спросил он, усмехнувшись и не глядя на меня.

– Ой, пап, было время на такую глупость, – тоже усмехнувшись ответил я. – Я уже и забыл о нём… Там себе ребята такие полотна на плечи кололи!.. Я себе тоже чуть плечо не испортил… Решил наколоть силуэт нашего корабля… Слава богу, в нужное время хорошего мастера не оказалось… А так бы всё плечо было синее… А потом опомнился… Какой к чёрту корабль мне, филологу, и в пантомиме тоже. Такое плечо пришлось бы прятать или гримировать. А вот якорёк всё же набил… Ума хватило…

– Мать сразу не увидела… – перебил меня папа, – а утром к тебе заглянула, ты спал ещё… Смотрю, плачет…

Отец замолчал, посмотрел на меня и снова отвёл глаза.

– Теперь уже ничего не сделаешь… – не сразу сказал я. – Если выжигать, так ещё хуже будет… Пап, он же маленький. Даже не сразу видно, что это якорь… Я к нему отношусь как к родимому пятну…

– А ты на пантомиму снова пойдёшь? – спросил он, взглянув на меня.

– Да… Обязательно! – ответил я, почувствовав напряжение в вопросе. – Там ждут. В студию новые ребята пришли. Мне писали оттуда… Сергей Везнер, он тоже филолог, тоже на флоте служил, теперь в студии… Он очень интересный человек… Да я писал вам об этом…

– Хорошо, хорошо, сынок, – сказал отец и опустил взгляд на руки, лежавшие на столе.

Я увидел, что он волнуется и не знает, как сказать то, что хочет. Тогда я тоже заволновался.

– Понимаешь, сынок… Когда четыре года назад ты решил поступать на филфак, мы с мамой не возражали. Филфак так филфак… В конце концов сможешь работать в школе, если не пойдёшь в аспирантуру и не останешься в университете… Благородный учитель… Это прям классика. – Отец невесело усмехнулся. – Как в кино «Доживём до понедельника»… Но мы так думали четыре года назад… Тогда всё было по-другому… А сегодня… – Отец помолчал и поиграл желваками. – Сегодня я за маслом ездил в Кировский район, там мне его оставили по особой договорённости, а сигареты уже два месяца курю без фильтра. С фабрики привозят… Я лет пятнадцать назад думал, что такую дрянь больше курить не буду никогда. А теперь и такие в радость… А ты там не закурил?

– Нет, что ты! – ответил я и помотал головой как школьник.

– Дело твоё… Но лучше не надо… – Отец снова помолчал. – Короче говоря, я думаю, что через четыре года, когда ты будешь заканчивать университет, твоё филологическое образование будет… Вообще непонятно, что будет через четыре года. Одно ясно… Учителем словесности в школе мужику будет не прожить… Помнишь фильм «Доживём до понедельника»?

Я кивнул.

– Там учитель, очень благородный человек, который, судя по всему, старше меня, живёт с мамой. Вдвоём. Ни семьи, ни детей… Одна мама и большая квартира. Так, конечно, жить можно… Но я бы не хотел, чтобы мой сын… Старший сын так жил… Да и не получится так… Будешь учителем, квартиру тебе будет взять неоткуда, а в этой ютиться вместе с нами – перспектива… ниже среднего…

Отец встал, подошёл к чайнику и с жадностью сделал несколько громких глотков. Я молчал. Он вернулся и сел на место.

– Когда я заканчивал политех, у меня уже были мама и ты. Жили мы, сам помнишь…

Я прекрасно помнил, что жили мы с отцовскими родителями, моими любимейшими бабушкой и дедушкой, которые работали учителями в школе. Квартира та состояла из трёх комнат, одну из которых занимала горбатая маленькая и страшная, как Баба-яга из киносказок, старуха. Такое называлось – жить с подселением. С той старухой мы все делили туалет, ванну и кухню. Самые ранние воспоминания детства были связаны со страхом старой горбуньи. Мимо её комнаты я старался пробегать как можно скорее. Из неё пахло затхло и тяжело. В двух остальных комнатах размещались: в проходной – бабушка с дедушкой, а в крошечной спаленке – родители и я. Мне там обычно было весело. Любимые дедушка, бабушка, мама, папа и я – все вместе. Что может быть лучше? Не было бы страшной старухи, вообще было бы прекрасно. Так я прожил первые свои шесть лет жизни.

– Я тогда с ума сходил, – продолжал отец. – Так можно было жить всю жизнь, и никаких перспектив. А многие так и жили. Но я-то так не хотел… Так что как только появилась возможность аспирантуры, я уцепился за неё зубами… Это был шанс вырваться… Мама всегда меня поддерживала… Мы поехали в Питер… Думаешь, не страшно было? Тебя с собой потащили… Но я знал. Я знал… Три года аспирантуры, потом защита и я – кандидат наук. Понимаешь? А потом квартиру дадут. Обязательно. Надо было потерпеть. Мы терпели. Отец нам всегда старался помочь. Сколько он сам получал? Ерунду. Но всё, что мог, присылал постоянно… Я столько лет работал… И казалось – всё! Теперь поживём как следует… А сегодня за маслом ездил в Кировский район. Понимаешь?

Отец говорил всё это азартно, забыв про ночную тишину, и вдруг опомнился, замолчал, скрипнул зубами и перешёл на шёпот.

– В общем, сын… Я не вижу никаких серьёзных перспектив в твоём филологическом образовании… Аспирантура и кандидатская диссертация в моё время и сейчас – это просто небо и земля. Раньше кандидатская степень была жизненной основой, а теперь это просто… Красивая бумажка. А твоя пантомима, – отец на секунду задумался, – это несерьёзно… Извини, но это баловство… Я не хочу тебе сказать, что образование надо бросать… Нет! Ни в коем случае… Но тебе надо подумать… Есть другие варианты и возможности. Образование необходимо… Но филологическое?..

Я сидел смотрел на взволнованного отца, слушал его и ничего не мог понять, кроме его волнения и тревоги. Да и что я мог понять? Всего несколько дней назад я ещё был командиром бомбомётной установки правого борта большого противолодочного корабля «Стерегущий».

– Ладно, сынок, – вдруг совершенно изменившимся голосом сказал папа и, протянув руку, потрепал меня по голове, – успеешь подумать. Целое лето впереди… Мне тебя надо ещё на машине научить ездить… Хочешь водить научиться?

– Попробовать интересно, – ответил я не думая.

– Не волнуйся, – улыбаясь продолжил отец, – всё будет нормально… Прорвёмся… Если вдруг всё совсем станет худо… У нас есть дом в деревне… Огород… Я скоро куплю гараж. Выкопаем в нём погреб… Картошка, моркошка, капуста, соленья… Всё своё, не пропадём… Или вообще уедем в деревню и переживём что бы там ни было… Извини, если тебя напугал. Хотя тебя пойди испугай! – Папа усмехнулся. – Ты такого повидал… Я горжусь тобой… Пойду-ка я покурю, а ты ложись…

Он встал и пошёл из кухни. Проходя мимо меня, папа остановился, обнял мою голову и крепко-крепко прижал к своей груди.

– Сынище мой, – сказал он тихо и на цыпочках пошёл в прихожую.

Тот разговор я часто вспоминал, особенно тогда, когда вскоре настали совсем непонятные времена с продовольственными, водочными и вещевыми карточками. Когда действительно без картошки и морковки с нашего огорода было бы не прожить. Когда то, что в городские дома подаётся электричество и вода, вызывало удивление. Когда студенты и преподаватели ходили на занятия, врачи в больницы и поликлиники, рабочие на работу, а шахтёры спускались в шахты исключительно по причине ответственности и по привычке. Когда в деревне мы на сахар и водку выменивали у местных людей мясо и дрова…

Я вспоминал тот разговор с отцом, понимал, каково ему было предвидеть грядущее и сохранять мужественное спокойствие. А ещё я был ему ужасно благодарен за то, что он больше к этому разговору ни разу не вернулся…

Он не возвращался к этому разговору, даже когда большинство моих одноклассников и приятелей либо канули невесть куда, не закончив своих вузов, либо занялись какими-то делами, которые назывались общим словом «бизнес», и не знали счёта деньгам.

Только несколько раз в минуты раздражения и гнева отец упрекнул меня за туманность моей будущности, но это произошло существенно позже.

А через четыре дня после того разговора я пришёл в студию пантомимы, встретился с Татьяной и познакомился наконец с Сергеем Везнером.

За три года моего отсутствия со студией пантомимы произошло многое и в то же самое время не произошло ничего.

После моего ухода студия продержалась в Институте пищевой промышленности ещё один год. В течение того года в неё приходили какие-то люди и уходили так же, как приходили. Татьяна упорно и последовательно давала всем желающим возможность прикоснуться к искусству пантомимы. Она вела тренинги, учила людей азам техники, знакомила с историей и теорией этого пластического искусства. Валера Бальм поработал в студии недолго и исчез бесследно, не оставив никаких контактов.

От второго года работы студии в сухом остатке не осталось ни одного человека, который захотел бы продолжить занятия, проявил бы более чем поверхностный интерес к пантомиме или хотя бы продемонстрировал сценический и пластический талант. По окончании второго года Татьяна, несмотря на огромные трудовые и временные затраты и усилия, решила студию в Институте пищевой промышленности закрыть. К тому же руководство института требовало от неё активного участия в воспитательной работе со студентами.

Но Татьяна была не из тех людей, которые отказываются от своих идей и замыслов. Она просто решила перестать тратить усилия на то, чтобы взрастить что-то на абсолютно неплодотворной почве. Пантомиму бросать Татьяна была не намерена.

Какое-то время, как я мог понять и как могу вспомнить, студии пантомимы не существовало вовсе. А потом она возродилась, найдя убежище, приют и рабочее пространство в Доме культуры ВОГ (Всесоюзное общество глухонемых).

Уверен, что большинство кемеровских старожилов даже не догадывались, что в их родном городе существовало такое здание, такой Дом культуры, такое учреждение. Я не знаю, как, кто и почему пригласил Татьяну и студию обосноваться в этом абсолютно таинственном и почти секретном месте. Но студия прожила в нём счастливые два года.

Дом культуры ВОГ представлял собой очень необычное для молодого и промышленного города Кемерово деревянное строение. Оно было одноэтажное и более всего смахивало на амбар или большой крестьянский дом, какие можно было увидеть в кино про царскую Россию. Бревенчатые почерневшие стены, дощатая двускатная крыша, маленькие окна с простыми наличниками, крылечко.

Даже зная адрес, найти этот дом было практически невозможно. Нужен был проводник. Можно было ходить по улице и никогда не понять, что тропинка, уходящая куда-то в глубь дворов, может привести к Дому культуры. Он прятался в промышленной зоне, скрытой от взглядов случайных прохожих и праздношатающихся бездельников целым рядом зданий каких-то заводоуправлений, хозяйственными постройками и гаражами.

Жизнь этого учреждения была также закрыта от посторонних, как и его местоположение. Мир глухих людей весьма своеобразен и отделён от мира слышащих. Я ни малейшего представления о том мире не имел. Моё недолгое с ним знакомство значительно расширило мои познания о человеческой природе и о её многообразии.

Я, например, знать не знал, что у глухих людей, живущих в Кемерово, существовали тесные и активные международные связи по линии спорта. Глухие лыжники, конькобежцы и другие спортсмены даже в те времена, когда поездка в Монголию считалась чем-то необычайным, ездили на соревнования по всему миру, бывали в Америке и Канаде, то есть были почти космонавтами. Там, в далёких странах, они завоёвывали награды, становились чемпионами мира среди глухих. И в свой мир они обычных людей старались не допускать или допускали весьма неохотно и недоверчиво.

Надо было быть Татьяной, чтобы студию пантомимы пустили в стены и под крышу Дома культуры ВОГ.

Пытливый читатель в данный момент, скорее всего, успел подумать, что искусство пантомимы как нельзя лучше подходит именно для людей неслышащих, что студии пантомимы другого места и пожелать было нельзя… Я тоже так подумал сначала и ошибся.

Пантомима была глухим непонятна. Они не могли расшифровать пластические метафоры. Им нужен был точный и конкретный жест, а не что-то иносказательное. Например, их мыслительный процесс не позволял им понять поэзию. Они не слышали слово. Они понимали его значение, но не различали рифм и ритма. Звучание рифмы для них не существовало. Они не знали звука, и поэтому слово не звучало в их сознании. Стихотворение казалось им набором не вполне связанных между собой отдельных значений.

Так же и с пантомимой. Шаг Марселя Марсо они не считывали как образ идущего и перемещающегося в пространстве человека. Для них это было просто странное топтание на месте. Им пантомима виделась чем-то вроде ребуса, когда нужно отгадывать то, что тебе показывают.

Например, если глухой человек смотрел вполне простой пластический этюд, в котором актёр-мим на сцене играл, как ложится в постель и засыпает, то глухой зритель радовался тому, что ему понятно то, что он видит. Он видел, что человек лёг, закрыл глаза и не шевелится – значит, он уснул… Дальше в этом этюде актёр играл сон, в котором он превращается в птицу и летает, парит над миром и счастлив в этом сне… Глухой человек опять же радовался тому, что узнал в машущем на сцене руками человеке птицу. Но сопоставить спящего человека и птицу, как метафору полёта во сне, он не мог. Устройство его беззвучного сознания не позволяло.

По этой причине невозможно было соединить в студии пантомимы слышащих и глухих. Они не только друг друга не могли понять, но и одинаково не могли понять задания и задачи. Глухой человек не хотел изображать средствами пантомимы то, что он, например, несёт тяжёлый чемодан или идёт против ветра. Он не понимал, зачем это делать, когда можно жестами и языком глухих сообщить конкретно, мол, у меня в руке большой и тяжёлый чемодан или на улице сильный ветер.

Зато в Доме культуры ВОГ была студия и ансамбль хорового пения. Да, да! Я не оговорился и не сошёл с ума. Именно так это и называлось. В ту студию и ансамбль ходило довольно много людей, а их выступления собирали много публики. Глухие люди очень любили заниматься хоровым, или синхронным, пением, просто для них хоровое или синхронное имело одно и неразличимое значение… А глухая публика очень любила такое пение смотреть. Далеко не все глухие имели достаточный талант, чтобы выступать на сцене с песнями. Но были среди них и настоящие солисты, чей дар был очевиден.

Как это происходило и выглядело… Хор глухих исполнителей стоял на сцене, как вполне обычный хор. Перед хором обязательно находился дирижёр. Громко включалась фонограмма исполняемой песни. Пока шло музыкальное вступление, все артисты стояли не шелохнувшись, но за секунду до начала слов дирижёр вскидывал руки вверх, хор чуть-чуть подавался вперёд и вместе с первым словом песни весь приходил в движение. Глухие исполнители удивительно ритмично, пластично и потрясающе синхронно проговаривали все слова песни языком жестов. Проще говоря, они совершали коллективный сурдоперевод. Но только делали это не буднично, а плавно и витиевато. Их движения отличались от обычных, как пение отличается от болтовни. Более всего то, что происходит на сцене, когда поют глухие, похоже на индийский танец, в котором танцоры не двигаются с места, а танцуют одними руками и лицом, стараясь делать это как можно более синхронно и одинаково.

Я видел песни, в которых куплет исполнял один солист или солистка на фоне неподвижно застывшего хора, зато в припеве солист замирал, а хор приходил в движение.

Как мне удалось узнать, громко звучащая фонограмма была нужна исключительно для ритма. Глухие певцы и зрители (слушателями я не решаюсь из назвать) чувствовали низкие частоты барабанов и бас гитар.

Проще говоря, у глухих были свои любимые виды искусства и развлечения. Пантомима в их число не входила. Так что Татьяне приходилось давать тренинги глухим просто для развития гибкости. Это было платой за возможность вести студию пантомимы для слышащих в Доме культуры глухих людей. Татьяна была настоящим и неукротимым воином пантомимы. Вряд ли сам создатель этого искусства Декру смог бы совершить подобное. И если бы он жил не в Париже 30-х годов ХХ века, а в Кемерово, когда угодно, то я сильно сомневаюсь, что пантомима вообще бы родилась.

Это всё я рассказал для того, чтобы стало ясно, в каких условиях и какими усилиями Татьяна не давала умереть пантомиме в одном конкретно взятом городе, в котором это искусство было неинтересно слышащим и непонятно глухим. То есть была проделана колоссальная работа! Но студия оставалась совершенно неизвестной в городе, студия не начала выступать как самостоятельный творческий коллектив и не создала никакого художественного продукта. У студии не было своих сценических номеров и этюдов, достаточных для полноценного выступления.

Я от чего приехал, к тому же и вернулся. Почти к тому же…

Но как же, как же я был возвращению рад!

Как рада была мне более чем сдержанная в выражениях своих чувств Татьяна!

Какое счастье было впервые пожать руку Сергею Везнеру!..

Никто из нас не мог тогда знать, что именно моё возвращение приведёт к окончательной гибели студию, с таким трудом созданную и сохранённую Татьяной. К гибели окончательной.

Накануне возвращения в студию я позвонил Татьяне. Она не сразу узнала мой голос, а когда узнала, обрадовалась. Мне была необходима её радость как ничья другая. Радость родителей, дедушки и бабушек была понятной, естественной и разумеющейся. Но радость Татьяны говорила о многом… О самом главном! Её радость говорила о том, что меня ждут и ждали. Ждали, как нужного и важного человека, чьё место не занято. И что я незаменим.

Татьяна мне сказала, что на следующий день как раз вся студия будет в сборе для тренинга и репетиции, чтобы я непременно приходил, что все студийцы обо мне знают, что Сергей Везнер зачитывал вслух мои письма и что все они уже заждались.

Татьяна долго и подробно объясняла мне, как найти Дом культуры ВОГ. Я плохо знал тот район города, долго никак и ничего не мог понять, но не сомневался, что найду.

– Можешь сразу завтра приходить для тренинга, сразу вливайся, мы тут сейчас такое репетируем! – быстро и весело говорила Татьяна. – Мой подарок, надеюсь, у тебя сохранился? И надеюсь, ты там на макаронах по-флотски не наел…

Вдруг она замолчала на пару секунд.

– Хотя, прости, я не успела тебя спросить, – сказала она совершенно изменившимся, почти холодным и почти официальным тоном, – ты вообще намерен дальше заниматься и работать? А то, может, у тебя другие планы, дела?.. Ты скажи лучше сразу…

Татьяна это сказала тоном человека, привыкшего к тому, что люди из пантомимы уходят и больше не возвращаются.

– Что вы, Татьяна Александровна! – ответил я, улыбаясь в телефонную трубку от уха и до уха. – Я дни считал до возвращения в студию. А макароны по-флотски мне в последний раз готовила мама три с лишним года назад…

– Значит, врут всё про макароны по-флотски? – спросила Татьяна голосом счастливого человека.

– Ага, – ответил я и решительно кивнул в телефон.

– Ну и отлично!.. До завтра.

На следующий день выдалась чудесная погода. Приблизительно такая же, как в день моей отправки на службу. Морскую форму я аккуратно сложил и убрал подальше. Одежда, которую я носил три года назад, вся лежала и висела на своих прежних местах, но она практически вся стала мне мала. До службы я предпочитал носить брюки и рубашки в обтяжку, так было тогда модно, но ноги, руки и плечи увеличились в объёме, и ничего не налезало. Нашлись всё-таки какие-то штаны и джемпер, которые более-менее мне подошли. А вот мой пантомимический чёрный комбинезон лёг на меня лучше прежнего. Он будто ждал, что я стану объёмнее и рельефнее, чтобы ещё туже меня обтянуть.

Сессия за первый курс была мною сдана целиком и полностью ещё три года назад на отлично. Никаких университетских дел у меня не предвиделось до осени. Впереди был кусочек весны и огромное лето… Меня ждала студия пантомимы, до которой, правда, нужно было теперь ехать через весь город автобусом… Но какая же это была приятная и весёлая чепуха – проехать автобусом через весь родной город!

Перед выходом из дома я зашёл в туалет и через секунду очень громко, радостно и свободно рассмеялся. Рассмеялся тому, что руки автоматически, машинально, по въевшейся в сознание и во всё тело привычке потянулись не к ширинке, а к правому бедру…

Дало в том, что у матросских брюк нет ширинки. Матросские штаны застёгиваются по бокам пуговицами. Достаточно расстегнуть пуговицу с одной стороны, и брюки падают сами собой. За три года я ни разу не застёгивал и не расстёгивал ширинку. Руки привыкли и потянулись к бедру…

– Всё! Всё! Пойми ты! Всё! – смеясь, громко говорил я сам себе. – Моряк вернулся… Моряка больше нет!..

В это время в голове, в мозгу, в черепной коробке прогремел залп полного осознания возвращения в настоящую жизнь. Никогда ни до ни после я так не радовался в туалете.

К началу тренинга я тогда всё-таки опоздал, хоть и вышел из дома загодя. Просто мне не удалось, следуя указаниям Татьяны, найти Дом культуры ВОГ сразу. Я долго метался по улице и по дворам, спрашивал у прохожих, заходил в ближайшие здания и спрашивал у вахтёров. Все делали большие глаза и решительно заявляли, что никакого Дома культуры поблизости нет и никогда не было. Номера телефона ДК ВОГ я у Татьяны не спросил, да и мог ли быть телефон в учреждении для глухих людей, я не знал.

Мне было ужасно обидно! Моя студия, где меня ждут, была совсем рядом, а я не мог её отыскать. Столько мечтал, столько раз фантазировал и представлял своё появление – и на тебе! Но в тот момент, когда я уже готов был взвыть, мне на глаза попались две дамы, которые шли и увлечённо беседовали языком жестов. С улицы они привычно свернули во двор и проследовали за гаражи по совершенно неприметной дорожке… Я мысленно сопоставил несколько факторов, почувствовал себя Шерлоком Холмсом и быстро пошёл вслед за дамами.

В ДК ВОГ на пороге меня встретил пожилой вахтёр. Он жестом остановил меня и что-то определённо спросил одними руками.

– Здравствуйте! – растерянно и слишком громко поздоровался я.

– Не ори, – привычно сказал вахтёр, – чего тебе здесь надо?

– Я на пантомиму, – почти прошептал я.

– Прямо. Вон та дверь, – сказал вахтёр и пропустил меня.

Тренинг был в самом разгаре, это я понял ещё на подходе по звукам… Указанная дверь была слегка приоткрыта. Я встал возле неё, прижался к косяку и тихонечко заглянул внутрь.

В вытянутом просторном помещении без окон, с драпированными чёрной тканью стенами и тёмным полом ярко горел свет. Совсем близко спиной к двери стояла Татьяна в широких светлых брюках и светлой блузке с длинными рукавами. Её ни с кем невозможно было спутать. Она быстро била в ладоши. Перед ней прыгали, упруго отталкиваясь от пола одними пальцами, человек пятнадцать девушек и парней в чёрных обтягивающих трико. В дальнем от меня углу скакал, очевидно, самый высокий, вытянутый и худой человек с длинной чёрной чёлкой, которая во время прыжков то взлетала вверх, то падала на лоб, закрывая глаза.

Я так постоял немного. Сердце колотилось, мешая дышать. И вдруг высокий человек с длинной чёлкой остановился, посмотрел на меня и протянул в мою сторону руку.

– А вот и он, наконец-то! – сказал Сергей Везнер.

Я сразу понял, что это именно он и был.

В той студии пантомимы, которую я застал, занимались пять или шесть студентов и студенток Института культуры, которым Татьяна была помимо руководителя студии ещё и преподавателем, несколько студенток-пышек из музыкального училища, остальные, в том числе и Сергей Везнер, были студентами университета. Большинство занимались уже больше года, кто-то почти два.

В студии царила прежняя атмосфера строгости, дисциплины и порядка. В тренинге ничего нового я не увидел. Дался он мне на удивление легко. Я, конечно, сначала был твёрдый и тяжёлый, а после первого занятия все мышцы болели так, что я едва смог уснуть, но тело моментально вспомнило все приёмы и хитрости, координация движений никуда не пропадала, а моя техника, как отметила Татьяна, стала чётче и приобрела силу и выразительность. К третьему занятию я понимал и видел, что превосхожу пластическими возможностями всех студийцев, кроме Сергея Везнера.

Его техника была не то что точнее, лучше и тоньше моей. Его пластика была просто какой-то совершенно иной. Он был весь вытянутый, идеально прямой и стройный, высокий и жилистый. Его движения были не плавны и не округлы, а, наоборот, чётки, продуманны и членораздельны. То есть полностью противоположны тому, как двигался я. У меня всё получалось быстро, мягко и по-кошачьи эффектно…

Пластика Сергея была, наоборот, слегка замедленной и весьма значительной. Его движения были печальны и почти трагичны. Он был бы идеальным Пьеро. Он в пластическом образе двигался так, будто Дон Кихот решил заняться пантомимой, или, наоборот, в любом образе Сергей всегда немного исполнял роль Дон Кихота.

В первый же вечер после студии, после того, как я попрощался с Татьяной и остальными студийцами, мы с Сергеем долго беседовали. Мы пешком прошли от промзоны до центра города, потом прошли весь центр до университета и никак не могли расстаться у входа в университетское общежитие.

Я так не то что давно не разговаривал, но я так не разговаривал никогда. Это был самый информативный разговор на тот момент моей жизни. И самый результативный.

Мы бы говорили всю ночь до утра. Но Сергей в отличие от меня сдавал сессию, заканчивал третий курс, и ещё он сказал, что у него назначено свидание, на которое он никак не хотел и не мог опоздать, потому что влюблён в такую девушку, на свидание к которой опаздывать нельзя.

Мы договорились встретиться на следующий день, хотели продолжить разговор, Сергей собирался мне дать несколько очень важных книг, что-то показать и вообще…

Домой я ехал, наполненный планами, новыми смыслами и счастливый.

У меня появился Единомышленник. Это замечательное слово впервые обрело для меня подлинное содержание.

То, что Сергей Везнер когда-то поступил на филфак так же, как и я… Так же, как я, и попал сначала на тот же флот, а потом пришёл в ту же студию пантомимы… То, что он написал мне письмо в тот самый момент, когда я готов был мысленно окончательно расстаться с пантомимой и творчеством… То, что мы сразу, моментально, с первой же встречи подружились так, как ни с кем не дружили прежде… Сама наша мощная и короткая дружба… И наше отчаянное и непоправимое расставание… Всё это стало цепочкой удивительных событий, совпадений и открытий, направившей мою жизнь в такое русло, из которого было уже не свернуть.

Наш первый разговор был чрезвычайно и даже чрезмерно информативен. Мы хотели сразу сообщить друг другу как можно больше сведений о себе, о том, чего мы хотим от пантомимы, от филологии и от самой жизни.

Сергей мне рассказал, что его интересует углублённое освоение и изучение пантомимы как феноменального искусства в её глубоком отличии от драматического театра и от балета. Он говорил, что развивать и совершенствовать технику можно и нужно бесконечно, чтобы иметь возможность мыслить более сложными образами. И чем выше и сложнее техника и пластические возможности, тем интереснее и разнообразнее могут прийти идеи и замыслы.

Я слушал очень внимательно. Я был согласен с каждым словом. В свою очередь я рассказал Сергею как мог свои замыслы нескольких номеров и поделился желанием и потребностью сделать целую программу коротких сольных пантомим. И не только сольных. Сергею мои наброски номеров понравились, а идея сделать программу коротких сольных номеров показалась интересной и продуктивной. Мы решили заняться этим в самое ближайшее время.

Сергей поведал мне, что попал в студию совершенно случайно и моментально влюбился в пантомиму. Татьяну он считал величайшим авторитетом и настоящим учителем. В этом мы были абсолютно солидарны.

От Сергея я узнал, что за то время, пока я служил, пантомима в стране получила мощное развитие. Особенно в Питере. Там появился когда-то театр пантомимы «Лицедеи» во главе с Вячеславом Полуниным, но он существовал сначала вполне локально, а в последние несколько лет стал очень популярен. «Лицедеи» организовали несколько фестивалей, на которые приезжали иностранные артисты и целые театры. Это имело большой и даже огромный успех.

Правда, то, что делали Полунин и «Лицедеи», в полном смысле пантомимой назвать было нельзя. Их театр скорее был театром клоунады, основанной на бессловесном сценическом существовании. Опыт «Лицедеев» оказался настолько успешным, а пример заразительным, что по всей стране стали появляться подражатели и почти клоны Полунина. Однако само слово «пантомима» перестало быть столь непонятным и таинственным, как всего три года назад.

Сергей сказал, что в Прибалтике, особенно в Риге и Вильнюсе, классическая пантомима очень и очень развита. Он ещё слышал о том, что в том же Питере появились коллективы, которые развивают новые направления пластического искусства, прежде в нашей стране неизвестные. В частности, возник театр «Дерево» под руководством некоего Адасинского, который работает в жёстком и физиологическом направлении пластики, основанной на японской традиции танца буто.

Что это за направление и что это за японский танец, Сергей не знал. Он только пользовался обрывочными слухами, которые долетали из столицы и Питера. Но сами эти слухи говорили о том, что там, далеко, происходят новые, значительные, интересные и крайне важные для искусства пантомимы процессы.

Из того нашего разговора я ещё узнал, что в мире появился и уже докатился до сибирской глубинки новый и очень модный танец брейк. Его исполнители должны были обладать исключительной пластикой и прекрасной физической подготовкой, потому что танцоры брейка изображали движение роботов. А для создания иллюзии пластики робота использовалась основная техника пантомимы.

Сергей видел видеозаписи брейка и сказал, что шаг Марселя Марсо танцоры трансформировали для иллюзии смещения назад. Это эффектно и при этом не сложно. В тот вечер от Сергея я впервые услышал о существовании Майкла Джексона, американского певца, гибкость и пластика которого поражала воображение, и многие элементы его техники стоило бы изучить и взять на вооружение.

У меня голова кругом пошла от такого обилия информации. Захотелось прям наутро уже начать что-то делать, репетировать, придумывать, пробовать.

– Но меня интересует только и исключительно пантомима как таковая, – говорил и говорил Сергей. – Это искусство ещё не изучено, оно ещё не достигло своих высот, а люди, едва освоив азы, сразу уходят в клоунаду, в эстраду, то есть в какие-то фокусы, кривлянье или в театр без слов. Это не пантомима.

– Надо обязательно поговорить с Татьяной, – сказал я. – Необходимо начать делать номера, необходимо репетировать и выступать… Надо делать свой театр-студию.

Сергей посмотрел на меня понимающе, как взрослый, спокойный и умудрённый смотрит на молодого и рьяного, которому нужно всё и сразу.

– А Татьяна тебе ничего не сказала? – спросил он.

– О чём именно? – не понял я.

Тогда Сергей мне рассказал, что создание театра пантомимы на базе студии уже давно назревшая необходимость. Это прекрасно понимает Татьяна и те немногие студийцы, которые пантомиме преданы. Но для создания театра нужен режиссёр. Татьяна же режиссёрских возможностей в себе не видела. Она была прекрасным педагогом и разработала выдающуюся методику преподавания пантомимы. Она готова была руководить студией, разрабатывать, внедрять и совершенствовать технику, но генерировать художественные идеи и осуществлять постановки номеров и спектаклей она не могла.

– А где же взять режиссёра? К тому же режиссёра настоящей пантомимы? – не выдержал и спросил я.

Наверное, я в тот момент напоминал взволнованного Пятачка, который быстро шагал рядом со спокойным и большим Винни-Пухом.

– Погоди, – улыбаясь, сказал Сергей Везнер.

Дальше он рассказал, что Татьяна привела в студию своего студента, который проявлял большой интерес к пантомиме в процессе учёбы в Институте культуры. Он учился на режиссёра и у него возникла идея постановки сугубо пластического пантомимического спектакля с названием «Плаха» по Чингизу Айтматову на базе нашей студии. Из опыта работы над спектаклем и на его основе можно было попробовать создать театр пантомимы. Пришедший режиссёр к этому был готов.

– Мы репетируем три месяца, спектакль совсем готов, остались мелочи, – спокойно сказал Сергей. – Мы уже показывали его в ВОГе, но настоящая премьера будет в июне в кукольном театре.

Это была потрясающая новость. Новость с ног сшибающая!

– Сколько же по времени идёт спектакль? – ошарашенно спросил я.

– Сорок минут, – ответил Сергей совершенно спокойно.

– Сорок минут?.. По роману Айтматова?

– Увидишь, – широко шагая, ответил Сергей и усмехнулся.

– Очень интересно! – только и сказал я.

Я был не просто удивлён, я был оглушён такой новостью. Оказывается, студия была не в том состоянии, в каком я её покидал. Оказывается, в её недрах возник и уже появился на свет целый пантомимический спектакль. Все мои замыслы коротких номеров показались мне наивными и смешными по сравнению с постановкой по роману Чингиза Айтматова. Я слышал, знал о том, что пару лет назад вышел нашумевший роман знаменитого писателя Ч. Айтматова «Плаха». Наверное, я прочёл о нём в газете «Правда» или «Известия», которые всё же доходили до корабля. Некий режиссёр, который мог такое задумать и осуществить спектакль по такому произведению, представился мне как минимум человеком семи пядей во лбу. По сравнению с ним сразу померк не только А. Постников из томского Дома учёных, но и сам Марсель Марсо со своими миниатюрами.

– Увидишь! – снова сказал Сергей с непонятной улыбкой на лице. – Послезавтра будем репетировать.

– Ты же говоришь, что спектакль готов… А как же я? Мне-то что делать? – совершенно растерянно спросил я даже не Сергея, а Татьяну и неизвестного мне режиссёра.

– А мы… – сказал Сергей, остановился, повернулся ко мне и положил руку на моё плечо, как во время посвящения в рыцари коленопреклонённому витязю кладут на плечо меч. – А мы… – повторил Сергей торжественно, – займёмся твоими номерами… Самостоятельно! Вот так-то, сэр! – на этих словах он засмеялся, почти зажмурив глаза.

Такой был у Сергея юмор. И такой у нас получился разговор. Огромный разговор. Мы расстались друзьями в полном смысле этого таинственного слова.

На следующий день я заехал в университет, нашёл Сергея. Но он был чем-то занят и озабочен. Сергей дал мне книжку Антонена Арто «Театр и его двойник», настоятельно посоветовал её прочесть и поспешил по каким-то университетским делам.

– Запускай мозги! Это надо делать как можно скорее… Чтобы они полностью заработали… Надо из них вытряхивать весь флотский балласт. Уж поверь, я знаю, о чём говорю… До завтра, – сказал он и быстро ушёл, широко шагая длинными, прямыми донкихотскими ногами.

Я же сходил в библиотеку и взял толстый журнал с романом Чингиза Айтматова «Плаха». Я так давно не был в моей любимой библиотеке, что заметил, как и насколько выросли растения в горшках, стоящих у окон читального зала. Мне захотелось расположиться в нём и сразу начать читать. Я полагал важным успеть ознакомиться с книгой, по которой в моей студии поставил спектакль некий режиссёр.

Моё привычное место в дальнем левом углу было свободно. Я прошёл к нему, уселся и попробовал углубиться в чтение. Раньше это быстро и славно получалось именно в читальном зале. А в этот раз не вышло. Я не мог запустить процесс чтения. Сбивали мысли об ощущении траты времени. Я тогда не знал, что того умиротворения и упоения, которое само собой возникало от чтения в читальном зале, мне уже больше испытать не придётся.

Решив, что виноват не мой беспокойный ум, а Чингиз Айтматов, я попытался почитать Антонена Арто, выданного мне Сергеем. Но с ним получилось ещё хуже. То есть совсем никак.

Сергей Везнер был старше меня на полтора года, но мне самому он казался много взрослее. Высокорослые часто кажутся старше. И вёл он себя взрослее… И говорил взрослее своего возраста.

Он родился в каком-то небольшом городке Кемеровской области, не помню, в каком именно. Откуда в том городе взялись люди с немецкой фамилией, он не говорил, а может быть, и не знал. В Сибири много людей с немецкими фамилиями и вообще кого только нет.

После того как Сергей поступил в университет, его родители, совсем простые люди, переехали жить и работать в Новосибирск. Но Сергей решил остаться в Кемерово и не переводиться. Это было необычно. По сравнению с Новосибирском, Кемерово – маленький провинциальный город с куда более суровыми нравами. Но филологический факультет Кемеровского университета был много лучше и представительнее аналогичного новосибирского.

А такой кафедры теории литературы, какая была у нас на филфаке, не было вообще нигде. Когда-то на той кафедре со всей страны собрались крупнейшие и просто большие литературоведы мирового уровня и масштаба. Так уж случилось. Всё съехались на зов основателя кафедры блистательного Н. Д. Тамарченко.

Сергей с первого курса влюбился в теорию литературы и остался в Кемерово. Он записался в семинар великого В. И. Тюпы и определённо связывал своё будущее с литературоведением.

Ещё Сергей писал стихи. Много. Каждый день. И он читал стихи постоянно. Много знал наизусть самых разных поэтов. Читать же их вслух, декламировать, Сергей не мог. Даже свои. У него была странная дикция. Многие люди его частенько переспрашивали. Он говорил чересчур быстро и слитно. А если старался говорить отчётливо и внятно, то слишком подробно и крупно артикулировал, как будто исполнял некие упражнения на развитие мимики и речи. Зато рассказывал Сергей про стихи великолепно. Он их слышал и чувствовал особенно, как будто у него был отдельный, неизвестный остальным орган, специально предназначенный для восприятия поэзии.

Сергей жил в пятиэтажном студенческом общежитии, которое соединялось с основным зданием университета переходом. То есть на занятия студенты из общаги могли ходить чуть ли не в тапочках. Филологи размещались на четвёртом этаже. На нём было пятьдесят комнат. Из них парни занимали только пять. Остальное было девичье царство. Жили в комнатах в основном по четыре человека, только особо одарённые – по три.

Условия в общаге были спартанские. В комнатах туалетов и даже умывальников не существовало. На каждом этаже было по два туалета – мужской и женский – и два умывальника. В туалетах стояла плотная вонь и жуть, умывальники были просто страшные. Душ для всех этажей находился внизу здания. Но девчонки умудрялись оставаться чистыми, опрятными и даже нарядными, хотя стирали одежду и бельё в тазиках по комнатам. А вот многие парни из общаги ходили чаще всего помятыми и взъерошенными.

Сергей же всегда был безупречно наглажен и аккуратен. Гардероб его был весьма ограничен или можно сказать – скуден. Денег ему здорово не хватало. Думаю, что Сергею приходилось экономить на еде. Но держался он так, что ни о чём таком и заподозрить было нельзя.

Жил он на филологическом этаже в комнате № 38. С незапамятных времён эта комната была мужской. В ней обитала исключительно мужская элита филфака. Стены этой комнаты видели и слышали такое, что возле двери с номером 38 впору было бы установить бронзовую памятную табличку.

Эта комната знала разные эпохи. Какой-то период времени в ней могли жить только тихие и уравновешенные, настроенные исключительно на учёбу студенты, намеренные стать кандидатами и докторами наук, а потом им на смену могли прийти сразу четыре молодых мужика, прошедших армию или другую суровую жизненную школу. То в 38-й комнате царили пуританские нравы, чистота и аккуратность, а то наоборот – дым коромыслом и груды бутылок под кроватями. Но никогда дух филологии не покидал это мужское логово.

В бытность мою на первом курсе один обитатель 38-й комнаты, студент четвёртого курса, был безжалостно отчислен. Совсем не за успеваемость. Этот студент имел обыкновение, напившись пьяным, стоять в коридоре общежития, декламировать во весь голос лирические стихи и всех проходивших девушек ловить и целовать либо в щёку, либо лобызать им руки. Коридор был узок, и без поцелуя никто не мог пройти. Про эту его страсть все знали, никто на это не жаловался. Но в один вечер наш романтик, выпив обычную свою дозу, вышел на охоту и громко, нараспев читая стихи Есенина, на свою бедную пьяную голову остановил и, не разобрав впотьмах коридора, кто перед ним, дважды поцеловал председателя студенческого профсоюзного комитета филологического факультета, строгую, белёсую, одинокую аспирантку… Весь факультет его защищал. Все говорили, что он шалил в лучших традициях и как настоящий филолог. Но с профсоюзами шутки плохи. Его отчислили.

Именно в 38-й комнате произошёл случай, который долго передавался из уст в уста, как пример беззаветной преданности студентов филфака идеям литературоведения. То происшествие, безусловно, доказывает и иллюстрирует особую атмосферу, которая во времена оные царила на филологическом факультете Кемеровского университета. Я знал участников той истории. Они остались добрыми приятелями и, как бы ни извивалась жизнь, не расстались с филологией.

Один из них писал диплом по Пушкину, а другой – по Батюшкову. Учились они в одной группе и жили в одной комнате с первого курса. По окончании четвёртого после сдачи экзаменов в 38-й комнате случился… назовём это банкетом, во время которого возник пьяный литературный, сугубо филологический спор.

Тот, кто занимался Батюшковым, поднял тост за своего любимого поэта и предложил выпить за Константина Николаевича как за первого русского поэта, который начал писать на том живом языке, который принято считать пушкинским, и что если бы не было Батюшкова, то ещё неизвестно, каким бы был Пушкин и был бы он вообще…

Тот, кто занимался Александром Сергеевичем, отказался пить такой тост и заявил что-то в том духе, что все, кто был до Пушкина, даже имевшие на него влияние, всё равно поэтические пигмеи, а их поэзия известна только специалистам. Ещё он обидно высказался о том, что Пушкин за короткую, но яркую жизнь успел сделать столько, что полностью изменил всю литературную жизнь России, а Батюшков, который намного пережил Пушкина, хотя родился значительно раньше, написал всего ничего, да и то фигню.

Поклонник Батюшкова на это имел сообщить, что Константин Николаевич воевал в двух кампаниях ещё до Отечественной войны 1812 года, в то время, когда Пушкин ходил под себя. И если бы Александр Сергеевич повоевал столько, сколько Константин Николаевич, то не был бы вспыльчивым, спесивым и не стал бы драться на глупой дуэли как дурак, а смог бы прожить подольше и, возможно, написал что-нибудь стоящее.

В итоге этой полемики один ударил другого по голове то ли стулом, то ли бутылкой, об этом история умалчивает, а другой успел нанести оппоненту пару ударов вилкой в грудь. Обоих увезли на одной карете скорой помощи. Милиционеры, которые разбирали этот случай, посчитали необходимым назначить и тому и другому психиатрическую комиссию. Кемеровские милиционеры не могли понять, из-за чего два студента, характеризуемые с места учёбы как хорошие, нанесли друг другу столь серьёзные и опасные травмы.

То есть были времена, когда филфак Кемеровского университета был одним из лучших в стране, особенно в области литературоведения.

К тому моменту, как мы познакомились с Сергеем Везнером, он уже больше года жил в 38-й комнате и был там главным. Он установил в комнате свой порядок.

Этот порядок не был диктатурой и близко. Сергей был противником любой диктатуры даже в мелочах. В 38-й комнате просто был заключён договор между всеми в ней проживающими, а подготовил этот договор и озвучил Сергей.

Он на дух не переносил алкоголь и не без презрения относился к состоянию опьянения как к таковому. На этом основании пьянки в комнате исключались. Даже пиво выпить было при Сергее нельзя. Прийти откуда-то пьяным не возбранялось ни капельки, главное, чтобы никому не мешать и никого с собой по пьяни не приводить. Особые случаи, типа дня рождения, обсуждались заранее, чтобы тот, кто не хотел присутствовать, мог придумать, куда можно уйти.

Гости не запрещались, но об этом надо было заранее оповестить, особенно о родителях или девушках. Сам Сергей соблюдал все эти правила строже всех. Он категорически не терпел нарушения чьей-то свободы.

Однажды Сергей узнал, что в комнате, в которой проживали первокурсники, один из них, недавно вернувшийся из армии, устроил чуть ли не армейский уклад. Кто-то ему носил чай, кто-то писал конспекты, кто-то за него мыл полы. Сергей по этому случаю не сделал много шума, не сообщил в деканат. Он устроил маленькое собрание всех студентов мужского пола нашего факультета, и мы попросили зарвавшегося мерзавца покинуть общежитие по собственному желанию. Впрочем, по тому парню было видно, что он попал на филфак случайно и ему лучше было отвалить как можно раньше.

Но Сергей при всём своём щепетильном отношении к соблюдению хороших и предупредительных отношений не был безрассуден. Случались буйные ночи в общаге, когда в неё вваливались пьяные студенты политеха. Они приходили, как правило, в поисках какой-нибудь знакомой одного из компании. Девчонки в общаге университета жили в основном на четвёртом и пятом этажах факультетов иностранных языков и филфака. Пьяные политехники ходили, орали, стучали во все двери, иногда двери вышибали. Если встречали студентов или вламывались в мужские комнаты, то случались избиения… В такие ночи Сергей, понимая всю свою беспомощность и бессилие, не лез на рожон, а, наоборот, тихонечко сидел в своей комнате, переживая унизительные чувства. Однако он знал, что ничего страшного не случится. Какая-то дура пофлиртовала с придурком из политеха, потом поссорилась с ним, вот он и решил поговорить. Так что, если её найдут, то состоится долгий и бессмысленный разговор с битьём кулаком в стену, визгом и пощёчинами, а если её не найдут, то сильно никого не обидят. Про изнасилование никто даже не помышлял.

Сергей не курил и не позволял курения в комнате. Мыли пол в 38-й по очереди. Сергей делал это лучше других. Это я от других и слышал. Везнер не настаивал на идеальной чистоте и на немецком порядке. Сам он не был сумасшедшим аккуратистом. Но кровати все жильцы комнаты заправляли. Заправляли как хотели, как могли, но расправленными не бросали.

В той комнате не было красиво или уютно, но было хорошо. Четыре старые железные койки стояли вдоль стен, посреди комнаты располагался длинный общий стол. Он занимал почти всё пространство между койками. На окне висели какие-то однотонные мятые шторы. Под потолком болталась лампочка без плафона или абажура. У каждого жильца была своя лампа над кроватью, полочка книг и тетрадей, а весь остальной скарб размещался под койками.

Я любил бывать в той комнате, хотя ни за что не захотел бы жить в ней. После службы я стал ценить комфорт и плоды цивилизации высоко и осознанно. Но в 38-ю комнату я заходить любил. Там сами стены были пропитаны настоящим филологическим духом.

Когда я впервые побывал в комнате у Сергея, то сразу это почувствовал. Он показал мне свою койку – правую от окна. На полке над ней книги стояли в ряд, а под кроватью всё было сложено, как идеально собранный тетрис.

Между кроватью и окном на стене я увидел странную, наклонённую вниз полочку примерно на высоте моей шеи. Я поинтересовался, что это. Сергей ответил, что он себе сделал такой столик, чтобы работать и писать за ним стоя. Он прочёл, что Гоголь так работал, и решил попробовать. Сергей сказал, что пока ему нравится.

Но вернёмся к Чингизу Айтматову и роману «Плаха».

Мне стоило значительных усилий заставить себя читать это произведение. Прежде мне довелось прочесть только его повесть «Белый пароход» и посмотреть фильм по этой повести. После прочтения и просмотра я для себя причислил Айтматова к тем авторам, которых можно читать только по крайней необходимости. Он у меня оказался в компании с Короленко, а повесть «Белый пароход» легла в моём сознании на полку рядом с повестью «Дети подземелья».

Но прочесть роман «Плаха» было крайне необходимо. И я его прочёл. Кусками. Вычитывал фрагменты. Я наделал в нём дырок, как в голландском сыре. Это было трудно, почти невыносимо… Какие-то сайгаки, волки, степи, наркотики, герои с трудными надуманными именами. Всё многозначительно, серьёзно и изнурительно длинно.

Читая роман, я не мог себе представить, как можно сделать спектакль языком пантомимы по такой книге… По какой главе? Части? По какой сюжетной линии? Понять такое я был не в силах. Режиссёр, способный на такое, казался мне магом и волшебником… Потому что необходимо было именно чудо… Роман я домучил к утру.

На тренинг в ДК ВОГ я приехал заранее, но первым не оказался. Сергей вовсю уже разминался, сидя на полу. Мне сразу вспомнился Валера Бальм, преданный искусству пантомимы одинокий парус, совершенно скрывшийся из глаз, затерявшийся в океане жизни.

Я поспешил переодеться и присоединился к Сергею.

– Слушай, покажи мне, как ты делаешь шаг Марселя Марсо, – попросил я Сергея сразу после приветствия. – У тебя он какой-то необычный. Ты что-то в него добавил. Я не могу уловить что.

– А-а-а, заметил?! – радостно улыбнувшись, сказал Сергей. – Смотри ещё раз и улавливай.

Он добавил едва заметный более округлый перекат с пятки на носок, и шаг стал от этого плавнее и практически перестал быть прерывистым. Я захотел это повторить, но у меня не получилось. Этот мизерный перекат требовал твёрдости и усилия. Его обязательно нужно было разрабатывать. С наскока было не усвоить.

Я хотел немедленно заняться освоением этого нового элемента, но тут стали приходить остальные студийцы. А потом пришла Татьяна с каким-то молодым человеком.

Человек тот был, если и старше меня, то совсем немного. Одет он был в какие-то тёмные брючки и белую рубашку с закатанными по локоть рукавами. Худенький, почти тщедушный, невысокий, то есть самую малость выше меня, с острым лицом, на которое была надета деланая многозначительная улыбка. Татьяна говорила с ним как с коллегой.

Девочки, увидев Татьяну и молодого человека, обрадовались, защебетали, побежали здороваться. Несколько парней тоже проследовали для приветствия. Мы с Сергеем подошли последними. Сергей поздоровался любезно, коротко и тут же отошёл.

– Вот, Гена, познакомься. – И Татьяна представила меня человеку в белой рубашке. – А это Геннадий, наш режиссёр, – представила мне режиссёра Татьяна.

Мы пожали друг другу руки. Рука, которую я пожал, была прохладная. Геннадий улыбался. Я, наверное, тоже.

– Можно на «ты»? – спросил Геннадий.

Я кивнул и сказал, что можно.

– Тогда по сути, – продолжил Геннадий. – Я тут поставил спектакль. Спектакль уже закончен, готов. Мы сейчас просто стараемся его наиграть побольше. Накатать к премьере… но Татьяна Александровна меня попросила тебя в спектакле занять… Это сейчас будет сделать трудно, но я подумаю… Сейчас во время тренинга посмотрю и подумаю…

И он посмотрел на меня, как гусары или кавказские князья, наверное, смотрят на коней.

– Да, сейчас короткий тренинг, – сказала мне Татьяна, – а после посидишь, посмотришь, что мы тут наваяли.

Потом Татьяна начала тренинг. У меня после первого занятия болели почти все мышцы. Но я радовался этой боли и работал с удовольствием. А Геннадий уселся у стены и внимательно смотрел на меня, явно что-то оценивая и прикидывая. Татьяна периодически к нему подходила, и они шептались.

Мне этот Геннадий сразу стал не симпатичен. Хотя Татьяна вела с ним себя весьма доверительно, да и сам он был любезен. Просто мне не понравилось, мне стало неприятно оттого, что в моей родной студии появился какой-то Геннадий, ведёт себя по-хозяйски и на равных общается с моим учителем, с моей Татьяной. Он о чём-то будет на мой счёт думать и что-то решать… А я, как ни крути, старейший член этой студии.

Тренинг Татьяна провела быстро, сжато и отозвала меня в сторону, в то время как Геннадий собрал остальных на маленькой сцене Дома культуры. Вёл он себя со всеми по-свойски, всех хорошо знал, и все определённо хорошо знали его. Татьяна отвела меня в дальний от сцены конец зала, и мы присели рядом.

– Гена – интересный режиссёр, – вполголоса начала она. – Я давно мечтала найти режиссёра для нашей студии… И вот он появился. Гена мой студент. Он с первого курса заинтересовался пантомимой и придумал спектакль… Мы долго репетировали… Сейчас посмотришь… Но только в этот раз без музыки и света… Но ты и так всё поймёшь… Спектакль уже готов, поэтому мы сможем вставить тебя только в массовые сцены… Но это всё равно важно. Это тоже опыт и хорошая школа… Следующий спектакль начнёшь репетировать со всеми сразу, и будет большая, сложная роль. У Гены уже есть идея для следующего спектакля. А этот спектакль называется «Плаха». Гена придумал его, когда читал Чингиза Айтматова…

– Я прочёл этот роман, – вставил я.

– Какой роман? – не поняла Татьяна.

– «Плаха», – коротко сказал я.

– А зачем ты его читал? – спросила Татьяна.

– Чтобы быть готовым к репетиции…

– Наш спектакль не по этому роману, – растерянно сказала Татьяна, – наш спектакль по легенде о манкурте… Это кусочек из романа «Буранный полустанок». Гена просто решил назвать этот спектакль «Плаха». Он видит в этом смысл.

Я вспомнил толстую книгу с завораживающе красивым названием «Буранный полустанок», которую пытался читать ещё в школе, и мне стало тоскливо. Я не хотел читать ещё один роман Чингиза Айтматова. Я хотел радоваться жизни. Не прошло и десяти дней, как я вернулся домой.

– Это совсем короткая легенда о том, как из людей делали манкуртов. Захватчики уводили пленных, жестоко их истязали… От невыносимых страданий многие умирали, только некоторые выживали, но теряли память. Таких людей называли манкуртами. Они были идеальными рабами. Человек, который не помнит своего имени, родины, родителей, ничего – это идеальный раб. В легенде у Айтматова такой манкурт убивает свою мать… Это вкратце. Подробнее сам прочтёшь.

Я был благодарен Татьяне за этот короткий пересказ, потому что понял, что мне его вполне достаточно.

А потом я посмотрел рабочий прогон спектакля. Геннадий отдал какие-то указания, все студийцы заняли каждый своё место на сцене, он тоже сел на стул в зале и скомандовал: «Начали».

Вначале, как я помню, все лежали, укрытые какой-то марлей. Потом под марлей начались пульсирующие движения. Они всё усиливались и нарастали…

– Так, так, не спешим, – громко говорил Геннадий, – жизнь зарождается, не спеша…

Я понял, что пульсация под марлей – это возникающая жизнь, и мне это сразу кое-что напомнило… Потом из-под марли «проросли» руки, потом головы, потом ещё что-то «проросло»… Вслед за прорастанием полетели птицы… То есть в том или ином виде был воспроизведён тот самый номер, который мы делали ещё в студии Института пищевой промышленности, тот самый, что мне делать было неприятно и который я считал формальностью, необходимой для сохранения студии.

А на сцене в спектакле «Плаха» в конце концов из всего набора пластических штампов и клише появились люди. Эти люди зажили счастливо, но недолго… Счастье на сцене закончилось тем, что пришли злые завоеватели, во главе которых был Сергей Везнер… Мне неудобно стало смотреть на происходящее на сцене, где мой друг, умный, интересный человек, единомышленник… Делал глупости.

Спектакль «Плаха» как начался банальностью и штампом, так и закончился тем же. Во время репетиции Геннадий давал замечания, периодически останавливал действо, что-то нервно объяснял, показывал, а иногда заливисто смеялся чему-то одному ему понятному.

Студийцы в целом были хорошо подготовлены физически и пластически. Все были на уровне. Совсем не так, как было в первый год работы студии. Но то, что им приходилось делать, было бессмысленно и примитивно. Однако я видел, что делали они всё с удовольствием, азартом и без сомнений. Татьяна тоже, очевидно, серьёзно относилась к происходящему на сцене. Сергей исполнял всё, что говорил ему режиссёр, без колебаний, иногда даже задавал уточняющие вопросы.

Я испугался. Мне стало страшно. Татьяна была для меня незыблемым авторитетом, вне всяких сомнений. Сергей тоже не мог не видеть и не понимать того, что видел и понимал я… «А может быть, я какой-то ненормальный?» – подумалось мне. Но я определённо не захотел участвовать в том, что сотворил режиссёр Геннадий.

Когда репетиция и прогон закончились, Геннадий ещё долго всем что-то уточнял, Татьяна давала советы. А я думал над тем, что мне нужно будет говорить, если спросят о моём отношении к увиденному. И даже если не спросят, всё равно нужно будет что-то говорить.

– На сегодня закончили! Встретимся в следующий раз, – громко сказал Геннадий. – Всем спасибо за работу!.. Подойди, пожалуйста, на минутку, – это он сказал мне.

Татьяна стояла рядом с Геннадием, и я подошёл к ним.

– Вот что… Я посмотрел, в какой ты форме… – сказал Геннадий деловито, – и вижу, что ты можешь участвовать… Но времени очень мало. Поэтому только в сцене нашествия я вижу тебя, во второй линии и на заднем плане…

– Я помогу ему, – неожиданно сказал Сергей, подойдя к нам. – Подробно объясню, разберу весь спектакль и покажу, что и когда надо делать… А потом, Гена, ты сам уже его введёшь в сцену. Это много времени не займёт. Мы самостоятельно позанимаемся. К следующей репетиции будем готовы.

– Ну что же, – сделав задумчивое лицо, сказал Геннадий, – попробуем. Татьяна Александровна мне сказала, что это тебе очень важно… Важно сразу влиться в работу, в коллектив.

Пока происходил этот разговор, я молчал и ничего не собирался говорить. За время службы я прекрасно научился молчать в непонятных ситуациях. Но мне уже было отчётливо ясно, что в студии с режиссёром Геннадием мне не место. И если все – и Татьяна, и Сергей, и остальные заодно, то мне придётся уйти. Как бы я ни любил, как бы предан ни был пантомиме, но я не мог делать то, что хотел Геннадий. «Даже говорить с ним не могу и не буду», – решил я твёрдо.

– Ну чего ты затих, а? – спросил меня Сергей, когда все ушли. – У тебя же на лице всё написано. Гена, конечно, дурак, но Татьяна-то нет… Она всё по твоему лицу поняла.

– Это же полное… – я замялся на секунду, – говно. И больше ничего…

– Конечно! – Оно самое… – заулыбался Сергей. – Только не надо так переживать.

– Я не понимаю… Зачем? Татьяне зачем? Тебе зачем?

– Всё просто! Ты сейчас поймёшь… Татьяна долго и упорно ведёт эту студию. А люди приходят и уходят. Она отлично понимает, что так и будет продолжаться, если не появится творческой работы. Она давно хотела найти режиссёра. Вот нашла…

– Вот этого?

– Да, этого… Привела. Он рассказал свою идею… Легенда о манкурте… Айтматов… Спектакль… Звучало хорошо. Красиво! Решили начать. Начали. Вначале было непонятно и даже весело… А когда стало ясно, что всё это говно, – было уже поздно. Татьяна тоже поняла, что получается не то, что она хотела… Но уже действительно было поздно останавливаться. Надо было доводить дело до конца. Тем более остальным, особенно девчонкам, нравится… – Сергей замолчал на несколько секунд. – А я в этом участвую потому, что сразу согласился… А значит, буду работать на результат… Уж так воспитан… И Татьяну нельзя подводить. Она переживает… А тут ты с такой физиономией…

И Сергей засмеялся, почти зажмурившись.

– И что с этим со всем делать? – растерянно спросил я.

– Дело твоё, – сказал Сергей, вмиг став серьёзным. – Ты можешь в этом не участвовать и на эту плаху не ложиться… Ты же на спектакль не подписывался… Но знай, Татьяна всё поймёт, и ей будет больно, она очень тебя ждала и волновалась… Можешь сказать, что тебе всё не нравится и что нам в студии такой режиссёр не нужен… Можешь! Но я тебя не поддержу… Я в деле… Увы… А можешь порадовать Татьяну… Совсем немного поучаствовать в этой профанации, выступить вместе со всеми… А потом мы с тобой… Спокойно и твёрдо скажем, что нам такая пантомима и такая режиссура не нужны. Это будет благородно и по-мужски. Она поймёт…

– Согласен, – решительно сказал я. – Приходилось и не в таком участвовать… А давай?..

– Давай! – весело перебил меня Сергей.

– Погоди, ты ещё не знаешь, что я хочу предложить…

– Я всё равно согласен.

– Давай, прям немедленно займёмся и сделаем несколько номеров… До премьеры в кукольном театре ещё три недели. Успеем что-то сделать… И покажем после «Плахи». Пусть люди знают, что пантомима – это не только замудрённое говно.

– Отличная идея… – сказал Сергей, улыбаясь. – Нет, правда отличная… Только мы этим займёмся завтра. Сейчас давай сделаем то, что я пообещал… Давай я покажу тебе, что делать в спектакле. Отнесись к этому как к упражнению.

– А как мы сможем завтра заняться? Завтра же нет репетиции…

– Прелесть этого прекрасного Дома культуры заключается в том, что после семи вечера тут можно делать что хочешь. Но это можно только своим… А я уже свой, – весело ответил Сергей.

Сергей и вправду там был своим. Он, как выяснилось, выучил какой-то минимальный набор слов и знаков языка глухих и мог с настоящими хозяевами Дома культуры общаться. У него даже завелись приятели среди глухих больших спортсменов. Сергея как филолога интересовало всё, что связано с языком.

Все эти дни после возвращения домой родители ничем меня не ограничивали, ничего не просили сделать, никак не обременяли. Мы дома и праздника не устроили по случаю окончания моей службы. Не собрали родственников и знакомых. Одноклассники звонили, интересовались, хотели повстречаться, посидеть вместе…

– Я, конечно, очень рад тому, что ты совсем не выпиваешь, – говорил мне папа, усмехаясь, – но это как-то странно… Я серьёзно… Моряк вернулся домой… Такая погода! А ты даже пива не попил на природе!.. Мы с матерью опасались, что вернётся наш сынок, и мы его видеть не будем… Весна, свобода, девочки, пиво… А ты… – Отец пожал плечами. – Мы тебя действительно не видим… Но как-то странно, сынок…

Мы с Сергеем стали каждый вечер между студийными тренингами и репетициями собираться вдвоём. Делали разминку и придумывали номера. У нас сразу, с первого вечера, с первой пробы, с первой репетиции сложился яркий сценический дуэт. Даже нечего было выдумывать.

Сергей – высокий, прямой, спокойный, строгий и неторопливый, а я – вертлявый, шустрый и забавный. Драматургия была ясна и очевидна. Идеи номеров посыпались одна за одной. Номеров парных. Возникали также замыслы сольных номеров. Я очень хотел показать и пантомиму, которую придумал ещё на корабле, ту самую пантомиму про фигу. Но мы решили сделать и идеально отрепетировать четыре совместных номера, чтобы быть абсолютно убедительными.

Та работа была упоительна! Она была счастливая и прекрасная. Так я прежде не работал, да и Сергей тоже. Время пролетало так быстро, что мы его не замечали. Я готов был работать всю ночь до утра, но Сергей вынужден был готовиться к сессии хотя бы по ночам, и у него была возлюбленная, таинственная, но я не сомневался, что прекрасная. Днём мы встречаться и работать не могли. Сергей ходил на семинары, сидел в библиотеке, ещё что-то делал. Учился он безупречно. Да и в ДК ВОГ мы могли приходить только после семи.

Днём, во время вынужденного бездействия, я читал, думал и ходил в видеосалон к одному приятелю ещё школьной поры. Он в своём салоне показывал «серьёзное кино». Его я попросил показать мне танец брейк и Майкла Джексона. У него таких записей сразу не нашлось, но он поискал у коллег и через несколько дней раздобыл для меня кое-что.

Увиденным я был впечатлён до немоты. То, что делал Майкл Джексон, бессмысленно было повторять. Это было нечто фантастическое и нереальное. А вот на кассете с разными выступлениями и номерами танцоров брейка и увидел много полезного.

Большинство исполнителей брейка, вращаясь на полу, делали такие трюки, что для их повторения необходимо было иметь разряд, а лучше медаль по спортивной гимнастике. Это мне было неинтересно, хоть и удивительно. К пантомиме такие трюки не имели никакого отношения.

А вот те танцоры, которые в широких зауженных книзу штанах, в каких-то мягких майках и с обязательными удлинёнными чёрными очками на лицах изображали роботов, вызвали бешеный интерес и желание немедленно научиться так же двигаться.

Я договорился с приятелем и несколько часов просматривал одно и то же, стараясь на замедленном воспроизведении разглядеть, уловить и понять технологию и алгоритм тех или иных наиболее сложных или эффектных движений. Что-то я для себя записывал в тетрадку, чтобы не забыть.

После трёх-четырёх часов такого анализа я понял, что, в сущности, ничего в этом брейке сложного нет. Физически я всё мог повторить, но нужно было попрактиковаться. Что я и сделал дома. А через пару дней удивил Сергея новой приобретённой техникой.

Он тоже был в восторге от возможностей, которые предлагала техника пластики робота. Я показал Сергею основные приёмы брейка, он их с лёгкостью повторил. И у нас сразу, тут же, родился сценический, исключительно пантомимический, а никакой не танцевальный номер на основе техники брейка. Номер мы сделали и отработали за один вечер. Назвали его незамысловато «Роботы». Именно этот номер мы будем показывать чаще остальных, и он, можно сказать, станет визитной карточкой нашего дуэта.

В спектакле «Плаха» мне была отведена весьма скромная роль. Я был рад тому, что она такая скромная, и честно её исполнял. Все замечания и рекомендации режиссёра Геннадия я внимательно выслушивал и делал то, что он просит. Вот только радости и энтузиазма я изобразить не мог.

Татьяна всё время репетиций и тренингов была напряжённой и неразговорчивой совсем. Особенно с Сергеем и со мной.

За неделю до премьеры «Плахи», накануне очередной репетиции, после очередной нашей тайной встречи и работы мы с Сергеем устроили совещание.

– Завтра надо сообщить о нашем замысле Татьяне. Дальше с этим тянуть нельзя, – сказал Сергей.

– Это точно, – согласился я. – Надо попросить её задержаться после репетиции, всё рассказать и непременно показать ей нашу работу. Она наверняка сможет что-то подсказать. Её взгляд со стороны будет очень важен.

У нас было полностью готово четыре номера, в том числе и «Роботы». Нам не терпелось их показать Татьяне. Мы были уверены, что ей понравится, что она будет рада тому, как её ученики самостоятельно воплотили полученные от неё знания, навыки и культуру пантомимы.

– Конечно! Её взгляд совершенно необходим… – сказал Сергей и задумался. Он часто так делал в разговоре. – Только я боюсь, что Гена будет против нашего выступления…

– А при чём тут Гена? – резко возмутился я. – Он приглашённый человек… А это наша студия. Я даже говорить с ним не намерен…

– Это студия Татьяны… Понимаешь? Это её студия… – сказал Сергей и поджал губы, задумавшись.

– Да… Это правда, Серёга… Это правда! Поэтому только с ней мы и будем говорить… А как она скажет, так и будет.

– Кто будет говорить? – спросил Сергей.

– Ты, – сразу сказал я. – Конечно, ты! А то я буду выглядеть как заезжий морячок. Приехал – и давай наводить свои порядки.

– А так оно и есть! – сказал Сергей и засмеялся. – Но договорились. Буду говорить я.

На следующий день, когда все были в сборе и готовились к началу обязательного тренинга, Татьяна с суровым лицом отозвала Сергея и меня в сторону.

– Ребята, пойдёмте выйдем, отойдём ненадолго, – сказала она и пошла сразу к выходу из зала.

Её голос был тихим, ровным и ничего хорошего не сулящим. Она ждала нас на крыльце.

– Я знаю, мне тут сообщили, что вы берёте ключ от зала каждый свободный вечер. В этом нет никакой беды, администрация не против, – чётко проговорила Татьяна, переводя с одного на другого свой острый взгляд, который из-за очков казался лазером. – Но вы знаете, что я не приветствую и не люблю, когда студийцы много общаются между собой вне студии…

– Мы не общались вне студии, мы тут общались, – разведя руками, сказал я.

– Вне студии – это значит без меня или без моего ведома.

– Мы ничего, кроме пантомимы, тут не делали, – ещё более растерянно и нелепым оправдывающимся тоном сказал я. – Мы работали самостоятельно… Это, можно сказать, сюрприз…

– А сюрпризы я не люблю совсем, – холодно перебила Татьяна.

– Татьяна Александровна, – медленно и как можно чётче сказал Сергей, – мы действительно виноваты… Но виноваты только тем, что не сообщили вам о своих намерениях… Мы подготовили четыре полноценных пантомимы… Четыре номера… Миниатюры на двоих. По собственным идеям. И мы решили их показать зрителям после премьеры спектакля «Плаха»… Это будет вполне уместно… Спектакль идёт сорок минут…

– Вы решили? – прервала его Татьяна.

– Да! Мы подумали, – ответил я, – что наше выступление отразит желания и замыслы самой студии и покажет зрителю другие, чем в спектакле…

– Так решили или подумали? – оборвала и меня Татьяна.

– Решили, Татьяна Александровна! – твёрдым голосом сказал Сергей. – У нас короткая программа из четырёх номеров, в целом на двадцать минут. Это то, что мы действительно хотим делать… Номера уже готовы. Мы хотели бы их вам показать…

– Зачем? – спросила Татьяна.

Мы стояли молча.

– Зачем вам их мне показывать, а мне их смотреть? А? Если вы уже всё решили, – не дождавшись ответа, спросила она.

– Нам важно ваше мнение, – сказал я и пожалел, что сказал глупость.

– Нам необходим ваш взгляд со стороны, – сказал Сергей уже совсем нетвёрдо, – нам необходимо ваше одобрение и оценка.

– Когда вы собирались тайком, когда всё решали, вам никто не был нужен… Так что, делайте что хотите.

– Мы хотим вам их показать… наши номера, – поспешно сказал Сергей. – Это ваша студия.

Мы оба уже готовы были провалиться сквозь крыльцо и землю, так плохо и стыдно мы себя чувствовали под тяжёлым взглядом нашего любимого учителя.

– Моя студия репетирует и будет показывать спектакль «Плаха». После этого спектакля делайте что хотите… А сейчас пройдите на тренинг. Я вскоре подойду.

Мы вернулись в зал молча. Татьяна пришла через пару долгих минут.

– Постройтесь, пожалуйста, – сказала она громко.

Мы построились для тренинга, как делали это всегда.

– Через неделю у нас премьера, – продолжила Татьяна, когда мы построились. – Пожалуйста, приглашайте своих друзей, подруг, родителей… Билетов ещё много… Прийти на пантомиму в кукольный театр желающих нашлось немного… Поэтому, приглашайте…

– А сколько можно позвать? – спросила одна девочка.

– Всех! – усмехнувшись, сказала Татьяна. – Не ошибётесь… – И вот ещё что… У нас программки отпечатаны?.. Кто у нас ответственный за программки?

– Нет ещё… – ответила другая девочка, – отпечатаем, успеем.

– Это хорошо, – сказала Татьяна, – а то пришлось бы исправлять… Наши коллеги самостоятельно подготовили несколько номеров, которые решили показать после спектакля, так сказать, вторым отделением. Об этом надо сообщить зрителям, чтобы они сразу не разбежались… Возьми у Серёжи Везнера информацию для программки… Потом возьми, после репетиции… А теперь приготовьтесь, пожалуйста, к тренингу. Поехали!

В кукольный театр на премьеру «Плахи» я родителей позвал вынужденно. Отец увидел афишку в университете и поинтересовался, не о нашей ли студии идёт речь. Я признался, что о нашей, и не смог их отговорить.

Кемеровский кукольный театр, который находился на самой красивой улице с необычно нежным для сурового города названием Весенняя, – очень маленький. Но зрителей, собравшихся на наше выступление, всё равно не хватило, чтобы заполнить весь зал. Добрая треть мест осталась не занята. Если среди публики и нашлось человек десять из всего областного центра Кузбасса, пожелавших купить билет на выступление студии пантомимы, то это хорошо. Все остальные человек семьдесят были приглашённые друзья, мамы, папы и даже бабушки.

Режиссёр Геннадий оделся нарядно. Он, видимо, где-то прочитал или ему кто-то рассказал, что матёрый режиссёр перед премьерой должен обязательно плохо себя чувствовать, но превозмогать недуг и всех подбадривать, говорить милые, весёлые слова и внушать всем уверенность. Так он себя и вёл. Татьяна была спокойна, собранна и холодна.

Незадолго до начала спектакля Геннадию в руки попала программка, и он, забыв об образе режиссёра и недуг, прибежал к Татьяне.

– Это что за самодеятельность, Татьяна Александровна? – почти возопил он, тряся программкой. – Что это за самостоятельные работы студийцев после спектакля… Это же напрочь убьёт впечатление от премьеры…

– Это желание участников студии, – холодно ответила Татьяна. – Успокойся, Гена. Ребята захотели, сделали, пусть выступают…

– Татьяна Александровна! Вы же понимаете, о чём я говорю?!

– Понимаю, Гена! И ничего страшного не вижу…

– Я договаривался с кукольным театром… Я репетировал…Это моя премьера… Спектакль рассчитан на…

– Это моя студия, Гена, – сказала Татьяна. – Всё будет хорошо. Твою премьеру у тебя никто не отнимает.

Спектакль «Плаха» прошёл очень гладко. Не случилось ни одной накладки или ошибки. Все всё делали, как репетировали, свет вовремя зажёгся, музыка вовремя выключилась. Зрители сидели весь спектакль в полной тишине. По окончании публика нас тепло приветствовала. Геннадий три раза выходил на поклон вместе с нами.

Потом был пятнадцатиминутный перерыв. Зрители вернулись на свои места, остальные студийцы и студийки переоделись и тоже пошли смотреть наше выступление.

Мы с Сергеем были целиком и полностью готовы, собранны и уверены в себе. Несмотря на то что никто со стороны наших работ не видел и не сделал нам никаких подсказок, мы не сомневались в том, что у нас всё получилось как задумано.

От волнения мы сыграли первый номер как-то уж слишком чётко и быстро. Но зритель нас успокоил своим радостным смехом и аплодисментами. А во время второго номера публика нас окрылила.

После каждого номера на сцене зажигался полный свет, мы кланялись и либо Сергей, либо я уходили за кулисы. Оставшийся со сцены объявлял следующий номер, и свет гас, чтобы вскоре зажечься. Так мы делали по очереди. Перед последним номером «Роботы» мы не стали уходить. Мы остались на сцене, вместе объявили название хором, и сразу зазвучала жёсткая электронная музыка.

Под эту музыку мы резко изменились. Мы превратились в роботов… А суть номера была простая: два робота идут навстречу друг другу и пытаются поздороваться рукопожатием, но у них не получается попасть рукой в руку. Они делают попытки и так и эдак. Но не попадают. Мы с Сергеем придумали целый каскад эффектных пластических трюков. В конце концов, отчаявшись, наши роботы решают обняться. Они раскидывают руки, но в попытке обняться сильно стукаются головами и ломаются. Вот и всё. Довольно наивно.

Но этот номер имел бешеный успех. Нашему короткому выступлению вся немногочисленная публика устроила овацию. Я видел со сцены родителей. Папа хлопал в ладоши громко и радостно.

После спектакля и нашего короткого выступления мы всей студией собирали свои вещи и пожитки со сцены кукольного театра, из-за кулис и гримёрок. Режиссёр Геннадий куда-то ушёл. Больше я его никогда в жизни не видел и ничего о нём не слыхал.

Татьяна сидела тихонечко в зрительном зале. Одна. Никакого ощущения праздника, премьеры не было. Мы с Сергеем, конечно, поняли, что имели успех, но ликовать по этому поводу тоже не могли. Всем всё было ясно.

Когда сборы закончились и порядок был наведён, девочки накрыли малюсенький столик. Какие-то пирожные, конфетки. Открыли символическую бутылку шампанского. Разлили её по разнокалиберным чайным чашкам, сказали вялый тост, вяло чокнулись и выпили. Мы чувствовали себя с Сергеем как мальчишки, уронившие новогоднюю ёлку. Конечно! Вся студия долго репетировала, готовилась. Всем это было важно. Девочки верили режиссёру. Им нравилось репетировать и играть. Они ждали премьеры… А тут мы вышли и украли у них праздник.

Я не могу вспомнить ни одной фамилии и имени тех девочек. Лица их тоже растворились и исчезли из памяти. Но то, что я им испортил премьеру, помню отчётливо. Испортил, даже о них не подумав.

Когда все прощались и расходились, Сергей и я держались отстранённо. Как-то сами собой мы оказались отдельными и отделёнными. Татьяна подошла к нас сама.

– Хотите поговорить? – спросила она.

– Да, мы собирались… Но не сейчас, – сказал я, – потом. Позже.

– Зачем же потом? Давайте сейчас, – сказала Татьяна. – Потом может не получиться… Да и что вы такое хотите мне сказать? Это что, требует долгого разговора?

– Татьяна Александровна… – сказал Сергей, – мы сейчас не готовы к такому разговору… Мы хотели оформить наши соображения и ими поделиться…

– Вот и хорошо, что не готовы… – сказала Татьяна, пожав плечами, и улыбнулась. – Будет короче и как есть.

– Мы бы вместе с вами хотели подумать над тем, как работать дальше, – торопливо сказал я. – Мы уверены, что студия сама может генерировать идеи и сама может готовить выступления… Сначала небольшие, потом более крупные формы…

– Татьяна Александровна, – перебил меня Сергей, – мы бы хотели со следующего учебного года, после каникул, заняться более углубленной, можно сказать, лабораторной работой по изучению возможностей языка пантомимы…

– А я бы предложил в сентябре, – в свою очередь перебил Сергея я, – не делать набор в студию по объявлению… Я предлагаю походить по вузам, посмотреть ребят на концертах посвящения в студенты, побывать на других мероприятиях и приглашать людей в студию адресно, осмысленно и конкретно…

– Прекрасно! – остановила нас Татьяна. – А я-то вам зачем?

– Как зачем?! – сказал Сергей изумлённо.

– Ребята… – спокойно сказала она, – какое место вы мне отвели в ваших планах?

Мы молчали. Мы не знали что сказать. Когда впоследствии мы обсуждали произошедшее, то выяснилось, что ни Сергей, ни я не мыслили, не представляли и не видели своего дальнейшего существования в пантомиме без Татьяны. Нам такое даже в голову не приходило. Пантомима была неразрывна с Татьяной, с нашим учителем и наставником. Мы оба понимали себя, как люди, сделавшие только первые и очень робкие шажки на поприще этого сложного искусства.

– Правильно! – не дождавшись ответа, продолжила Татьяна. – Меня в ваших планах нет…

– Это не так, – начал было я.

– Да ну что вы, Татьяна Александровна… – сказал Сергей.

Но Татьяна подняла к груди руку с открытой ладонью, и мы заткнулись.

– Вы прекрасно поработали без меня. Вы самостоятельно сделали то, что хотели, – убийственно спокойно сказала Татьяна, – все виды моего тренинга и методики вы знаете… Планы на будущее у вас есть… Как педагог и руководитель я должна быть счастлива… И я счастлива как руководитель и педагог. Мне вас учить больше нечему… Не перебивайте!.. – Она пресекла наши попытки что-то возразить и помолчала пару секунд. – Дальнейшая наша работа не имеет смысла… Вы можете дальше работать полностью самостоятельно… Студия в её сегодняшнем состоянии без вас существовать не может… Поэтому я сейчас ухожу… и больше к руководству студией не вернусь. Я сама сообщу всем остальным о своём решении. Если хотите сохранить студию, то берите руководство на себя. С администрацией Дома культуры я договорюсь. Им безразлично, кто будет руководить студией… вас не должны лишить возможности работать… Но это уже технические детали… И если вас это интересует… – голос её дрогнул, но едва-едва уловимо, – студию пантомимы я больше набирать не буду… Теперь вы пантомима в этом городе… Успеха вам!.. И всего самого доброго!..

Она развернулась резко, быстро и плавно, как умела только она, и стремительным шагом пошла к двери. Мы стояли молча, не шелохнувшись. Только когда дверь за Татьяной закрылась, мы посмотрели друг на друга. Оба растерянные, испуганные и виноватые.

Больше с Татьяной Александровной мне поговорить не довелось. Мне приходилось её видеть в разных местах. Город небольшой – маленький. Но она либо меня не замечала, либо всем видом не допускала возможности поговорить хотя бы коротко и формально.